Текст книги "Звезда Альтаир"

Автор книги: Уильям Джейкобс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Глава IV

Любительские спектакли, лекции, курсы обучения ремеслам, народные хоры – все это нашло себе пристанище в Народных домах Туркестана. Собирались строить Народный дом и в Самарканде. План этот просматривался всеми, кто имел отношение к кружковой деятельности среди широких слоев населения – руководителями любительских кружков драматических, хоровых. Вяткин же числился председателем кружка Пушкинских чтений и с удовольствием углубился в изучение проекта Народного дома.

Со свойственной ему обстоятельностью он распорядился рекомендательной запискою, в которой писал, какого размера ему хотелось бы иметь вестибюль, какой должна быть площадь залов, сколько выделить комнат для публичной библиотеки и читальни, для репетиционных помещений. Подписал и отдал генералу.

Генерал не посмотрел на подписи, отослал записку в Ташкент и через полгода проект Народного дома, с дополнениями Вяткина, прибыл обратно в Самарканд для выполнения. Утвердили. Началась постройка. Велась она на средства Городского хозяйственного управления, велась медленно, затягивалась. Но подрядчик попался добросовестный, материалы доставлял наилучшие, строил прочно, добротно. И вот в один прекрасный день, почти напротив окон Василия Лаврентьевича, поднялось и зарозовело нарядным жженым кирпичом новое отличное здание.

В Областном Правлении наступили к тому времени перемены. Гескет, присвоивший порядочное количество казенного добра, отбыл, скрыв свой новый адрес. Чернявский, прослуживший с 1868 года в Туркестанском крае, подался на пенсию. Главным лицом остался советник Областного Правления коллежский асессор Василий Лаврентьевич Вяткин, Ваше благородие и пр. и пр.

Обласканный высшим начальством, незадолго до этого совершивший открытие мирового значения, весть о котором облетела все цивилизованные страны, удостоенный высшей ученой награды – золотой медали имени барона Розена, он почувствовал под ногами твердую почву и… самовольно занял здание Народного дома под городской музей.

Произошло это так. Когда затянувшаяся стройка пришла к концу, выяснилось, что здание хоть и готово, но сметой не предусмотрены средства на его обстановку. Деньги добросовестно истрачены на мозаичные мраморные полы, цветные витражи в двусветных готического стиля окнах, на тонкую отделку потолков. На все хватило, даже на красивый, из жженого кирпича с затейливой решеткою, забор.

Но в здании не было ни стола, ни стула, ни даже самой дешевой ситцевой занавески. Отлично отделанный дом стоял пустым.

Городской архитектор титулярный советник Иван Петрович Лебедев слыл человеком бесхарактерным и слабым. Он трепетал перед начальством и боялся самой малейшей ответственности. Осмотрев с подрядчиком новое здание, архитектор заспешил собрать комиссию, которая бы приняла постройку. Но начальства нет, собирать некого. Лебедев завернул к Вяткину. Василий Лаврентьевич выслушал господина Лебедева.

– Чем, собственно, я могу помочь? Двери Народного дома заперты, ключи у вас в кармане, входы опечатаны.

– В том-то и дело, что двери не опечатаны.

– Но ведь в доме-то нет ничего?

– Нет. – Лебедев развел руками.

– Дом-то ведь воришки не унесут? – улыбнулся Вяткин.

– Не унесут. И все же боязно носить эти ключи. Ответственность лежит на мне. Акт подписан, дом с плеч подрядчика сошел, и теперь я отвечаю.

– Уж и не знаю, как вам помочь, Иван Петрович. Разве вот что: давайте мы эти ключи положим вот сюда, в сейф. Хотите?

– Голубчик, вы бы меня выручили! Отличная идея. Если потом и спросят, я отвечу, что ключи оставил в сейфе в Областном Правлении.

Господин городской архитектор успокоился и ушел. А Василий Лаврентьевич, прикинув возможности, решил использовать Народный дом под музей. Хотя бы временно. Сырая, протекающая церковная пристройка уже давно не вмещала ни мебели, ни экспонатов. Невозможно выставить коллекции нумизматики, этнографии, орудий труда, плохо показана история вхождения Туркестанского края в состав России. В ящиках лежала библиотека, которая должна была бы функционировать при музее, штат состоял из двух человек. Разве это музей? А тут – роскошное помещение пустует уже целый месяц! И Василий Лаврентьевич решился. Со сверкающими глазами прибежал он к Иванову.

– Кирша, Кирша, дай из школы десять стульев и два стола, – просил он. – У меня и шкафы есть, и витрины, а вот стульев нет и столов нет. Я поставлю в читальном зале два больших стола, шкафы с книгами и стулья. А остальные залы под музей пойдут, для него у меня все в наличии. Открою в здании публичную библиотеку с читальней – и мне про музей никто ничего не сможет сказать. Тогда меня оттуда никто не выкинет! Дашь?

– Ну, что мне с тобою делать! Бери уж. Да я сам все привезу. Еще две скамейки дам.

Вяткин бросился обнимать Киршу.

– А на чем ты мне их привезешь? Подвода где?

– Есть у меня подвода. Привезу.

– А не мог бы я несколько раз сгонять ее за экспонатами?

– Вот ты какой настырный! Нахальный прямо!

– Ну, Кирша же, ну, Кирша! Как нам не быть нахальными, когда мы казаки? Иначе дворянство пахать будет на нас.

– Ладно. Гоняй подводу, пей мою кровь! Так тебе, Василь, сейчас стулья?

– А зачем откладывать? Давай сейчас.

Так начался переезд в новое здание музея, детище Василия Лаврентьевича Вяткина.

Была уже ночь, когда от бывшей Георгиевской церкви, с ее подземельями и гробами, по темным улицам Самарканда поехали нанятые Вяткиным арбы с имуществом. В три часа ночи Вяткин, вытирая мокрый от пота лоб, повесил на дверь опустевшей пристройки большой замок и пошел в новое здание.

Впереди у него было два праздничных дня, которые он использовал для устройства музея. Приглашенный на помощь Таш-Ходжа взял на себя обязанности сторожа и никого в музей не пускал. Так же бдительно он следил за тем, чтобы во дворе не было ни суеты, ни движения.

– Иди, иди в дом, не стой тут, Вазир-ака не велел, – гнал он Зор-Мухаммеда, увязавшегося за старшими и работавшего здесь на равных. И мальчуган покорно заходил в здание по высокому кирпичному крыльцу. Как все хорошо размещалось в новом здании!

– Пусть меня повесят, распнут на кресте, – шептал Вяткин, – пусть дадут любое наказание, но музей останется здесь! – И он с наслаждением ворочал шкафы и витрины, громоздил штативы с чучелами птиц и животных, волочил ящики с минералами, пристраивал макеты и щиты с оружием и утварью.

Бледная, всю ночь не спавшая Лиза возилась с книгами: Зор-Мухаммед вприпрыжку таскал стопки книг, и она ставила их в шкафы; казалось, конца не будет этой тяжелой работе. По полу ползал замурзанный ее сынишка, брал в рот гвозди и сосал грязные пальцы.

Но дело подвигалось. Таш-Ходжа, Эгам-ходжа, Эсам-ходжа, Рустамкул с сыном, Вяткин и Лиза к концу третьего дня все расставили по местам и, до смерти усталые, разошлись по домам. Музей был отличный!

– Что-то теперь будет! – смеялся Вяткин. Спать он от волнения не мог; Лиза, как умела, утешала его.

– Ну, Васичка, – говорила она и, как Костика, гладила за ухом, – мы же ничего плохого не сделали. Не для себя же ты захватил дом!

– Но захватил же все-таки, захватил?

– Если выгонят из Областного Правления, пойдешь служить учителем. Подумаешь, что ж такого хорошего в твоем чиновничестве? И без него живут люди. Не бойся, у меня немного денег есть. Проживем.

– Умница ты, Лизанька, милая моя подруженька и верный друг. Но ты спи, а то Костик встанет.

– Ах, Васичка! Какой уж тут сон?

Так маялись они до приезда вновь назначенного на место Чернявского полковника Папенгута. И – странно, как только Василий Лаврентьевич увидел перед собою человека, которому надо было все объяснить, он успокоился и осмелел.

– Вы, верно, ваше превосходительство, читали о том, что из Луврского музея в Париже похищен шедевр Леонардо да Винчи – портрет Джоконды?

– Да, я слышал, господин Вяткин, что же дальше?

– А ничего. Я говорю, что гноить музейное имущество в разваливающейся лачуге, под протекающей крышей – бесчеловечно. И, если хотите, некультурно. Вы видите, как относятся к музеям за границей, в европейских странах. А у нас имущества в музее не на один миллион франков!

– Что же отсюда следует? Надо отменить приказание губернатора и допускать самоуправство? Так? За самовольство, милостивый государь, даю вам месяц домашнего ареста.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! Месяц домашнего ареста. Но… Петр Оскарович, музей-то там и останется?

– Останется. – И суровый Папенгут улыбнулся сквозь свои редкие белесые усы. – Что мне делать с вами, Василий Лаврентьевич? Вы как влюбленный гимназист!

Вяткин едва не запрыгал от радости. Год, год готов был он затратить на отсидку под домашним арестом, лишь бы музей, душа его, остался в этом чудесном здании.

Затемно уходил он теперь в музей и затемно возвращался. Работал бы он и ночью, но здание еще не было освещено электричеством. Все знали, что Вяткин находится под арестом. Известие это облетело Самарканд молниеносно. Однако, желая его повидать, люди шли к нему не домой, а прямиком в музей, в новое здание.

Суровый страж – Таш-Ходжа косился на приходящих и, никого внутрь не пуская, вызывал Василия Лаврентьевича во двор. Таков приказ Вазира-ака: он не хотел, чтобы раньше времени о музее заговорили. Он готовил самаркандцам сюрприз.

Как-то пришел очень взволнованный и мрачный самаркандский коллекционер Столяров.

– Продаю коллекции, Василий Лаврентьевич, – предложил он.

– Полноте, Степан Петрович, – ответил Вяткин, – что это вы все «продаю» да «продаю»? Для организации такого музея и подарить бы следовало. Если не от нас с вами, то от кого же и ждать тогда дара?

– Но ведь другие, Василий Лаврентьевич, не дарят?

– То есть как это «не дарят»? Кастальский Борис Николаевич, например, отличных два оссурия подарил и несколько ценных книжек. Петровский принес целую кипу фотографий и книги подарил по этнографии. Эгам-ходжа, наш антикварий самаркандский, – коллекцию уникальнейших монет с Афрасиаба. Серебро и золото. А ведь он – семейный человек, живет не в таком уж достатке. Таджиддин-хаким буквально целую арабу привез. Тут и образцы восточных тканей – Индия, Белуджистан, Афганистан, Памирские горные княжества, посуда, украшения, несколько рукописей.

– Оно, конечно, так. Однако я подумаю.

Через два дня Столяров, мелкий чиновник банка, принес и подарил музею пять сосудов, определенных Вяткиным как «сассанидский металл», а десять других, серебряных, Вяткин у него купил.

Кто-то из доброхотов дал в «Туркестанские ведомости» заметку об открытии Самаркандского музея в новом здании. И тут же предлагал пополнить его коллекцию «за счет добровольных подарков и взносов». Нельзя сказать, что подарки и взносы посыпались как из рога изобилия, но все-таки кое-что перепало музею от патриотов Туркестанского края и любителей древности Самарканда.

В последнюю неделю своего ареста, когда музейные дела несколько поулеглись, Василий Лаврентьевич очень тяготился невозможностью свободно передвигаться по городу. Да и в Ташкент он хотел бы понаведаться – посмотреть на экспозиции столичного музея. Опять ему и тут не хватало знаний. Опять он сетовал на свою «безграмотность», на свое невежество. Хотелось ему построить экспозицию так, чтобы она выглядела не хуже московских. Да и в С.-Петербурге верно уж музеи хороши! Только где там ему, Вяткину, добраться до столиц! В Ташкент – и то не выберешься! И он пел своим верным, но не таким густым, как у Горголы, басом:

 
Сижу за решеткой в темнице сырой,
Вскормленный в неволе орел молодой…
Мой верный товарищ, махая крылом…
 

И тут родилась идея: убежать. Пока хватятся, он вернется. Ехать, конечно, как всегда, ночью. Поезд отходит в одиннадцать. Подходящее время!

Вяткин сидел перед письменным столом директора музея. Ташкентского музея, столичного. И директор его, испитой костлявый человек, Павел Иванович Зыков, тоже был человеком столичным. На нем белые в полоску брюки, перепоясанные широчайшим модным резиновым поясом с медными застежками, и сиреневая, в алый горошек, рубашка фасона «апаш», открывавшая его тонкую морщинистую шею с острым кадыком и безнадежные ключицы чахоточного.

Здесь не было нарядных цветных витражей Самаркандского музея, нежных бело-голубых деревянных потолков, заливавших залы ровным перламутровым светом, не было высочайшего купольного холла, в котором уже стояли овальные столы для читателей, не было просторных стеклянных витрин с горками коллекций, нарядными стеклянными подставками под минералогические экспонаты, которые Вяткин склеивал из обрезков стекла своим универсальным клеем. Ничего в Ташкентском музее вообще не было. А главное – не чувствовалось любовного хозяйского глаза, умелых золотых рук Василия Лаврентьевича, который мог все делать сам, каждую музейную работу. И того тонкого, изысканного вкуса, который отличал экспозицию Самаркандского музея. Здесь экспозиция убога. За витриной, за стендом нет фонда, назначение которого – выдвинуть только типические вещи.

Ташкентский музей возник еще при генерал-губернаторе Кауфмане. Первое время он пополнялся подарками его друзей и приверженцев. Со времени открытия в крае Кружка любителей археологии и истории была выделена специальная витрина для пожертвований местных археологов – участников кружка. Позже витрины оказалось мало, дали комнату. Но она стояла почти пустой.

Каталогов Ташкентский музей никогда не выпускал. Первый составлялся уже два года, но его до сих пор не издали. Экспозиционных планов тоже не существовало. Отчетов по отделам музея не писалось. Сколько экспонатов и в каком отделе они выставлены, никто не мог сказать.

Музей Ташкента несколько раз обворовывали. В последний раз украли драгоценные серебряные чаши и блюда, украшения с настоящими драгоценными камнями, ковры, вышивки, золотые монеты.

– Вот уже решетки в прошедшем году заказали на окна.

Выслушав невеселую повесть о жалком существовании музея, сетования директора на то, что вход и по праздникам, и в будни – бесплатный, Вяткин обратил внимание на то, что во время разговора Павел Иванович вырезывает из какой-то книги расшитые страницы и вклеивает их в бумажные рамки. Раскладывает их для просушки и, набрав 17 таких листочков, заворачивает пачку в газету.

– Что это вы делаете, Павел Иванович? – спросил Вяткин.

– Наклеиваю и составляю «Туркестанский сборник». Может, слышали, в С.-Петербурге его еще при генерал-лейтенанте фон Кауфмане начал составлять известный библиограф Межов. У Межова работали трое. Они за 20 лет выпустили 416 томов «Туркестанского сборника», куда вошла большая часть работ по Средней Азии и Туркестану вообще. Каждый том стоил пятьдесят пять рублей. Я работаю, изволите видеть, один. По приказанию его высокопревосходительства генерал-губернатора. И у меня, таким образом, каждый том обходится в двадцать три рубля.

– И много вы уже склеили?

– Около ста двадцати томов-с. И ваши сочинения вошли-с.

– Что же, вам сдельно, что ли, платят за работу?

– Сдельно-с, сдельно-с. А музей, изволите видеть, для меня занятие приватное.

Так Василий Лаврентьевич побывал в столичном музее и поучился ведению музейного дела.

Решетки заказал! Решетки. Чтобы воры золотых монет из экспозиции не раскрали. А не подумал, что вместо золотых монет надо в витрины копии с этих монет выложить. А сами монеты должно в сейфе держать. Решетки… Нет, стой! И тут можно хорошее почерпнуть! Дробление на отделы у меня неправильное. Надо разделить, как у них: естественно-исторический или краеведения, этнографии, истории – туда же и археология войдет. Итак, форма найдена! Но сам этот Зыков, конечно, жалок и нелеп. Модно одетый, весь перемазанный вонючим клейстером. Жена, детишки… Вяткин помотал головою.

В это время молодой голос окликнул его:

– Василий Лаврентьевич! Какими судьбами? – Его обнимал Александр Александрович Семенов.

Вяткин его знал как устроителя выставок в Туркестане и за его пределами, коллекционера, знавшего толк в прикладном искусстве.

– Да вот приехал, как видите, чтобы ознакомиться с постановкой дела в вашем музеуме.

– Ну, и ознакомились? – засмеялся Семенов. – А я думал, вы по поводу своего избрания приехали.

– Какого избрания? – удивился Вяткин.

– Я вижу, вы ничего не знаете! Дано приказание доставить вас из Самарканда.

– Ишака на арбе или арбу на ишаке?

– Именно. В ближайшее время просят вас пред светлые очи генерал-губернатора. Но повод, уверяю вас, очень приятный. Сегодня и телеграмму «отбили».

– Ну, представление так представление, – невозмутимо сказал Василий Лаврентьевич, про себя думая, что, пожалуй, оно и кстати, что идет это представление. «Я сбежал из-под ареста, но мне ничего не будет! В конце концов, в музее встретили, а не в кабаке».

Он предоставил Семенову кликнуть извозчика и везти себя в Белый дом. Вместе с Семеновым вошел в холл, выслушал, как о нем доложили генерал-губернатору. Их приняли немедленно. Из-за стола к ним навстречу вышел средних лет полный и представительный генерал-губернатор.

– Рад, рад, господин Вяткин. Наслышан о ваших научных открытиях.

Василий Лаврентьевич поклонился.

– Самаркандская администрация, – продолжал торопливо генерал-губернатор, – я имею в виду прежний ее состав, не всегда понимала задачи исторического этапа, который переживает Туркестанский край. По этой причине мы сочли за благо заменить военного губернатора Самаркандской области и его помощника по Областному Правлению. Эти люди были слишком ограничены для того, чтобы лавировать и гибко пользоваться лозою и пряником. Ну, да вам об этом говорить не надо! Вы и сами за время губернаторства господина Гескета несколько раз были под арестом. Надеюсь, что теперь все будет иначе.

– А я и сейчас под домашним арестом, – тихо сказал Вяткин.

Наступила пауза, только слышно было, как залетевшая в кабинет пчела гудит, пытаясь вырваться через шелковую гардину. И вдруг генерал захохотал. Он хохотал, держась двумя руками за стол и качаясь из стороны в сторону. Засмеялись и Семенов с Вяткиным. Из двери просунулась голова адъютанта и тоже заулыбалась.

– Ой уморил, ой уморил, батюшки! Это что же за проказник? Ой, что же это за шалун такой? – Он схватил Василия Лаврентьевича за плечо, и, хохоча, теребил его. Отсмеявшись, но все еще всхлипывая, генерал-губернатор вытер платком усы и лоб и сел на место.

– Ну, Василий Лаврентьевич, винись: за что?

– Да ведь за что? Без ведома администрации, когда никого на месте не было, занял самовольно под музей пустующее здание Народного дома.

– И это – все? Теперь вы довольны?

– Ку-уда! Лучше и не надо. Самарканд ведь особый город. В нем музей обязательно нужен. И хороший музей.

– Ну, пользуйтесь! Нет худа без добра. Я вызвал вас, Василий Лаврентьевич, чтобы сообщить, что Лондонское королевское географическое общество жалует вас за открытие обсерватории Мирзы Улугбека золотой медалью и избирает в почетные члены общества. Понимаете ли вы, что вас, как ученого, признали за границей? – Генерал-губернатор протянул Вяткину синеватую плотную бумагу и пожал руку.

– Весьма благодарен, весьма благодарен, – бормотал Вяткин, а сам думал о том, что уж теперь-то здание непременно останется за музеем и победа – на его стороне.

Глава V

Незаметно отошли осень и зима, холода сменились теплом, Эгам-ходжа и Рустамкул Тегермонташ весь участок музея засеяли клевером, между рядками насадили магнолий и липок, жасмина и дубков, декоративных вишен и боярышника. Все цвело, серебристые тополя шелестели листвою; вдоль музейного фасада выстроились шпалерами молодые чинары; Вяткин стенд за стендом прилаживал в залах своего «готического» здания, и только цветные тени витражей отмечали для него промелькнувший день: тени ложились с востока и с запада.

В марте приехал новый губернатор «из числа лиц, понимающих задачи Российской империи в странах восточных окраин», грузин средних лет Илья Зурабович Одишелидзе.

Настоящий восточный князь, как он сам говорил, «самого высшего качества грузинской крови», с замашками деспота и с аппетитами «калифа на час», он сразу не понравился в Самарканде. Любитель широко пожить за казенный счет, он тут же потребовал, чтобы освободили несколько выгодных «синекур» для близких ему людей. В частности, ему показалось выгодным использовать для «своего человека» должность советника при губернаторе области, которую занимал Вяткин. Брат его жены хотел бы занять этот выгодный пост.

Придравшись к тому, что Вяткин работает не в Правлении, а в музее, он решил перевести его на какую-то другую, мелкую должность.

Но решительно восстал Папенгут. И пошла писать губерния! В Ташкент посыпались письма с обеих враждующих сторон, и каждый хвалил или ругал Вяткина.

Но в каком-то возрасте каждый человек достигает такого положения, при котором и хорошее и плохое, сказанное в его адрес, остается, как говорится, на весу. Такой человек пренебрегает всем, что о нем говорится, и идет раз и навсегда избранным им путем. Вяткину было безразлично, как относится к нему новый губернатор, как было безразлично отношение и всех предыдущих его начальников. Убрать Вяткина с горизонта все равно никто не может.

Поэтому он, получив приглашение явиться, не тотчас отправился к генералу Одишелидзе.

– К нам, в наш забытый богом угол, – громогласно заявил Одишелидзе, – приезжают европейские ученые! А посему я вам приказываю: не позже завтрашнего дня открыть ваш музей. И подготовьтесь к экскурсии по городским древностям, я сам буду проверять вас. Я поставлю кое-кого на место!

– Я прошу вас, ваше превосходительство, дать письменное распоряжение о немедленном открытии музея, который, с моей точки зрения, еще не может быть открыт. Иначе я приказа вашего не смогу выполнить. Что же касается проверки, то… мне, извините, неизвестно, какое у вас имеется право учинять личные экзамены чиновникам, которые аттестованы свыше. Позвольте идти? – И, не ожидая разрешения, вышел.

Музей он открыл не на следующий день, а в начале апреля. Согласно обычаю, был приглашен священник и отслужен молебен. После молебна был торжественный акт, на котором присутствовало, – уж этого Вяткин никак не мог ожидать, – не менее тысячи человек. Пришла вся русская интеллигенция, было неожиданно много представителей интеллигенции местной: врачей, художников, учителей медресе и мактабов, даже мулл крупных мечетей.

Василий Лаврентьевич произнес приличествующую случаю речь.

– Теперь, – говорил Василий Лаврентьевич, – когда у Самарканда есть большой отличный музей, можно показать, насколько развита культура Востока. Явилась возможность демонстрировать результаты раскопок обсерватории Мирзы Улугбека, городища Афрасиаб и многое другое. Это сблизит русских и местных жителей, будет способствовать возникновению дружбы и взаимного уважения.

На следующий день и даже неделю спустя все газеты Туркестанского края пестрели сообщениями об открытии музея в Самарканде; называли имена Рустамкула Тегермонташа, его сына Зор-Мухаммеда, Эгама и Эсама-ходжу, Абу-Саида Магзума и Таджиддина-хакима, вложивших много труда и сил в это доброе дело.

Самаркандский губернатор Илья Зурабович Одишелидзе скрипел зубами. К нему шли бесчисленные письма, в которых учебные заведения, попечительства, добровольные общества, землячества, кружки разных городов Туркестанского края запрашивали губернатора, когда можно будет их экскурсиям посетить исторический город Самарканд, с его памятниками и музеями (!), чтобы Василий Лаврентьевич Вяткин сам им все показывал.

– Пусть Вяткин напишет все, что он знает об этих развалинах, – говорил генерал, – мои люди это выучат, и мы сможем обходиться без его помощи. Кроме того, мы будем теперь за каждую экскурсию брать деньги.

Умудренный опытом Папенгут отрицательно мотал головой:

– Невозможно, это – невозможно! Невозможно выучить все, что знает о Востоке и о Самарканде Вяткин. Для этого надо столько же учиться, сколько учился сам Вяткин: сорок лет. Кроме того, для этого необходим талант.

Окончательно Одишелидзе оставил мысль о снятии или перемещении Вяткина, когда получил из Ташкента секретную депешу. Генерал-губернатор Туркестанского края в очень любезных, но категорических тонах писал, что одна высокопоставленная персона (называть которую в письме он не имеет возможности), по причинам политического характера имеющая сохранить свое инкогнито, в конце апреля текущего года предполагает посетить Самарканд. Для охраны и конспирации с персоной едут старшие группы Ташкентского имени Наследника цесаревича кадетского корпуса, под командой члена Русского географического общества обер-офицера для особых поручений при директоре корпуса, штабс-капитана Ситняковского.

Персона, много наслышанная об археологических находках в Самарканде профессора Вяткина, желая лично ознакомиться с великолепными руинами средневекового города, озабочена тем, чтобы вышеуказанный господин Вяткин никуда бы в отпуск или отъезд отпущен не был и мог лично сопровождать высокую персону по памятникам Самарканда.

Сам генерал-губернатор сопровождать персону не мог. Он был занят подготовкой военных маневров войск Туркестанского военного округа, на которую особа эта, собственно, и приезжала.

«…А посему от вас требуется:» – и дальше перечислялось все, что требуется от генерала Одишелидзе. Хоть бы намекнули, что за персона, Сам царь?..

В губернаторском доме начался переполох по поводу приема царской особы. Василий Лаврентьевич также был поставлен в известность относительно высокого гостя, но ему тоже не дали никаких разъяснений. Кто?!

Специальный поезд для экскурсии. Специальный салон-вагон из С.-Петербурга, специальная прислуга – замкнутая, молчаливая, исполнительная. Множество розовых, хохочущих или замирающих от восторга кадетов. И невысокий плотный господин, похожий на неудавшийся портрет государя-императора…

На днях около Ишрат-хоны Вяткин встретил Елену Александровну. В ней было все то же очарование силы и красоты, но, словно что-то сломалось у нее внутри, стала она тише и грустнее.

– Аленушка! – окликнул ее Василий Лаврентьевич. – Постой-ка! – Он взял за повод ее лошадь и хотел помочь ей сойти. Но Елена Александровна откинула вуаль, с седла не слезла и только тепло посмотрела на Вяткина.

– Что так грустна? И не видно совсем?

– Я теперь больше все дома, дел у меня прибавилось. Дочь на каникулы приехала из Петербурга.

– Ну, как она? Поди, совсем барышней стала?

Елена Александровна неопределенно пожала плечами.

– Что же она, опять возвратится в Петербург? В пансион? – спросил Вяткин.

– Не знаю, как будет у меня со средствами. Я ведь завод свой отдала компании.

– Я слышал. Этот старик Филатов всех некрупных хозяев заглотал. Мне дело представляется так: он взял ваши заводы – кишмишные там и прочие, заводы работают, а он вам за них, из этих же прибылей, выплачивает стоимость ваших же заводов. Делец!

– Ну, не совсем так. Потому что каждый из нас все-таки остается заводовладельцем и участвует в прибылях. Но вообще-то, конечно, я уже не хозяйка. Остался мне сад. Хороший сад.

– А сад Филатов еще не торгует?

– Торгует, да что вы ополчились на Филатова? Мало ли коммерсантов без него? Сейчас все крупные хозяйства стараются подмять мелкие. На том и свет стоит. Филатов хоть лучше других. Вон Потеляховы, или Пинхасовы – те и вовсе… Отто Вогау тоже…

– А что, Димитрий Львович Филатов, верно, совсем стар стал? Я давно его не видел. Хоть и на одной улице живем.

