Текст книги "В теплой тихой долине дома"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Воскресный цеппелин

Люк держал меня за руку, а я держал за руку Маргарет. У каждого из нас было по монетке в пять центов, чтобы пожертвовать на церковь, и Люк мне говорил:

– Смотри, Марк, не забудь опустить деньги в кружку, а то опять припрячешь и купишь себе мороженого.

– Сам не забудь, – отвечал я.

В прошлый раз Люк не опустил свою монету в кружку, и я это заметил. Днем тогда было очень жарко, и я купил себе мороженого. Шульц дал мне целых две ложечки. Люк увидел, что я ем мороженое под китайской яблоней в школьном дворе.

Он действовал быстро, как сыщик из кино.

– Ага, – сказал он. – Где ты достал деньги, Марк?

– Сам знаешь где, – сказал я.

– Нет, – сказал он. – Где? Говори!

– Да это на церковь, – сказал я. – Я их не опустил.

– Это грех, – сказал Люк.

– Ладно, – говорю. – Ты тоже не опустил.

– Нет, опустил, – говорит Люк.

– Нет, – говорю я. – Я видел, как ты пропустил кружку, не бросив монетки.

– Я коплю деньги, – сказал Люк.

– Копишь? На что?

– На цеппелин.

– А сколько стоит цеппелин?

– Да это в «Мире школьника». Доллар стоит. Из Чикаго пришлют.

– Настоящий цеппелин?

– На нем вдвоем подняться можно. Я полечу с Эрнстом Вестом.

Я проглотил последний кусочек мороженого.

– А меня не возьмешь? – спросил я.

– Тебе нельзя, – сказал Люк. – Ты еще маленький. Совсем ребенок. А Эрнст Вест одних лет со мной.

– Какой же я ребенок! – сказал я. – Мне уже восемь, а тебе десять. Возьми меня полетать на цеплелине, а, Люк?

– Нет, – сказал Люк.

Я не заплакал, но мне стало горько. А тут еще Люк начал меня дразнить.

– Ты влюблен в Алису Смол, – сказал он. – Совсем еще ребенок.

Это было верно. Мне и вправду нравилась Алиса Смол, но тон, которым говорил об этом Люк, меня разозлил.

Мне стало горько и одиноко. Алиса Смол мне очень нравилась, но разве все было так, как мне хотелось? Разве я с ней когда-нибудь гулял? Разве держал ее за руку и говорил, как я ее люблю? Произнес ли я хоть раз ее имя так, как хотел, чтобы она поняла, как много она значит для меня? Нет. Я слишком перед ней робел. У меня даже не хватало смелости смотреть на нее долго. Я робел перед ней, потому что она была такая красивая, а когда Люк заговорил о ней таким тоном, я разозлился.

– Сукин ты сын, Люк, – сказал я. – Ублюдок паршивый.

Я не мог больше вспомнить других слов, которые слышал от старших мальчишек, и поэтому заревел.

Потом мне стало очень стыдно, что я обозвал родного брата такими словами. И вечером я попросил у него прощения.

– Не морочь мне голову, – сказал Люк. – Ругань не дубинка, костей не переломит.

– Да не хотел я ломать тебе кости, – сказал я.

– Зато ты обругал меня такими словами, – сказал он.

– Я нечаянно, Люк. Честное слово. Ты ведь сказал, что я влюблен в Алису Смол.

– Ну да, влюблен. Сам знаешь, что влюблен. Все на свете знают, что влюблен.

– Неправда, – говорю. – Ни в кого я не влюблен.

– Ты влюблен в Алису Смол, – говорит Люк.

– Сукин ты сын, – говорю я.

Меня услышал папа.

Он сидел в гостиной и читал книгу. Тут он вскочил и вошел к нам в комнату. Я заревел.

– Что это значит, молодой человек? – сказал он. – Как ты назвал своего брата?

– Ругань – не дубинка… – начал было Люк.

– Оставь, – сказал папа. – Зачем ты все дразнишь Марка?

– Я его не дразнил, – сказал Люк.

– Нет, дразнил! – вскричал я в слезах. – Он говорит, я влюблен в Алису Смол.

– В Алису Смол? – сказал папа.

Он никогда не слыхал об Алисе Смол. Он даже не знал, что есть такая на свете.

– А кто это Алиса Смол? – сказал он.

– Она из нашего класса, – сказал я. – Ее отец – священник нашей церкви. Она хочет стать миссионером, когда вырастет. Она сказала это перед всем классом.

Тут папа говорит:

– Попроси прощения у Люка, что так его обругал.

– Я очень жалею, Люк, что так тебя обругал, – сказал я.

– А ты. Люк, – говорят папа, – попроси прощения у Марка, что дразнил его Алисой Смол.

– Я очень жалею, Марк, что дразнил тебя Алисой Смол, – сказал Люк.

Но я хорошо знал, что он совсем не жалеет. Я-то жалел, когда сказал, что жалею, а он, я знаю, не жалел, когда говорил, что жалеет. Он сказал так только потому, что папа ему велел.

Папа вернулся к своему креслу в гостиной. Но прежде чем сесть, он сказал:

– Я хочу, ребята, чтобы вы занимались чем-нибудь толковым, а не трепали друг другу нервы. Понятно?

– Да, сэр, – сказал Люк.

Мы оба взяли по журналу и стали разглядывать картинки. Люк упорно со мной не разговаривал.

– Можно я полетаю на цеппелине? – сказал я.

Он только перелистывал журнал и молчал.

– Один разочек? – сказал я.

Посреди ночи я проснулся и опять стал думать о том, как бы мне полетать на цеппелине.

– Люк, а Люк? – позвал я.

Наконец он проснулся:

– Чего тебе?

– Люк, – сказал я. – возьми меня полетать на цеппелине, когда его пришлют из Чикаго.

– Нет, – сказал он.

Это было на прошлой неделе.

А теперь мы шли в воскресную школу.

Люк сказал:

– Смотри, Марк, не забудь опустить в кружку деньги.

– Сам не забудь, – сказал я.

– Делай, что тебе говорят, – сказал он.

– Я тоже хочу цеппелин, – сказал я. – Если ты не опустишь монету, я тоже не стану.

Казалось, будто Маргарет даже не слышала нас. Она молча шагала вперед, пока мы с Люком спорили насчет цеппелина.

– Я заплачу половину, Люк, – сказал я, – если ты и меня возьмешь.

– Вторую половину дает Эрнст Вест, – сказал Люк. – Мы с ним компаньоны. Еще каких-нибудь восемь недель – и цеппелин прибудет из Чикаго.

– Ладно, – сказал я. – Можешь не брать меня с собой на цеппелине. Я с тобой еще посчитаюсь. Ты еще пожалеешь об этом, когда я отправлюсь вокруг света на своей собственной яхте.

– Валяй, на здоровье, – сказал Люк.

– Пожалуйста, Люк, – сказал я, – возьми меня на цеппелин. А я возьму тебя с собой вокруг света на яхте.

– Нет, – сказал Люк. – Плыви один.

Эрнст Вест и сестра его Дороти стояли около церкви, когда мы туда подошли. Маргарет и Дороти прошли вместе в церковный двор, а я, Люк и Эрнст остались на тротуаре.

– Палька эскос, – сказал Эрнст Люку.

– Иммель, – ответил Люк.

– Что это значит, Люк? – спросил я.

– Не имею права тебе говорить, – сказал Люк. – Это наш секретный язык.

– Скажи мне, что это значит, Люк. Я никому не скажу.

– Нет, – сказал Эрнст. – Эффин онтур, – сказал он Люку.

– Гарик хопин, – сказал Люк, и они захохотали.

– Гарик хопин, – повторил, смеясь, Эрнст.

– Скажи мне, Люк, – говорю я. – Честное слово, никто кроме меня, не узнает.

– Нет, – сказал Люк. – Придумай себе свой секретный язык. Никто тебе не мешает.

– Я не умею, – сказал я.

Зазвонил колокол, мы вошли в церковь и расселись по местам. Люк и Эрнст сели рядом. Люк сказал мне, чтоб я от них убирался. Я сел позади них, в последнем ряду. В первом ряду сидела Алиса Смол. Ее отец, наш священник, прошел по проходу и поднялся по ступенькам к себе в кабинет, где он сочинял свои проповеди. Это был высокий мужчина, который всем улыбался перед проповедью и после нее. Во время самой проповеди он не улыбался никогда.

Мы спели несколько псалмов, потом Эрнст предложил спеть «Под крестом», только он и Люк вместо этого пели: «Под кустом, под кустом я забыл свой отчий дом, для меня в лесу густом и отель, и постель».

Я позавидовал Люку и Эрнсту Весту. Они всегда умели позабавиться. Даже в церкви. Время от времени Эрнст говорил Люку «аркел роллер», а Люк отвечал «хаггид оссум», и оба едва удерживались от смеха. Они сдерживались изо всех сил, пока не начиналось громкое пение, а тогда прямо разрывались от хохота – такой смешной был их секретный язык. Мне было страшно обидно, что я не могу участвовать в таких чудесных вещах.

«Аркел роллер», – повторял я и старался почувствовать, как это смешно, но ничего смешного не получалось. Было просто ужасно не знать, что такое «аркел роллер». Я представлял себе, что это значит что-то ужасно смешное, но я не знал, что именно. «Хаггид оссум», – говорил я, только от этих слов мне становилось грустно.

Когда-нибудь я тоже придумаю свой очень смешной язык и не скажу ни Люку, ни Эрнсту Весту, что значат его слова. Каждое слово будет доставлять мне радость, и ни на каком другом языке я больше говорить не буду. Только я и еще один человек на всем свете будем знать мой секретный язык. Только Алиса и я. «Охвер линтен», – скажу я Алисе, и она поймет, какие это прекрасные слова, и будет смотреть на меня и улыбаться, а я буду держать ее за руку и, может быть, поцелую.

Тут взошел на кафедру Харвей Гиллис, наш директор, и стал рассказывать о пресвитерианских миссионерах, для которых мы собирали деньги, чтобы они ехали проповедовать христианство в чужедальних языческих странах.

– В Северной Африке, дорогие ребята, – говорил он высоким пронзительным голосом, – наши пастыри божии ежедневно творят чудеса во имя Христа. Дикие туземцы обретают веру в священное писание и в благочестивую жизнь, и свет Христов просвещает темные глубины невежества. Возрадуемся душою и помолимся.

– Ампер гампер Харвей Гиллис, – сказал Люк Эрнсту.

Эрнст едва удержался от смеха.

Я почувствовал себя совсем одиноким.

Как бы мне только узнать, о чем они говорят! «Ампер гампер Харвей Гиллис». Это могло означать так много разных вещей о нашем директоре. Он был порядочный слюнтяй и говорил писклявым голосом. Я не думаю, чтобы кто-нибудь из нас, кроме разве Алисы Смол, верил хоть единому слову из того, что он говорил.

– Наши доблестные герои на поприще веры исцеляют больных и немощных, – говорил он. – Они отдают свою душу и тело, чтобы подготовить мир ко второму пришествию господа. Они распространяют истину божию в самых отдаленных уголках земли. Помолимся за них. Мисс Валентайн, не угодно ли вам приступить к молитве?

Угодно ли ей? Да она всю неделю только и ждала, когда ей наконец дадут помолиться.

Мисс Валентайн поднялась с табуретки у органа, сняла очки и вытерла глаза. Это была костлявая женщина лет сорока, которая играла на органе в нашей церкви. Она играла так, будто злилась на кого-то и хотела свести с ним счеты. Она дубасила по клавишам и то и дело оборачивалась, чтобы кинуть беглый взгляд на молящихся. Казалось, она всех ненавидит. Я только два раза в жизни высидел в церкви проповедь, и оба раза она проделывала такие вот штучки да иногда кивала глубокомысленно на то, что говорил священник, как будто была единственным человеком во всей церкви, который понимал, что тот хочет сказать.

Теперь она встала с места, чтобы помолиться о героических миссионерах в Черной Африке и других языческих краях земного шара.

– Экзель copra, – сказал Эрнст Люку.

– Правильно, – сказал Люк, – в самую точку.

– Отче всемогущий и милостивый, – молилась она, – Мы грешим и сбиваемся с пути твоего, как овцы заблудшие.

И много еще всякой чуши.

Я думал, ее молитва должна относиться к нашим доблестным героям на поприще веры, но она говорила только о том, как мы грешим и сбиваемся с пути истинного. Да и молилась она слишком уж долго.

Мне даже вдруг показалось, что Харвей Гиллис схватит ее сейчас за руку, чтобы привести в чувство: хватит, мол, на сегодня, мисс Валентайн. Но он этого почему-то не сделал.

Как только она начала молиться, я стал глазеть по сторонам. Во время молитвы полагается закрывать глаза, но я их никогда не закрываю, чтобы видеть, что происходит в церкви.

Ничего особенного не происходило. Все головы были опущены, кроме моей, Люка и Эрнста; и Люк с Эрнстом все еще перешептывались о чем-то увлекательном на своем секретном языке. Я увидел, что Алиса Смол опустила голову ниже всех, и сказал про себя: «Господи, дай мне когда-нибудь поговорить с Алисой Смол на нашем собственном секретном языке, чтобы никто на свете нас не понял».

– Аминь.

Мисс Валентайн наконец умолкла, и мы перешли в тот угол церкви, где мальчики от семи до двенадцати лет учили разные истории из библии и опускали в кружку свою воскресную лепту.

Люк и Эрнст опять сели вместе и сказали мне, чтобы я от них убирался. Я сел прямо позади них, чтобы посмотреть, опустит ли Люк свою монету. Каждое воскресенье нам раздавали маленькую газетку воскресной школы под названием «Мир школьника». Там говорилось о маленьких мальчиках, которые помогали старикам, слепцам и калекам, а также были советы, как сделать самим разные вещи. Мы с Люком один раз попробовали смастерить ручную тележку на одном колесе, но колеса у нас как раз и не было. После этого мы больше уже ничего не пробовали. На последней странице были объявления с картинками.

Нашего учителя звали Генри Паркер. У него были очки с толстыми стеклами и какая-то красная сыпь вокруг рта. Он выглядел больным, и мы его не любили.

По-моему, никто из ребят не любил ходить в воскресную школу. Нам пришлось ходить, потому что папа сказал: «Большого вреда от этого не будет». Попозже, сказал он, когда мы подрастем, мы сами решим, ходить нам или нет. А пока это для нас хорошая дисциплина.

А мама сказала: «Правильно».

И мы пока что ходили. Может быть, просто привыкли, потому что никогда не просили, чтобы нам позволили не ходить. Все равно в воскресенье утром делать было нечего. Эрнст Вест тоже ходил, и, наверно, поэтому Люк никогда не пробовал увильнуть. Он мог поболтать с Эрнстом Вестом на своем секретном языке и вдоволь надо всеми посмеяться.

История из библии была на этот раз об Иосифе и его братьях, а потом вдруг весь класс заговорил о кинокартинах.

– Ага, – сказал Люк Эрнсту Весту.

– Вот что, – сказал Генри Паркер, – пусть каждый из вас найдет какое-нибудь объяснение, почему не нужно ходить в кино.

Нас было семеро в классе.

– В кино, – сказал Пат Каррико, – нам показывают раздетых танцующих женщин. Вот почему мы не должны туда ходить.

– Правильно, – сказал Генри Паркер, – это хорошее объяснение.

– Там показывают, как бандиты убивают людей, – сказал Томми Сизер, – а это грех.

– Очень хорошо, – сказал наш учитель.

– Да, – заявил Эрнст Вест, – но ведь бандитов всегда убивает полиция, правда? Бандитам всегда достается в конце по заслугам, правда? Значит, такое объяснение не годится.

– Нет, годится, – сказал Томми Сизер. – Кино учит нас воровать.

– Я склоняюсь к тому, чтобы согласиться с мистером Сизером, – сказал Генри Паркер. – Кино подает нам дурной пример.

– Ну, как хотите, – сказал Эрнст Вест.

Он многозначительно посмотрел на Люка и собирался что-то добавить на их секретном языке, но Люк уже и без того хохотал во все горло, и Эрнст расхохотался вместе с ним. Казалось, Люк знал и так, что хотел сказать Эрнст, и это было, наверно, что-то очень смешное, потому что он хохотали вовсю.

– Это еще что такое? – сказал учитель. – Смеяться в воскресной школе? Что вы нашли тут смешного?

«Я пожалуюсь на них, – подумал я. – Скажу ему, что у них есть секретный язык». Но я тут же решил не делать этого. Ведь я бы все испортил. А это был такой забавный язык. Я не хотел им напортить, несмотря на то, что не понимал ни слова.

– Ничего особенного, – сказал Люк. – Неужели человеку нельзя и посмеяться?

Затем наступила очередь Джекоба Хайленда. Джекоб был страшный тупица. Он не умел ничего придумать. Он не мог сочинить самого простого ответа. Он просто ничего не соображал.

– Ну-с, – сказал мистер Паркер, – теперь вы нам скажите, почему мы не должны ходить в кино.

– Я не знаю, – сказал Джекоб.

– Подумайте хорошенько, – сказал мистер Паркер, – и вы, конечно, найдете, что нам ответить.

Джекоб стал думать. Иначе говоря, он стал смотреть вокруг себя, потом вниз – себе под ноги, потом вверх – на потолок, а мы все это время ждали, что же он такое придумает.

Он думал долго. Потом сказал:

– Да нет, я, пожалуй, не знаю, мистер Паркер. А почему нельзя? – спросил он.

– Это я вас спрашиваю почему, – сказал учитель. – Я-то знаю почему, но я хочу, чтобы вы сказали сами, по-своему. Ну, смелей, дайте нам какое-нибудь объяснение, мистер Хайленд.

И вот Джекоб стал опять думать, а мы все на него злились. Каждый из нас мог что-нибудь придумать, каждый, кроме этого тупицы Джекоба. Никто не знал, отчего он такой болван. Он был старше всех нас в классе. Он долго вертелся во все стороны на своем стуле, потом стал ковырять в носу и почесывать голову и все время смотрел на мистера Паркера, как собака, которая хочет, чтобы ее приласкали.

– Итак? – сказал учитель.

– Честное слово, – сказал Джекоб, – не знаю почему. Я не так-то часто хожу в кино.

– Но хоть один раз вы ходили или нет?

– Да, сэр, – сказал Джекоб. – Даже не один раз, а больше. Только я скоро все забываю. Не припомню что-то.

– Да что вы, – сказал учитель. – Припомните хоть что-нибудь, что могло бы послужить нам дурным примером и объясняло бы, почему нам не нужно туда ходить?

Внезапно лицо Джекоба осветилось широкой улыбкой.

– Я знаю, – сказал он.

– Ну! – оживился учитель.

– Оно учит нас кидаться пирожками с кремом в наших врагов, пинать ногами женщин и убегать.

– Это все, что вы вспомнили?

– Да, сэр, – сказал Джекоб.

– Это не объяснение, – вмешался Эрнст Вест. – Что в этом дурного – кидаться пирожками с кремом?

– Всего так и заляпаешь, – сказал Джекоб и захохотал. – Помните, как у одного там крем так и стекает по физиономии?

– Пинать женщин ногами – это, конечно, дурно, – сказал мистер Паркер. – Отлично, мистер Хайленд, я так и знал, что вы найдете хорошее объяснение, если подумаете как следует.

Потом пришла очередь Нелсона Холгема.

– Билеты дорогие, – сказал он.

– В «Бижу» всего пять центов, – сказал я. – Это не объяснение.

– За пять центов можно купить целую булку, – сказал Нелсон. – В наше время это немалые деньги.

– Правильно, – подтвердил мистер Паркер. – Отличное объяснение. Деньги следует тратить на более благородные цели. Подумайте, каких успехов мы достигли бы всего за год, если бы наша молодежь перестала ходить в кино и отдавала свои деньги на церковь. Да на те деньги, что тратятся на всякие легкомысленные развлечения вроде кино, мы могли бы за год обратить в христианство весь мир.

Мистер Паркер кивнул Эрнсту Весту.

– Кино учит нас быть недовольными тем, что у нас есть, – сказал Эрнст. – Мы видим людей, которые разъезжают в шикарных машинах и живут в роскошных домах, и ревнуем.

– Завидуем, – поправил мистер Паркер.

– Мы начинаем мечтать об этих вещах, – сказал Эрнст, – но мы знаем, что не можем их получить, потому что у нас нет денег, и нам от этого становится худо.

– Превосходное объяснение, – сказал мистер Паркер.

Пришла очередь Люка, а следующая должна была быть моя.

– Музыка плохая, – сказал Люк.

– Только не в «Либерти», – сказал Томми Сизер. – И не в «Синема». Это не объяснение.

– В «Бижу» плохая, – сказал Люк. – Играют все время одно и то же на пианоле. Ужасная скука! «Свадьба ветров».

– Неправда, – сказал Томми Сизер. – Иногда они играют и другое. Не знаю, как называется. Несколько разных вещей.

– Все они звучат одинаково, – сказал Люк. – Голова от них болит.

– Ну вот, – сказал учитель. – Кое-что мы все-таки выяснили. От кино болит голова. Оно вредно для здоровья. А мы не должны делать ничего, что вредит нашему здоровью. Здоровье – это самое дорогое, чем мы обладаем. Мы должны делать то, что укрепляет наше здоровье, а не то, что ему вредит.

А я сказал, что мы не должны ходить в кино потому, что, когда мы выходим из кинотеатра, наш город перестает нам нравиться.

– Все кажется каким-то глупым в нашем городе, – сказал я. – И хочется из него уехать.

Тут пришло время пустить по рукам кружку. Мистер Паркер произнес небольшую речь о том, как настоятельно необходимы деньги и что гораздо лучше отдавать, чем получать.

Томми Сизер опустил в кружку два цента, Пат Каррико – три, Нелсон Холгем – один цент, Джекоб Хайленд – пятачок, потом кружка перешла к Эрнсту Весту. Он протянул ее Люку. Люк передал ее мне, а я – обратно мистеру Паркеру. Мы трое ничего не опустили. Мистер Паркер вынул из кармана кошелек, побренчал монетами, выбрал так, чтобы мы все это видели, четверть доллара и опустил монету в кружку. Вид у него был весьма величественный. Мы все его за это терпеть не могли, даже такой тупица, как Джекоб Хайленд. Да, вид у учителя был такой, будто он спас своим четвертаком все человечество.

Затем он раздал нам газетку «Мир школьника», и урок кончился.

Все вскочили и выбежали на улицу.

– Ну, – сказал Эрнст Вест Люку, – аплика до следующей встречи.

– Аплика, – сказал Люк.

Потом из церкви вышла наша сестренка Маргарет, и мы отправились домой.

Я посмотрел последнюю страницу «Мира школьника» и увидел объявление о цеппелине. На картинке были нарисованы два мальчика, которые стояли в гондоле цеппелина, высоко в небе. Вид у обоих был очень грустный. Они махали рукой на прощание.

Мы пришли домой и сели за воскресный обед. Папа и мама были очень веселые, и мы ели всего, сколько влезет.

Папа сказал:

– Какой сегодня был урок, Люк?

– Пагубное влияние кино, – сказал Люк.

– А в чем оно состоит? – спросил папа.

– Там танцуют раздетые женщины, – сказал Люк. – Бандиты убивают полицейских. Потом дорого стоит. И учит нас бросаться пирожками с кремом.

– Понимаю, – сказал папа. – Очень пагубно.

После обеда я не знал, чем заняться. Если бы я так не робел, я пошел бы в гости к Алисе Смол и сказал бы, что я ее люблю. Алиса, сказал бы я, я вас люблю. Но я робел. Если бы у меня была своя яхта, я бы отправился на ней вокруг света. Потом я вспомнил о цеппелине. Люк был во дворе, он сколачивал гвоздями какие-то доски.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Ничего, – сказал Люк. – Просто прибиваю.

– Люк, – сказал я, – вот тебе мои пять центов. Возьми меня полетать, когда прибудет цеппелин.

Я старался всучить ему деньги, но он не хотел их брать.

– Нет, – сказал он. – Цеппелин этот мой и Эрнста Веста.

– Ладно же, – говорю. – Я с тобой поквитаюсь.

– Валяй, валяй! – ответил мне Люк.

Было очень жарко. Я сел на свежую траву под смоковницей и смотрел, как Люк сколачивает доски. Глядя, как он старательно вбивает гвозди, можно было подумать, что он мастерит что-нибудь путное, и я не верил, что это просто так, от нечего делать, пока он не кончил. Он сколотил вместе десяток досок – и все. Просто сбил их вместе гвоздями. Безо всякого прока.

Папа слышал, как он стучит молотком, и вышел во двор выкурить трубку.

– Как это называется? – спросил он.

– Это? – сказал Люк.

– Да, – сказал папа. – Что это такое?

– Ничего, – сказал Люк.

– Великолепно, – сказал папа, повернулся и пошел обратно в комнаты.

– Великолепно? – повторил Люк.

– У тебя ничего не получилось, – сказал я. – Ты бы лучше что-нибудь смастерил.

Я слышал, как папа запел в комнатах. Вероятно, он помогал маме вытирать посуду. Он пел очень громко, и немного погодя мама стала ему подпевать.

Люк перестал вколачивать гвозди и перекинул доски через крышу гаража.

Он обежал кругом гаража и вернулся обратно с досками, потом опять перекинул их через крышу и опять побежал и принес.

– Во что это ты играешь? – спросил я.

– Ни во что, – ответил Люк.

– Люк, – говорю я, – пойдем со мной в «Бижу».

– Я? С тобой?

– Ну да, – говорю, – у тебя есть пять центов и у меня тоже. Пойдем посмотрим «Тарзана».

– Я коплю деньги на цеппелин, – сказал Люк. – Я уже накопил десять центов. Еще два месяца, и он будет здесь, и тогда прощайте.

– Прощайте? – сказал я.

– Да, – сказал Люк, – прощайте.

– Неужели ты улетишь от нас, Люк?

– Конечно, – говорит. – А зачем он мне иначе, как ты думаешь?

– И больше не вернешься? А, Люк?

– Отчего ж не вернуться? Вернусь, – сказал Люк. – Полетаю месяца два и вернусь.

– А куда ты собираешься, Люк?

– В Клондайк, – сказал он. – На север.

– Прямо туда, в этот холодный край?

– Ну да, – говорит Люк. – Я не один. Со мной полетит мой компаньон Эрнст Вест. Палька эскос, – добавил он.

– Что это значит? – говорю я. – Скажи мне, пожалуйста, что значит палька эскос?

– Это знаем только я да мой компаньон.

– Я никому не скажу, Люк. Честное слово.

– Ну да, пойдешь и кому-нибудь скажешь.

– Разрази меня гром, – говорю. – Провалиться мне на этом месте.

– Подавиться тебе иголками, если скажешь?

– Да, – говорю. – Иголками и каленым железом.

– Слово чести?

– Слово чести. Люк. Что это значит?

– Палька эскос? – говорит Люк.

– Ну да, Люк. Палька эскос.

– Доброе утро, – говорит он. – Доброе утро – вот что это значит.

Я не хотел этому верить:

– И это все, Люк?

– Это все, что значит палька эскос. Но у нас есть еще целый язык.

– Палька эскос, Люк, – сказал я.

– Иммель, – ответил он.

– А что значит иммель?

– Иммель? – говорит.

– Да, Люк, иммель.

– А ты не скажешь?

– Ведь я уже поклялся, – говорю, – подавиться мне каленым железом.

– Привет, – говорит Люк. – Иммель – значит привет.

– Пойдем в «Бижу», – говорю я. – У нас с тобой есть деньги.

– Ладно, – говорит Люк. – От музыки на самом деле голова не болит. Это я сказал просто так.

– Спроси у мамы, – предложил я.

– А вдруг она не разрешит? – сказал он.

– А вдруг разрешит? Вдруг папа ей скажет, чтоб разрешила?

Мы с Люком пошли в комнаты. Мама мыла посуду, а папа вытирал.

– Можно нам в «Бижу», мама? – спросил Люк.

– Что такое? – сказал папа. – Ведь урок был о пагубном влиянии кино.

– Да, сэр, – сказал Люк.

– И совесть у тебя чиста? – сказал папа.

– А что там идет? – спросила мама.

– «Тарзан», – сказал я. – Можно нам пойти, мама? Мы не опустили в кружку наши монеты. Люк копит деньги на цеппелин, только не хочет брать меня с собой.

– Не опустили монеты? – сказал папа. – Что ж это у вас за религия такая? Этак, чего доброго, вся миссионерская пресвитерианская братия живо упакует свои чемоданы и сбежит из Африки, если вы не станете снабжать их деньгами.

– Очень может быть, – сказал Люк, – но мы с Эрнстом Вестом копим на цеппелин. Нам приходится это делать.

– Какой такой цеппелин? – сказал папа.

– Самый настоящий, – сказал Люк. – Он делает восемьдесят миль в час и подымает двух человек, меня и Эрнста Веста.

– Сколько он стоит? – спрашивает папа.

– Один доллар, – говорит Люк. – Его пришлют из Чикаго.

– Вот что я тебе скажу, – говорит папа. – Если ты уберешь гараж и всю неделю будешь содержать двор в порядке, я в субботу дам тебе доллар. Идет?

– Ну еще бы! – сказал Люк.

– При условии, – сказал папа, – что ты возьмешь в полет Марка.

– Если он поможет мне в работе, – сказал Люк.

– Конечно, поможет, – сказал папа. – Поможешь, Марк?

– Я сделаю больше него, – сказал я.

Папа дал нам по десяти центов и сказал, чтобы мы шли в кино. Мы пошли в «Бижу» и посмотрели «Тарзана», восемнадцатую серию. Еще две серии – и конец. В кино были Томми Сизер и Пат Каррико. Когда на Тарзана напал тигр, они вдвоем расшумелись больше, чем вся остальная публика.

Всю неделю мы с Люком убирали гараж и содержали двор в порядке, и в субботу вечером папа дал Люку бумажный доллар. Люк сел и написал любезное письмо этим людям в Чикаго, которые торгуют цеппелинами. Он вложил доллар в конверт и опустил письмо в почтовый ящик на углу. Я ходил опускать письмо вместе с ним.

– Ну, – сказал он, – теперь нам остается только ждать.

Мы ждали десять дней. Мы только и говорили, что о далеких, неведомых краях, куда мы полетим на цеппелине.

Наконец он прибыл. Это был небольшой плоский конверт а в нем коробка, на которой была напечатана такая же картинка, какую мы видели в «Мире школьника» Коробка весила не больше фунта, а то и меньше. У Люка дрожали руки, когда он ее открывал. Я почувствовал себя плохо: мне вдруг стало ясно, что тут что-то не так. В коробке сверху лежала карточка, на которой было что-то написано. Мы прочли:

«Дорогие ребята! Посылаем вам цеппелин с наставлением, как им пользоваться. При точном соблюдении всех указаний эта игрушка взлетит и продержится в воздухе около 20 секунд…»

И много еще в том же роде.

Люк тщательно выполнил все указания. Дул в мешочек из папиросной бумаги до тех пор, пока он не наполнился и не принял форму цеппелина. Потом бумага лопнула, и цеппелин наш поник и сморщился, как детский воздушный шар.

Вот и все. Таков был наш цеппелин. Люк никак не мог этому поверить.

– На картинке, – сказал он, – изображены два мальчика в гондоле. Я думал, цеппелин нам доставят на товарной платформе.

После этого он что-то добавил на своем секретном языке.

– Что ты говоришь, Люк? – спросил я.

– Хорошо, что ты не понимаешь, – сказал он.

Он расплющил кулаком то, что осталось от цеппелина, и изорвал бумагу в куски. Потом пошел в сарай, взял несколько досок и молоток и стал сколачивать доски гвоздями.

А мне только и оставалось, что сказать про себя:

«Эти люди в Чикаго – просто сукины дети, и больше ничего».