Текст книги "Звезда Альтаир"

Автор книги: Уильям Джейкобс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Глава XI

Когда он родился, не было никаких знамений, ни комет, ни затмений луны и солнца; небо, чистое и ясное, встретило его глаза в глаза.

Родился Мирза Улугбек во время похода Тимура. Угрук[7]7
  Угрук – обоз.


[Закрыть] с женами и детьми находился в это время в Султании. И то ли потому, что старшего сына Шахруха и величественную его жену Гаухаршад-агу Тимур уважал больше других сыновей и невесток, то ли потому, что малыш увидел свет в непосредственной близости от некогда прославленной обсерватории Марага, для Улугбека был составлен отличный гороскоп. Мудрецы-астрономы предвещали мальчику жизнь, полную счастья и радости. Безоблачную, как небо над Султанией.

Поход продолжался, и угрук Тимура кочевал вслед за армией; в берестяной люльке на луке седла у приставленного к нему дядьки кочевал и Мирза Улугбек. Когда завывал ветер и мороз щипал щеки, дед Тимур брал к себе годовалого мальчишку. Мальчишка холодными ручонками цеплялся за бобровый мех дедовой шубы и мокрым носом приникал к теплой проседи его бороды. Тимур целовал озябшие пальчики и кричал дядьке-эмиру:

– Эй, батыр, возьми своего Улугбека! Он у тебя хитрый, как старик, лезет греться под мой малахай! Пусть терпит холод, пусть растет крепким и здоровым.

Детство прошло в веренице походов, завоеваний новых земель и государств, в пирах при дворе Тимура, приемах и празднествах. Улугбек с самой колыбели научился быть величественным и невозмутимым. Он принимал участие при встречах послов, дворцовых церемониях, оставался неизменно ровен в обращении со взрослыми и детьми, выказывал самые лучшие манеры. Ранний интерес мальчика к героической поэзии и истории, тяготение к обществу взрослых и образованных людей – таких, как врач Нефис, историки Низамуддин Шами и Абдураззак, Самарканди, Шарифуддин Али Йезди и другие, – накладывало на него определенный отпечаток зрелости суждений и изощренности ума. Мальчик и сам охотно пробовал перо, сочиняя трактаты по медицине, фикху, поэзии, пытался писать свою родословную. Тем более, что при дворе Тимура имелась знаменитая библиотека, башня книг и при ней целая академия ученых разных областей знания. Среди ученых этой академии находился и астроном, человек с грубоватыми манерами, но очень образованный и искусный в составлении гороскопов – Казы-Заде Руми…

С точки зрения Вяткина казалось необъяснимым, как это Улугбек, по своей натуре мягкий и покладистый, не поддался влиянию своего воспитателя Шахмелика. Эмир Шахмелик – человек военный, был приставлен дедом к любимому внуку еще в 1405 году. Но, может быть, Казы-Заде Руми обворожил его душу еще раньше? Ведь не случайно же все помыслы девятилетнего Мирзы Улугбека обратились к делам и событиям, имевшим место в Мараге, где когда-то работал его кумир – астроном Насируддин Туси.

Наставничество Шахмелика тяготило Улугбека, мешало ему предаваться любимым математическим и астрономическим занятиям, досадно отвлекало от приятного времяпрепровождения по изготовлению гороскопов и ауспиций – предсказаний.

Как видно, увлечение это было на всю жизнь! Как и дружба с астрономами Самаркандской школы. Они построили огромное по тем временам медресе в Бухаре, медресе в Самарканде, стремление к знанию объявили «жизненным девизом каждого мусульманина и мусульманки». На весь Восток прославилась астрономическая школа Улугбека, где работали такие выдающиеся ученые, как Казы-Заде Руми, Гиясуддин Джемшид, Мавлона Хавофи, Алауддин Али Кушчи, которого Мирза Улугбек называл сыном.

Судьбы этих талантливых людей, блестящих представителей своей эпохи, сплелись в один трагический узел, развязавшийся только со смертью Мирзы Улугбека.