– Стар.

– Ведь он еще в 1865 году имел фирму в Туркестане?

– Да.

– Миллионер. На туркестанских фруктах взошел.

– Да. Ну, я поеду, Василий Лаврентьевич.

– Всего вам доброго, поезжайте. Целуйте за меня дочку.

– А я слышала, наградили вас. Порадовалась.

– Спасибо, Аленушка! Ну, с богом!

И Елена медленно тронула лошадь.

«Что же это со мною? Старость, что ли? Ведь Елена все та же красавица, сам я все тот же влюбчивый прохвост. А вот что-то изменилось. Что? Время прошло. Как это французы говорят, «иные времена – иные песни». Но лучше, кажется, сказал Жуковский:

 
Отымает наши радости
Без замены хладный свет.
Полыханье нежной младости
Гаснет с чувством жертвой лет.
Не одно ланит пылание
Тратим с юностью живой,
Видим сердца увядание
Прежде юности самой.
 

Вот у меня наступила пора увядания сердца…»

Вяткин прошел в глубь мавзолея Ишрат-хона и первое, что он увидел, – вновь вынутые куски изразцовой панели: «автограф» муллы Маруфа.

«Вот на кого не влияет время, – подумал с горечью Вяткин, – он всегда юн и по-молодому энергичен. Воровство в мире – вечно и ворам покровительствует Меркурий».

Он смотрел обвалившийся кусок арки. Время. Время… Красоте Меркурий покровительства не оказывает. Боги к ней не так-то щедры.

Оглядев свое хозяйство, Вяткин вернулся в музей. Сел за составление сметы ремонтных работ на памятниках старины:

1) Серьезный ремонт свода склепа Гур-Эмир.

2) Северо-восточный минарет медресе Улугбека.

3) Левая гульдаста мечети Тилля-Кари.

4) Футляр над квадрантом обсерватории Мирзы Улугбека.

В каменной траншее стоит дождевая вода: грунт каменный, не впитывает. Немного денег обещал раздобыть в С.-Петербурге Бартольд. Но сумеет ли? Скупится государство Российское на подобные расходы. Минарет в медресе Улугбека и рад бы стоять, да опять же время, время клонит его в сторону. Забрать бы те деньги, что на монумент Улугбека эмир Бухарский дал! Все-таки не шутка – пять тысяч. Растет хозяйство. В этом году решил Василий Лаврентьевич взять на учет и охрану Дагбидские памятники, мавзолеи шейхов Махдуми Агзам. И Ургутские мавзолеи, несколько отличных мавзолеев по Бухарской дороге. Наконец, нужны деньги на раскопки! До сих пор лежит чуть затронутым холм, в котором спрятаны Тимуровы фрески. Все денег нет, чтобы раскопать его. Надо бы и с Афрасиабом опять повозиться, не движется дело с северо-западным углом городища. А ведь там-то, поди, и заключены самые крупные постройки шахристана. Необходимо также во что бы то ни стало завершить раскопки в обсерватории Улугбека. Ведь раскопана лишь миллионная часть холма. Надо убрать все с его верхней площадки, расчистить пол. Тщательно осмотреть стену и все пространство внутри стены. «Эх, был бы я капиталистом, как Пинхасовы или Потеляховы!..»

Неожиданно появился в музее давно не показывавшийся доктор.

– Ну, батенька, как вы тут. Уже устроились в новой раковине? А? Вот ведь как в русской сказке: два братца через дорогу живут, а друг друга не видят. И живем рядом, а встречаться перестали. Даже на охоту больше не ездим. А что, Василий Лаврентьевич, не махнуть ли нам на Джизакские озера, на уток? А?

– Отчего же не махнуть? Можно и махнуть, – отвечал Вяткин.

Десятый час утра. День снежный и морозный. Хорошо горели дрова в новых печах – сегодня печи топил сам Василий Лаврентьевич, – в окна светило солнце и зажигало на пахнущих мастикой и скипидаром зеркальных полах музея костры искр и радуг. Мысли Вяткина заняты своими делами. Почему-то не пришел сегодня на работу Таш-Ходжа. Что там с ним?