355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Уильям Джейкобс » Звезда Альтаир » Текст книги (страница 7)
Звезда Альтаир
  • Текст добавлен: 6 ноября 2017, 19:30

Текст книги "Звезда Альтаир"


Автор книги: Уильям Джейкобс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Я думаю, что Курбанджан Датхо не даст их осудить, – философически заявил Эгам-ходжа. – Их выкрадут и уведут за границу. Вспомните, Алай во все времена укрывал беглых. Неужели Датхо для своих детей поскупится? Да она сама, вероятно, не прочь перекочевать в Афган или еще куда-нибудь подальше. Это же не женщина, а…

– Это все, конечно, так, Эгам-ходжа. Однако и наши люди непросты! Благородны, великодушны, но не просты. Ну, поживем-увидим. – Он потянул к себе халат, Эгам-ходжа повернулся к столу.

– Вот мы с вами вчера сделали приобретение, – смеялся Вяткин, – гляди, все легенды, и ваши, и мои, говорят о каком-то Доме увеселений. А на самом деле это – мавзолей.

– Йе? – удивился Эгам-ходжа. – А почему же никто не знает этого? Почему же там нет и следов захоронения?

– Предстоит разыскать. Будут и склепы, будут и погребения, любезный друг. Отыщутся и останки жасминноликих и кипарисовостанных красавиц, и добродетельных жен и дочерей досточтимых султанов и ханов. И, как открыватели новой земли, мы уже видим ее на горизонте, нам ясны контуры ее, хотя она еще кажется нам фантомом, миражом.

Он обнял Эгама-ходжу и затормошил его. Друзья двинулись в столовую, где Елизавета Афанасьевна, все еще в пеньюаре, но от этого не менее прелестная, хлопотала за чаем, медом и свежими булками.

Глава VIII

Сиреневый пеньюар Лизаньки, конечно, был совсем старенький. Сиреневый цвет, и вообще-то непрочный, в муслине и вовсе казался выцветшим, словно его носили бесперечь десять лет. Но Васичка прижимист и денег на наряды Лизаньке никак не дает, и не выпросить!

Елизавета Афанасьевна привыкла было к своим деньгам, любила и умела ими распорядиться. Но вот уже полгода, как она аптеку бросила, и обходиться надо тем, что дает ей муж. Пока что Лизанька перешивает кофточки и переделывает шляпы, да надолго ли хватит ее бедного гардероба? Только при ее умении держаться она и кажется нарядной. А вот сестра Анночка никак не умеет одеться. Сколько раз ей Лизанька говорила, что нельзя пришивать голубые кружева к платью цвета мов! И вообще при ее фигуре и вялом цвете лица носить розовое – не пристало. Да разве вкус привьешь? Вчера пришла она в кондитерскую. На ней желтый жакет с черной кружевной отделкой и бледно-зеленая шелковая юбка… что с нею сделаешь? Всегда как-то причесана так… третьего ребенка кормит.

Лизанька сидит у окна, вышивает в пяльцах русскую рубаху для Василия Лаврентьевича. Узор шьется крестиком по серому полотну: четыре ряда прямых – синим, два темно-зеленых и пять косых – коричневым. Получаются сине-зеленые листики, свитые в венок. Васичке расцветка нравится, он хвалит вкус Лизы, говорит «шарман». Выучился он как быстро говорить по-французски! А ведь еще год назад ни словечка, говорит, не знал. С учителем гимназии репетирует и немецкий и французский. С Лизанькою упражняется в разговорах. Хороший человек Васичка, да вот только скуп.

Над подоконником появилась стриженая голова в форменной солдатской фуражке:

– Это квартира его благородия господина Вяткина?

– Его квартира.

– Так что, розанчик мой, живо кликните свою барыню.

– Ха, зачем тебе барыня?

– Зараз ей от генерала, его превосходительства Георгия Алексеевича Арендаренко, пукет. С Ташкенту прибыл, по особому заказу.

– Где же букет?

– Вот, в коробке пукет. Покличь барыню, ясочка, и я пийду соби.

– Постой трохи. – Лиза отошла к буфету, налила рюмку водки, положила на тарелку пирожок с ветчиной и десять копеек. Все это она подала солдату в окно и взяла коробку.

– Барыня еще не встали, – сказала она. Солдат выпил, крякнул, взял пятаки и ушел.

Елизавета Афанасьевна с нетерпением развернула пакет, сняла синие муаровые ленты. В лакированной коробке лежали белые, словно восковые, цветы: драгоценные лилии, туберозы, белая сирень – все белое-белое. Ах, да! Она и сама в тот вечер была одета во все белое. Но каков? А? А как танцует! А манеры! Здесь, в Самарканде, и людей-то похожих нет. Нет вообще людей таких, как он. Просто взглянет, так кажется, в самую душу. А заговорит, и ответить не придумаешь что. Но это – грех, что я беру от него цветы. Грех, что я о нем думаю! Это – измена. А я не хочу измены. Я поклялась, что уж если за Васичку выйду, то это – навеки.

Лизанька вынула из коробки нарядные, чистые, как для невесты, цветы, погрузила в них смуглое лицо, зажмурилась от наслаждения. Потом принесла из кухни глиняную корчагу (Васичка купил ее под огурцы), налила чистой холодной воды и поставила цветы Василию Лаврентьевичу на письменный стол.

Вяткин вернулся усталый и голодный. Вымылся у колодца холодной водой, не глядя, проглотил суп и несколько бараньих котлет, снял рубаху, свалился на кровать. И сквозь неплотно смеженные веки увидел, наконец, на своем столе удивительной красоты букет.

Он сел на кровати.

– Лизанька, – позвал он, – откуда это?

– Ташкентские. Арендаренко выписал. Сегодня денщик его принес.

– Для меня, что ли, букет?

– Нет. Впрочем, я не знаю.

– Но ведь я – не дама. Надо думать, что букет прислан тебе? Ты ведь с ним, с генералом-то этим, все мазурки пляшешь. Так что ты с моего стола этот презент убери, сделай милость. И вообще, я давно тебе хотел сказать, что все эти твои светские знакомства и стремление в высший круг требуют соответствующего шлейфа. Его у нас нет и никогда не будет. Я тебя предупреждал. Я живу не ради чинов, денег и положения в свете. А ради более высоких интересов; впрочем, тебе этого не понять. Так вот: смотри сама. Сможешь ли ты удержаться на гребне этой волны – с букетами, музыкальными вечерами, плезирами в больших гостиных у генеральши? Я думаю, что не сможешь. Пока тебе двадцать лет, на тебя смотрят как на забавного ребенка, на девочку, и ничего от тебя не требуют. А станешь постарше, своя гостиная тебе потребуется, с коврами, мебелью, приемами, картами, музыкой и ужинами. А я – не генерал, не банкир, не хлопкозаводчик. Вот, Лизанька, подумай обо всем этом.

Елизавета Афанасьевна опустилась на пол у его кровати:

– Я думала, Васичка. Как бы мне начать зарабатывать деньги? Взять опять где-нибудь службу. Или, может, взять ссуду да начать копать уголь… или алмазы вот еще говорят… Золото вон в Намангане нашли…

– Чудак-человек ты, Лизанька. Ты вот что, вон у меня в кармане брюк лежит бумажник, так ты возьми себе «катеньку» на пеньюар там или ботинки. Купи что надо…

И, совершенно сонный, он повалился на подушку, улыбаясь химерическим затеям жены.

Неожиданно вернулся Абу-Саид Магзум.

Приехал он не один, с ним приехала обезумевшая от горя одна из жен казненного Камчибека – сына Курбанджан Датхо. И ее старшая дочь Буйджан, с появлением которой стали понятными намеки Абу-Саида на звезды в небе Алая, снега, озаренные светом луны. Фиалки цвели на белоснежном лице Буйджан, под высокими на чистом лбу тонкими дугами бровей. Высокая, словно стебель чия, она, как видно, от своей бабки Курбанджан Датхо унаследовала величавость и очарование. Это, естественно, не могло не привлечь внимания художника. Но горе потрясло обеих женщин, они словно бежали от своего несчастья. Стремились укрыться под крылом тихого дома каллиграфа. Мать первой жены Абу-Саида и его дочь хлопотали около них. Но разве можно утешить в таком горе?

Вечером мужчины собрались в доме Абу-Саида. Принесли сухой плов, ляжку баранины, просидели до утра, поговорили. Разговор велся вполголоса, каллиграф рассказывал:

– Как посмотришь, чего не хватает людям? Власть – была. Ее им оставили, хоть они и были не достойны перед народом. Богатство? Они за семьдесят лет главенства над племенами накопили такое, что не расскажешь. Женщин брали и у себя в волости, и в соседних илях самых красивых. Все было у этих людей. Курбанджан Датхо одних почетных халатов получила за свою жизнь больше ста пятидесяти. От белого царя кольцо с бриллиантами получила, большое. Часы с алмазами и рубинами получила. Сколько подарков от генерал-губернаторов Туркестана, от губернаторов Ферганской области – нет, все им казалось мало!

Сыновья ее вошли в сговор с амбанями Кашгара, с Афганом, с инглизами. Пудами возили через границу опий, договорились о восстановлении Кокандского ханства. Потомков Худоярхана одолев, они убедили их через сыновей и внуков идти перед ними, сесть на ханство, «а нас не забывайте!». На суде все открылось.

Как узнала Датхо о приговоре, стала она просить и умолять о помиловании. И Ферганского губернатора просила, и в Ташкент начальнику края писала, и в Петербург. Не могу сказать, сколько мне пришлось писать для нее прошений и писем. Совсем я стал как секретарь канцелярии. Но что же было мне делать? Хоть они и плохие люди, а жизнь у человека – одна, и надо правильно разобраться во всех обстоятельствах его жизни. Но в помиловании отказали.

– Это справедливо, – отозвался Эгам-ходжа. – На хорошее к ним отношение отвечали предательством.

– Что же, побежденный бороться не устанет, – философически констатировал отец Абу-Саида; Абу-Саид продолжал свой рассказ:

– Курбанджан вспомнила о своем мусульманстве. Поехала на поклон к Мадали-ишану. К Дукчи. Чтобы Дукчи поворожил ей на вишневых косточках. Он встретил ее не у себя дома, а выехал ей навстречу в Ак-Тирек, там, возле мазара, у него сад большой. Поставили юрты, начали разговор.

– Слышно, этот Дукчи стоит у подножия трона турецкого султана, повелителя правоверных амир-уль-Муминий? – тихо спросил отец Абу-Саида. – Сказывают, что к нему из Стамбула едут с инструкциями офицеры султана?

– Говорят даже, что ему привезли муймуборак – волос из бороды пророка Мухаммеда? На вечное хранение привезли и зеленое знамя. Я тоже это слышал, – сказал Эгам-ходжа.

– Киргизы тоже убеждены в том, что Дукчи не сам ведет дело, а за него все делают турецкие офицеры. Манапы просили Дукчи вызволить сыновей и внуков Датхо, переправить их за границу. Конечно, Дукчи-ишан обещал. Взял с Курбанджан Датхо деньги. Много денег. Дал ей волшебное веретенце и велел ждать: освобождение, дескать, на этих днях будет. Прошло два дня, а Мадали-ишан все собирался их освободить, да так и не собрался.

– Ну, а теперь-то как на Алае?

– Курбанджан уединилась в юрте, никого видеть не хочет. Горе охватило ее стойбище, все племена. Тут я сказал оставшемуся сыну Датхо Хасанбеку, что хочу забрать к себе дочь покойного и его жену. Он согласился. Дал нам лошадей, навьючили сундуки с приданым и вот – прибыли. А что дальше будет, знает единый бог.

Все сочувствовали семье Камчибека, поступок Абу-Саида считали благородным, огорчались, что Вяткин не смог присутствовать на этом ужине, занятый служебными делами.

Но на следующий день Абу-Саид пошел сам в музей, и друзья обнялись весьма сердечно. После душевных поздравлений Василий Лаврентьевич пригласил друга присесть.

– А как же со здоровьем? Разве уже стало совсем хорошо?

– Я совсем хорошо себя чувствую. Счастье всегда приносит здоровье. Разве по мне не видно? И теперь я очень просто могу посещать Алай – там у меня родственники. Они рады были просватать за меня Буйджан. Так, верно, уж и от меня не откажутся. Вылечат.

– Однако я вынужден вам сказать, – задумчиво покачал головой Вяткин, – что эта история будет иметь продолжение, она не окончена.

– Люди наказаны, они умерли. Кого же еще наказывать? Какого еще конца нам ждать?

– Люди наказаны. Но у нас на Востоке – разве вы не знаете… Лично я считаю, что их наказали люди неумные и недальновидные. Дети Датхо убили таможенников не сами. Их руками двигали враги из-за границы. И к тому же эти бывшие сановники Худоярхана, Камчибек и его братья – просто дикие люди. Наказать их, безусловно, надо было. Но не так жестоко. Теперь заварится каша! Вам я советую быть осторожным, ни на какие уговоры не отзываться и в это дело не вмешиваться. Говорите, что вы – человек больной. Женились – это жест милосердия к сироте. Что от Датхо получили приданое – не говорите, спрячьте подальше все, что Буйджан привезла с собою. Вы поняли меня?

– Я понял, Василь-ака. Сундуки можно спрятать у друзей?

– Нет, нельзя. Лучше привезите сюда, в музей.

– Ах, спасибо! А я уже перепугался, думал, куда все дену?

– Кстати, вам письмо от профессора Веселовского. Он просит вас выполнить большой заказ на надписи для Эрмитажа.

– Это очень кстати! Мне как раз нужны деньги. Теперь ведь у меня семья…

В последнее время все острее и острее Василий Лаврентьевич стал замечать у себя отсутствие систематического образования. Не потому ли, что именно в эти годы так возрос его интерес к археологии и истории? Шли раскопки в Египте. Открывали миру Древнее и Среднее царства; раскапывали древности Сирии и Палестины, Греции, Италии, Малой Азии.

Добытые данные были поразительны. Они заставляли биться романтические сердца, погружали человека в атмосферу пряной экзотики, доселе неведомых стран и народов. Они приобщали человечество к истории давно забытых цивилизаций планеты; побуждали умы синтезировать единые для всех стран и народов исторические законы развития.

Золотые гробы юного фараона Тутанхамона, окончившего свой земной путь тридцать три столетия назад. Драгоценные произведения искусства египетских усыпальниц, некрополь царей в Южной Месопотамии, умерших пять тысячелетий назад; из праха возникали цари Ура, облаченные в драгоценные одежды; головные украшения цариц – золотые шлемы из ювелирно выполненных листьев и цветов, сплетенные в форме прически. Золотая утварь, ковры, мебель из эбена и слоновой кости, поблекшие рукописи, фрески, и… букеты некогда живых цветов, пролежавшие в воздухонепроницаемых склепах три тысячи лет.

Археологические журналы были полны захватывающих сообщений и читались как увлекательный роман, как книга таинственных дел и событий, погребенных на многие века в глубине пирамид, холмов и волн серебристого песка. Из пепла и руин воскресали воспетые в веках имена героев и божеств, чтобы новой сагой, новой легендой пронестись в сознании людей, поманить в свою дальнюю даль, зачаровать душу нового человека. И надо всей безудержностью поэзии ярким колоритом сказки и безбрежной фантазией литературы смыкались рамки строгой историчности, трезвой хронологии и тщательно выверенной научности.

Поиски кладов уступили место науке, бессистемное накопление фактов слагалось в стройную картину эпох, событий, законов истории, иллюстрировалось предметами материальной культуры.

Имена представителей новой науки – археологии – все чаще звучали в печати. Книги Амалино, Масперо, Моргана, Пири – овладевали воображением читателей. Все казалось, что вот, стоит только протянуть руку, и откроется волшебным мановением жеста город, некрополь, хранилище рукописей, древний храм, полный таинственных богов неведомого культа.

На имя Туркестанского генерал-губернатора поступило множество писем с просьбой разрешить раскопки на территории края – то в окрестностях Ташкента, то в Самарканде. Просителям отсылались неизменные отказы, но ведь когда-то надо было, наконец, всерьез начать заниматься историей и археологией Средней Азии! Не может же, как спящая царевна, ждать волшебного поцелуя для пробуждения Афрасиаб. Надо разыскать и описанные историками знаменитые сады Тимура с их роскошными дворцовыми постройками; надо найти обсерваторию Улугбека; надо определить, действительно ли Гур-Эмир – усыпальница династии тимуридов и самого Тимура. Там ли похоронен Улугбек, и верно ли предание, что ему отсекли голову? Все это способно заполнить не одну жизнь, хватит ли отмеренного Вяткину века?

Друзья зовут в Петербург учиться – Бартольд на исторический факультет, а другие – на факультет восточных языков. Но разве тут уедешь?! В последнее время Василий Лаврентьевич так много исследует источников и документов, много пишет и много печатает. Дух сказки реет над Самаркандом. Вяткин собирает легенды и предания, печатает статьи и в «Туркестанских ведомостях», и в «Сборниках материалов для справочной книги Самаркандской области». Это статьи фольклорные и исторические, рецензии на книги друзей – всегда аналитичные, умелые.

Вяткин пишет работу о Ходже-Ахраре, пытается исследовать начало отношений Деревенского шейха и Мирзы Улугбека; это помогает ему создать великолепные «Примечания», вернее, широкий «Комментарий» к переводу на русский язык книги «Самария» Абу-Тахира Ходжи.

Итогом работ над вакуфными и казийскими документами явились два солидных труда – «К исторической географии Ташкентского района» и «К исторической географии Самаркандского вилайета». Работы Вятки-на высоко оценены авторитетами науки. И опять зовут его приехать учиться. А как бросить все?! Ведь ученье продлится пять или шесть лет. Без Василия Лаврентьевича все его так тщательно оберегаемое хозяйство – исторические памятники и городища придут в упадок и погибнут.

Вот недавно получили обращение Императорской археологической комиссии к генералу-губернатору Туркестана с просьбой «оказать содействие командированному лицу ободрать изразцовую облицовку с некоторых зданий на мазаре Шах-и-Зинда для доставления этой облицовки в Петербург, в училище технического рисования барона Штиглица… где облицовка эта лучше сохранится».

Вяткин помнит, что всего несколько лет тому назад профессор Веселовский увез в Петербург для помещения, кажется, в Азиатский музей при Академии наук, исторические двери – бесценные по своему художественному достоинству – из усыпальницы Гур-Эмир. Вместо этих драгоценных дверей им были куплены и поставлены новые, аляповатые изделия современных не очень-то искусных мастеров. А осенью прошлого года неизвестным «тюрой» был увезен из усыпальницы Шейбанидов Чиль-Духтарон – огромный, черного цвета могильный камень Султана Абу-Саида, с надписями и художественной резьбой, лучший из всех имевшихся здесь камней.

Вяткин отдавал мутавалиям четкие распоряжения, чтобы смотрители памятников строго и неуклонно наблюдали за порученными их попечению постройками, чтобы всеми мерами препятствовали расхищению не только исторически ценных обломков, но даже самых малых кусочков мозаики.

Уже не раз и не два Василий Лаврентьевич ставил вопрос о поддержании заслуживающих внимания древних зданий. Но все его усилия разбивались о недостаток средств. Под влиянием Вяткина местные жители начинали прилежно заботиться об остатках культуры. И вдруг… само начальство предлагает «оказать содействие» в обдирании изразцов с целых зданий! Где же последовательность? Мало того, какое же чувство будет вызвано у мусульман надругательством над их святынями? Древности привлекают сюда паломников, почти так же, как и Мекка, как Медина. Вправе ли мы вызывать их недовольство? Один увезет двери, другой могильный камень, третий облицовку с драгоценных зданий… четвертый и пятый предложит перетащить за границу гробницу Тамерлана, и конец расхищению наступит лишь тогда, когда тащить будет уже нечего. В докладной записке Василий Лаврентьевич писал:

«…пора, господа, смотреть на наши Среднеазиатские владения не как на неприятельскую страну, откуда позволяется все тащить!»

Генерал-губернатор края энергично, – слава богу, хватило ума, – поддержал Вяткина:

«С согласия г. Главного начальника края… делопроизводителя Самаркандского Областного Правления коллежского регистратора Вяткина назначить смотрителем древних памятников гор. Самарканда, с правом привлечения к ответственности лиц, виновных в их повреждении, с отнесением расходов как по вознаграждению г. Вяткина в размере 600 рублей, так и на поддержание памятников древности, согласно представлению генерал-лейтенанта Мединского… на остатки сумм Высочайше назначенных на поддержание мусульманских духовных учреждений в Туркестане».

Василий Лаврентьевич немедленно приступил к исполнению обязанностей. Он составлял списки и описания всех зданий старинного зодчества, нуждающихся в ремонте, охране и реставрации.

Дел было столько, что об отъезде не могло быть и речи. Какие там факультеты!..

Именно с этих пор появился в Самарканде обычай вставать, когда входил Вяткин. Все мужчины Старого города при этом прикладывали руки к сердцу и кланялись уважаемому «аксакалу», хотя этому «аксакалу» было всего тридцать с небольшим лет.

Глава IX

На востоке, над полями и садами, всходил полный лиловый месяц. Он смешивал свой фантастический свет с лимоном и киноварью заката. Зеленоватые тени легли под дувалами у края дороги, в тишине вечера плескались волны Сиаба, пахло кизячным дымком, сжатым клевером, инжиром. На небольшом карем иноходце Василий Лаврентьевич объезжал свои владения.

Мавзолей Ишрат-хона на фоне лунного неба рисовался розовым силуэтом. Василий Лаврентьевич любил этот памятник былого великолепия. Поэтический вечер умиротворяюще действовал на него, он спрыгнул с коня, привязал его к китайскому ясеню и присел на камень, отдаваясь покою, созерцанию, мыслям.

Дом увеселений… постройка, связанная с именем матери, погруженной в беспросветное горе, потерявшей единственную дочь. Светлой памяти девочки и посвящено это нарядное здание.

Среднеазиатская архитектура в период правления Тимура и Улугбека отличалась расцветом внешнего декора зданий. С конца XVI века начинается увлечение внутренними украшениями построек. В Самарканде построек второго типа Вяткин знал три. Это небольшой мавзолей Ак-Сарай – он находится несколько южнее усыпальницы Тимура, в местности Рухабад. Стены его великолепно расписаны умброй, киноварью и индиго, сепией, кобальтом и золотом. Вторая постройка – полуразрушенный шейбанидский мавзолей Чиль-Духтарон, и третья – Ишрат-хона…

Сумерки давно скрыли сиреневым флером углы главного зала, фиолетовая луна виднелась в темно-золотом небе, сиявшем широкой трещиной в стене. Тени деревьев лежали под высокой арчой входа, все погрузилось в тишину, в сон, в сказку ночи.

И из этой сказки в амбразуре входа возникла женская фигура. Тонкая, затянутая в темную амазонку, в маленькой шляпе с белой вуалью. Она возникла как виденье, и рядом с нею – силуэт коня.

Дама изящным жестом подобрала подол платья и переступила через порог мавзолея. Вяткин поднялся, отвесил учтивый поклон. Дама в ответ кивнула. Вяткин усмехнулся:

– Оказывается, я – не первый, кто проводит сумерки среди руин. Сударыня тоже ищет тишины и уединения?

– Мне понятна печальная красота этих мест. Хоть я и не поклонница мрачных углов, в которых прячет свои кости человечество.

– Тогда вам не следует жить в Самарканде, он стоит на кладбищах. Здесь страшно ступать по земле. Кажется, эта земля целиком состоит из праха людей, которые здесь жили, любили и страдали до нас.

Женщина вздохнула и присела рядом на камень:

– Вся земля, если разобраться, кладбище. Но по земле ходят живые люди, и мне нет дела до мертвецов!

– Однако позвольте представиться: Вяткин – хранитель самаркандских памятников старины.

– Я слышала о вас. Да и в Ташкенте, мне помнится, мы встречались. На рассвете. Возле сквера. Так?

Василий Лаврентьевич был приятно удивлен.

– А я думаю, где это я вас видел. И вы – здесь?

– Как видите. Надо же быть где-нибудь. И уж лучше здесь.

В голосе ее послышалась усталость, а может быть, и грусть. Вяткин отчетливо вспомнил влажные тропинки малорослого ташкентского сквера, цокот копыт, пылающий румянец щек и влажные розы, которые он подарил ей в то утро.

– Мне кажется странным, – сказала она со вздохом, – как это человек еще не старый, полный жизни, сил, энергии, может отдавать все свое время и молодой задор таким мрачным и малопривлекательным занятиям. Понятно в таком случае было бы увлечение естествознанием, литературой, математикой, наконец, философией. Наука и искусство, я полагаю, могли бы скрасить существование образованного человека здесь, на далекой окраине, где нет иных возможностей…

– Я и занимаюсь предметом, где наука и искусство слиты с глубочайшим философским содержанием: ориенталистикой в широком смысле слова. И, поверьте, ни на что другое ее никогда не променяю. Здесь моя любовь, моя страсть, здесь моя судьба.

Женщина тихо засмеялась:

– Я поняла бы вас, если бы не считала, что наука приносит исследователю радость именно тогда, когда он творит, то есть жизнь для него состоит из цепи открытий, комментирующих мир, отношения людей, объективную для него реальность, так сказать.

Он удивленно посмотрел на нее:

– Я очень рад встретить в вас единомышленника. Именно из непрерывной вереницы маленьких открытий и состоят мои занятия. Я – специалист по разгадыванию тайн этого города.

Она опять тихо засмеялась:

– Какие могут быть тайны в городе, который состоит из одних руин?

– Самые жгучие, мучительные, вызывающие восторг!

– Какие же тайны скрыты вот здесь, например, в этих развалинах?

– Извольте! Это здание носит название Ишрат-хона, то есть Дом увеселений. А я убежден, сударыня, что это – мавзолей и докажу это; в поисках доказательств я и провожу большую часть своего времени.

– А в других местах?

– Каждый шаг – неразгаданная история. Там еще больше нераскрытого для европейской науки. Вы слышали, вероятно, о галерее царственных усыпальниц Тимура, так называемой Шах-и-Зинда?

– Да, помнится, мне что-то рассказывали об этом.

– Тимур устроил галерею мавзолеев своих близких у подножия захоронения легендарного араба-завоевателя, двоюродного брата пророка Магомета, Куссам бин Аббаса. В начале своей карьеры этот Куссам был правителем Мекки, но потом захотел повидать дальние страны и отправился с легионами завоевателей, под началом прославленного в свое время полководца Кутейбы, на Восток.

Женщина слушала Вяткина, удивлялась его увлеченности, и сама, незаметно для себя, увлекалась занятными историями, ее заражала и горячность Василия Лаврентьевича, и поэтический способ воспринимать историю. Она подумала, что, вероятно, именно в этом прекрасном сочетании науки и поэзии и кроется причина увлечений Вяткина. «Опоэтизированный мир прошлого, – решила она для себя, – уводит его от реальной жизни. Не попробовать ли возвратить его к сияющей современности?» – озорно сверкнула она глазами.

Но Вяткин этого не заметил, он горячо развивал свою мысль:

– Тимур превратил гробницу Куссама во вторую Мекку, так что паломники могут наслаждаться святостью места и оставлять, кстати, здесь денежки, не тратя их на хождение в Мекку. Они услаждают свой взор видом прекрасных усыпальниц чистых, жасминноликих и кипарисовостанных жен и сестер Амира Тимура Гурагана, прошедшего под знаменем побед всю населенную часть мира. Но секрет есть и тут. Второе предание говорит, что Куссам похоронен в Мерве.

– Ах?

– Да. Вот видите, требуется узнать и доказать, где был убит и захоронен пресловутый Куссам, шериф Мекки.

Видя, что она слушает очень внимательно, Вяткин стал забавлять ее дальше.

– Есть позади царственной гробницы Тимура невзрачный по виду, но прелестный своей внутренней росписью мавзолей Ак-Сарай. Говорят, что, опасаясь смут, воровства и ограбления могил, Тимура, сразу после его смерти, похоронили именно в нем, поскольку Гур-Эмир к тому времени еще не был готов принять царственные останки. Многие говорят, что до сих пор кости Тамерлана покоятся именно там. А так ли это? – покажет время. Но одной человеческой жизни для разгадки всех загадок нашего города, пожалуй, не хватит.

– Я очень-очень рада, что повстречала вас, – она протянула руку, – однако мне пора.

Дома Вяткин думал: «Она хорошо воспитана и отлично умеет слушать. Дар, которым наделены редкие женщины». – «В Самарканде это самый интересный человек, – решила эта женщина. – Мне он хотел показаться таким, я заметила. Это мне нравится!»

С приездом синеглазой Буйджан, внучки Датхо, в доме Абу-Саида Магзума поселилась радость. Художник прекрасно себя чувствовал, болезнь, казалось, навсегда отступила. Он посвежел, много работал, был весел и охотно приглашал к себе друзей.

Буйджан была щедра к дочери Абу-Саида, своей падчерице. Одарила его отца и друзей, задарила своего супруга красивыми одеждами, поставила сундук приданого для его дочери. В доме хозяйничала мать Буйджан, властная киргизка, бывшая жена Камчибека, дочь Наукатского манапа. Дом их помещался стенка к стенке с домом Таджиддина-хакима. Это было очень удобно, потому что женщины были под надежной охраной. Мать Буйджан сразу распорядилась перевезти из музея их сундуки с имуществом, и только один из них, с рукописями Датхо, отвезли в дом ее зятя, в квартал ювелиров.

Абу-Саид Магзум был счастлив. Он даже не замечал странностей в поведении жены. Она, например, наотрез отказалась закрывать лицо и, по обычаю горянок, ходила без паранджи. Вместо элечеке замужней женщины-киргизки она носила изящную, из цветной парчи, островерхую меховую шапочку. Это еще больше усиливало ее сходство с бабкой, красавицей Курбанджан Датхо.

В первое время после приезда Буйджан очень полюбила лавку Абу-Саида на базаре. Она подолгу сидела возле мужа, глядя, как он широким каламом выводит гибкие буквы на дереве или бумаге. Базар развлекал ее. Но мать, строгая и суровая, ругала ее неприличными словами и запрещала такое поведение. С переездом в новый дом, который купили в квартале Ходжа-Ахрар, молодая женщина вообще перестала бывать в лавке. Как-то погрустнела, не хотела наряжаться.

Много времени проводила за ткацким станком. Любила без дела сидеть в саду, под колючей алычой, немного напоминавшей ей природу горного края. Грызла горькие, еще незрелые ягоды алычи и уныло перебирала струны подаренного ей бабкою кашгарского рубаба, обтянутого золоченой змеиной кожей.

Синие глаза мечтательно устремлялись к синим снеговым горам Агалыка, окаймлявшим Зеравшанскую долину.

Буйджан грезила поездкой на Алай. Упрашивала мужа повезти ее в родные места. Но как Абу-Саид ни любил жену, ехать с нею в зимнюю пору в памирские холода он не мог. Да и вообще любовь художника к Буйджан была какой-то высокой, нематериальной. Он любовался ею как картиной и относился к ней как к ребенку. Но сделать ее счастливой? Он даже думать не мог об этом. Не понимал, что эта прелестная женщина имеет душу и может быть счастливой или несчастной.

Он много работал, и все, что писал в это время, было превосходно. Работа приносила ему радость и радовала всех, кто был причастен к его творчеству. Заработки Абу-Саида тоже были не такими уж плохими. Он выполнял большой заказ для Эрмитажа, нескольких дорогих, золотом писанных кытъа для Афганистана. Ожидал своей очереди заказ петербургской мечети, но мечеть еще не была достроена и художник не спешил.

Буйджан стала капризничать. То она просила увезти ее в горы, то хотела, как прежде, посидеть в лавке Абу-Саида. То принималась что-то кроить в подарок дочери своего мужа, то накупала шелка, канители, бисера и начинала вышивать для Абу-Саида тюбетейку. А то как-то заставила привезти обитый войлоком внутри кожаный сундук, в котором раньше были сложены рукописи Датхо. Сундук привезли, и Буйджан целый день сушила его, переворачивая на солнце, обметала веником и терла тряпкой.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю