Текст книги "Звезда Альтаир"

Автор книги: Уильям Джейкобс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– Ах, это было бы великолепно!

– Да. А я мог бы помочь по части астрономических замеров. Нас обучали геодезии и астросъемке на местности. Так что к вашим услугам. Мне, например, кажется, что было бы неплохо определить астрономическую широту места Тали-Расад. Теодолит у нас есть, – предложил Кастальский.

– Очень меня обяжете, Борис Николаевич!

– Я тоже к вашим услугам, – пошутила доктор Штейн, – но, надеюсь, мое вмешательство никому из археологов не понадобится.

Вяткин только сейчас заметил, как красива и обаятельна эта черноволосая и голубоглазая девушка.

Раскопки уводили все глубже и глубже, а снизу все ползла размокшая кирпичная лестница с мраморными барьерами посредине, прорубленная в черной скале. Куда вела она и что там было, в подземелье? Что охраняли свирепые джинны? Может, это – золотая дверца в мусульманский рай? А если без шуток? Быть может, лестница как раз и ведет к главному пункту обсерватории? Словом, копать и копать. Сколько хватит сил, средств и интереса у друзей.

Выступил каменный пол траншеи и южная ее стена. Лестница кончилась, не доходя до стены. Боковые ступени в 17 аршинах от нее, а средние – в 13 аршинах. Ступени просохли и, действительно, перестали крошиться. Вяткин босиком, осторожно ступая, прошел по ней, промеряя высоту и кривизну барьеров.

Перенеся все это на схему, Василий Лаврентьевич увидел некий инструмент, сильно заглубленный в землю. Инструмент состоял из мраморной дуги с нанесенными на ней делениями. Дуга лежала на кирпичном основании. Инструмент обслуживался тремя лестницами – двумя боковыми и одной, что шла по центру. Следовательно, главный интерес представляла дуга с мраморными плитами.

Плиты разной длины, но каждая представляет собой часть поверхности, расположенной по дуге, прочерченной одним радиусом. Мраморные доски, покрывавшие западный барьер, чуть шире плиток восточного. По всей длине облицовки проложены желобки, к желобкам идут под прямым углом неглубокие поперечные линии с просверленными рядом отверстиями. В двух таких отверстиях нашли по толстому медному гвоздю. На равном друг от друга расстоянии между поперечными желобками на мраморе вырезаны кружки и в них – числа; в верхнем – 57, в нижнем – 80. После 80 доски таких знаков не имели.

Василий Лаврентьевич подсчитал, что если продолжить линию мраморных кружков и чисел вверх, то на уровне цементного пола пришелся бы кружок с числом 45. Таким образом, откопанная часть инструмента оказалась бы разделенной на 45 частей или 1/8 часть окружности, что деления на дуге равны 1/360 части этой окружности. Абу-Саид прав! Нет сомнения, что деления на мраморе – это градусы.

Очевидно, медные гвозди закрепляли лежащие в желобках медные полосы, по которым и двигался какой-то инструмент.

Как явствовало из конструкции инструмента, боковые лестницы служили для двух ассистентов, которые вели угломерный инструмент по дуге. Наблюдатель шел за инструментом по средней лестнице, направляя прибор на светило.

Никаких переносных приборов при раскопках не нашли. Ни каретки с наблюдательной трубою, ни угломеров-астролябий, известных средневековой астрономической практике. Не найдено и измерителей времени. Как здесь из ночи в ночь велись точные астрономические наблюдения за светилами? Неизвестно.

Глава III

Как много открыто Вяткиным – и как мало открыто. Он почти наизусть знает «Трактат об астрономических инструментах» главного астронома обсерватории Мирзы Улугбека – Гиясуддина Джемшида. Тот пишет, что уроженец Ходжента Абу Махмуд Хамид, наблюдавший за звездами при дворе правителя в Рее, сконструировал и назвал именем своего покровителя Фахри гигантский секстант – «Судси Фахри». Копия такого секстанта сейчас лежит перед Василием Лаврентьевичем, опущенная в каменную траншею Тали-Расад. Но Василию Лаврентьевичу все время кажется, что это – не секстант, а квадрант. Четверть круга. Если только подтвердится, что он лежит точно по меридиану, прояснится многое! Станет, например, понятно, как инструментом, обращенным к югу, определяли склонение звезд в северной части неба. Ведь у Мирзы Улугбека в его «Зидж Гурагани» есть звезды и северного, и южного неба.

Василию Лаврентьевичу удалось реставрировать несколько крупных глиняных чаш. Обломки их как-то легко сложились в заготовленный им проволочный каркас. Возможно, что система этих чаш, заполненных ртутью, могла служить для отражения… отражения чего?

Помнится, Борис Николаевич Кастальский сказал: для отыскания линии горизонта. Что это значит? Ах, как не хватает ему, Вяткину, знаний! Как он невежествен! Во всем, во всем он зависит от друзей. Вот и сегодня Кастальский обещал приехать и привезти инструменты, необходимые для определения меридиана. И тогда станет ясно… Вот, кажется, едет. Он ли?

На дороге показалось пыльное облако, и Василий Лаврентьевич словно очнулся от сна. По пестрому халату Вяткин узнал Кастальского. Взглянул на часы – около семи вечера. Как всегда, очень немногословно поздоровались и взялись за работу. Молча внесли на холм коричневые ящики с инструментами, поставили их у начала лестницы, на краю траншеи. Борис Николаевич снял халат, тужурку, закатал рукава рубашки и приготовил инструменты.

– Таблицы движения Полярной звезды, – сказал он, доставая из первого ящика тетрадь. – Она кульминирует через меридиан места наблюдения, предположительно, в 9 часов 23 минуты вечера. Сегодня. Отсюда и будем вести счет. Ровно в семь часов двадцать три минуты Борис Николаевич установил нивелир точно в вертикальной плоскости по середине дуг квадранта по двум отвесам.

– Вот, я визирую нить верхнего отвеса по средней нити трубы. Посмотрите.

Василий Лаврентьевич взглянул в прибор и увидал множество пересекающихся паутинок, но не понял, как ведется счет.

– Теперь посмотрите по горизонтальному кругу. Сколько?

– Мне кажется, сто девятнадцать градусов.

– Да. Нониус добавляет к ним пятьдесят минут, нет, точнее, пятьдесят две.

Наблюдение Вяткин тщательно записал в тетрадь. До выхода Полярной звезды в кульминацию – в свою высшую точку – оставалось еще почти два часа. Ученые присели на камни.

– Что, об этом холме есть предания? – спросил Кастальский.

– Множество! Но я расскажу одно. Говорят: искал Мирза Улугбек место для обсерватории, где чище воздух, где шире горизонт, где ярче горят звезды, где нежнее свет луны и жарче свет солнца. Ночью лег он спать и увидел, что постель его – в миндальном саду, у подножия горы Кухак. Увидел, что на подушке лежит его отрубленная голова, а вокруг нее разложено сорок миндальных плодов. И будто в небе горит, весь небосклон озаряя, голубая звезда Альтаир.

– Сон в руку, – сказал мудрец Улугбеку и указал ему на холм Чильбадам. То есть, на этот самый Кухак, где рос миндальный сад из сорока деревьев. Срубили миндальный сад, построили обсерваторию.

– Звезда Альтаир, если не ошибаюсь, альфа Орла? Вон она, видите, на краю Млечного Пути?

– Да. В астрономии очень много арабских названий. Например, звезды Альгениб, Альголь, Альдебаран, Альдерамин, Альтаир, Алфард, и еще немало. Восточная культура и наука, если разобраться, пронизывают общечеловеческую культуру и науку, разделить их невозможно; напрасно европейцы так много говорят о своем влияния на Востоке.

– Вы, Василий Лаврентьевич, настоящий коренной туркестанец! Вас никогда и никуда невозможно переманить и вообще увезти отсюда?

– Невозможно, Борис Николаевич. Тут я родился, тут и в землю лягу. Без Туркестана нет мне жизни.

Они сидели на камнях Тали-Расад, как раз там, где двадцать с небольшим лет спустя вырубят в черной скале могилу для Василия Лаврентьевича. Но в те далекие годы они смотрели не на землю, а на звезды, оба были еще молоды, полны дерзаний, сильные, умные люди, сыновья своего края, своей эпохи. А небо было таким же ясным и ярким, как и во времена Мирзы Улугбека, когда над роскошным зданием обсерватории всходила звезда Альтаир.

– Однако пора, – позвал Борис Николаевич.

Василий Лаврентьевич встал, засветил узкий язычок карбидного фонарика, осветившего сетку нитей прибора. Ровно в девять часов три минуты они сделали второй отсчет; средняя вертикальная нить трубы была точно совмещена с Полярной звездой в момент ее прохождения через меридиан.

– Сколько теперь? – взволнованно спросил Вяткин.

– Сто девятнадцать градусов.

– А по нониусу?

– Плохо видно, что-то не разберешь…

– Я посвечу.

Вяткин зажег свечу. Сорок минут! Квадрант! Это, несомненно, был квадрант! Он лежал в плоскости меридиана и имел восточное отклонение величиной в три минуты.

Когда Вяткин возвратился домой, Елизавета Афанасьевна ничего ему не сказала, а утром передала принесенную вчера записку:

«Милостивый государь Василий Лаврентьевич!

К вам у его превосходительства генерала Гескета есть неотложное дело. Благоволите прибыть завтра к девяти часам утра к генералу.

С совершеннейшим к вам почтением»…

Начинается! После приезда в Самаркандскую область генерал-майора Гескета в губернаторском доме все переменилось. Дом приобрел постный вид, совершенно в духе самого хозяина. Василий Лаврентьевич прошел по пустым гулким комнатам и постучал в кабинет Гескета.

– Войдите, – откликнулся Гескет. – Подходите ближе и можете сесть, – милостиво разрешил Гескет. Сам он сидел в кресле, рядом стоял Чернявский. – Мне доложили, – скрипуче начал Гескет, – что вы, господин Вяткин, нарушаете законы туркестанского края.

– А именно?

– Без надлежащего на то разрешения ведете раскопки древностей.

– Верно, – ответил Вяткин, – донесли правильно, – он взглянул на Чернявского, – я раскопал новый памятник старины.

– А по какому праву? Объяснитесь.

– Дело в том, что в знаменитом «Положении» Туркестанского края ясно написано: «Запретить самовольно раскапывать места, интересные в археологическом отношении».

– Цитата точная, – восхитился Гескет, – продолжайте, прошу.

– Так вот: «места, интересные в археологическом отношении», прежде всего необходимо выявить. Как вам хорошо известно, мне Археологической комиссией Российской империи поручено составление археологической карты края. Стало быть, я занимался своим непосредственным делом.

– Ясно. А? Логично? – обратился Гескет к Чернявскому. Тот стоял бледный, сдерживая дрожь тонкого рта.

– Мусульманские памятники следовало бы не открывать, а уничтожать! – взвился Чернявский. – Самое их существование, с их штатом блюстителей и надсмотрщиков, есть подрыв устоев царского самодержавия. Господин Вяткин открыл еще один центр мракобесия. Господину губернатору, вероятно, известно, что в свое время пришлось издать специальный указ относительно могилы Данияла.

– И много вы уже раскопали, господин Вяткин? – улыбнулся Гескет.

– Нет. Только выявил, что место действительно в археологическом отношении интересно, и его следует взять на специальный учет.

– Все правильно. Но донесение о неблагонадежности – сигнал. Я обязан реагировать. Вам десять суток, господин Вяткин, домашнего ареста. А?

– Слушаюсь, – ответил Вяткин, радуясь, что дешево отделался, и поспешил домой.

«Видно, и впрямь мне жить и умереть под знаком Орла, – думал он с печалью. – Двуглавого, разумеется…»

Шел пятый день домашнего ареста Василия Лаврентьевича. Он подрезывал и окучивал розы, разбивал грядки для цветов, высаживал рассаду астр, ромашек, петуний, львиного зева и резеды.

Но вечерам сидел над рукописями, не в силах оторваться от своих дневников и записных книжек, заполненных при раскопках обсерватории Мирзы Улугбека.

Там, за пределами его кабинета, шумел город, своим чередом шла жизнь, люди рождались, страдали и умирали. Высились голубые купола и минареты памятников, птицы летали и вили гнезда. Все шло где-то там, в стороне. Настроение – прескверное. И впереди никакого света. Ему казалось, все о нем забыли. Нет, к счастью! Ведь жил на свете Бартольд…

«Милостивый государь Василий Лаврентьевич!

Вы несказанно обрадовали меня сообщением об открытии обсерватории Мирзы Улугбека. Уже по намекам Вашим в предыдущих письмах я понял, что Вы стоите на верном пути в своих поисках. Что именно вам удастся поймать светлую жар-птицу. А посему искренне Вас поздравляю.

Обнимаю Вас и посылаю от комиссии Археологической исхлопотанный через Комитет для изучения Средней и Восточной Азии «Открытый лист» и немного денег.

С искренним уважением к Вам и пожеланием успехов

Бартольд».

Весь трепеща, раскрыл Вяткин «Открытый лист», – пакет принес ему рассыльный Областного Правления. На фирменном бланке Императорской археологической комиссии за № 648 значилось:

«С.-Петербург, здание Императорского Зимнего Дворца.

Выдан этот лист члену-корреспонденту Русского комитета для изучения Средней и Восточной Азии Василию Лаврентьевичу Вяткину Императорской археологической комиссией на право производства археологических раскопок на землях казенных, общественных и принадлежащих разным установлениям в пределах Самаркандской области, с обязательством доставлять в Комиссию отчет или дневники по произведенным раскопкам, а также, при особой описи всех находок, наиболее ценные и интересные из найденных предметов, для представления их на Высочайшее Государя Императора воззрение».

В отдельном конверте, голубом, заграничном, Вяткин нашел письмо от Арендаренко. После обычного вежливого вступления говорилось.

«Я намерен, вернувшись в Россию, изложить в книге некоторые свои соображения и взгляды на соотношение Европа – Азия.

Уже в Италии мне бросились в глаза явно восточные черты жизни местного населения и характера всей страны. Еще более поразительна аналогия в Греции. Здесь-то уже подлинный Восток. С его египетскими, финикийскими, турецкими и прочими чертами. Они сквозят не только во внешнем облике греков, но и в характере их, в колорите всей страны, в эмоциональной и интеллектуальной сферах.

Нет отдельной культуры Запада и отдельной культуры Востока, есть одна общечеловеческая культура, и на стыке Европы и Азии стоит Россия с ее великой объединяющей миссией. Роль русских во взаимопроникновении культур будет по достоинству оценена в будущем, и наша задача помочь в верной оценке этой роли».

«Так-то оно так, – вздохнул Вяткин. – Но вот на конвертах я вижу какие-то пометки красным карандашом. Их явно вскрывали. Тут чувствуется рука статского советника Болеслава Владиславовича Закржевского. Ведь почта состоит в одном ведомстве с жандармами, в Министерстве внутренних дел.

Но руки теперь у него развязаны, он может действовать. Спасибо чудаку Бартольду! Мир держится на чудаках.

Наконец-то он мог обнародовать свое открытие и не прятаться с ним от добрых людей. Не теряя времени, Вяткин написал предварительное сообщение в «Туркестанские ведомости», в «Известия Комитета для изучения Средней и Восточной Азии», в Русское астрономическое общество в Петербург, а также в местное Хозяйственное управление.

Первым, конечно, ответило это последнее учреждение:

«Рассмотрев вопрос о постройке монумента памяти астронома Мирзы Улугбека, Хозяйственное управление решило, что постройка памятников и монументов является для Самарканда недоступной роскошью. А посему, за недостатком средств…»

Ну, тут все ясно. Зато большая наука порадовала Василия Лаврентьевича. Откликнулся крупнейший астроном России профессор Глазенап. Откликнулась Пулковская обсерватория. Русское астрономическое общество создало специальный комитет. Отозвалась и Ташкентская обсерватория. Директор ее Померанцев опубликовал восторженную статью, физик Сикора призвал туркестанцев жертвовать на памятник великого человека. Русский политический агент в Бухаре Лютш сообщил, что для постройки памятника Улугбеку эмир бухарский жертвует пять тысяч рублей.

Вяткин получил еще одно заказное письмо от Бартольда.

В нем содержалась, кроме небольшой любезной записки, обширная выписка из сочинения Гиясуддина из уже известного Вяткину сочинения «Астрономические инструменты». Но между экземплярами Василия Лаврентьевича и Бартольда была разница. Список Бартольда содержал подробности, которые в списке Вяткина были опущены. Это много помогло Вяткину в понимании инструмента, найденного на Тали-Расад.

Но самое главное – в письме имелась выписка из протоколов заседания Русского комитета, в которой говорилось:

«За открытие обсерватории Мирзы Улугбека в Самарканде Василия Лаврентьевича Вяткина, члена-корреспондента Комитета, наградить вновь учрежденной золотою медалью имени барона Р. В. Розена. Местного антиквария же и катыба Абу-Саида, сына Магзумова, наградить премией в 100 рублей за содействие этому открытию».

Вечер сгущался в бархатистую ночь, благоуханную, праздничную. Устланная коврами и шелковыми одеялами суфа под виноградником, ярко освещенная светом керосиновых ламп, манила к себе; сложенные рядом с нею музыкальные инструменты сверкали перламутром, кораллами и золотой кожей. Молодая свежая листва винограда еще неплотными гирляндами переплеталась на стропилах беседки, сквозь нее сверкали и искрились крупные звезды. В высоких курильницах по углам суфы тлели угли, чашечки с ароматными травами стояли рядом.

Ели плов, пили в угоду мусульманскому благочестию муллы Магзума кипяченое виноградное вино. Абу-Саид Магзум, одетый в ярко-зеленый парчовый халат и белейшую чалму с золотой индийской кистью, взял затянутый голубой кожей кашгарский рубаб, медленно взошел на возвышение и сел, подняв одно колено, как должны сидеть благовоспитанные люди. Художник провел нежными пальцами по струнам рубаба, струны издали тихий стон. Как крыло бабочки, замелькал медиатор, из уст упали жемчужины слов:

 
Тревога вечная мне не дает вздохнуть,
От стонов горестных моя устала грудь.
Зачем пришел я в мир, раз – без меня, со мной ли, —
Все так же он вершит свой непонятный круг?
 

Абу-Саид вздрогнул и покачнулся. Рука его выронила рубаб и легла на ковер вяло и безжизненно. Изо рта хлынула кровь. Он всхлипнул и вытянулся на суфе.

К нему бросился Таджиддин-хаким. Василий Лаврентьевич пробовал приподнять друга на подушку.

– Он умер, – сказал врач, – нам надо перенести его в дом.

– Мой сын! Мой сын! – кричал мулла Магзум. Василий Лаврентьевич окаменел. К болезни Абу-Саида все привыкли. Как-то уже смирились с его состоянием. Но смерть его была все-таки неожиданной. Она, как видно, всегда бывает неожиданной. И надо же – в такой вечер…

Утром Абу-Саида Магзума похоронили.

За погребальными носилками Абу-Саида Магзума шли все его друзья, и Василий Лаврентьевич, не сняв восточного одеяния, шел вместе со всеми.

Домой Вяткин вернулся хмурый, как зимняя ночь.

– Васичка! Васичка! – кинулась в нему Лиза. – Ты только взгляни на него! Только взгляни!

Она потащила Вяткина в спальню и подвела к кровати. На белой подушке, развалившись, как барин, спал годовалый малыш. Светлые волосы мальчишки сбились в волнистый кок.

– Откуда, Лизанька, чей? – выдохнул Василий Лаврентьевич.

– Наш! Наш, Васичка. Нам его бог дал.

– Бог?

– Уж я так, бывало, молилась, так молилась… и вот, видно, молитвы мои услышаны.

– Ты толком мне объясни, откуда этот ангел взялся?

– Понимаешь, – шепотом рассказывала Лиза, – тебя-то всю ночь не было, а я лежу да прислушиваюсь, лежу да прислушиваюсь. Может, думаю, рано разойдутся, и ты вернешься. Лежу, значит, слушаю. И вот в темноте кажется мне, что под окнами ходят и шепчутся. Сперва я подумала, что это у доктора ходят. Но потом, слышу, это у нашей калитки. Думаю, воришки. Приоткрыла шторку, вижу: мужчина, из себя такой видный, высокий ростом, взял ящик с телеги, поставил под нашу калитку, сел в телегу – и погнал отсюда. Минут с десять прошло. Я слышу, в ящике маленький плачет. Ну, я все страхи забыла да туда. Смотрю, мальчик голенький, в ящике стружки да газета. Сверху он тряпочкой ситцевой прикрыт. Взяла я его на руки, он и замолчал. Я калитку заперла да стала тебя ждать, тут и рассвело уже скоро. Приехал Эгам, рассказал про Абу-Саида. Жаль его, ведь молод еще был!..

– Что ж, Лизанька, одни умирают, другие – рождаются. Пусть живет мальчуган, раз уж нам его подарили. Завтра пойду, похлопочу, узнаю, как это все оформляется. Его, поди, крестить надо?

– Крещеный! В ящике медный крест, к нему нитка привязана, на нитке бумажка с надписью: «Раб божий Константин».

– Глянь, проснулся раб божий Константин.

Лиза склонилась над ребенком, тот зашевелился и сбросил крепкими ножками край одеяла. По покрывалу неприкосновенной Васичкиной кровати растекалось мокрое пятно. Вяткин засмеялся, расцеловал ребенка и пошел переодеваться.