Интриговала Василия Лаврентьевича история отношений Мирзы Улугбека и Мирзы Абдуллатифа. Как, в сущности, сложились отношения гениального отца и очень сильного и волевого человека – его сына? Кто стоял за тем и другим?

Проклятущая необразованность! Жизненная программа Василия Лаврентьевича – «делать людям добро и приобщать их к добру» все чаще и чаще вступает в противоречие с насущными потребностями каждого дня. Регулярная работа в науке могла бы… Но так ли уж много добра может сделать человек, если ум его не оснащен знаниями, необходимыми для анализа и преодоления зла, для выбора способов борьбы со злом? А так… Может ли простой человек в одиночку вести эту борьбу?!

Вот он, Василий Вяткин, – он достиг довольно высокого положения. Это – результат его трудолюбия, точной направленности интересов, чувств и жизненных устремлений. Да, он умеет о памятниках Самарканда рассказать так, что у людей возникает ощущение поэтической целостности картины. Все развитие местного искусства делается понятным, логически напрашивается вывод, тактично подсказываемый Вяткиным, о великолепии этого искусства, о его высоком развитии, о взыскательном вкусе местного населения.

Он научился говорить увлекательно, интересно, красиво. Можно ли делать это лучше? И можно ли, располагая только такими возможностями, делать людям добро? Сомнительно. Добро ли это? Результат – налицо. Много ли людей облагодетельствовано им? А ведь прошла уже большая часть его жизни. Лучшая ее часть. Эх, будь бы он врачом, архитектором, инженером… Знаний – натуральных, рациональных знаний, у него нет. Да и одиночество сказывается. Плеча, плеча товарища по работе – вот чего ему не хватает.

В последнее время Елизавета Афанасьевна ужасно сердится, в семье все идет не так, как следует. Елизавета старалась не попадаться мужу на глаза. Она не сомневалась, что он продолжает встречаться с Еленой и общаться с женой ему не так уж и радостно. Лиза уходила к сестре, тянула время, чтобы подольше пробыть в церкви. Так пролегшая когда-то между ними тень все еще давала зябкую прохладу.

Однако, занятый делами, Василий Лаврентьевич долго предаваться чувствам и анализировать душевные движения не имел возможности. Он пришел к заключению, что ему, зрелому человеку, пора приниматься за приведение в порядок накопленных знаний и фактов: пора писать. Он накупил толстых тетрадей с хорошей бумагой, надписал одну из них и – для «затравки» сочинил первый абзац:

«КЕРАМИКА».

«Я решаюсь осветить область, пока еще никем не исследованную и не имеющую литературных материалов, так как я достаточно долго занимался этим предметом. Это касается земляной культуры Афрасиаба вообще и остатков лощеной посуды из перетертой глины, датирующей многие находки II и III веков нашей эры в частности. К этому же примерно периоду относится и свинцовый водопровод древнего города».

– Нет! Плохо, совсем плохо! – выругался Василий Лаврентьевич и отложил тетрадь. – Не умею писать – хоть ты что! Вот копать – это мое дело…

Но денег на раскопки, как и прежде, не было, и приходилось крепко думать, где их раздобыть. Наступила осень, становилось прохладно, и в Вяткине вновь пробудился дух поиска. Именно в такое время любил он копаться на исторических памятниках.

И в это именно время прибыла от Археологической комиссии для реализации новая партия великолепно изданных Веселовским художественных альбомов «Гур-Эмир».

Эгам-ходжа подал интересную мысль: деньги от продажи альбомов с пользой употребить на ремонт крыш на памятниках.

Альбом «Гур-Эмир», напечатанный в лучших типографиях России в пять красок, снабженный превосходной статьей самого Веселовского, воспроизводил не только черно-белые детали здания, но и давал полное представление о разнообразной цветовой гамме изразцовой одежды здания. Стоил он 40 рублей. Естественно, что желающих купить такую дорогую книгу было мало. Василий Лаврентьевич и Эгам-ходжа принялись просто навязывать ее местным богатеям. Но особого интереса нигде не встретили. Деньги от распродажи поступали по каплям. Но «накапало» все-таки достаточно для того, чтобы приступить к раскопкам юго-западного угла городища Афрасиаб. Там, по предположению Вяткина, должна была находиться главная, наиболее сохранившаяся часть города.

