Текст книги "Звезда Альтаир"

Автор книги: Уильям Джейкобс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Наутро опять, чуть рассвело, он поехал на холмы. При помощи веревочки, привязанной к шесту в середине, наметил на плоской вершине Тали-Расад круг. Вот она и вся тут. Большое здание с коридорами и рядом комнат, трехэтажная махина, вся синяя, голубая, сиреневая красавица. По утрам тающая в рассветной дымке, ночью сияющая, как невеста, в фате лунного света и бликов. Восторг охватил Василия Лаврентьевича, он весь дрожал от волнения и сладкого счастья открытия: «Нашел! Я нашел!»

Вяткин разулся, снял рубаху, сломил рогульку, зачистил ее ножом и стал «ходить». И опять рогулька дыбилась там и тут. И опять возникала путаница пустот и плотных масс земли, манила к открытию, манила тайной, скрытой во мгле веков.

В разгар работы, когда Василий Лаврентьевич колышками отмечал какие-то точки внутри круга, на дороге из города показалась коляска. Экипаж остановился невдалеке от холма, из него вышли двое и направились к Вяткину. Один, с длинными усами и в инженерной фуражке, плотен и высок. Второй – белокурый и круглолицый, словно немного сонный, в шляпе канотье и мягком светлом пальто, с сумкою через плечо.

– Вазир! – Неизменный Зор-Мухаммед показал глазами на дорогу. Господа уже поднимались на холм. Вяткин понял, что ему не укрыться. Да и не хотел он прятаться от этих людей: к нему пожаловали ирригаторы Борис Николаевич Кастальский и Николай Петрович Петровский.

Они, видимо, ехали по своим долам к Зеравшанскому мосту.

– Василий Лаврентьевич, дорогой мой, Робинзон вы наш любезный!

Василий Лаврентьевич кланялся и улыбался, но в глубине души ревновал свое открытие даже к этим милым людям. Как возлюбленную!

– Ну как, нашли вы обсерваторию?

– Пытаюсь. Ничего еще не нашел. – Вяткин потупился и помрачнел. Словно скупой, получивший золото и боящийся его потерять.

– Вероятно, здесь она и есть, – сказал Кастальский, – но об этом пока молчок! Табу.

– Я хорошо это понимаю, – посерьезнел Петровский. – Мы не собираемся вмешиваться в ваше открытие, – обратился он к Вяткину. – Поймите нас правильно: нам по-дружески хотелось вам помочь. А как – сами не знаем. Но вот увидел я вас тут, на холме, как вы тут один-разъединый копаетесь, и подумал: вот она наша матушка-Россия, вся тут. – Он махнул рукою и отошел, чтобы скрыть нервный тик, который охватывал все его симпатичное лицо в минуты волнения.

– Я хотел бы вам кое-что предложить, – сказал Кастальский, – но не знаю, как вы сами отнесетесь и как отнесется к этому делу милейший Николай Петрович.

Николай Петрович овладел собою и повернулся к Кастальскому. Когда для ирригационных или мостовых работ нужны бывают рабочие, нам в неограниченных количествах посылают арестантов, – пояснил Борис Николаевич. – Начинается паводок, Зеравшан выходит из норм. Мы могли бы вам помочь. Но кормить людей вам придется за свой счет. Если все согласны, то попробуем. По окончании работ составим акт, они будут нашей инженерной дистанцией оплачены.

Все подумали, помолчали.

– Это – солдаты? Штрафники? – спросил Вяткин.

– Нет, люди, попавшие больше по политическим причинам.

– А как вы, Николай Петрович?

– Я – всей душою…

– Кормить солдат я буду, – сказал Вяткин, – человек пять можно?

– Да и пятерых можно, и десятерых, – ответил Кастальский. – Только не слишком затягивайте работу. Об остальном мы договоримся.

Гости откланялись, ушли к коляске, и скоро пыль, поднятая ими на дороге, улеглась в старые колеи.

– Значит, по политической преимущественно части. – И на какой-то очень грустный мотив он запел любимую песню:

 
Высота ли высота —
                            поднебесная!
Глубота ли глубота —
Океан-море,
Широта ли широта…
 

Глава II

Василий Лаврентьевич развернул газету и увидел новое ее название – «Русский Самарканд». Рассердившись, он не смог работать и сел писать Бартольду письмо под свежим впечатлением:

«На газету нашу ополчилось начальство. Вычеркивают даже выдержки из других газет. Властям неприятно, что сообщается о разных неприглядных делах, творящихся на Руси. Да ведь похвального-то ничего и нет. В редакции заметно некоторое уныние. Газету «Самарканд» закрыли. Открыли другую, закрыли. Открыли третью – закрыли и пригрозили, что закроют и последующие, если таковые появятся. Сидим у моря и ждем погоды».

За окном шумел весенний ливень, в музее было уютно. Вяткин с полчаса склеивал черепки, потом сел продолжать письмо.

«Успехи мои, – сетовал он, – за это время равны нулю. Кое-что делал по истории Мангытов, подготовил статью о первых из них для Справочной книжки. В настоящее время у нас предвыборная горячка. Публика разделилась на три партии: народно-конституционную, кадетскую и социал-демократическую. Первая, черносотенная, сгруппировалась около «Русской Окраины», последняя – около газеты «Самарканд», вторая – только что родившаяся, намерена выпускать свой орган, рефераты – не щадя отца родного. Озлобление в публике к политическим врагам растет. Разговоры только о политике. Узнать людей нельзя. Отношение нового губернатора к местной науке и ее работникам пока неопределенное. В Ташкенте тоже застой: устав Археологического кружка до сего времени не утвержден».

Василий Лаврентьевич сложил письмо, заклеил конверт и опять принялся за реставрацию. Чаш было несколько, все одинаковые, в одном археологическом горизонте. Они, видимо, были вделаны куда-то, потому что внешняя их сторона носила следы ганчевой смазки. Что это такое?

Только он обвязал веревочкой и поставил на просушку два черепка, хороших таких два черепочка от чаши, как здание заскрипело всеми своими каркасными частями, работа Василия Лаврентьевича упала на пол и разбилась в крошку. Со стеллажа слетело чучело орла, дверцы шкафов раскрылись и с полок попадали книги, а стоявший на подоконнике Лизанькой посаженный кактус, колючий, словно ёж, скатился в ящик с бумагами. Землетрясение!

Вяткин выскочил из музея и кинулся выводить коня: навес был ненадежен. Он повесил на двери замок и поскакал домой: как там у Лизаньки! Но рука сама потянула повод так, что конь пошел к Гур-Эмиру. Вяткин промчался мимо столпившихся возле домов людей по Абрамовскому бульвару, вынесся к русско-китайскому банку и свернул в улочку напрямик к Рухабаду.

Глиняный купол Бурхануддина Сагарджи стоял незыблемый и благополучный, словно готовый выдержать любые подземные толчки: Тимур хорошо строил! А как мавзолей самого Тимура?

Небольшая площадь Рухабад, с хаузом Мирзы Шахруха в середине и молодым садом тополей, во все времена внушала людям благоговение и священный трепет. Во времена Тимура здесь была окраина города, широкие ристалища простирались на много фарсахов к западу от священной могилы Бурхануддина Сагарджи. В этих же местах находилась и еще одна святыня – могила Сейида Омара. Преклоняясь перед святостью места, Тимур, вообще-то не отличавшийся особенной религиозностью, здесь спешивался и возносил молитвы за упокой души праведников, прахом с этой площади мазал себе ресницы и, пешим порядком миновав площадь, опять вскакивал в седло. С того времени у самаркандцев и повелось: обязательно на Рухабаде спешиваться.

По своему обыкновению – уважать обычаи местного населения, спешился и Василий Лаврентьевич. Взял коня за повод и повел.

Первое, что увидел Вяткин, – это свободное пространство там, где прежде стоял северо-западный минарет усыпальницы тимуридов. Минарета – нет! Обрушился. Возле развалин толпились окрестные жители.

Известный самаркандский проповедник Орзу-дивона произносил речь, а подоспевший со своим мешком мулла Маруф – торговец сувенирами из Ишрат-хоны, выбирал из кучи кирпичей изразцы и складывал их в мешок для продажи.

– С тех пор, как попирают мусульманскую землю Туркестана неверные, бедствия стали для нас ежедневными хлебом и солью. То у нас голод. То на нас обрушиваются невиданные ливни, то землетрясения сотрясают наш край; низвергаются столпы веры и благочестия – наши мечети! Нет возможности исчислить все, что нам приходится выносить по милости неверных…

Вяткин подошел незаметно, его еще не увидели. Он послушал проповедь, потом раздвинул плечом толпу и схватил муллу Маруфа за шиворот.

– Не успел бог показать пальцем, а ты уже съел?! – закричал он на вора, пинком отбросив его в сторону. – Почему, Орзу-ака, вы обманываете почтенных седобородых этого уважаемого квартала? Все хорошо знают, что землетрясения колебали землю Туркестана задолго до прихода сюда русских и еще задолго до того, как история стала достоянием некоторых обманщиков. Есть книги, в которых описаны случаи очень многих землетрясений. И разве не русские люди, – такие как Кирша Иванов, как Сташков, открыли для вас бесплатные школы и обучают вас и ваших детей грамоте? Разве не для вас открыты больницы и бесплатные амбулатории, глазные лечебницы и аптеки?

А теперь я прошу почтеннейших обитателей квартала не расходиться: надо подписать бумагу о том, что мулла Маруф пытался, пользуясь несчастьем, обворовать гробницу Тимура.

Люди стали поспешно расходиться. Вяткин взял за углы мешок, наполненный изразцами, и вытряхнул его содержимое; тут же он приказал служителям из Гур-Эмира все кирпичики и изразцы сложить в худжру и запереть на замок. Для острастки он сказал:

– Минарет этот будет сложен точно так, как он стоял. И если не хватит кирпичей, виновные будут наказаны, как за кражу.

На Регистане все три здания были целы и благополучны. «Регистан саломат бошад!» – усмехнулся Вяткин. Но радоваться было рано: это Василий Лаврентьевич сразу понял, когда направился к самому аварийному зданию Самарканда – мечети Биби-Ханым. В сторону базара, раскинувшегося у подножия этой мечети, упала часть купола.

По счастью, насмерть никого не задавило, но камни летели очень далеко, и даже в мечети Ходжа-и-Джанходжа несколько стоявших на молитве прихожан были ушиблены осколками, а два десятка базарчей получили серьезные ранения. Находящаяся поблизости женская больница оказала пострадавшим необходимую помощь, перевязала их. Очень пострадали лавки мясников: ими как раз и отделялся базар от соборной мечети Тимура.

Василий Лаврентьевич особенно любил это здание. Оно было огромным и чарующе прекрасным. Как писали историки, «купол ее цветом соперничал с небом и величиной мало уступал небесному своду». Высокая арка мечети, под стрелою которой мог бы свободно поместиться Гур-Эмир со своим куполом, была построена без металла, несколько арчовых балок крепили ее остов. Масштабы здания, видимо, не вмещались в технические возможности строителей XIV века. Еще при жизни Тимура здание стало разрушаться, на головы молящихся тут и там во время богослужения падали куски штукатурки и кирпичи.

Ввиду этого Мирза Улугбек вынужден был построить новую соборную мечеть, так называемую «Сафед», белую, где и совершались моления. Позже Ялангтуш-багадур выстроил мечеть Тилля-кари на Регистане. А поэтическая мечеть, розовая и прекрасная, как легенда, старела и разрушалась.

В последние десятилетия сырость и землетрясения сделали мечеть живописной и романтической развалиной. Обрушился изумительно-голубой купол, оставшаяся часть дала угрожающие трещины и грозила каждый миг обрушиться.

Вяткин подъехал к мечети и спешился. Вошел под свод арки и взглянул вверх. В новых щелях купола сияло неправдоподобно синее небо и эмаль изразцов казалась не лазурной, а фиолетовой. Он стоял и смотрел на эти трещины, позабыв, что подземный толчок может повториться и обрушить на его голову лавину камня, алебастра, тяжелых изразцов, за пять веков спаявшихся в желтые монолиты.

Здесь и нашли его мясники, владельцы лавок, расположенных возле разрушившейся части мечети и угрожающе накренившегося северо-западного ее минарета. Выяснилось, что аксакал участка Тюра-Ходжа Абдусаламов самочинствует, приказав мясникам перенести свои лавки на другую сторону базара; стоимость новых мест он определяет сам и при этом нещадно берет взятки. Составили протокол, все мясники подписали его. Потом сел Вяткин на своего коня и поехал в Шах-и-Зинда, потом поскакал к Ишрат-хоне, где обрушился кусок барабана купола. Завернул в мавзолей Ходжи-Абди Дарун и Абди Бирун, к медресе Надир-и-Диванбеги, что возле мечети Ходжи-Ахрара.

Домой он приехал поздно вечером. Дома было все благополучно. Только Лиза немного беспокоилась за него.

Елизавета Афанасьевна чистила куртку Василия Лаврентьевича. Вяткин сидел на террасе и салил себе сапоги, когда послышался деликатный стук в калитку.

– Лизанька, – крикнул Вяткин, – там кто-то пришел! Открой, пожалуйста, у меня руки грязные.

Елизавета Афанасьевна открыла калитку: пришел художник Бурэ.

Лев Леонардович Бурэ был бледен и взволнован, он явился к Василию Лаврентьевичу с печальной вестью. Японцы потопили русскую эскадру. В числе прочих кораблей погиб русский флагман «Петропавловск», на котором находился художник Верещагин.

– Какие люди погибли! Верещагин, адмирал Макаров, – понурился Вяткин, – и сколько еще, кроме них. Вы откуда это узнали?

– У меня приятель работает на телеграфе.

Вечером Василий Лаврентьевич написал в самаркандскую газету некролог, а в Самаркандское хозяйственное управление прошение:

«Погибший на броненосце «Петропавловск» вместе с адмиралом Макаровым гениальный наш художник Верещагин Василий Васильевич был певцом города Самарканда в изобразительном искусстве. Находясь на службе в Туркестанском крае, в 1868 году он отличился в военном деле при осаде бухарцами Самарканда, за что и получил орден святого Георгия. Величественные памятники древности в Самарканде, с их прекрасным орнаментом из мозаики и блестящих разноцветных изразцов, своеобразная природа и бытовые условия, яркие краски военной обстановки того времени нашли свое выражение в художественных произведениях Василия Васильевича.

Им было создано около 300 этюдов и картин. Вся коллекция самаркандских картин сначала была выставлена за границей, а потом в России, произвела сильное впечатление, вызвала массу толков в литературе, возбудила интерес к Туркестану, в копиях, снимках, репродукциях разошлась по свету. Слава Самарканда разнеслась по всему культурному миру…

В. В. Верещагин давно заслужил перед Самаркандом, чтобы имя его почтено было городом, а память о нем навсегда сохранена в сердцах самаркандцев хотя бы наименованием одной из улиц «Верещагинской».

Чтобы убить тоску, Вяткин поехал на свой холм Тали-Расад покопаться. И был очень удивлен. Здесь без него кто-то работал. По контуру нарисованного им круга, где, по его предположениям, пролегала стена и были заложены траншеи, тщательно, до самого цементного пола, была снята земля. Кирпичная стена круглого здания обнажилась до цокольного камня, выступая на аршин от цементного пола.

Стена местами уже просохла, показав, что сложена из жженого кирпича на серого цвета цементе. Местами верхняя грядка кирпича была снята при разрушении и обнажился слой цемента, так что в одном месте даже были видны отпечатки чьих-то сапожек, с острым каблучком и узким носом.

Кто-то стоял и ходил по стене, когда она еще строилась, когда цемент еще не застыл. Кто? Быть может, сам Мирза Улугбек? Или эти узкие сапожки принадлежали ученому юноше Али Кушчи, которого молва почитала не учеником, а сыном Улугбека? Вяткин задумчиво постоял возле этого места и пошел дальше.

В снятой и, видимо, хорошо просмотренной земле, прямо-таки просеянной, он не нашел ничего и решил, что копал какой-то очень сведущий в археологии человек. Он встревожился: а вдруг кто-нибудь чужой? Кто проведал о его тайне?

Из-за холма показалась голова Зор-Мухаммеда. Приложив правую руку к сердцу и отведя левую в сторону, он отвесил Вяткину церемонный поклон. Вяткин обрадовался мальчику и приветствовал его.

– Будь здоров и благополучен, Зор-Мухаммед! Как поживают твой уважаемый дед Таш-Ходжа и твой почтенный отец Рустамкул Тегермонташ?

– Спасибо, Вазир-ака, все здоровы. Все ли хорошо у вас самих?

– Не знаешь ли ты, кто занимался здесь раскопками?

– Ну, как же не знать! Я ведь готовил им чай и плов. Это были Абу-Саид Магзум, его брат Абулхайр, два брата Ходжимуратовы и важный хаким Таджиддин. Они приехали и расположились здесь, как на летовке. Вон там поставили арабу и положили на кошму Абу-Саида Магзума. Он мне и рассказал, кто они такие. Иначе Рустамкул-ата, мой отец, не позволил бы им копаться в холме. Мы бы их прогнали. Мы охраняем для вас этот холм, Вазир-ака, всем гузаром.

– Спасибо, – растроганно сказал Вяткин, – спасибо им за то, что они с толком все раскопали, и вам спасибо.

– И мы с отцом им помогали. И еще двое моих дядей тут были. Мы хашар устроили.

– А кто же кормил хашар?

– Ну…

– Кто же?

– Все понемногу принесли. Правда, в нашем плове было не столько мяса, сколько лука и моркови, но с кунжутным маслом он был не менее вкусен.

Вяткин взял рулетку и с помощью Зор-Мухаммеда обмерил стену. Она обегала холм в одной-двух саженях от его откосов, расстояние от краев не везде было одинаковым. Непонятно, чему служила эта тонкая, в один-два кирпича, стена. Могла ли она, при такой толщине, быть особенно высокой? Видимо, нет. Она бы рухнула.

Он смерил диаметр круга внутри стены, получилось двадцать две сажени и один аршин. Василий Лаврентьевич ходил по площадке и временами опять и опять останавливался возле отпечатков сапожек. Стоял, думал:

«Не хватает мне систематического образования! Если бы мой ум был приучен к логическому мышлению, я бы не вдавался в романтику, а мыслил рационально. Я не занимался бы созерцанием следов царских ног, а точно и последовательно, путем анализа, раскрывал процессы, имевшие место в заданную эпоху, и синтезировал вывод. Все-таки, верно, не по плечу мне это открытие, я не справляюсь один…»

– Так как же, Зор-Мухаммед?

– Я не знаю, Вазир-ака! Я не знаю.

Василий Лаврентьевич взял у Зор-Мухаммеда тешу, с которой тот никогда не расставался, и копнул возле своих ног. Металлический узкий топорик ударился о кирпич и со звоном отскочил. Вяткин попробовал выворотить кирпич, но не тут-то было. И тут он неожиданно увидел, что пол внутри стены слегка поднимается к центру круга, а там, где пересекаются прорытые канавки, видна какая-то кирпичная кладка.

Вяткин быстро откопал ступеньку неширокой лестницы. Она вела вниз. Он открыл еще две ступеньки. Но стало почти темно, и Вяткин отдал Зор-Мухаммеду его тешу. Взошли звезды. Те самые звезды, которые на темном пологе ночи не раз наблюдали с этого холма Мирза Улугбек и его ученики. Поэзия! Все воспринималось сердцем…

– Вот и я спрашиваю того красавца, почему они, мусульмане, помогают русскому чиновнику? А он мне отвечает: «Вазир Вяткин – наш джура, наш друг. Он столько раз делал наши горькие дела своими делами, столько раз помогал нам, когда мы были в беде, что давно мы стали его дела считать своими делами, как если бы он был нашим отцом или старшим братом».

– Нет ничего удивительного, – отвечал Тегермонташ, отец Зор-Мухаммеда, своему отцу Таш-Ходже, – у городских жителей все иначе, чем у нас, кишлачных. Доктор Таджиддин дружит с русскими врачами, знаменитый катыб Абу-Саид Магзум выполняет работу для русских профессоров в Петербурге. А вы слышали, что говорит мне мой сын Зор-Мухаммед: он уже не хочет учиться в махаллинском мактабе, он хочет постигать грамоту у русского учителя Иванова и жить в школе. Таковы времена, отец. Они меняются.

– Твоему Зор-Мухаммеду требуется не русский мактаб, а тополевая хворостина.

Таш-Ходжа отвел руки назад и заложил их под халат, что всегда служило признаком волнения.

– Вы, ата, сердиты на Зор-Мухаммеда не за то ли, что он не дал вам завести свой игрушечный паровоз? Но если говорить серьезно, то я думаю, что желанию человека избрать тот или иной путь в жизни препятствовать не следует.

– Надо препятствовать! На той неделе он хотел быть полицейским, потому что у полицейского есть тапанча[11]11
  Тапанча – револьвер.


[Закрыть]. Если он видит, как мать печет сдобные лепешки, он заявляет, что будет пекарем. Увидел русского учителя, хочет стать учителем; Вазир подарил ему паровоз – хочет стать машинистом паровоза. И только ремесло отца и деда, которое вот уже пять столетий дает хлеб нашей семье, ему не по душе. Камни для мельниц обтесывал весь наш род. Зор-Мухаммеду это надо объяснить, чтобы он не строил выдумок. Ой, у меня заболело вот тут, в правом боку.

Подбежал Зор, и боль в правом боку сразу позабылась. Зор-Мухаммед еще издали кричал:

– Они нашли обсерваторию! Здесь ученые наблюдали за движением звезд, луны и солнца. Я, отец, хочу быть астрономом!..

В тени талов, на берегу прозрачной Оби-Рахмат, стояла палатка. Из камней возле нее был сложен очаг, варился обед. А на расчищенной вершине холма Тали-Расад шли раскопки. С десяток голых до пояса мужчин осторожно разрывали землю. Другие выбирали из земли черепки и монеты, камни и пуговицы, изразцы и стеклышки. Третьи сносили землю с холма. В воздухе пахло нагретой землей и мятой, которая росла в изобилии на берегах арыка, дымком костра.

Все занимались центром площадки: здесь открывалась лестница, уходящая или в какие-то нижние помещения обсерватории, или к подножию холма. Но для главного входа она, пожалуй, узка и слишком крута. Ступени ее, сложенные из поставленных на ребро кирпичей, круты и неровны. Строительный мусор, которым лестница засыпана, за века слежался в плотную сплошную массу, которую очень трудно снять, не повредив ступеней. Да и сама лестница какой-то странной формы: в середине она разделялась двумя барьерами.

Вскоре пришлось работать с еще большей осторожностью, потому что обнаружилось, что на некоторой высоте барьеры покрыты мраморной облицовкой.

Василий Лаврентьевич ни на минуту не отрывал глаз от раскопа. В дневнике его, лежащем на камне, появилась запись:

«По некоторым признакам убеждаюсь, что лестница эта имела особое название; необходимо выяснить, какую роль она могла играть в том важном деле, результаты которого прославили Улугбека Мирзу в столь необычной для правителя деятельности, как астрономия. Ширина траншеи на уровне барьеров равна 1,092 сажени».

С людей струился пот, открывались все новые и новые ступени, на барьерах лежали мраморные доски с какими-то знаками, пока еще никому непонятными. Изредка попадались черепки странных крупных чаш. Прорубленная в толще скалистого холма траншея волновала воображение, приковывала к себе, не давала отойти.

К полудню откопали семь ступеней и две мраморных плиты. На обеих плитах имелись кружки, в которых виднелись арабские буквы. Специалист по всякого рода надписям Абу-Саид Магзум высказал предположение, что это – обозначение градусов какой-то дуги: оба фрагмента мраморной облицовки имели вогнутую поверхность. Солнце порядочно припекало, и люди ушли в тень, чтобы поесть, отдохнуть, а когда спадет жара, опять взяться за работу.

Сегодня на раскопках работали проштрафившиеся солдаты пятого стрелкового батальона, которые выбросили из коляски начальство, забрали лошадей и увезли на них по грязи пушку. Они находились под следствием, и инженер Кастальский забрал их на ремонт моста под свою ответственность.

Пообедав, солдаты растянулись на кошме в тени палатки. Под говор воды началась неторопкая беседа.

– Вот ведь что настоящая еда с человеком сделать может, – заговорил пожилой солдат, – сколько земли переворотили, а поели – пища обратно работать гонит.

– Я думаю, Петрович, дело не в том, вкусен обед или нет. Дело в том, что работа эта – для науки, понимаете, а наука, как и политика, именно то занятие, которое достойно высокого звания человека, – отозвался рыжеволосый солдатик, только что разжалованный из студентов Московского университета. – Нельзя только кровь проливать! Ни ради науки, ни ради политики.

– Так-то оно так. Да кабы без царя – тогда и крови никакой, а то…

– А то! – отозвался коренастый смуглый здоровяк. – Лейтенант Шмидт тоже все убеждал: «бескровно» да «бескровно», пока его не повесили… действительно, бескровно.

– Да что за примерами далеко ходить? – отозвался бывший студент. – Возьмем самаркандскую женскую гимназию. Закрытые воротнички, даже летом – перчатки, строгие шляпы с твердыми полями, белые пелеринки, учитель танцев, французский язык, милый, свой, старенький доктор… идиллия и невинность! И вот, среди этого незабудочного мира, учитель биологии, доктор Евгений Витольдович Корчиц, бунтарь, убедил девочек гимназисток упросить священника гимназической церкви отслужить в годовщину расстрела 9 января панихиду по невинно убиенным.

– И отслужили?

– И отслужили. Но доктора Корчица… ему предложили уйти из гимназии.

– Вот и «бескровно». Мне, ребята, сдается, что… Вяткин – не из социалистов ли он?

– Нет. Сказывают, брат его – тот был из наших.

– Ничего, справедливый человек!

– Настоящий. И наука у него настоящая.

Спала жара, опять пошли копать. Сняли землю еще с двух ступенек, достали еще две пластинки мрамора. На них – в таких же кружках, арабские цифры. Видимо, все-таки градусы! Но почему на лестнице или на ее перилах?..

В конце дня Вяткин призвал всех, кто работал, и со всеми расплатился.

– Если кто завтра не сможет или не захочет прийти, – сказал он, – пусть я не буду им должен.

– Это вы, ваше благородие, правильно решили! Ведь сегодня мы здесь, а завтра, может быть, в Сибирь нам шагать или еще куда.

Прибыл конвой, и солдат увели в город.

Дома Вяткин тотчас сел за свои записные книжки. Что за лестница? Единственное, что могло что-то подсказать, это мраморные доски, на которых, в одинаковой величины кружках, имелись буквы. Василий Лаврентьевич вынул зарисованные буквы и попробовал прочесть слова. Ничего не получалось. Подумал. Появилась идея – подставить под буквы их числовые значения. В каждом кружке было по две или три буквы. Сами по себе цифры не имели смысла. В сумме в первом кружке они давали 58. Во втором кружке – 59, в третьем – 60. Шестьдесят – чего? Обмеры досок дали не одинаковые размеры мраморных кусков: одна доска длиннее, другая короче. Но все они были не плоские, а вогнутые, словно покрывали собою какую-то большую сферу. Что это такое?

Следующий день был еще труднее. Землю приходилось поднимать наверх ведрами, а копать ее, обнажая ступени, ножами. Дело подвигалось крайне медленно. Кирпич ступеней был мокрым, и извлеченные на воздух экземпляры крошились. Ходить по лестнице этой нельзя, ее могли испортить. Он напрягал все усилия ума, чтобы решить, чем можно закрепить раскопанные ступени. Опыта такого рода работ у него не было.

– Осторожно, не наступи на кирпич! – предостерегали друг друга рабочие.

– Ты куда в своих сапогах прешься? Ступай сними? Раздавишь все.

Траншея углублялась. В ней становилось все темнее, она ползла и ползла к югу холма. Со стены уже снимали плывущую струйками мокрую землю, смешанную с золой и битым в крошку кирпичом. Работать приходилось в сырости.

Разумеется, Василий Лаврентьевич радовался открытию. Но тревога неизмеримо превосходила радость. Он вполне оценивал масштабы открытого, но именно по этой причине и тревожился за его судьбу:

– Откопаем здание, а оно все окажется гнилым и расползется. Что тогда?

Намаявшись за день на раскопках, Вяткин и дома брался за справочники и энциклопедии. Лихорадочно рылся в книгах, – обращаться к живым людям было пока рискованно. Ведь он раскапывал обсерваторию, не имея разрешения Императорской археологической комиссии. Даже не проконсультировавшись как следует ни с кем, не составив предварительного плана раскопок и не обсудив его ни с Бартольдом, ни с кем другим. Стало быть и разглашать ход работы – преждевременно.

Прошло несколько дней. Солдаты регулярно каждое утро являлись на работу, работали хорошо, Вяткин расплачивался с ними, всякий раз в душе прощаясь. Но дело подвигалось, состав команды арестантов не менялся. Их тоже, как и Рустамкула Тегермонташа и его отца, Зор-Мухаммеда, Эгама-ходжу с братом и Абу-Саида с братом, заразил интерес к памятнику. Если в первый день раскопок они лежали после сытного обеда в тени и отдыхали, пережидая жару, то теперь их невозможно было оторвать от работы и вывести из траншеи.

– Да тут куда прохладнее, чем вверху, – говорили они и продолжали очищать ступеньку за ступенькой.

В конце недели, к вечеру, приехали Петровский и Кастальский. Когда коляска остановилась возле холма Тали-Расад, Вяткин не сразу узнал своих друзей. Они вышли в пестрых бухарских халатах, надетых вместо пыльников, в белых войлочных шапках, отороченных черным бархатом и надетых по-киргизски.

Василий Лаврентьевич встретил их в совсем неприличном виде: босой, штаны порваны, на голое тело надета знаменитая меховушка.

Гости обняли Вяткина, он обрадовался их приезду от всей души, и только тут заметил, что вместе с ними приехала женщина. Миловидная молодая дама в легкой белой шляпе, с белым кружевным зонтиком до этой поры Вяткину не встречалась.

– Екатерина Николаевна, позвольте вам представить Василия Лаврентьевича Вяткина. Доктор Штейн, – дама протянула удивительно узкую руку в белоснежной высокой перчатке.

– Извините. – Василий Лаврентьевич указал на свои заскорузлые, перепачканные в глине ладони. Все засмеялись, а Вяткин, забыв о своих рваных штанах, повернулся к обществу и широким жестом пригласил: – Прошу!

Инженер Петровский схватил свой бухарский халат и быстро набросил на Василия Лаврентьевича. Кастальский говорил:

– Если бы тут был родник, просочившийся из траншеи, он бы давно проступил на стене или полу, дал бы о себе знать. Мы бы его отвели в сторону, и все дело. Но родника нет. Стало быть, это – просто грунтовые воды или сырость, проникшая сверху. Видите, даже и на вашем рисунке в этом месте холма имеется впадина. Верхние ярусы земли просыхали, а в глубине оставалась влага. Что же касается кирпича, то, – позвольте, – а, цемент, известь… так… Сушить!. Просохнет – никакими молотками вы этот кирпич не разобьете. Сушить! Сушить!

– И беречь от дождей, – добавил Петровский. – На ночь даже хорошо бы закрывать палаткой, что ли. Да, памятник настолько редкий, что открытие будет, пожалуй, почище дворцов Тимура и христианского доарабского городища или пещерных молелен дервишеских орденов. Оно потянет на мировую категорию. И мы от всей души вас, Василий Лаврентьевич, поздравляем. У каждого из нас есть свои оссуарии. А у вас целая обсерватория.

– Спасибо, спасибо! Вы меня успокоили насчет ступеней. А я уж было совсем голову потерял.

– Просохнут, вот увидите.

– Василий Лаврентьевич, я уже говорил вам, что мы с Борисом Николаевичем всегда рады вам помочь.

– Но вы и так мне все время помогаете, Николай Петрович.

– У меня есть аппарат, и я мог бы регулярно фотографировать раскопки. Понимаете, еду на реку – снял, еду обратно – еще раз снял, это уже два снимка в день. Мне это нетрудно.