Текст книги "В теплой тихой долине дома"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Поучительные сказочки моей родины

* * *

Свои излюбленные поучения о том, что нужно верить в бога, в добро и что никогда не надо отчаиваться, моя бабушка Люси подтверждала рассказом о плотнике, жившем много сотен лет назад, которого по пути домой остановил его приятель и спросил:

– Друг мой, почему лицо твое так печально?

– И у тебя на душе было бы не веселее, – сказал плотник, – будь ты в моем положении.

– А что случилось?

– К завтрашнему утру, – сказал плотник, – мне нужно изготовить для царя одиннадцать тысяч, одиннадцать сот и одиннадцать фунтов дубовых опилок, не то я прошусь со своей жизнью.

Приятель улыбнулся и обнял плотника за плечи.

– Друг мой, – сказал он. – Да будет у тебя легко на сердце. Давай есть, пить и забудем о завтрашнем дне. Господь велик и позаботится о нас, если мы его почитаем.

И они пошли к дому плотника, где его ожидали заплаканные жена и дети. Но слезы высохли, когда они стали есть и пить и веселиться, и петь и плясать – словом, всячески проявлять свою веру в бога и добро. Но в разгаре веселья жена плотника заплакала и сказала:

– Как же так, мой муж, утром ты простишься со своей головой, а мы наслаждаемся радостью жизни? Разве так можно?

– Помни о боге, – сказал плотник, и они продолжали воздавать ему хвалу.

Всю ночь они веселились, а когда свет пронзил мрак своим копьем и настал день, они смолкли, подавленные страхом и горем. Пришли посланцы царя, тихо постучали в дверь, и плотник сказал:

– Теперь я пойду умирать, – и отворил им дверь.

– Плотник, – сказали они, – умер царь. Сколоти ему гроб.

* * *

Мой дядя Арам, для того чтобы пояснить, какие необыкновенные вещи случаются на белом свете, рассказывал историю про другого царя и про другого человека. У царя были презабавнейшие прихоти, а человек, о котором идет речь, был советников у царя и обладал куда большим умом, здравым смыслом и доблестью, чем царь и все его предки, вместе взятые.

Как-то вечером царь сказал:

– Я желаю, чтобы к утру ты сказал мне, сколько слепых в Константинополе.

– Только и всего? – сказал советник. – Понятно. И он удалился, чтобы обдумать, как бы ему выполнить это дурацкое поручение. Он взял себе в помощь опытного счетовода, посадил его на прекрасного коня, дал в руки книгу и перо, приказал ехать вместе с ним по городу и вести счет всем слепым, которые им встретятся. Крепкой веревкой привязал он к седлу своего коня огромную ветвь цветущей сирени и, волоча ее за собой, стал объезжать городские улицы.

Не прошло и минуты, как один из прохожих поднял голову и закричал:

– Мамед, что ты делаешь?

Советник обернулся к счетоводу и сказал:

– Счетовод, человек этот слеп. Открой свой счет.

На соседней улице из красивого дома выглянула дама и спросила:

– Что ты делаешь, молодой человек? – И советник приказал счетоводу продолжать свой счет.

К утру перечень включал всех слепых жителей Константинополя, и советник со счетоводом повернули своих коней в сады царского дворца, все еще волоча за собой ветвь цветущей сирени.

Сам царь вышел на балкон и стал глядеть на своего советника.

– Эй, Мамед! – закричал он. – Что ты делаешь?

Советник быстро обернулся к счетоводу и сказал:

– Счетовод, твой счет окончен. Этот сукин сын тоже слеп.

* * *

Для того, чтобы показать, как потешны люди, которые лезут вон из кожи в своем тщеславии и пустых мечтах, мой дядя рассказывал историю двух арабов – мудрого и глупого, – которые отправились в горы поохотиться на медведей.

– Я уже продал шкуру моего медведя, – сказал глупец. – А ты?

– Еще нет, – сказал мудрый. – Я об этом подумаю, когда убью медведя. А ты уж больно уверен в себе!

– Еще бы! – сказал другой. – Ведь я такой отличный стрелок, так хорошо знаю повадки медведей и такой ловкач в торговых делах.

Они ушли далеко в горы и отбились друг от друга. Вдруг из-за огромной скалы перед глупым арабом появился огромный медведь. Араб бросил свое ружье, кинулся наземь и притворился мертвым. Медведь приблизился к арабу, обнюхал его с головы до ног, помочился ему в лицо и медленно удалился. Когда медведь был далеко, глупый араб встал и обтер лицо. Другой араб подошел к нему и спросил:

– Что тебе оказал медведь?

Глупый араб, который теперь был уже не так глуп, как прежде, ответил:

– Медведь сказал: «В следующий раз не продавай мою шкуру, пока ты ее не сдерешь».

Чтобы устыдить двуличных людей, которые хвалят человека в глаза и дурно отзываются о нем за спиной, дядя Арам рассказывал историю о медведе и человеке, которые очень подружились и как-то зимой отправились вдвоем на прогулку. Человек остановился и подышал себе на руки. Медведь спросил:

– Дружище, зачем ты дуешь себе на руки?

– Чтобы согреть их, – сказал человек.

погуляв, они пришли к человеку поужинать, и когда им подали суп, человек подул на него, а медведь спросил:

– Дружище, зачем ты дуешь на суп?

– Чтобы остудить его, – сказал человек.

Медведь (совсем как человек, который сердится, обладая при этом крутым нравом моего дяди) зарычал:

– Будь проклято то дыхание, которое несет с собой и жар, и холод!

* * *

Чтобы ничтожные люди, полные мнимого величия, узнали свою настоящую цену, он рассказал об одном льве, которого ранил охотник. Чуя близкую гибель, лев ревел от боли, но вдруг к нему подползла черепаха и спросила:

– Что у тебя болит?

– Меня подстрелил охотник, – ответил лев.

Черепаха очень рассердилась и сказала:

– Провалиться этим людям, которые поднимают руку на такие великие творения земные, как мы с тобой.

– Сестрица, – сказал лев, – ты уж извини меня, но не так мне тяжела рана, которую нанес мне охотник, как твои слова.

И сказав это, лев умер.

На ту же тему дядя рассказывал историю о блохе, попавшей в ухо к слону, когда слон шел по мосту через реку.

– Ты заметил, дружок, – сказала блоха, – что когда такие великаны, как мы с тобой, шествуют по мосту, он трясется от нашей мощи?

* * *

Муж с женой ехали на осле по горной дороге в Битлис и вдруг увидели слепого, который с трудом нащупывал дорогу.

Муж сказал жене:

– Господь подарил тебе два глаза, слезь с осла, иди пешком, а слепой пусть поедет верхом.

Жена сказала:

– Слепые часто пользуются нашей добротой, давай проедем мимо.

Но муж пожалел слепого.

– Погляди, – сказал он, – как у него изранены ноги; слезь, и пусть он едет на осле.

Жена сошла с осла, а слепой уселся к мужу за спину. Жена шла пешком, мужчины ехали на осле, и вот наконец они приблизились к своей цели.

Муж сказал:

– Вот и Битлис, мы тебя ссадим здесь, сходи.

– По какому такому праву? – спросил слепой. – Я разрешил тебе проехать на моем осле через горы, а теперь ты хочешь его присвоить?

Жена поняла, что им грозят неприятности, и застонала.

– Ну не глупый ли у меня муж! – сказала она.

– Прошу тебя, слезай, – сказал муж, – будь человеком. Я тебя пожалел и довез на моем осле до города.

Ступай своей дорогой.

Слепой закричал. Собралась толпа. Слепой стал взывать к народу и просить защиты. Муж увидел, что люди сочувствуют слепому, а не ему, и сказал жене:

– Ты была права, а я совершил ошибку. Пусть он забирает осла. Пойдем.

– Верно, – сказала жена. – Пойдем.

Слепой закричал:

– Сперва ты хотел присвоить моего осла, теперь ты хочешь присвоить мою жену, а жена и рада уйти от слепого к зрячему.

Жена застонала от ужаса. Муж лишился дара речи.

Толпа поверила слепому. Он ведь был слеп, и потому люди жалели его.

Жена заплакала. Муж сказал, что жены своей он не уступит.

Пошли к судье. Слепой рассказал, как они с женой ехали на своем осле в Битлис, осел заупрямился и не хотел двинуться с места, и тогда появился этот незнакомец, стал понукать осла и привел его в город, где он сперва попытался присвоить осла, а потом и жену.

Потом муж рассказал, как было дело, горько проклиная себя за неразумную доброту.

Потом жена рассказала, как было дело, обливаясь слезами.

Судья понял, что из их рассказа не выяснить, кто лжет, а кто говорит правду, и сказал:

– Заприте каждого из них отдельно. Пусть за ними наблюдают, а наутро сообщите мне, что они делали.

Так и поступили.

Когда слепой остался один, он, думая, что его никто не видит, очень развеселился. Он зевнул, потянулся и стал плясать, приговаривая:

– Мне достался осел, мне досталась жена, вот так украсилась доля моя!

Муж клял себя за безрассудство, которое проявил, желая помочь слепому мошеннику.

– Жена проплакала всю ночь.

Утром судье рассказали, как вели себя все трое. Он посадил слепого в тюрьму, а муж и жена отправились к себе домой на своем осле.

* * *

В одной семье жил слепой, которому родные отдавали всё самое лучшее – и еду, и одежду, и постель, и все прочее, а он был вечно недоволен и день и ночь сетовал на то, что его обижают. Все пили воду, а слепого поили молоком; все съедали по чашке риса, а слепому давали три; всем доставалось по пол каравая хлеба, слепому – три, а он все жаловался. В ярости и отчаянии родные зарезали барашка, зажарили его, положили на блюдо и подали слепому. Он понюхал барашка, пощупал, велик ли он, а потом принялся есть, но перед тем как проглотить первый кусок, сказал:

– Если уж мне дали так много, представляю, сколько досталось вам!

Битлис

Все это уже прошло, позабыто, но стоит мне услышать меланхоличный, щемящий свисток продавца кукурузы, катящего по улице свой фургон, как все опять оживает перед глазами: тот самый фургон и та самая улица, и я, еще восьмилетний мальчишка, сижу на крылечке дома на Санта-Клара-авеню и обращаюсь памятью, так же как и сейчас, к дням, которых вовсе не было в моей жизни, к дням, прожитым людьми совсем другого мира в далеких городах и давным-давно. Сидя на ступеньках крыльца, я вновь ощущаю, как возвращается ко мне горькая боль тех навсегда минувших мгновений, ощущаю и сами мгновения, хотя в моей жизни их никогда и не было.

Небо – очень высокое и все-таки очень близкое, и чистое, и светлое, озаренное трагическим сиянием множества звезд. А воздух теплый и почти осязаемый, каждую частицу его, кажется, взял бы на ладонь. И совершенно невозможно, вдыхая этот воздух, не вернуться назад, к своему началу, в теплое мгновение долгих лет сна после рождения на свет, в теплые дни теплых месяцев августа, сентября и октября, в крохотное тельце, погруженное в сон, грезящее о вселенной. И совершенно невозможно не пережить вновь все те темные, теплые часы, когда во сне ты уже живешь, уже вдыхаешь воздух вселенной.

Лошадь и фургон с кукурузой медленно проходят по улице, а я все силюсь представить себе, какими же все-таки были те дни, вернувшиеся сейчас ко мне, и я задаю вопросы: где? кто? когда? Конечно же, был город, и были в нем дома, и приехали туда люди на арбах, запряженных волами, приехали верхом на верблюдах, и вот теперь они входят в эти дома, где есть столы и стулья, еда и вино, и вот они садятся за эти столы и едят, и пьют, и ведут беседу, и я – среди них.

Я бегу за фургоном до угла улицы, спрашивая мысленно: кто смеялся? Бегу вслед за ним еще квартал, спрашивая: кто заливался смехом? А потом я вспоминаю вдруг об опасности, меня охватывает страх перед всем миром, перед его обитателями, их бесчисленным множеством. Потом я смеюсь над своим страхом – вспоминаю смех того, кто смеялся, и смеюсь сам. Я бросаю страху вызов. Вот, я смеюсь. Во всем видимом и невидимом таится опасность. Ну так что ж, вот я. И я не боюсь.

Я возвращаюсь к дому, сажусь на ступени и снова жду. Пусть они приходят, мои видения. И я представляю далекое море, совершенно пустынное и полное опасности, и свирепый ветер, и ливень, и гром грохочет во тьме. Пронизанный опасностью холод и бездонное море. Но там, где кончается море, начинается земля. Теплая земля и чистые поля зеленой травы; деревья, камни и ручейки, и все, что дышит и живет на земле; пушистые звери; глаза, ноги. И птицы с яркими перьями. И глаза. И все, что есть на земле. И города, и улицы, и дома, и люди.

…Однажды вечером младший брат моего отца Седрак ехал по улице на велосипеде. Он слез с него, зацепил педалью за деревянный тротуар и подошел ко мне.

– Что это с тобой? – спросил он.

– Где мы жили вначале? – спросил я.

– Ты родился здесь, – сказал он. – Ты живешь в этой долине всю жизнь.

– А где жил мой отец? – спросил я.

– На родине, – сказал он.

– А как назывался город?

– Битлис.

– А где тот город?

– В горах. Его выстроили в горах.

– А улицы?

– Улицы были пробиты в горах, они были узкие и кривые.

– Ты помнишь моего отца на улицах Битлиса?

– Конечно. Он же мой брат.

– Ты видел его? – спросил я. – Ты видел, как мой отец ходил по улицам города, выстроенного в горах?

Я спрыгнул со ступенек и стал прохаживаться перед домом. Я отошел от дома, повернулся, пошел назад.

– Вот так он ходил? – спросил я. – Вот так вот он ходил там, у себя на родине, и ты это видел?

– Ну да, конечно. Он же был мой брат. Мы с ним часто гуляли вместе.

– Вы гуляли вместе? А что он говорил?

– Видишь ли, – сказал младший брат моего отца, – он был не очень-то разговорчивый.

– Но ведь иногда он все-таки разговаривал? – спросил я. – Что он говорил, когда разговаривал?

– Помню один день, – сказал младший брат моего отца. – Мы вместе шли в церковь. И твой отец сказал: «Ах, ах, ты только посмотри, Седрак. Ты посмотри, посмотри».

– Ты слышал, как он сказал это? – спросил я. – Ах, ах? А о чем это было?

– Ни о чем, – сказал брат моего отца. – Ни о чем. Обо всем.

– Ах, ах, – сказал я, как мой отец. – Посмотри, посмотри.

Младший брат моего отца уехал на велосипеде, а я снова сел на ступеньки крыльца. Я вдыхал этот воздух, и ко мне возвращались дни, когда мой отец жил в городе, выстроенном в горах, и я знал, что он не умер, потому что я здесь, я дышу, а небо очень высокое и все же близкое, и чистое, а воздух – теплый, каждую частицу его, кажется, можешь взять на ладонь, и в этом мгновении – вечность всех дней и людей, и этот мир – мир всех, кто родился когда-либо, мир всех, кто когда-либо мечтал в долгие теплые дни августа и сентября и октября.

В теплой тихой долине дома

Еще не рассвело, когда мой двоюродный брат подъехал к дому на помятом, поколоченном «форде» и дернул запасной тормоз машины, потому как обычный уже вышел из строя. Машина подпрыгнула, задохнулась и стала. Мой двоюродный брат соскочил на землю и постоял во дворе, глядя на небо. Потом он поднялся по ступенькам крыльца, вошел в дом и появился на кухне, где я уже почти что кончал бриться.

– Похоже, будет шикарный день.

– Вот и прекрасно, – сказал я.

Он налил себе чашку кофе и сел завтракать. Хлеб с маслом, маслины, армянский сыр.

Я вытер лицо и присоединился к брату, налив и себе полную чашку кофе.

Кофейник был солидных размеров. Мой брат выпил четыре чашки, а я – три, выпил бы и четвертую, если бы только в кофейнике осталось что пить.

Мы вышли из дому, не дожидаясь рассвета.

– Днем у нас будет шикарный ленч, – сказал мой брат. – Я сам все приготовил.

– И будет что выпить?

– Пиво, – сказал он. – Шесть бутылок. Они у меня в ящике, и чтоб не нагрелись, я их укутал в мокрый мешок.

– А может, попробуем раздобыть льда?

– Можно, конечно. Но лед растает.

– Ладно, – сказал я. – Выпьем пиво до ленча. Уж, наверно, до десяти лед не растает.

– На солнце уже с самого утра будет жарко.

– Не люблю теплого пива, – сказал я.

– Хорошо, – сказал он, – хоть слишком еще рано, но я знаю одно местечко, где мы достанем немного льда.

– А далеко это от нашей дороги?

– Нет, – сказал он.

– Ну ладно. Давай-ка я заведу машину.

– Нет, – сказал он. – Лучше я сам. Этот мотор не всякого слушается.

Он взялся за дело, мотор заработал, и мы сели в машину и тронулись в путь.

– Не думаю, чтоб по этой дороге попалась какая-нибудь речушка, – сказал я.

– Будет, – сказал он, – Где-то подальше будет ручей. Но возможно, что летом он высыхает.

– А ты не забыл про винтовку и дробовик? – сказал я.

– Да нет, черт возьми, – сказал он. – Но если ты что-нибудь из этой винтовки подстрелишь, считай, что тебе крупно повезло.

– Почему?

– Что-то там с прицелом.

– А может, с твоим глазом?

– Глаз тут ни при чем. С глазом у меня все в порядке. Я целился в кролика метров с шести и промазал.

– Глаз у тебя не в порядке, – сказал я. – Ну а что дробовик?

– Дробовик что надо.

– С прицелом ничего?

– Ничего, да к тому же ты обойдешься и без прицела.

– О! – сказал я.

Старенький «форд» прогрохотал по Вентура-авеню и сбавил ход. Мой брат дернул запасной тормоз, машина подпрыгнула и заглохла возле заведения с вывеской «Уголь и лед». Наверху, где располагалась контора, горел свет. Брат взбежал по ступенькам и толкнул дверь, но она оказалась на запоре. Тогда он заглянул в освещенное окно и увидел в комнате человека, который спал, сидя на стуле. Убедившись, что контора не пустует, брат принялся громко стучать. Через некоторое время дверь отворилась, и человек, появившийся на пороге, сказал:

– Вам чего?

– Пенсильванского угля, – сказал мой брат.

– Угля у нас никакого в этот сезон не бывает.

– Ну коли так, возьмем льда.

– Сколько вам нужно?

– Центов на десять, – сказал мой брат. Человек исчез и вернулся через минуту с бруском льда в холщовом мешочке.

– А найдется чем расколоть? – сказал мой брат.

– Найдется, конечно.

Человек спустился вниз и вручил нам мешочек. Брат мой вывалил брусок на подножку машины и, взяв у человека что-то вроде кайла, стал аккуратно колоть лед и кусочки его бросать на мокрую мешковину, в которую обернуты были бутылки.

Человек из конторы получил свои десять центов и вернулся к себе в комнату, к своему стулу. А мы завели машину и поехали дальше.

Около окружной больницы мы повернули на север. Светало. Небо было редкостной красоты, и больница выглядела как-то особенно грустно.

– Ты когда-нибудь попадал в эту больницу? – сказал мой брат.

– Да, – сказал я.

– А что у тебя было?

– Ничего. Я просто ходил туда навещать.

– Кого навещать?

– Кероба помнишь? – сказал я. – Ты был совсем еще мальчонка, когда он умер.

– Помню, – сказал он.

– Вот его я и навещал.

– А что у него было? – сказал мой брат.

– Т. Б., – сказал я.

– Ясно, – сказал мой брат, – Ну а какой он был вообще?

– Вообще отличный был парень, – сказал я. – Я обычно приносил ему виноград и персики. И еще инжир. Когда он умер, ему и сорока еще не было. А мне тогда было лет десять-одиннадцать.

Когда мы въехали в Кловис, солнце уже поднялось, и городок показался нам очень милым. Чтобы рассмотреть это местечко как следует, мы несколько раз проехались по его считанным улицам.

Людей на улицах не было ни души. Прибегнув опять к запасному тормозу, мой брат остановил машину около магазинчика.

– Не прогуляться ли нам по Кловису? – сказал он.

– И где-нибудь перекусить? – сказал я.

– Сколько у тебя денег? – сказал он.

– Доллар и еще мелочь, – сказал я.

– Можно, значит, и перекусить, если найдется где.

Мы вылезли из машины и пошли по главной улице. Городок был не бог весть каких размеров. Две-три довольно печального вида улочки, по сторонам их – печальный строй одноэтажных и двухэтажных деревянных домов, и кое-где печальные окна лавок, и такие же печальные двери и вывески, и печально глядящие сверху окна вторых этажей. И сразу за городком видны были виноградники. Словом, это было просто маленькое местечко в сельском краю, окруженное виноградниками, но повидать его ранним утром было очень приятно.

Солнце уже поднялось и даже начало припекать, а городок все еще не просыпался. Пройдясь по главной улице, мы нашли закусочную, но она, к сожалению, была закрыта.

– Ну что, – сказал мой брат, – подождем, пока откроется, или поедем дальше?

– Похоже, что ждать тут придется долго.

– И для чего они завели эту закусочную, не пойму. Посмотрел бы я на парня, которому пришло это в голову.

– Что за тип, как по-твоему? – сказал я.

– Да уж вряд ли симпатичный, – сказал мой брат. – На кой черт, интересно, завел он закусочную в городишке, где она явно никому не нужна?

– А может быть, она нужна ему самому. Может, он большой любитель поесть.

– Десять против одного, что ты угадал. Это маленький парнишка с большим аппетитом. Он ни минуты не хочет оставаться голодным. Он хочет, чтобы еда всегда была под рукой. Вот его и осенило устроить закусочную. В худшем случае он сам проглотит свою стряпню.

– Ладно, – сказал я, – с этим все ясно, так что не будем уж тут околачиваться.

Мы вернулись к своей колымаге, завели ее и поехали.

После Кловиса дорога потянулась среди холмов, покрытых пожелтелой, высохшей травкой. Но миль через десять мы увидели холм, на склоне которого росли деревья, и брат сказал, что это отличное место. Место действительно оказалось славное. Час уже был жаркий, а под деревьями стояла прохлада и трава в их тени была зеленая, свежая. Мы с братом съели по три сандвича с мясом, выпили по бутылке пива и, захватив с собой ружья и остатки еды, пошли прогуляться и чего-нибудь пострелять.

Мы шли около часа, и ничего такого не попадалось, во что бы стрельнуть, так что мой брат стрельнул из винтовки по бабочке и промазал.

– Вот видишь, – сказал он, – с прицелом что-то не то.

– Дай-ка мне винтовочку, – сказал я.

Я тоже стрельнул по бабочке и тоже промазал.

– Звук, однако, отличный, – сказал я.

– Звук какой полагается, – сказал брат.

– Где же, наконец, ручей? – сказал я.

– Какой еще ручей? – сказал брат.

– То есть как это, какой? – сказал я – Ручей, про который ты говорил утром.

– Не думаю, чтоб сейчас там была вода.

– А раз нет воды, какой же это ручей?

Тут брат неожиданно громыхнул из дробовика, и я увидел пустившегося наутек кролика.

– Видать, и у дробовика твоего прицел не в порядке.

– Нет, – сказал мой брат. – Просто я решил, пока целился, что не стоит убивать невинную тварь. В самом деле, какая мне с того-радость?

Два часа проходили мы, пока нашли наконец ручей. Кой-какая влага в нем все-таки сохранялась. Вода была застоявшаяся, с запашком, но мы все равно уселись возле нее на свежую травку и славно поговорили.

Брату хотелось что-нибудь еще узнать о нашем родственнике, который умер в окружной больнице, и я рассказал ему про Кероба, нашего дядю, а он мне рассказал о своем приятеле, о мальчике по имени Харлан Бич, который утонул в Томсоновом рву.

– Хороший был парень, – сказал мои брат.

Вокруг стояла чудная тишина. Я растянулся на земле и глядел в небо. Ну вот и прожито сколько-то сумасшедших лет. И сколько всего – с ума сойти! – за это время случилось. И снова теперь сентябрь, и так здесь приятно. Жарко, и все-таки очень приятно. Эта долина – мой дом, здесь я родился. Мой дом – эта земля, и это небо, и воздух. И эта жаркая погода тоже мой дом. И брат мой – частица моего дома. И то, о чем и как он говорит. И люди, про которых мы с ним вспоминаем. Глядя на свое небо, я вспомнил Нью-Йорк. С тех пор, как я жил там, не прошло еще и года, но мне казалось, что прошло и десять, и двадцать лет. Мне казалось даже, что я там и не жил никогда, что все это, наверное, мне просто приснилось. Приснился этакий долгий сон, в котором было сначала лето, потом – зима, сначала – духотища и сумасшедшие громады домов, и сумасшедшие подземки, и толпы людей, а потом – сумасшедший холод и снег и покинутое солнцем хмурое небо.

Брат говорил сперва по-английски, а я – мешая английский с армянским. Потом и он вроде меня заговорил так и этак. Ну и в конце концов мы оба перешли на армянский.

– Бедный Кероб, – сказал мой брат. – Бедный, бедный, бедный. Когда-то он тут ходил, теперь – не ходит.

И он соединил ладони тем жестом, каким армяне обычно дают понять, что, мол, теперь уже точка, было что-то и кончилось.

– Давай-ка пожуем что там у нас осталось, – сказал я.

– Давай, – сказал брат, – пожуем и повспоминаем.

Мы съели все сандвичи и двинулись потихоньку обратно – к машине, где у нас оставалось пиво.

Пострелять на обратном пути опять было не во что.

– А давай-ка посалютуем в честь покинувших этот мир, – предложил мой брат.

– Славная мысль!

Мы вскинули наши ружья дулами к небу.

– Умершим, – сказал мой брат, и мы, выстрелили.

Звук выстрела получился полубезумный, полутрагический.

– Керобу, – сказал я, и мы снова выстрелили.

– Харлану Бичу, – сказал мой брат, и последовал выстрел.

– Каждому, кто жил на этой земле и умер, – сказал мой брат, и мы оба выстрелили.

Звук от дробовика был в десять раз сильнее, чем от винтовки.

– Дай-ка мне на этот раз дробовик, – сказал я брату, и мы поменялись ружьями.

– Кому будет салют? – сказал он.

– Моему отцу, – сказал я и нажал на спуск. Отдача была сильнейшая.

– А теперь моему отцу, – сказал брат.

Мы выстрелили.

– Моей бабушке, – сказал я.

– И моей бабушке, – сказал брат.

– Григорию Просветителю[1]

[Закрыть], – сказал я.

– Петросу Дуряну[2]

[Закрыть], – сказал брат.

– Раффи[3]

[Закрыть], – сказал я.

Мы прошли еще немного, остановились и снова стали называть имена и стрелять.

– Андранику[4]

[Закрыть], – сказал мой брат.

– Хечо, – сказал я.

– Бедный Хечо, – сказал мой брат по-армянски.

– Мураду, – сказал я.

И так мы просалютовали в честь многих еще армян – писателей, ученых, воинов и священников. Просалютовали в честь многих замечательных людей, умерших уже давно или недавно.

Мы закатили посреди холмов грандиозную трескотню, но все сошло прекрасно, потому что ни души вокруг не было.

Когда мы вернулись к машине, пиво уже, конечно, было не такое, как утром, холодное, но все-таки еще свежее и приятное для питья.

Мы выпили что оставалось, и брат завел машину, и мы сели и поехали от холмов в теплую, тихую, чудную долину, в единственную для нас на земле долину нашего дома.