В кабинете губернатора Самаркандской области тесно от ковров. Дорогие мягкие портьеры скрывают амбразуры высоких окон и прочных дверей, тушат звуки, и кажется, что тишина – главное, о чем заботится престарелый генерал-лейтенант.

Губернатор толст, лысоват и глуховат. Прослужив в крае сорок с лишним лет, этот человек всякое повидал на своем веку. В молодости – азартный игрок и прожигатель жизни, чью фамилию называли в первой ломберной четверке Туркестана, с годами пристрастился к вину. Человек посредственных талантов, по службе продвигался весьма медленно; страсть к деньгам мешала его карьере, и он подолгу засиживался в младших офицерских чинах на невысоких административных должностях. Любитель оказать услугу и взять за это мзду, он слыл человеком негордым, однако соблюдающим приличия и внешнюю порядочность. И если бы не пресловутое «дело» о земельных участках, то, право, мог бы прослыть честнейшим человеком.

В начале девяностых годов в Ташкенте обитал некий аксакал Иногам-Ходжа Умурья-Ходжинов. На правах административного лица аксакал после эпидемии холеры в 1892 году сумел ловко захватить вакуфные земли медресе Ходжи-Ахрара. Но владеть такого рода «имением» мусульманину, да еще облеченному доверием общественности, было не к лицу. Поэтому хитрец вошел в сговор с секретарем начальника города, директором частного банка Глинко-Янчевским, а также чиновником Южаковым, закрепив сей союз подписью начальника города Ташкента, ныне Самаркандского губернатора. Альянс обещал принести барыши.

Все шло превосходно, да секретарь в этом гешефте каким-то образом оказался обойденным. Он предал всю компанию. Но… Ярым-падишах – генерал-губернатор Туркестана, рассудил: опытных работников в крае мало, пусть порезвятся. В конце концов, ведь и он, барон Вревский, не без греха! И все улеглось. Однако на сердце подобные встряски оставляли след. Развивалась болезненная боязнь шума, приходилось на старости лет обивать стены кабинета коврами и мягкими тканями, глушить звуки, чтобы ничто не раздражало, не досаждало.

– Господа, – начал губернатор, – я должен сообщить вам, что…

Чиновник особых поручений, издатель знаменитых «Справочных книжек Самаркандской области», где часто выступал Вяткин, – Михаил Моисеевич Вирский скрыл в густых усах улыбку: вступление генерала что-то уж очень походило на знаменитый монолог из «Ревизора»… В глазах Вирского появился иронический огонек. Появился и угас: перед ним сидел его самовластный начальник.

– Что… мною получено личное письмо генерал-губернатора. Вот оно.

«Милостивый государь!

Находящиеся в настоящее время в Ташкенте ученые профессора Рафаэль Помпелли, сын его К. Помпелли и господин Нортон намерены в целях археологических исследований проехать в Самарканд и Мерв, а оттуда в Красноводск и через Баку – в Россию. Но при этом, чтобы не было никаких раскопок, а лишь допускались обследования по бывшим разрезам и расчисткам».

Сюда же приложена и копия «Открытого листа», выданного Помпелли:

«Американский геолог Рафаэль Помпелли обратился в Императорскую археологическую комиссию с просьбой разрешить ему производство раскопок в Туркестанском крае на средства Института Карнеги, причем Помпелли обязуется подчиняться всем правилам, какие ему будут предложены.

Императорская археологическая комиссия, убедившись в исключительно научных целях американской экспедиции и не желая ставить излишних препятствий иностранцам, чьи изыскания клонятся к пользе науки, признала возможным удовлетворить ходатайство Помпелли и выдала ему «Открытый лист» на производство раскопок в Самаркандской, Закаспийской областях. И – подписью скреплено…»

Таким образом, господа, мы оказываемся вынуждены разрешить раскопки господину Помпелли. Но, памятуя, что нами еще несколько месяцев тому назад получено секретное письмо от чина полиции Туркестанского Военного Округа Целибровского, в котором он прямо говорит о запрещении производить раскопки иностранцам и вывозить найденное за границу, у нас создается альтернатива: что выполнять? Прошу, господа, ваше мнение?

Воцарилось молчание. Вирский делал какие-то заметки в блокноте, Бржезицкий – уездный начальник Джизака, полковник, хорошо воспитанный поляк, недурно владеющий европейскими языками, – многозначительно потирал обрамленный черными густыми волосами безоблачный лоб. Помощник губернатора Чернявский облокотился на спинку кресла и молча о чем-то размышлял. Наконец он заговорил:

– Видите ли, ваше превосходительство, если рассудить здраво, то Штаб Военного Округа абсолютно прав. Трудно сказать, с какой целью к нам, в Туркестанский край, стратегически важный для России, пожаловали представители заокеанской державы. Мое мнение: в самой вежливой форме отклонить их попытки произвести раскопки. В самой корректной форме.

– Я позволю себе заметить, – сказал Вирский, – что среди этих ученых нет ни одного археолога. Что-то иное их интересует в нашем хозяйстве. Хлеб? Вряд ли. Хлопок? Пожалуй, да. – И Михаил Моисеевич хитро скосил миндалевидные глаза на генерала.

Тот задумчиво тер себе подбородок:

– Помешать им копать… это легко сделать, обязав милейшего и хитрейшего Вяткина. Но если у них другое на уме? – Он как на оракула смотрел на Бржезицкого.

– У меня такое впечатление, – наконец изрек тот капризно, – что мы стремимся всеми мерами помочь американским ученым достичь всех их целей.

– Попрошу яснее, – склонил к нему ухо генерал.

– Предположим, что у американской группы есть особое задание. Сумеет ли Вяткин, не располагающий достаточным образованием, предотвратить беду? Конечно же, нет! Здесь нужно более солидное, авторитетное в научном отношении лицо.

– Например, профессор Бартольд? – спросил генерал. – Или даже сам князь Бобринский?

– Во всяком случае не Вяткин. Мне кажется, у нас настолько его избаловали, что он и впрямь стал в последнее время чувствовать себя настоящим востоковедом и ученым.

– А по-вашему, он неуч? – поинтересовался генерал. – У него вышло уже несколько крупных работ, хорошо принятых в науке.

– Ах, ваше превосходительство. Вяткин, как правильно говорит профессор Веселовский, всего лишь накапливатель фактов. Но систематизировать их и сделать научное заключение он не способен! В науке же важен синтез. На мой взгляд, Вяткина иностранцам показывать стыдно.

Генерал был недоволен горячей завистливой тирадой своего любимца; он прикрыл глаза белой пухлой рукой и сделал вид, что не расслышал его злых слов.

– М-м-м, – мямлил он, – собственно, мы не настаиваем на кандидатуре Вяткина, но ведь Бартольд телеграфировал, что приехать не сможет. Он сам указал нам на Василия Лаврентьевича, о котором очень высокого мнения. А я, что ж, господа, я вынужден раньше времени сообщить вам, что Вяткин Василий Лаврентьевич избран в члены Русского комитета по изучению Средней и Восточной Азии. Вот и бумага получена, позвольте, где же это она лежит? – ах, вот же, вот она!

Вирский спокойно взял бумагу и тщательно переписал в блокнот ее содержание, намереваясь опубликовать документ в очередном номере «Справочной книжки Самаркандской области».

Бржезицкий хмуро вертел в руках карандаш.

– Удивляюсь, – заметил Чернявский.

– Итак, господа, – резюмировал губернатор, – стало быть, Вяткин будет сопровождать экспедицию от самаркандской администрации. Это часть научная. А вот кому поручим мы часть политическую? Может быть, вы, Александр Юлианович, были бы любезны взять ее на себя? – обратился он к Бржезицкому.

Тот встал и шаркнул ножкой, благодаря за честь.

Осень просвечивала не только в лихорадочной синеве напряженного неба, не только в оранжевой ржавости трав и клекоте улетающих птиц, но и в замирании греющихся на солнце прозрачных стрекоз, холодных тенях и сырости земляных раскопов на городище Афрасиаб. Дождей еще не было, но взрытое нутро древнего города, просыхая, пахло дымом тысячелетие назад потухших очагов и мокрой штукатуркой, как живые города никогда не пахнут.

Где-то далеко на перекатах пенил зеленые волны Зеравшан, где-то на холмах Чупан-ата пастухи вели отару, и нежная мелодия их флейты сливалась с грустным клекотом птиц и осенней реки.

На душе отнюдь не весело. Вяткин весь ушел в работу на холме обсерватории и уже кое-что успел там сделать. Кроме того, на письменном столе его лежала уже почти наполовину заполненная тетрадь. В ней он писал о своих раскопочных делах и писал настолько успешно, что сам диву давался. Об Улугбеке и обо всем, что касалось тимуридских дел, он писал легко и был удачлив. Текст, оснащенный научной терминологией и изобиловавший мыслями, был отличным научным текстом и радовал его самого.

А писать есть о чем. Из земли показались остатки фундаментов, выявилось основание какого-то громадного минарета, видимо, лежащее прямо на скальном грунте холма. Но копать приходилось одному.

Присев на короткий отдых возле журчащего потока Оби-Рахмат, Вяткин завтракал и размышлял.

«Дурья ты голова, Василь. Ломишь спину, чтобы явить миру еще одно доказательство величия человеческого ума и силу человеческого духа. А интересуется ли твое вечное человечество такого рода доказательствами? Из кого оно состоит, человечество? Не из тех ли, кто спалил эти города и разорил этот дворец разума, науки и чувства? Вот и ты работаешь, а кто понимает, зачем ты это делаешь?

И все-таки делать это надо! Кто-то должен нести чадящий и коптящий факел знания. Я и обречен нести его в свое время, среди людей моего поколения. А вот давеча подходит поп из Георгиевской церкви – ну, она рядом с музеем. И говорит: «Вы бы, Василий Лаврентьевич, молебен отслужили на раскопках-то городища Афрасиаба, оно языческое, и мысли верующих смущаются, нехорошо это». Не отстает от попа и полковник Бржезицкий: «Я бы на месте губернатора запретил вам заниматься раскопками обсерватории: в сущности, вы пропагандируете мусульманского ученого-вероотступника, человека, предавшего дело управления государством, а это подрывает основы и нашей государственности, как образец недолжного».

И губы Василия Лаврентьевича шевелились: он про себя ругался неприличными словами, по-крестьянски, по-русски отводя душу. Опять на холме стучала по скальной площадке его кайлушка, опять он тер о суконные штаны найденные обломки металла, ласково рассматривал на ладони кусочки керамики, откладывал в сторону непонятные куски каких-то крупных керамических сосудов.

…Денег на раскопки нет, разрешения – тоже. Право раскапывать столь крупные городища, как Афрасиаб, выдается только Императорской археологической комиссией, где чуть ли не главным авторитетом по Востоку слывет профессор Веселовский. А Вяткин знает, насколько этот зубр великодержавной науки низко ставит туркестанских самоучек – востоковедов и историков. Насколько он высокомерен и надменен в оценке работ и исследований, проделанных ими. И уж тем более не пользуется его расположением Василий Лаврентьевич Вяткин.

Пока маститый профессор раскачивался, собираясь издать в русском переводе «Самарию» Абу-Тахира Ходжи, Вяткин перевел книгу наилучшим образом и издал в «Справочной книжке Самаркандской области». Это, разумеется, ему не простилось, и «самоучка», «недоучка», «дилетант» были накрепко вмазаны ему в спину. Также, как и другим исследователям Туркестана – авторам ценнейших работ по Востоку, всю свою жизнь связавшим с Востоком. Всем были известны заслуги этих людей перед русским и мировым востоковедением, но никто из них не мог похвалиться расположением верноподданнического синклита Археологической комиссии.

Одному лишь, пожалуй, либеральному Бартольду туркестанцы были обязаны и продвижением своих работ в широкую печать, и справедливыми отзывами на эти работы. Каждый приезд Бартольда в Туркестан приносил краю огромную пользу, его всегда все ждали. Он создавал здесь атмосферу большой науки, поднимал до уровня этой науки своих друзей, приобщал их к кругу современных проблем истории и истории материальной культуры Востока. Он стремился облегчить им тернистый путь в науку, хоть несколько помочь делом и добрым словом. Именно по его представлению был избран Василий Лаврентьевич Вяткин в члены Комитета по изучению Средней и Восточной Азии.

Бартольда ждали и в этом году. В частности на Афрасиабе. Огорчались тем, что дома у него что-то не ладилось, кажется, кто-то болел. Вяткин горевал больше всех – ему, кроме всего прочего, приходилось готовиться к встрече американской экспедиции.

…Чернявский, не жаловавший Вяткина, по обыкновению, выпятил нижнюю красную губу и заявил, что приносит свои извинения и просит разрешения удалиться: срочные дела.

– Садитесь, казак, – пригласил губернатор. – Как там ваш Регистан?

– Регистан саломат бошад, – улыбнулся Вяткин, – ждем гостей.

– Я хотел ознакомить вас, Василий Лаврентьевич, с одним документом. Понимаете, совершенно доверительно, прошу вас, никому…

– Понимаю, ваше превосходительство.

– Пишет мне родственник моей жены, министр земледелия и государственных имуществ Ермолов. Советует быть очень осторожным с иностранцами, говорит, очень личности эти ему подозрительны.

– Очень странно слышать. Знаменитый наш путешественник, глава Русского географического общества Семенов-Тяньшанский заверяет, что цель американцев – истинно научная. Но, если вы опасаетесь их, то, конечно, следует быть осторожным.

– Вот-вот! Каков план вашей с ними экскурсии по городу и области?

Вяткин оживился, глаза его озорно блеснули под густыми бровями. Он вынул из кармана вылинявшей форменки записную книжку, перелистал испачканные глиной страницы.

– Пробудут они в Самарканде пять дней. В первый день намечаем осмотр памятников внутри города. Стало быть, Гур-Эмир, Регистан, Дахма Шейбани-хана, мечеть Биби-Ханым. Второй день проведем в мавзолеях Шах-и-Зинда и у Данияра, посмотрим Сиаб. Третий день – на городище Афрасиаб, на четвертый – мавзолей Ишрат-хона, Ходжа Абди-Дарун, Ходжа-Абди Бирун, медресе Надир-диван Беги и на пятый – сады Тимура: Баги-Шамал, Баги-Заган, Баги-Дилькушо… словом, пригород. Пятый день можно провести и в Ургуте или в Агалыке, у кого-нибудь на даче. Но, ваше превосходительство, я полагаю, вам хорошо известно, что наши памятники далеко не в идеальном порядке? Это зависит единственно от недостатка средств… так что, может быть, вы соизволили бы, в связи с приездом иностранцев…

– Ой, казак, ну и хитрец! Только вы забываете, что я тоже казак, да еще и сечевик.

Мужчины засмеялись громко и заливисто, так что в дверь просунулась голова переводчика, а за ним и Чернявского. Смех прекратился так же внезапно, как и возник, и генерал напустил на себя прежнюю чопорность.

– Хорошо, господин Вяткин, – сказал он, – составьте небольшую смету, я посмотрю. Исходите из тысячи рублей, не более.

Василий Лаврентьевич вынул из запиской книжки сложенный в несколько раз листок и подал губернатору:

– Вот, пожалуйте, ваше превосходительство! На тысячу двести рублей. Включено только самое необходимое, без чего показывать город – значит просто срамиться. Ведь вы знаете, что пишут иностранцы у себя в газетах о русской политике в Туркестане?

Губернатор водрузил на нос золотое пенсне, заправил за ухо массивную муаровую ленту и принялся читать поданную записку, тщетно пытаясь вникнуть в смысл. Но скоро это ему наскучило, он взял со стола перо и подписал.

– Это, заметьте, если изыщут деньги. Радоваться рано. А не найдут… – Он махнул пухлой рукой, устало откинулся в кресле и принял покойную позу. Василий Лаврентьевич помчался выколачивать указанную в записке сумму.

Дома Вяткин стянул с кровати пикейное одеяло и лег почитать газеты. «Туркестанские ведомости» сообщали, что бедуины захватили правительственный караван, сопровождавший новое покрывало для Каъабы, из Петербурга в Публичную библиотеку Ташкента прислан литографированный экземпляр корана Османа.

«Эмир Бухарский пожертвовал на сооружение минного крейсера «Эмир бухарский» миллион рублей золотом».

«Под Мукденом бои. Куропаткин едва не попал в плен».

Иностранные дела освещались главным образом со стороны колониального вопроса.

«У нас русско-туземные училища находятся в пренебрежении, и мы уже двенадцать лет собираемся открыть в Чимкенте узбекскую гимназию. А в Индии лорд Китченер перевел на новые методы преподавания индийские медресе и сам присутствует да экзаменах».

«В Кабуле по случаю замены английского консула был большой дур-бар».

О внутренних делах страны писали мало, вскользь оповещали, что

«в Петербурге подготовлен проект Думы в две палаты. В Ташкентской Думе гласные не умеют себя вести прилично, – спорят, ругаются на заседаниях». «В Курской губернии, Орловской, Черниговской усиливается революционное движение. Беспорядки происходят и на окраинах России, среди инородцев, на которых обращали до сего времени мало внимания».

Большим авторитетом пользуется Максим Горький. О его приезде печатаются телеграммы. Вот он в Париже, вот в Тифлисе, вот в Москве. Писатель из народа и такое внимание, – даже удивительно!

«В Эриване забастовали учащиеся и бьют стекла».

Под псевдонимом Ляский напечатана статья об охране памятников старины в Самарканде. Видимо, к приезду иностранцев. Автор писал:

«Эту заботу по мере сил выполняет почтенный Василий Лаврентьевич Вяткин, которого я считаю самаркандским Забелиным. Не будучи ориенталистом, он, вместе с тем, служа в Областном Правлении, настолько ознакомился с вакуфными и историческими документами, что равного ему знатока нет. Принимая во внимание цветущий возраст и здоровье его, надеемся, что археология и история обогатятся за его счет, и памятники самаркандской старины в конце концов примут цветущий вид».

Вяткин усмехнулся: рекламируют! Вот, дескать, мы даем вам в проводники не кого-нибудь, а непревзойденного знатока истории Средней Азии, самого Вяткина. Пусть приезжают! А деньжатами на подготовку памятников к зиме я разжился. Теперь можно будет на Афрасиабе до весны все прикрыть, чтобы дождями не размыло.

И он сел обедать.

…Шел пятый день пребывания американской экспедиции в Самарканде. В соответствии с планом Василия Лаврентьевича, они побывали на всех памятниках и осмотрели места раскопок Веселовского, Ростиславова, Крестовского. Им показали все, что оказалось на поверхности и, в сущности, ничего не показали. Все демонстрированное было им хорошо известно из большой печати и ничего нового в общеизвестные описания самаркандских древностей не вносило.

Разместили иностранцев, как самых почетных гостей, в доме губернатора, отвели на четверых две комнаты. Их регулярно приглашали к обедам и ужинам, так что они все время находились под присмотром.

Русским языком владел только старенький мистер Киддер – инженер-ирригатор, помощник Помпелли, но очень плохо, и Василию Лаврентьевичу приходилось обращаться то к французскому, то к латыни, то к языку жестов. Правда, благодаря преданности друзей, Вяткин оказался в преимущественном положении: к нему прислали мальчика, сына пешаварского купца Фазели Махмуда.

Индиец Фазели Махмуд давно жил в Туркестане. Его младший сын Наали Махмуд недавно окончил в Калькутте несколько классов английского медресе и сносно владел языком колонизаторов. Это был высокий тонконогий мальчик. Огромные карие глаза его горели как алмазы, в ухе блестела серебряная серьга. Одетый в поношенную белую рубаху и темные штаны, босой, он ничем не отличался от множества других, на каждом шагу попадавшихся восточных ребят.

– Тебе что надо? – обратился к нему один из участников экспедиции, мистер Дэвис.

– Тамашо, – ответил Наали и широко улыбнулся.

Мистер Дэвис расхохотался, похлопал его по плечу и дал мелкую монету. Так Наали и остался в группе носильщиков, таская тяжелые треножники фотографических аппаратов и сумки с тяжелыми металлическими кассетами и стеклянными пачками пластинок. Он ходил с экскурсией, и как только американцы начинали говорить о чем-нибудь важном, обращался к Вяткину и, подавая ему подобранный с земли черепок или камень, словно прося объяснить, что это такое, наскоро переводил.

Как удалось установить, американцы очень стремились увидеть головное сооружение Самаркандского водоснабжения Рават-и-Ходжа. Плотина была сооружена еще в доарабский период жизни города. Там брал начало питающий водою весь левый берег вилайята рустак Даргом, многоводный канал, от которого зависели сады и виноградники, необъятные поля и огороды, словом, жизнь сотен тысяч людей.

Американцы стремились выяснить, насколько многоводен Зеравшан в районе Мианкаля; они знали, что там река раздваивается на два рукава, образуя большой остров. Они задавали вопросы о водоснабжении кишлаков и селений выше Самарканда. Просили повезти их в Каршинскую степь, интересовались перспективами орошения этой целинной степи. И так надоели Василию Лаврентьевичу этой просьбой, что он решил весь пятый день таскать их по всхолмленным берегам Даргома и выдать Агалыкскую степь за Каршинскую.

Утро было прохладным, небо чистым. Американцы в экипажах отъехали от города верст на двадцать и решили пройтись пешком.

Восторженный Помпелли – глава экспедиции, сотрудник Института Карнеги, очень хвалил Агалыкские горы, они нравились ему тем, что были обильно покрыты снегом. В них он угадывал огромные запасы воды в начале хребта, залог полноводия реки, стало быть, и резерв орошения новых массивов степи. На глаз определяли американцы возможную площадь орошения, прикидывая пригодность залежных земель под хлопок.

– Они могут стать серьезными конкурентами, – твердил Рафаэль Помпелли, – им для этого не так уж много нужно.

– Им для орошения придется затратить столько, что это окупится в первые же десять лет, – зло поддакивал Киддер и плевал на ладонь, насыпая туда плодородную землю, и нюхал, жадно припадая к грязному комку.

По дороге Вяткин рассказывал гостям, что у Тимура была большая любовь к садам – в душе его все еще жил кочевник, неуютно чувствовавший себя в большом городе. В окрестностях Самарканда Тимур устроил для себя и своих близких несколько дач с большими садами, лужайками, красивыми легкими постройками.

К востоку от города находились его сады Баги-Заган – Сад воронов, Баги-Дилькушо – Сад, радующий сердце, и Баги-Фирюза – Бирюзовый. К западу лежали сады Баги-Бихишт и Баги-Шамал – Сад ветров. В этих местах предполагается провести раскопки, которые, безусловно, принесут много интересного. Возможно, будет найден не один ансамбль великолепных дворцов и жилых комплексов эпохи Тимура и Улугбека. Пока же мы можем показать гостям только официальные постройки этих властителей Средней Азии – медресе, мавзолеи, мечети.

Гости ехали по степи, и тоненький Наали сидел рядом с кучером на козлах. Вяткин развалился на главном сидении рядом с Помпелли; сидел и дразнился: