Текст книги "В теплой тихой долине дома"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

По милости друзей

Долгое время меня не оставляла надежда, что среди моих друзей по Лонгфелловской средней школе найдется хоть несколько человек, которые могли бы вспомнить и безупречным слогом рассказать на страницах какого-нибудь из наших лучших журналов о довольно громкой славе, сопутствовавшей мне в течение одного семестра моего обучения там, но убедившись, по прошествии тридцати лет, что друзья мои либо поумирали, либо переехали в другие края и напрочь забыли о существовании Лонгфелловской школы, либо вообще разучились писать, я решил, наконец, сам напомнить о своей славе.

Вообще-то говоря, в то время еще не было известно, что я никто иной, как сам Уильям Сароян, поскольку я всячески старался не выдавать себя, прикидываясь обыкновенным мальчишкой из иммигрантской семьи с авеню Сан Бенито в армянском квартале.

Другого Уильяма Сарояна на свете, конечно же, не существовало по той простой причине, что ни одному из Сароянов не дали этого имени, но впоследствии мне довелось узнать из писем незнакомцев и от людей, которых я встречал впервые, но которые обсуждали при этом нашу предыдущую встречу (никогда не происходившую), что за границей есть несколько Уильямов Сароянов, не являющихся, однако, самим Уильямом Сарояном. Один из них, по всей видимости, мой троюродный брат, на совершенно законных основаниях носит фамилию Сароян, но имя Билл он себе явно присвоил по каким-то одному ему известным соображениям. Настоящее его имя, насколько я понимаю, Хусик, что может быть истолковано как «маленькая надежда» или даже «без надежды». В нем нет ни моей кипучести, ни привлекательности, он ходит с портфелем, носит очки и к тому же страдает плоскостопием. Правда, он учился в университете и вроде бы пользуется авторитетом среди политиканов и муниципальных деятелей. Я не в претензии к этому самозванцу и говорю ему: «Не отчаивайся, может, повезет в следующий раз». Что касается других претендентов, то я не знаю, кто они, но похоже, что их целый легион, судя по тому, что письма от женщин, которых в свое время они развлекали, как я полагаю, поступали ко мне из Мексики, Гавай, Японии, Индии, Израиля, Италии, Франции и множества других мест.

Так вот, я учился в Лонгфелловской средней школе, которая, если уж быть точным, была даже не средней, поскольку включала только седьмые и восьмые классы. Официально она именовалась неполной средней школой имени Лонгфелло. Конечно же, в честь самого Лонгфелло Генри Уодсуорта, хотя никто этим особенно не гордился.

Если бы, обучаясь у Лонгфелло, я не основал новой школы, со своим направлением и правилами поведения, мне бы и в голову не пришло ожидать, что кто-нибудь из тех, кому выпала честь быть со мной лично знакомым, мог бы взять на себя труд писать обо мне.

Впервые я заставил своих однокашников с благоговейным трепетом осознать, что перед ними подлинно оригинальный ум, на уроке древней истории. Получилось так, что это был самый первый урок в первый же день учебы. Учительнице было лет сорок, на лице у нее росли волосы, и оттенок оно имело какой-то серо-коричневый; говорили, что, несмотря на свою отталкивающую костлявость и затрапезный вид, она весьма фривольного поведения. Она курила сигареты, громко смеялась, разговаривая с другими учителями во время обеденного перерыва, и старшие ученики часто видели, как она вдруг пускается бежать, или толкается, или чересчур веселится. Ученики звали ее мисс Шенстоун, а учителя – Хэрриет или Хэрри, кроме одной мисс Белсус, которая упорно называла ее мисс Шенстоун и не позволяла обращаться с собой запанибрата.

Итак, нам раздали учебники, и мисс Шенстоун велела открыть их на странице 192. Я не преминул заметить, что поскольку это наш первый урок, было бы правильнее начать с первой страницы.

В ответ на мое замечание у меня тут же спрашивают имя и фамилию, на что я с радостью и нисколько не кривя душой отвечаю:

– Уильям Сароян.

– Так вот, Уильям Сароян, – говорит мисс Шенстоун, – я бы сказала мистер Уильям Сароян, заткните свой рот и предоставьте мне вести занятия по древней истории в этом классе.

Да, это был удар.

На странице 192, как сейчас помню, была фотография двух ничем особенно не примечательных камней, которые, как сказала мисс Шенстоун, назывались Стонхендж[5]

[Закрыть]. Потом она сказала, что этим камням двадцать тысяч лет.

В этот момент и зародилась моя новая школа со своим направлением и правилами поведения.

– Откуда вы знаете? – говорю я.

Как видите, направление новой школы было в корне отлично от старой, где учителя задавали вопросы, а ученики старались ответить на них. Весь класс как один сразу же одобрил это. Со всех сторон стали раздаваться голоса, в которых слышался самый неподдельный энтузиазм. Это была настоящая демонстрация. Ведь ни мисс Шенстоун, или Хэрри, как ей нравилось, чтоб ее звали, ни сам директор мистер Монсун просто не в состоянии были дать сколько-нибудь удовлетворительный ответ и на один из законных вопросов в подобном духе, потому, что они (да и все остальные учителя тоже) всегда принимали на веру то, о чем говорилось в учебниках.

И вот вместо того, чтобы ответить на мой вопрос учительница вынудила меня наглядно продемонстрировать, каковым должно быть поведение в новой школе. Иными словами, мисс Шенстоун заставила меня бежать. Она набросилась на меня с такой стремительностью, что я едва от нее увернулся. На какое-то мгновение ее пальцы даже вцепились в мой свитер, и его домашняя вязка в результате сильно пострадала. Что касается класса, то новые правила поведения также были одобрены им. В кризисной ситуации куда лучше было спасаться бегством, чем оставаться на своем месте. Погоня была захватывающей, но из класса я все-таки сумел улизнуть. Через пять минут, полагая, что учительница уже успокоилась, я открыл дверь, чтобы войти и сесть за парту, но мисс Шенстоун опять набросилась на меня, и опять мне пришлось удирать.

Не дожидаясь последствий, я решил сам изложить свое дело мистеру Монсуну, но когда я стал о нем рассказывать, то поразился, что симпатии директора целиком на стороне мисс Шенстоун, а на меня он смотрит с нескрываемым отвращением.

– Она говорит, что этим камням двадцать тысяч лет. А я что такого сказал? «Откуда вы знаете?» – и все. Я же не то имел в виду, что им нету двадцати тысяч. Да они, может, еще старше. Им, может, и тридцать тысяч есть. Земле сколько лет? Несколько миллионов, верно? Значит, если в книге сказано, что камням двадцать тысяч лет, кто-то же должен точно знать, откуда взялась в книге эта цифра. У нас все-таки не школа Эмерсона, а неполная средняя школа имени Лонгфелло. И поступал я сюда чтобы учиться. Что ж, за это меня надо наказывать?

– Скажи, пожалуйста, еще раз, как тебя зовут? – говорит мистер Монсун.

– Уильям Сароян, – говорю я со всею скромностью, на какую способен, хотя, признаться, это и нелегко.

– И ты по… – говорит мистер Монсун.

– По возрасту мне одиннадцать.

– Нет, я не о том.

– Вес – сто три фунта.

– Нет, нет.

– Пресвитерианец.

– Твоя фамилия. Что, собственно, она означает?

– Говорят, она означает «светлый».

– А национальность какую?

– Армянскую, – говорю я с гордостью.

– Так я и думал! – говорит директор.

– Думали? Что?

– Что только армянин и мог задать такой вопрос.

– А откуда вам это известно? – говорю я, снова демонстрируя в действии свою новую школу.

– Но ведь никто, кроме тебя, его не задал, – говорит мистер Монсун. – Устраивает тебя такой ответ?

– Только отчасти, – говорю я. – Как вы докажете, что никто другой не задал бы его, если бы этого не сделал я?

– За все годы, что я имею дело с системой государственных школ штата Калифорния, – говорит директор, – никто ни разу не задавал подобного вопроса.

– Да, – моментально говорю я на это, – и за все годы до того, как Ньютон заинтересовался, отчего это яблоки падают с дерева, никто ни разу не задавался подобным вопросом.

В тот момент я верил, что придет время и мистер Монсун подробно изложит ход нашей дискуссии в письменной форме, поскольку у меня не было оснований полагать, что он не умеет писать или не осознает, что имеет дело с человеком, о котором он просто обязан помнить. Но факт остается фактом, он не написал обо мне ни строчки.

Я был великолепен.

Не моя вина, что другая сторона не могла сказать того же и о себе.

Мистер Монсун предпочел свернуть нашу дискуссию. Он замолчал и принялся разглядывать собственные ботинки.

– Ну так как? – поинтересовался я.

– Н-да, – устало проговорил он. – Мне все-таки придется тебя выпороть. Ну так как?

– А за что?

На всякий случай я встал с места, продолжая в то же время вести наблюдение за стенографисткой, чей столик находился прямо у дверей. Помню, что она показалась мне довольно симпатичной, и я даже хотел произвести на нее как можно более приятное впечатление, хотя ума не приложу, на что, собственно, я тогда рассчитывал.

– Мисс Слайфо, – сказал мистер Монсун, но этого было для меня более чем достаточно, и прежде чем мисс Слайфо могла преградить мне путь, я был уже в дверях, затем в коридоре и почти что на середине школьного двора.

Так снова были подвергнуты испытанию и с честью вышли из него правила поведения новой школы.

Придя домой, я застал там своего дядю Александра, который сидел в гостиной и пил кофе. Он учился на юридическом в университете Южной Калифорнии и заехал навестить нас. Я поведал ему свою историю. Вместо ответа он предложил мне сесть в свой «апперсон» с откидным верхом, и мы двинулись в направлении неполной средней школы имени Лонгфелло.

– Ты рассказал все как было? – спросил дядя Александр по дороге.

– Все как было.

– Ну хорошо, – сказал мой дядя Александр. – Тогда сиди в машине и жди.

Я не знаю, о чем говорили друг с другом дядя и мистер Монсун, но через несколько минут ко мне подошла мисс Слайфо и сказала, что мой дядя, мистер Монсун и мисс Шенстоун хотели бы, чтобы я заглянул к ним в кабинет директора.

При моем появлении дядя сказал:

– Есть люди, которые знают, как определяется примерный возраст тех или иных вещей в мире вообще и на земле в частности. Кто эти люди и как именно они это делают, мистер Монсун не знает. И мисс Шенстоун тоже. Мисс Шенстоун обещала мне заняться этим вопросом. Что касается тебя, то ты вправе спрашивать о чем угодно, но более располагающим и учтивым тоном.

Он посмотрел на директора.

– Ведь именно так мы с вами договорились?

– Совершенно верно, – сказал директор.

– Свое замечание, что только армянин мог задать подобный вопрос, мистер Монсун сделал с чувством восхищения, – продолжал дядя. – Не правда ли, мистер Монсун?

– Да, – сказал директор. – В городе, где их проживает десять или пятнадцать тысяч, я едва ли мог позволить…

– Итак, с чувством восхищения, – сказал дядя Александр. Он обернулся ко мне.

– Остаток дня ты проведешь вне стен этого учебного заведения, но завтра вернешься в класс как ни в чем не бывало. Это ведь тоже соответствует нашей договоренности? – спросил он директора.

– А не лучше было бы перевести его в Готорнскую среднюю школу? – сказал директор. Но мой дядя тут же сказал:

– Он живет в вашем районе. Все его друзья ходят в вашу школу. Я буду следить за его успехами у вас.

– Мы все будем следить, – сказал директор.

О, как мне было не по себе, как злился я на дядю! Произошло то, что я ненавидел больше всего на свете, и вроде бы ради моей же пользы: на мою защиту встал человек, затмивший всех вокруг себя, – вряд ли можно было ожидать, чтобы это обстоятельство меня особенно обрадовало.

В самом деле, откуда ни возьмись является вдруг этакий блестящий молодой человек, младший брат моей матери, заезжает ко мне в школу, держится здесь настоящим боссом с учительницей и самим директором, унижает их и угрожает им, а они вместо того, чтобы дать отпор, покорно позволяют ему удалиться с видом победителя. