Текст книги "В теплой тихой долине дома"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Уильям Сароян
В теплой тихой долине дома

В горах мое сердце

В 1914 году, когда мне было еще совсем немного лет, к нам на улицу Сан-Бенито забрел один старик по пути в дом для престарелых. Он шел, играя на трубе, и остановился перед нашим домом. Я выбежал со двора, чтобы послушать, но он больше не трубил.

Тогда я сказал:

– Сыграйте что-нибудь еще, так хочется послушать.

А он говорит:

– Молодой человек, не принесешь ли ты стаканчик воды старику, у которого сердце не здесь, а в горах?

– В каких горах? – спросил я.

– Шотландских, – сказал старик. – Так как же насчет водички?

– А что делает ваше сердце в шотландских горах?

– Тоскует, – сказал старик. – Пожалуйста, принеси мне стаканчик холодной воды.

– А где ваша мама? – говорю я.

– Моя мама в Талсе, штат Оклахома, но сердце ее не там.

– А где же? – говорю.

– В шотландских горах, – сказал старик. – Молодой человек, мне ужасно хочется пить.

– Как это так вся ваша семья оставляет сердца в горах? – сказал я.

– Так уж мы созданы, – сказал старик. – Сегодня – здесь, а завтра – прощайте.

– Сегодня – здесь, а завтра – прощайте? – сказал я. – Как это?

– Сейчас мы живы, а вот уже нас нет, – сказал старик.

– Ну ладно, а что ваша мама делает в Талсе, штат Оклахома? – сказал я.

– Тоскует, – сказал старик.

– А где мама вашей мамы? – говорю.

– Она в штате Вермонт, в маленьком городке Уайт-Ривер-Джанкшон, – сказал старик, – но сердце ее не там.

– Бедное старое высохшее сердечко, – сказал я. – Где же оно? Или тоже в горах?

– В самых что ни на есть горах, – сказал старик. – Сынок, я умираю от жажды.

Тут на крыльцо вышел мой отец и взревел, как лев, пробужденный от дурных сновидений.

– Джонни, – проревел он, – отстань наконец от этого несчастного старика. Подай ему кувшин воды, пока он не свалился и не умер на месте. Что у тебя за манеры, черт возьми!

– Здрасьте, уж нельзя человеку раз в жизни и порасспросить путешественника, – возразил я.

– Подай скорее воды старому джентльмену, – сказал мой отец. – Не стой, как болван, черт побери. Принеси ему напиться, пока он не свалился и не умер на месте.

– Ты и принеси, – сказал я. – Все равно, ничего не делаешь.

– Ничего не делаю? – сказал мой отец. – Черт побери, Джонни, ты прекрасно знаешь, что я сочиняю новую поэму.

– Откуда мне знать? – сказал я. – Стоишь тут на крыльце, засучив рукава, и все. Откуда мне знать, что ты думаешь?

– Ну-ну, тебе следует знать, – сказал мой отец.

– Добрый день, – обратился старик к моему отцу. – Ваш сынок мне рассказывал, какой чудесный прохладный климат в ваших краях.

«Господи Иисусе, – подумал я, – ничего-то я не говорил ему про климат. И откуда он это взял?»

– Добрый день, – сказал мой отец. – Не зайдете ли к нам отдохнуть на минутку? Мы будем польщены, если вы разделите с нами нашу скромную трапезу.

– Сэр, – сказал старик, – я умираю с голоду. Я иду.

– А вы играете «Пей за меня одним лишь взором»? – спросил я старика. – Хотелось бы послушать, это моя любимая песня. Сыграйте мне, а? Чудная песня.

– Сынок, – сказал старик, – когда ты доживешь до моих лет, ты поймешь, что песни не самое главное. Самое главное – хлеб.

– Все равно, – сказал я, – очень бы хотелось послушать.

Старик взошел на крыльцо и пожал моему отцу руку.

– Меня зовут Джаспер Мак-Грегор, – сказал он. —

Я актер.

– Весьма рад познакомиться с вами, – сказал мой отец. – Джонни, принеси мистеру Мак-Грегору кувшин воды.

Я сбегал к колодцу, набрал в кувшин холодной воды и подал ее старику. Он выпил весь кувшин залпом. Потом оглядел горизонт, посмотрел на небо и вдоль улицы Сан-Бенито, над которой вдали уже садилось солнце.

– Пожалуй, мне отсюда тысяч пять миль до дома, – сказал он. – Как вы думаете, а не съесть ли нам по кусочку хлеба с сыром, чтобы поддержать дух в бренном теле?

– Джонни, – сказал мой отец, – сбегай к бакалейщику, возьми французский батон и фунт сыру.

– Давай деньги, – говорю я.

– Скажи мистеру Козаку, пусть отпустит в кредит, – говорит отец. – У меня ни гроша, Джонни.

– Да не даст он в кредит, – говорю я. – Ему надоело. Он сердится. Говорит, мы нигде не работаем и по счетам никогда не платим. Мы ему должны сорок центов.

– Ступай к нему, уговори, – сказал мой отец. – На это ты мастак.

– Да он и слушать не хочет, – сказал я. – Знать, говорит, ничего не знаю, отдайте сперва мои сорок центов – и все тут.

– Ступай, ступай, – сказал мой отец, – уговори отпустить французский батон и фунт сыру. Ты это умеешь.

– Ступай, сынок, – подхватил старик. – И скажи мистеру Козаку, чтобы дал тебе батон и фунт сыру.

– Иди, Джонни, – сказал мой отец. – Ты ни разу еще не уходил из этой лавки с пустыми руками. Не пройдет и десяти минут, как ты вернешься домой с провизией, достойной короля.

– Не знаю, – сказал я, – Мистер Козак говорит, что мы его за нос водим. Он хотел бы знать, что у тебя за работа.

– Ладно, ступай к нему и скажи. Мне скрывать нечего. Я пишу стихи. Скажи мистеру Козаку: я пишу стихи днем и ночью.

– Ладно, допустим, – сказал я. – Но вряд ли это на него так уж подействует. Он говорит, что ты никогда и шагу не сделаешь, чтобы подыскать себе работу, как другие безработные. Он говорит, что ты лентяй и бездельник.

– Ступай и скажи, что он сумасшедший, – сказал отец. – Ступай скажи этому человеку, что твой отец – один из величайших неизвестных поэтов нашего времени.

– А ему наплевать, – сказал я. – Ладно, пойду попробую. А дома у нас разве нет ничего?

– Одна только кукуруза, – сказал отец. – Четыре дня подряд жуем кукурузу. Джонни, ты должен непременно раздобыть хлеба и сыру, если хочешь, чтобы я закончил эту большую поэму.

– Ладно, попробую, – сказал я.

– Да не задерживайся долго, – сказал старик. – Мне отсюда пять тысяч миль до дома.

– А я бегом, – говорю.

– Гляди, если найдешь по дороге деньги, – сказал отец, – половина моя, не забудь.

Я бежал всю дорогу до лавки и все время смотрел себе под ноги, но так и не нашел ни гроша.

Вхожу в лавку. Мистер Козак проснулся и поднял на меня глаза.

– Мистер Козак, – говорю я. – Что если бы вы очутились в Китае один как перст и без гроша в кармане? Разве бы вы не надеялись, что кто-нибудь из тамошних христиан даст вам фунт рису?

– Что тебе нужно? – сказал мистер Козак.

– Да я просто так, поболтать, – говорю. – Уж вы бы, наверно, надеялись, что какой-нибудь представитель арийской расы вам непременно поможет, – ведь правда, а, мистер Козак?

– Денег у тебя сколько? – спросил он.

– Не о деньгах речь, мистер Козак, – говорю я. – Разговор идет о человеке в Китае. Нужна ему помощь со стороны белой расы или, по-вашему, как?

– Ничего я этого не знаю и знать не хочу, – говорит мистер Козак,

– Каково бы вам пришлось в Китае, – говорю, – при таких обстоятельствах?

– Не знаю, – говорит. – Что мне там делать, в Китае?

– Допустим, – говорю, – вы попали в Китай и сильно проголодались, и кругом ни души знакомой. Можете вы себе представить, чтобы какой ни на есть христианин отпустил вас от себя хотя бы без фунта рису, а, мистер Козак?

– Да уж, наверно, нет, – сказал мистер Козак. – Но ты-то, Джонни, не в Китае, да и твой папа тоже. Тебе и твоему папаше все равно придется поработать рано или поздно, так почему бы вам не начать вот сейчас? Я не стану больше отпускать вам в кредит, потому что знаю, вы мне не заплатите.

– Мистер Козак, – говорю я, – вы меня не так поняли. Ни о каких продуктах и речи нет. Я вот говорю: язычники эти вокруг вас в Китае, и вы среди них – голодный, умирающий…

– Мы не в Китае, – сказал мистер Козак. – Здесь, в этой стране, на жизнь нужно зарабатывать. Кого ни возьми, все в Америке работают.

– Мистер Козак, – говорю я, – а что, если бы вы нуждались в каком-нибудь там французском батоне да еще фунте сыра, чтобы только сохранить свою жизнь? Неужели вы бы постеснялись попросить об этом христианского миссионера?

– Постеснялся бы, – сказал мистер Козак. – Мне было бы стыдно просить.

– Даже если бы вы знали, что отдадите ему два батона и два фунта сыру? – говорю я. – Даже тогда?

– Даже тогда, – сказал он.

– Ну, это уж нехорошо, мистер Козак, – говорю я. – Вы поддаетесь отчаянию. Подумайте, вас может ожидать только смерть. Неужели вы умрете вдали от семьи, на чужбине, в Китае, о мистер Козак!

– А мне все равно, – сказал он, – пускай. А вот ты и твой папа должны платить за хлеб и за сыр. Почему твой папаша не ищет работы?

– Мистер Козак, – говорю я. – Ну, а как вы вообще поживаете?

– Прекрасно, Джонни. А ты?

– Лучше нельзя, мистер Козак. Детки как ваши?

– Превосходно, – сказал мистер Козак. – Степан уже начал ходить.

– Да что вы, это замечательно, – говорю. – А как Анжела?

– Анжела начала петь, – сказал мистер Козак. – Ну, а как твоя бабушка?

– Чудесно, – говорю. – Она тоже начала петь. Говорит, что оперной звездой быть гораздо лучше, чем королевой. А Марта как, жена ваша, мастер Козак?

– О, отлично, – говорит мистер Козак.

– Ну до чего я рад это слышать, прямо сказать не могу, мистер Козак. Значит, у вас дома все хорошо, – сказал я. – О, ваш Степан будет когда-нибудь большим человеком.

– Надо надеяться, – сказал мистер Козак. – Уж я-то отдам его в хорошую школу, пусть добьется всего, чего у меня не было. Не хочу, чтобы он сидел за прилавком.

– Я очень, очень верю в Степана, – сказал я.

– Да что тебе нужно, Джонни? – сказал мистер Козак. – Денег сколько принес?

– Мистер Козак, – говорю я. – Я ведь пришел сюда не за покупками. Просто, знаете, люблю иногда насладиться тихой философской беседой. Отпустите мне французский батон и фунт сыру.

– Плата наличными, – сказал мистер Козак.

– Да, а Эстер? – сказал я. – Как поживает ваша красавица дочка Эстер?

– У Эстер-то все в порядке, Джонни, – сказал мистер Козак. – А вот тебе придется платить наличными. Ты с твоим папой – самые ненадежные люди во всей округе.

– Как я рад, – говорю, – что у Эстер все в порядке. А вы знаете, мистер Козак, кто у нас в гостях? Мистер Джаспер Мак-Грегор. Он, между прочим, просил у вас узнать: вы видели его когда-нибудь на сцене? Это великий актер.

– Не слыхал я о таком, – сказал мистер Козак.

– И бутылку, пива для мистера Мак-Грегора, – добавил я.

– Нет, пива я тебе дать не могу.

– Да что вы, как так не можете?

– Не могу, – сказал мистер Козак. – Я отпущу вам вчерашний батон и фунт сыру, и все. А чем занимается твой отец, когда работает?

– Мой отец пишет стихи, мистер Козак, больше он ничем не занимается. Он один из величайших поэтов мира.

– а когда он получит деньги? – спросил мистер Козак.

– Никогда, – сказал я. – Нельзя быть великим и брать за это деньги.

– Что-то мне не нравится такое занятие, – сказал мистер Козак. – Почему твой папа не работает, как все люди?

– Он работает усерднее кого бы то ни было, – сказал я. – Вдвое больше обыкновенных людей.

– Ну, Джонни, – сказал мистер Козак, – вы теперь мне должны пятьдесят пять центов. Так и быть, сегодня отпущу вам товар, но это в последний раз.

– Передайте Эстер, что я ее люблю, – сказал я.

– Непременно, – сказал мистер Козак.

Я побежал домой с французским батоном и фунтом сыру.

Отец и мистер Мак-Грегор ждали на улице, чтобы поскорее увидеть, с чем я вернулся. Они пробежали навстречу мне с полквартала и, когда увидели, что еда есть, замахали бабушке, которая ждала на крыльце. Она вошла в дом, чтобы накрыть на стол.

– Я знал, что ты справишься, – сказал мой отец.

– Я тоже, – сказал мистер Мак-Грегор.

– Он говорит, мы должны заплатить пятьдесят пять центов, – сказал я. – Иначе, говорит, больше не стану отпускать вам в кредит.

– Пускай говорит что хочет, – сказал мой отец. – А о чем ты с ним сегодня беседовал?

– Сперва, – говорю, – я толковал про Китай и про этого голодного, что на пороге смерти. А потом стал расспрашивать про его семью.

– Ну, как они там? – спросил мой отец.

– Замечательно, – говорю.

Мы все прошли на кухню и съели батон и фунт сыру и выпили каждый по три кварты воды. Когда исчезла последняя крошка хлеба, мистер Мак-Грегор стал оглядывать кухню в поисках еще чего-нибудь съестного.

– Вон та зеленая банка наверху, что в ней, Джонни? – сказал он.

– Мраморные шарики, – говорю я.

– А в этом шкафу? – сказал он. – Нет ли там чего-нибудь съедобного?

– Одни свертки, – говорю.

– А это что за кувшин такой большой там, в углу? Нет ли в нем чего-нибудь подходящего?

– Там у меня сидит уж.

– Чудесно, – сказал мистер Мак-Грегор. – Кусок вареного ужа был бы мне сейчас весьма кстати.

– Этого ужа есть нельзя. – сказал я.

– Но почему, Джонни? – сказал мистер Мак-Грегор. – Почему бы и нет, черт возьми? Я слыхал, что жители Борнео едят змей и кузнечиков. Не найдется ли у тебя где-нибудь полдюжины кузнечиков пожирнее, а, Джонни?

– Только четыре штуки, – сказал я.

– Так что же ты, давай их сюда, – сказал мистер Мак-Грегор. – Вот наедимся досыта, и я тебе сыграю на трубе «Пей за меня одним лишь взором».

– Не хочу я их убивать! Всякая тварь хочет жить, – сказал я.

– Я дьявольски голоден, Джонни.

– Я тоже, – говорю, – но я вам не позволю есть Мою змею.

Отец сидел за столом, подперев руками голову и о чем-то задумавшись. Бабушка расхаживала по всему дому и распевала арии Пуччини. «Я все по улицам брожу», – вопила она по-итальянски.

– А не сыграете ли вы нам что-нибудь, мистер Мак-Грегор? – сказал отец. – Для мальчика это будет огромное удовольствие.

– Конечно же, мистер Мак-Грегор, – поддержал я.

– Ладно, Джонни.

Он встал и давай трубить, да еще как громко, ну, громче всех трубачей на свете. Людей переполошил на много миль кругом. Восемнадцать соседей собрались перед нашим домом. Когда мистер Мак-Грегор протрубил до конца свое соло, все зааплодировали. Отец вывел его на крыльцо и сказал:

– Дорогие друзья и соседи, позвольте вам представить Джаспера Мак-Грегора, величайшего шекспировского актера наших дней.

Дорогие друзья и соседи ничего не сказали в ответ, и тогда заговорил сам мистер Мак-Грегор.

– Как вчера, – говорит, – помню свое первое выступление в Лондоне, в 1867 году…

И продолжает рассказывать свою историю. Тут Руф Эпли, плотник, выходит и говорит:

– Нельзя ли нам послушать еще немножко музыки, мистер Мак-Грегор?

А мистер Мак-Грегор в ответ:

– А не найдется ли у вас в доме куриного яйца?

– Ну конечно, найдется, – говорит Руф. – У меня их в доме целая дюжина.

– Не затруднит ли вас пойти и принести одно яичко из этой дюжины? – сказал мистер Мак-Грегор. – А когда вы вернетесь, я сыграю вам песню, которая заставит ваше сердце трепетать от горя и радости.

– Иду, иду, – сказал Руф и пошел к себе за яйцом.

У Тома Брауна мистер Мак-Грегор спросил, не найдется ли у него в доме кусочка колбасы, и тот сказал, что найдется. Тогда мистер Мак-Грегор спросил, не затруднит ли его прогуляться за этим кусочком, а когда Том, дескать, вернется, мистер Мак-Грегор сыграет такую песню, от которой изменится вся его жизнь. И Том пошел к себе за колбасой, а мистер Мак-Грегор стал спрашивать подряд каждого из восемнадцати дорогих друзей и соседей, не найдется ли у них дома чего-нибудь вкусненького, и каждый отвечал, что найдется, и все пошли по своим домам, чтобы принести чего-нибудь вкусненького, потому что мистер Мак-Грегор обещал им сыграть нечто усладительное для слуха. А когда все друзья и соседи вернулись к нашему дому, со всевозможной снедью в руках, мистер Мак-Грегор поднес трубу к губам и заиграл «В горах мое сердце, душа моя там», и все соседи заплакали и разошлись по домам, а мистер Мак-Грегор принес все вкусные вещи на кухню, и пошел у нас пир горой и веселье. Яйцо, колбаса, зеленый лук, два сорта сыра, масло, два сорта хлеба, вареная картошка, свежие помидоры, дыня, чай и множество прочих вкусных вещей – все это мы съели, и выпили чаю, и животы у нас раздулись, и мистер Мак-Грегор сказал:

– Сэр, если вы ничего не имеете против, я бы погостил у вас в доме несколько дней.

А отец мой сказал:

– Сэр, мой дом – ваш дом.

И мистер Мак-Грегор оставался у нас семнадцать дней, а на восемнадцатый день к нам пришел человек из дома для престарелых и сказал:

– Я ищу Джаспера Мак-Грегора, актера.

А мой отец говорит:

– Что вам угодно?

– Я из дома для престарелых, – говорит молодой человек. – Мы просим мистера Мак-Гретора вернуться к нам, потому что через две недели мы устраиваем наш ежегодный спектакль и нам нужны актеры.

Мистер Мак-Грегор поднялся с пола, где он дремал, и говорит:

– Что вы сказали, молодой человек?

– Меня зовут Дэвид Купер, – отвечал молодой человек. – Я из дома для престарелых. Вас просят вернуться со мной, потому что нам нужен актер для нашей новой постановки «Причуды стариков в 1914 году».

И вот мистер Мак-Грегор встал и ушел с этим молодым человеком, а на следующий день мой отец сильно проголодался и сказал:

– Джонни, сходи-ка в лавку к мистеру Козаку и достань чего-нибудь поесть. Ты ведь сумеешь это, Джонни. Все равно, принеси что сможешь.

– Мистеру Козаку нужно сперва уплатить пятьдесят пять центов, – сказал я. – Он не даст нам ни крошки без денег.

– Ступай, ступай, Джонни, – сказал мой отец. – Ведь ты всегда сумеешь уломать этого славного словацкого джентльмена.

И я отправился в лавку к мистеру Козаку и стал обсуждать китайский вопрос с того самого места, на котором остановился в прошлый раз. Мне стоило огромиых трудов уйти из лавки не с пустыми руками. Я добился пакетика птичьего корма и баночки кленового сока.

Отец и говорит:

– Джонни, как бы такая еда не повредила старой леди.

И в самом деле, наутро мы услыхали, что бабушка щебечет совсем как канарейка, а отец еще и говорит:

– Как же это я, черт возьми, напишу великую поэму, сидя на одном птичьем корму!

Парикмахер, у дяди которого дрессированный тигр отгрыз голову

Мисс Гамма говорила, что мне нужно постричься; мама говорила, что мне нужно постричься; мой брат Грикор говорил, что мне нужно постричься.

Все говорили:

– Когда ты наконец пострижешься?

Был в нашем городе очень крупный торговец виноградом, по имени Хентингтон, который каждый день покупал у меня вечернюю газету. Это был человек двухсот сорока фунтов весом, у «его было два «кадиллака», шестьсот акров земли под виноградом аликанте, больше миллиона долларов в банке, а голова у него была маленькая, совсем лысая. Он посылал людей с железнодорожных складов за шесть кварталов взглянуть на мою голову.

– Ай да Калифорния, что и говорить! – кричал он часто на всю улицу. – Вот где климат, вот где здоровье! Боже мой, что за волосы!

Мисс Гамма очень резко высказывалась о моей голове.

– Я не называю имен, – говорила она, – но если один молодой человек из нашего класса не сходит в парикмахерскую в ближайшие дни, его переведут в исправительную школу.

Имен она не называла, только при этом смотрела на меня.

– Это что за фантазия? – сказал мой брат Грикор.

– А ты помнишь Самсона? – говорю я. – Помнишь, как он разъярился, когда его остригли?

– Это совсем другое дело, – сказал Грикор. – Ты не Самсон.

– Ах, нет? – говорю. – А ты почем знаешь? Откуда тебе известно?

Однажды я спал на траве под ореховым деревом в нашем дворе. С дерева слетел на траву воробей и, прочирикав мне что-то в самое ухо, разбудил меня. Стоял теплый зимний день, и весь мир спал. Повсюду было тихо. Никто никуда не спешил. Вокруг царило одно только радостное безмолвие. Ах, господи, до чего хорошо было жить! Как хорошо, когда на свете есть у вас маленький домик с большой верандой для долгих летних дней и вечеров. Комнаты со стульями, столами и кроватями. Пианино. Печка. Картинки из воскресного журнала на стенах. Хорошо жить на свете!

Я был так доволен всем окружающим, что стал мечтать о разных местах, которых никогда не видел. Волшебные города мира: Нью-Йорк, Лондон, Париж, Берлин, Вена, Константинополь, Рим, Каир. Улицы, дома, люди. Окна и двери. Поезда, корабли в море. Самые яркие мгновения всех времен. Это было в 1919 году, и мне привиделся сон, будто все живое живет бесконечно. Мне снилось, что упадку и смерти пришел конец.

Тут с дерева слетел воробей и разбудил меня.

Я открыл глаза, но не пошевелился.

Никогда прежде я не слышал щебета птицы так ясно. То, что я услышал, показалось мне новыми удивительным, но в то же время простым и старым, как мир. Казалось, я слышу: «Плачь, плачь, плачь!» Но эту печальную песню птичка моя исполняла самым жизнерадостным тоном. Ни звука перед тем не было слышно во всем мире, и вдруг я встрепенулся от выразительного щебета воробья. На мгновение, пока я еще был в полусне, все это показалось мне вполне естественным: птица, говорящая со мной, и поразительное несоответствие между смыслом и тоном песни. С одной стороны – печаль, с другой – радость.

Я вскочил на ноги, и воробей в страшном испуге упорхнул. Что до меня, то я почувствовал себя так хорошо, что решил сходить наконец к парикмахеру.

Был на Марипоза-стрит один парикмахер, армянин по имени Арам. Большую часть времени он занимался тем, что читал «Аспарез» и другие армянские газеты, крутил папироски, курил и поглядывал на прохожих. Ни разу я не видел, чтобы он кого-нибудь стриг или брил, хотя, вероятно, кто-нибудь и заходил к нему по ошибке, по простоте душевной.

Я отправился в парикмахерскую Арама на Марипоза-стрит и застал его сидящим за столом с армянской книжкой в руках.

– Можете вы постричь меня? – спросил я по-армянски. – У меня есть двадцать пять центов.

– А, – сказал он, – рад вас видеть. Как вас зовут? Присядьте. Я сварю сперва кофе. Превосходная шапка волос у вас на голове.

– Все говорят, что мне нужно постричься, – сказал я.

– Вот так они всегда, эти люди, – сказал он. – Вечно указывают, что вам нужно делать. А что в том худого, если волосы? Ну зачем им соваться? Деньги, твердят, зарабатывай. Ферму покупай. То то, то другое. Нет чтобы оставить человека в покое!

– Так как же? – спросил я. – Можете вы постричь меня наголо, чтоб об этом и разговора больше не было?

– Кофе, – сказал парикмахер. – Выпьем сперва по глоточку кофе.

В заднем помещении у него была небольшая газовая плита водопроводный кран и раковина, полка с кофейными чашечками, блюдечками и ложечками, ключ для консервных банок и всякая всячина.

Он принес мне чашечку кофе, и я удивился, как это я раньше никогда к нему не заходил, к самому, может быть, интересному человеку в городе. Ему было лет пятьдесят, а мне одиннадцать. Ростом он был не больше меня, да и весом не больше, а лицо у него было как у человека, который много испытал, много знает, но не перестал любить людей, не озлобился.

Его взгляд, казалось, говорил: «Мир? Я знаю все о нашем земном мире. Злоба и скупость, ненависть и страх, порочность и гниль. Пусть так, но я его люблю, каков он есть».

Я поднес чашечку ко рту и отхлебнул горячей черной жидкости. Это было вкуснее всего, что я когда-либо пробовал.

– Садитесь же, – сказал он по-армянски. – Спешить нам некуда. С делом успеется. Волосы ваши за какой-нибудь час длиннее не станут.

Я сел, и он стал рассказывать мне о том о сем.

Он рассказал мне про своего дядю Мисака родом из Муша.

Мы выпили кофе, потом я сел в кресло, и он стал меня стричь. Остриг он меня из рук вон плохо, гораздо хуже, чем меня стригли бесплатно в школе парикмахеров за железной дорогой. Но он рассказал мне про своего бедного дядю Мисака, а ни один из учеников-парикмахеров за железной дорогой не мог бы выдумать такого рассказа. Да и все они вместе взятые не в состоянии были бы это сделать. Я ушел из его парикмахерской очень плохо постриженный, но мне было все равно. Да он и не был вовсе парикмахером. Он только делал вид, что занимается стрижкой и бритьем, чтобы жена его не слишком к нему приставала. Он занимался этим только затем, чтобы удовлетворить общественное мнение. Все, что ему было нужно, это почитать книжку да поболтать с приличными людьми.

– Мой бедный дядя Мисак, – сказал парикмахер, – родился много лет назад в Муше. Парень он был необузданный, но разбойником не был. Он буйствовал только против тех, кто воображал себя силачом. Он мог побороть, один против двоих, любых парней в городе, да если нужно – с их папашами и мамашами в придачу.

Ну, все говорили моему бедному дяде Мисаку: «Мисак, ты очень сильный. Почему бы тебе не стать борцом и не зарабатывать деньги?»

И вот он стал борцом. Ему не исполнилось еще и двадцати лет, а он уже поломал кости восемнадцати противникам. Деньги он проедал, пропивал, а что оставалось – раздавал детям. Не хотел он денег, не любил их.

– Да, – сказал парикмахер, – это было давно. Теперь каждому подавай только деньги. Ему говорили, что когда-нибудь он о деньгах пожалеет, и конечно, люди были правы. Ему говорили, чтобы он берег свои деньги, потому что когда-нибудь он потеряет силу и не сможет бороться и не станет у него ни гроша. И вот такой день пришел. Стукнуло дяде Мисаку сорок лет, потерял он свою силу, и денег у него не стало. Над ним все смеялись, и он ушел из дому. Уехал в Константинополь, а из Константинополя в Вену.

– В Вену? – сказал я. – Ваш дядя Мисак был в Вене?

– Ну да, конечно, – сказал парикмахер. – Мой бедный дядя Мисак побывал во многих местах. В Вене он не нашел работы и поехал в Берлин. Ах, вот это так город! Ну что за город Берлин! Там мой бедный дядя Мисак тоже не нашел работы.

Парикмахер стриг меня кое-как. Я видел черные волосы на полу и чувствовал, что голове моей все холоднее и холоднее и что становится она все меньше и меньше.

– Да, Берлин, – сказал парикмахер. – Самый жестокий город в мире. Полным полно улиц, домов, людей, но ни одна дверь не открылась перед бедным дядей Мисаком – ни комнаты у него, ни стола, ни друга. То же самое и в Париже, – продолжал парикмахер. – И в Лондоне, и в Нью-Йорке, и в Южной Америке. Всюду одно и то же – улицы, дома и двери, но нигде не нашлось местечка для моего бедного дяди Мисака.

– В Китае, – рассказывал парикмахер, – дядя Мисак повстречал одного араба, который работал клоуном во французском цирке. Клоун-араб и мой дядя Мисак разговорились между собой по-турецки.

Клоун сказал: «Братец, а вы любите людей и животных?»

И мой дядя Мисак сказал: «Братец, я люблю всякое творение божье под сводом небесным».

Клоун сказал: «Братец, а можете вы полюбить свирепого тигра джунглей?»

И мой дядя Мисак оказал: «Братец, любовь моя к свирепым тиграм джунглей беспредельна».

Клоун-араб был очень рад услышать, что мой дядя любит диких зверей джунглей, так как он тоже был храбрый человек.

«Братец, – сказал он моему дяде, – можете ли вы полюбить тигра настолько, чтобы положить ему в разверстую пасть свою голову?»

И дядя Мисак сказал: «Да, братец, могу».

Клоун-араб сказал: «Хотите поступить к нам в цирк? Вчера наш тигр недостаточно осторожно сомкнул свои челюсти вокруг головы бедного Симона Перигора, и теперь у нас нет никого, кто бы так сильно любил творения вездесущего бога».

Мой бедный дядя Мисак был утомлен земной жизнью. Он сказал: «Братец, я согласен поступить к вам в цирк и класть свою голову в разверстую пасть святого божьего тигра хоть десять раз в день».

«В этом нет необходимости, – сказал клоун-араб, – двух раз в день совершенно достаточно».

Так бедный дядя Мисак поступил в Китае во французский цирк и стал класть свою голову в разверстую пасть тигра.

Цирк, – рассказывал парикмахер, – переезжал из Китая в Индию, из Индии в Афганистан, из Афганистана в Персию, и здесь, в Персии, все и случилось. Тигр и мой бедный дядя Мисак давно уже стали добрыми друзьями. В Тегеране, в этом древнем, пришедшем в упадок городе тигр взбесился. Жара стояла страшная, все были злые. Тигр рассвирепел и метался в клетке с утра и до вечера.

Вечером мой бедный дядя Мисак положил, как всегда, свою голову в разверстую пасть тигра. Он уже собирался вынуть ее обратно, когда тигр, полный злобы ко всему живому, с хрустом сомкнул свои челюсти…

Я поднялся с кресла. Волосы мои были острижены наголо. Я заплатил парикмахеру двадцать пять центов и пошел домой. Все надо мной смеялись. Мой брат Грикор сказал, что он никогда еще не видел такой замечательной стрижки.

Впрочем, все было в полном порядке.

Я с нетерпением ожидал того дня, когда мне опять нужно будет постричься, чтобы пойти в парикмахерскую к Араму и послушать его рассказ о человеке на земле, потерянном и одиноком, всегда в опасности; грустный рассказ о его бедном дяде Мисаке; грустный рассказ о всяком живом человеке.