Текст книги "Звезда Альтаир"

Автор книги: Уильям Джейкобс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Доктор разговаривал, а Василий Лаврентьевич чистил жесткой щеткой заржавленные доспехи древнего рыцаря, щипчиками исправлял звенья цепочек, наждачной шкуркой протирал инкрустации, мурлыкая себе под нос свой казацкий мотивчик:

 
Иэх, в Та-аганроге,
Иэх, в Та-аганроге…
 

На столе лежали страницы готовящейся книжки «Архитектурные памятники Самарканда». Раскрытая страница содержала описание мечети Биби-Ханым. Она показалась Сергею Христофоровичу очень интересной, и он все косил на нее глаза и даже успел прочесть, пока разговаривал, несколько верхних строк. Почерк угловатый, но легко читается:

«Общий вид их поражает своею красочностью, нарядностью и благородным изяществом изразцовых одежд. Они бесподобны по общему эффекту, неожиданной новизне и разнообразию орнамента…»

Доктор посмотрел на рафинированную, прямо-таки эстетскую рукопись и перевел глаза на ее автора. Василий Лаврентьевич сидел в грубых самодельных сапогах, в вылинявшей на солнце гимнастерке, много лет ношенной чиновничьей тужурке, до самых глаз заросший бородой, весь в волосах – не очень-то красивых, не особенно-то холеных. И только громадные агатовые с живым огнем глаза его были выразительны и красивы. Красив был и светлый высокий лоб.

 
Иэх, в Та-аганроге,
Там убили молодого казака…
 

Без стука вбежала Лиза. Кое-как накинутый на голову пуховый платок ее сбился:

– Зор-Мухаммеда убили!

– Как убили? Кто? Откуда ты взяла? Да ты сядь, сядь.

Но Елизавета Афанасьевна не могла сидеть.

– Ночью это случилось, на рассвете, возле обсерватории.

– Надо ехать! – схватился Вяткин. – Уж вы извините, Сергей Христофорович. В другой раз мы продолжим нашу интересную беседу.

– Вместе поедем, Василий Лаврентьевич, я ведь в коляске.

– Ты, Лизанька, тут с Костей побудь, а то у нас никогошеньки в музее не остается. Вот беда, вот беда…

Они сели в коляску доктора – роскошную, лаковую, обитую внутри серым сукном и затянутую чехлами – и поехали к обсерватории.

 
Иэх, о-о-обмывали…
 

Проезжая мимо мечети Биби-Ханым, у подножия которой кипел базар, Сергей Христофорович посмотрел на минареты:

– Я прочел первые строчки вашей поэмы о мечети, – сказал он, – иначе это не назовешь, как поэмой. Надо уметь увидеть. И надо найти слова, чтобы сказать об этом. Вы поэт, Василий Лаврентьевич, и я люблю вас за это.

– То, что я пишу, получит весьма прозаическое применение. У нас в городе бывает столько гостей, что сам я уже не в состоянии всем показать его достопримечательности. Вот, по рекомендации генерала Одишелидзе, я и решил написать такую книжечку. Поймаю его на слове: пусть-ка он ее издаст!

Говорит Василий Лаврентьевич, а в голове все эта проклятая песня: пророческая какая-то, зловещая.

 
Иэх, о-обвивали…
 

Коляска заскользила вниз, к Сиабу. Копыта лошадей зацокали по настилу деревянного моста, пронеслись мимо рисорушки, мимо гранатовых садиков и первых домов кишлака и остановились возле резной распахнутой настежь калитки.

Мужская половина двора полна народа, в андеруне[12]12
  Андерун – мужская половина дома.


[Закрыть] на корточках сидят соседи, под айваном приткнулся на холодной курпаче Таш-Ходжа. Навстречу Вяткину, среди расступающихся людей, идет Рустамкул Тегермонташ. На лице его – следы слез, он прикрыл глаза рукавом белой рубахи и прислонился к столбу айвана.

– Где Зор-Мухаммед?

– Там над ним мулла-имам читает. – Рустамкул показал на открытую дверь.

– Это доктор. Он посмотрит Зор-Мухаммеда.

Их ввели в михманхану. Люди толпились в дверях, у окон, каждый старался заглянуть сюда. Василий Лаврентьевич всех попросил уйти и раскрыть окна. Рустамкул без церемоний выгнал соседей и прикрыл дверь.

На запятнанной кровью постели лежал Зор-Мухаммед. Из-под его спины тихонько сочилась кровь.

Сергей Христофорович открыл свой ящик и, перевернув мальчика на живот, обнаружил у него под лопаткой ножевую рану. Пониже – еще одну, две, три. Дыхание в теле мальчика было еле заметно, но жизнь еще теплилась в нем.

– Так, – нахмурился доктор, – я мог бы взять его в мою больницу. Может быть, он остался бы жив. Но у меня больница – женская. В одну палату с дамами его не положишь. А отдельная палата обойдется дорого.

– Я заплачу, – сурово сказал Вяткин. – Не беспокойтесь!

Василий Лаврентьевич быстро выломал два тонких тополька у арыка и, прикрыв их саваном, уже приготовленным для Зор-Мухаммеда, уложил его на носилки, завернув в теплое одеяло. За один конец носилок взялся Рустамкул, за другой – сам Василий Лаврентьевич, двое соседей пошли для смены. У ворот Таш-Ходжа выпроваживал муллу-имама, услуги которого оказались преждевременными.

– Но я же читал над ним! – возмущался мулла.

– Над живым молитва недействительна, ибо живая душа не годна ни для рая, ни для ада, – отвечал находчивый старик, запирая за собою калитку и догоняя носилки с внуком.

Через час двадцать минут больного доставили в операционную Файнера и, помывшись, Сергей Христофорович приступил к операции. Вся махалля сидела у Вяткиных и с нетерпением ждала окончания. Час, полтора, два часа…

Доктор учился в военно-хирургической академии в Петербурге и блестяще окончил ее. Некоторое время он работал при Академии в кабинете нормальной анатомии, стажировался, защитил диссертацию, получил звание профессора. Полевые госпитали Мукдена и Чемульпо дали ему такую практику, что с ним не мог сравниться ни один врач Самарканда, да, пожалуй, и Ташкента.

Наконец, он наложил швы и послал сестру к Вяткиным сказать, что поначалу все обошлось благополучно, Зор-Мухаммед вынес операцию. Как-то теперь пойдет выздоровление…

Уже во второй половине дня Василий Лаврентьевич и Рустамкул сели вдвоем на лошадь и поехали к месту происшествия. До самого утра сегодня шел снег и припорошил все следы. Но Вяткин и Рустамкул надеялись разгадать тайну преступления. По дороге Рустамкул рассказывал:

– С вечера была непогода, шел дождь со снегом, мы с женой уговорили Таш-Ходжу остаться ночевать у нас. Отцу не спалось, мы долго разговаривали с ним, лежа под сандалом. Зор-Мухаммеда с нами не было, но мы думали, что он на женской половине лег, у матери. Мать же его думала, что этот негодник лег на мужской половине, и тоже не искала его. А он, мой мальчишка, смелый, как львенок, взял свою тешу и пошел на Тали-Расад. Мы не знаем, сколько он там пробыл, но, вероятно, с вечера, потому что не видно никаких следов, а снег лег уже часов в пять утра. Каких нехороших людей встретил там мой сыночек, кто посмел ножом поразить ребенка? Это мы еще узнаем. Я узнаю это. И тому, поверьте, Вазир-ака, места под солнцем и луною не будет.

– Как же отыскали Зор-Мухаммеда?

– Ой, и не спрашивайте. Сколько нами пережито за эту ночь – невозможно сказать! К холму догадался пойти Таш-Ходжа. Они, мой отец то есть, очень любили Зор-Мухаммеда и знали все его привычки. Уж если Зор шел к холму обсерватории, он обязательно брал свою тешу. «Что, похож ли я на господина Вазира?» – бывало, спрашивал он у своей сестры, и очень радовался, если ему говорили, что похож. Любит он вас, Василь-ака. Словно он чувствовал, что вы ему спасете жизнь.

– Ох, Рустамкул-ака, если бы это было так, как вы сказали!

Они подъехали к холму. Припорошенный снегом, холм чернел проплешинами обнажений и мелких сбросов, красные осыпи кирпичной крошки чередовались с темно-серой землей, вынутой из траншеи квадранта. Обнаженные деревья мокли в дымящемся потоке Оби-Рахмат, закат кровавыми полосами лежал на снегу, на лужах дороги, на стволах деревьев, словно несмытые следы злодеяния ночи.

Но снег не скрыл всех следов ночного разбоя. Кровь, вмятая в грязь старенькая детская тюбетейка, клочок бумаги, обрывок шерстяной веревки – вот что подобрал Василий Лаврентьевич.

Все это находилось около восточной пристройки к круглой стене обсерватории. Отвесные желтые блоки стен бокового помещения начинали светиться в блеске яркой луны, на них еще золотились блики заката и черные тени кладки выявлялись глубокими бороздами.

Вяткин не раз вспоминал по ночам о нераскопанных им еще двух помещениях старой обсерватории. Одно из них размещалось на западе – что-то вроде кухни, а второе – на востоке. Для чего они служили? Что это за пристройки? Их еще не коснулась лопата исследователя. Василий Лаврентьевич рассчитывал в следующее лето заняться их изучением.

То, что он увидел, его потрясло: в восточной пристройке сохранилась только ее западная стена и угол южной. Стены обрушились в воду Оби-Рахмат и образовали под берегом широкую тропу. Прямо под стену уходило свежее, только что выкопанное отверстие, достаточное, чтобы служить хранилищем для большого тюка или ящика. Что здесь находилось? Книги? Вещи? Видимо, похитителям помешал Зор-Мухаммед. Раскоп утренний, совсем свежий, рытый, должно быть, кетменем. Торопились.

– Разбойники были на трех лошадях, вот здесь они стояли, приторачивая вьюк. – Рустамкул указал на следы копыт. Следы вывели их на дорогу и растворились среди тысяч следов размокшей большой дороги на Ташкент.

Когда Рустамкул и Вяткин возвратились в город, им сообщили, что Зор-Мухаммед, не приходя в сознание, умер.

Со все большим и большим отвращением приходил Вяткин в Областное Правление. Крайнее убожество чиновников, неоправданное чванство и самодовольство начальства, отсутствие государственного, масштабного подхода к делу управления областью, взяточничество, спекуляции, лицеприятие, – все было противно до тошноты, и во всем видна неприкрытая тенденция наживы, наживы… Вот и сегодня Василий Лаврентьевич морозным синим утром идет в Присутствие. Абрамовский бульвар сверкает от снега и солнца. В чистом воздухе россыпи птиц и звон синичьих голосов, трели их обещают весну… Под сапогами поскрипывает снежок, на обочинах арыков – изумрудная трава, живая, настоящая.

По мокрому, щербатому от старости, пандусу Вяткин входит в вестибюль. Темно, как в омуте. Слабый свет едва проникает через круглое окно в потолке высокого портика. Окно, от века немытое, мутнеет тяжелыми тучами пыли и паутины, мрачными осенними сумерками.

За столами, прикрытыми черной рваной клеенкой, сидели два переводчика и беседовали с единственным посетителем. Вяткин, войдя, даже прямо со света безошибочно узнал в нем тощую фигуру муллы Маруфа Не останавливаясь, он проследовал в приемную губернатора и справился, нет ли для него распоряжений.

– Обязательно зайдите к генералу, – ответил чиновник особых поручений Мартинсон, – даже посылать за вами собирались.

– Что, вероятно, гости?

– Не могу знать-с, не могу знать-с, – отвечал, роясь в бумагах, Мартинсон и прятал глаза. – Он ждет вас.

Василий Лаврентьевич сбросил меховую куртку, одернул свою линялую форменку и вошел. Сухо поздоровались. Вяткин сел в кресло у стола. Генерал молча сидел перед ним, наклонив голову, так что видна была круглая, как блюдце, желтая лысина красавца.

– Ну-с, господин Вяткин, говорить много я с вами не стану! Я получил от местного населения целый ряд писем, в которых муллы и ишаны, улемы и казии, аксакалы и вообще влиятельные и богатые люди требуют вашей отставки. В целях сохранения спокойствия во вверенной мне области Туркестанского края и религиозного уважения к мусульманскому ее населению, я намерен предложить вам подать письменное прошение об отставке. Музейная работа – вполне достаточное, для вашего невысокого образования и довольно ограниченного культурного кругозора, занятие. Что же касается памятников старины, то это – как раз та область, которая тревожит мусульман и заставляет меня считать, что ваше пребывание на посту чиновника по досмотру за историческими реликвиями прошлого – вредно. Это все, что я имел сказать. Прошение можете сдать в канцелярию.

– А дела по охране памятников?

– А, м-м-м, дела сдадите туземцу по имени мулла Маруф. Он вам, надеюсь, известен?

– Именно потому, ваше превосходительство, что этот человек мне хорошо известен, я отказываюсь сдавать дела ему. Отказываюсь также подать в отставку. Я был назначен на этот пост генерал-губернатором края и утвержден Императорской археологической комиссией России, по поручительству профессора барона Тизенгаузена, профессора Бартольда, профессора Веселовского и многих других ученых России. И не в вашей власти распоряжаться мною. Самое большее, что вы можете сделать, – переслать вашу переписку с муллой Маруфом и его товарищами в названные мною инстанции. Кстати, там ваша креатура также хорошо известна…

Разгоряченный Василий Лаврентьевич откланялся и ушел. Ушел в музей и забыл на крючке генеральской приемной свою меховую куртку. Не прошло и часа, укутанный в шинель, в кабинет Василия Лаврентьевича вбежал полковник Папенгут. Бледный, взбешенный, он дрожал от негодования, не мог сидеть на месте, бегал из угла в угол, возмущаясь:

– Подумать только! Вам – подать в отставку! За что? Что вы такого сделали? Нет, я этого так не оставлю! Но тут и вы должны мне помочь. Я привез письмо и прошу вас для меня его перевести. И еще привез кое-что, это я покажу потом.

Он достал кусок лощеной бумаги, исписанной корявыми малограмотными каракулями на персидском языке, и Вяткин прикрепил ее кнопками к столу.

«Памятники древности Самарканда приходят к концу. После того, как они попали в руки Вяткина, разве не лучше, Туркестан, чтобы прах твой развеялся по лицу земли? Подобные Вяткину волки пишут книги и сочиняют газеты – все для того, чтобы царапать мозги твоих сыновей и внуков.

Без труда нашел этот Вяткин путь в Археологическую комиссию, чтобы вместе с профессорами России разрушать наши памятники. Изразцы наших памятников и музейных зданий, подобных Биби-Ханым, Шах-и-Зинда и Гур-Эмиру, он выломал и вместо художественных предметов вставил глину и грязь. И наши исторические постройки, удивлявшие всю вселенную, стали источником слез и стонов для тысяч мусульман и верующих».

Подписи нет. Угол бумаги оторван, и неровный край его запачкан кровью. Василий Лаврентьевич, волнуясь, приложил найденный им на холме обсерватории клочок бумаги к письму, и он пришелся в точности.

– Вот звенья одной цепи, – сказал он Папенгуту.

– Что это значит? Вы с чем-то ставите в связь это письмо?

– Обрывок этого письма я нашел на развалинах обсерватории Мирзы Улугбека, – ответил Василий Лаврентьевич, – сразу после убийства внука моего сторожа.

– Быть может, господин Вяткин, вы опознаете и эти вещи?

Трясущимися руками Папенгут расстегнул принесенный с собою ковровый саквояж и вынул оттуда разобранный на части старинный бронзовый небесный глобус, крупных размеров астролябию, «паук» к другой астролябии меньших размеров, страницы какой-то рукописи, тоже с отпечатками пальцев, испачканных кровью, и две отличные майоликовые плитки из Ишрат-хоны. Все это было завернуто в провощенную бумагу.

– Почти на всех предметах отпечатки тех же самых пальцев, – сказал Папенгут с тревогой. – А вы знаете, где я взял это все? Нет! Вы даже и представить себе не можете. Я, в присутствии чиновника особых поручений господина Мартинсона, изъял их из ящика письменного стола военного губернатора Одишелидзе! Но где он взял эти вещи?

– Я плохой сыщик, – сказал Вяткин, – но мне кажется, люди, связанные с этими вещами, где-то здесь, близко. А потому до времени не следует предавать историю гласности. Тогда они легче смогут раскрыть себя.

– Вы правы, пожалуй. Я слишком горячо взялся. Пусть вещи пока что останутся у вас, в музее.

– Нет. На мой взгляд, их лучше всего спрятать в сейф у вас, в Областном Правлении. Ведь это – вещественные доказательства, связанные с убийством.

Папенгут ушел. Василий Лаврентьевич беспомощно откинулся в кресле. Он был уверен, что за преступлением стоит тощая фигура муллы Маруфа. А еще кто?

Губернатор Самаркандской области тяжело заболел и уже несколько недель находился в постели. К нему никого не пускали. А «визитеры» буквально осаждали канцелярию. Это были два молодца, оба – иранскоподданные, оба с хорошими конями, с добрыми кинжалами у пояса. Обычно люди, приходившие в Областное Правление, не застав Одишелидзе, обращались к Папенгуту. Иранцы же видеть никого не желали, кроме «самого». Вероятно, «сам» был им нужен по какому-то особому делу. Однажды они появились пешком, в обществе муллы Маруфа. Так продолжалось с месяц. Затем персы исчезли. Сейф Папенгута, где хранились вещественные доказательства убийства, оказался открытым, содержимое будто улетучилось.

Так окончился криминал с инструментами из обсерватории Мирзы Улугбека. Окончился, но не совсем.

Рустамкул Тегермонташ долго не показывался в музее. Василий Лаврентьевич даже справлялся о нем у Таш-Ходжи. Здоров ли? Да, здоров, но по целым дням сидит в чайхане; на людях ему легче переносить утрату. Сам Таш-Ходжа тоже помрачнел и похудел. Однажды, уже в конце января, Таш-Ходжа шепотом сообщил Вяткину:

– Рустамкулу показали человека, который в ночь убийства Зор-Мухаммеда ночевал в чайхане с двумя персами. Рустамкул не бреет головы и не будет стричь ногтей, пока его враг жив.

Василий Лаврентьевич не придал особого значения всему сказанному стариком. Мало ли кто мог ночевать в придорожной чайхане! В глубине души Вяткин был уверен, что в холме Тали-Расад рылся после него мулла Маруф. Как видно, этой скотине чертовски повезло: он нашел в восточной пристройке разбитый глиняный хум с инструментами, книгами, глобусом и, быть может, с какими-то еще вещами невосполнимой исторической ценности. Это он воровски вывез их с Тали-Расад, чтобы, при чьем-то высоком содействии, за большие деньги спровадить за границу. Но он ли писал то письмо? И он ли убил Зор-Мухаммеда? Этот трус? Ребенка?..

И вот, когда Василий Лаврентьевич уже почувствовал ароматы весеннего ветра и стал подумывать, кого в этом году ему звать для раскопок на Афрасиабе и на холме Тали-Расад, к нему в кабинет тихо, не постучав, вошел чисто выбритый и подстриженный Рустамкул. Был он в новом халате, в красивых шелковых поясах. Он скинул с плеча хурджун и поставил его на пол. Из хурджуна Рустамкул достал увязанное в платок блюдо и тоже поставил на пол.

«Вероятно, принес поминальное кушанье», – подумал Вяткин.

– Разве сегодня уже сорок дней? – спросил он вслух.

– Сегодня как раз сорок дней, – ответил Рустамкул Тегермонташ, откинул концы платка и отошел в сторону.

С белого фаянсового блюда на Вяткина глядела голова муллы Маруфа. Вяткин сел, не в силах говорить.

– В доме этого негодяя я нашел тешу моего сына, – объяснил Тегермонташ. – Я отрубил ему голову…

Пришел Эгам-ходжа. Похудевший, осунувшийся, грустный.

– Плохо, Василь-ака. Торговля древностями больше не кормит! Многие, как вы знаете, еще в прошлом году закрыли свои лавки – кто шелк теперь ткет, кто халву делает. Эсам-ходжа уже месяц как уехал в Джизак. Он подрядился мардикером к баю Худайдод Акраму. У Худайдода Акрама под посевами двести с лишним танапов земли. Частью земля у него возле города, частью – в горах. Эсам берется обработать ту землю, что в горах.

– Из четверти урожая?

– Из половины. А ту, возле города, буду обрабатывать я, из трети. Бахча да кукуруза.

– Так это же невыгодная работа, джура.

– Что поделаешь? Кроме того… меня туда посылают.

– Политикой все занимаешься?

– Занимаюсь. Как можно не заниматься? Такая жизнь! – Он махнул рукою, – А вы, Василь-ака, разве не занимаетесь? Разве ваш музей и вся ваша жизнь совпадают с направлением пути царского правительства? На наш взгляд, это и есть настоящая политика. Я тоже так хочу. Поеду в Джизак, соберу беднейшую часть населения в группу, свяжемся с рабочими железной дороги…

Эгам-ходжа встал, перевязал потуже бельбаг. Василий Лаврентьевич отпер несгораемый сундук, вынул пятидесятирублевку, подал другу:

– Вот, возьми, джура. Потом отдашь.

– Спасибо, Василь-ака.

– И помни: у тебя – семья. Не увлекайся там очень! Понял меня?

Эгам-ходжа улыбнулся милой своей улыбкой. Проводив друга, Василий Лаврентьевич вернулся к своим черепкам и позеленевшим монетам, но дело сегодня почему-то не шло. Его одолевали сомнения. Ему стало неуютно в каменном замке науки. Волны современности, как море, бились о стены, обдавали душу брызгами и пеной, пьянили грозой, зажигали в небе радугу открытий. Волны современности окатывали с головы до ног, пробирали до костей, холодили сердце. В последнее время все чаще приходилось задумываться о судьбах Туркестана, да и о судьбе России вообще.

Если еще сорок лет тому назад крестьянин, отец Василия Лаврентьевича, обрабатывая и засевая две десятины земли, имея пару лошадей и корову, мог содержать семью из шести человек, то теперь таким хозяйством не обойтись. Если раньше казак Лаврентий Вяткин был способен учить своих сыновей в городском училище, а потом и в учительской семинарии, то теперь со своими двумя десятинами он не смог бы дать детям даже начальное образование. Да и прокормить их не смог бы. Не может в наши дни кормиться и устоз, выделывающий каменные жернова, хотя семья его на протяжении столетий жила этим ремеслом, И пришлось Таш-Ходже поступить на службу в музей. Нет, не от добра идут старики в сторожа. Позакрывали свои лавки ювелиры. Зато все больше и больше открывается лавок с ситцами Цинделя и Морозова. Множество магазинчиков с чаем, сахаром, кондитерскими изделиями, булочных, квасных. Край меняется, скудеет. По какой причине?

«Разбрюзжался! – ругал себя Вяткин. – А какое у тебя право ворчать? Что ты сделал для России? Что сделал для Туркестана?..»

Он взял книжку Герцена, перелистал. «Из мира истории двери отворяются прямо в деятельность, в собственное участие в современных вопросах». Вяткин побледнел. Эгам-ходжа не читал Герцена. Но разве он не сказал давеча почти то же самое?

Вяткин взволнованно перевел дух. Он делает то, что умеет. И делает не хуже других. Разве не служит он этим народу?

Медленно у Василия Лаврентьевича движется работа над книгой «Памятники Самарканда». Все время что-нибудь случается и выбивает из колеи. А книга эта – детище не только его ума и знаний, но и души. О каждом из памятников Вяткину хочется рассказать то, что он прочел в книгах, узнал от народа, почувствовал сердцем. Хочется передать не только сухие факты, но и тот флер большой поэзии, который окутывает самаркандские руины, сообщает им романтическое настроение.

То, что он задумал написать, не только история, но и литература и искусствознание. Погружаясь в эту работу, Василий Лаврентьевич еще и еще раз осознавал, что он не может расстаться и никогда не расстанется с этим странным городом, с его высоким обаянием, где надо всеми чертами тусклой провинциальности довлеет царство смерти и красоты. С возрастом он все больше вживался в прелесть этих красок, в гармонию архитектурных форм, в разнообразие стилей, материалов, минаретов, арок, куполов, декора, художественных эффектов.

«Вот несравненная реликвия великой эпохи мирового завоевателя Тамерлана. Колоссальный голубой купол мечети величественно поднимается в царство вечной лазури и два многогранных минарета, как две протянутых для молитвы руки, обращены в небесную высь. Мусульманские поэты сравнивали их с перстами, указывающими в недосягаемые пределы абсолютной истины и правды, куда должны быть устремлены надежды и помыслы людей… Пять веков прошло с тех пор, как персидский художественный вкус и тюркский военный гений, соединившись, оставили нам в наследие чудеснейшие из своих произведений. Грозные волны народов-завоевателей в буре войны прокатывались по Средней Азии из конца в конец… Ни пламя войны, ни железо оружия не коснулись ее стен, внутри которых нет плена земной власти. И два перста ее по-прежнему указывали утешение в небесах обиженным и – грозно – гнев «господина миров» обидчикам.

Но то, на что не решались самые ужасные завоеватели, несшие кровавые злодеяния и варварство, безжалостно совершила стихия. Мусульманские поэты, люди пылкой фантазии и рискованных метафор, уверяют, что тот чудовищный вол, на рогах которого покоится земля, был обеспокоен постройкой Тамерланом соборной мечети. Ведь громада здания нарушила равновесие земли, и вол-земледержец стал перемещать землю с одного рога на другой, чтобы придать ей устойчивое положение на своих рогах. Это вызвало землетрясения. Ряд землетрясений на протяжении веков – и вот царственный собор обратился в руины…»

Василий Лаврентьевич улыбался, представляя себе обеспокоенного постройкою мечети быка, перекидывающего на рогах землю.

Пришел мрачный Таш-Ходжа, принес музейную почту. Вяткин с удовольствием распечатал письмо от Бартольда. Василий Владимирович сообщал, что Комитету для изучения Средней и Восточной Азии он доложил просьбу Василия Лаврентьевича о дополнительной сумме на раскопки обсерватории Мирзы Улугбека и что для этой цели Комитетом отпущено двести рублей.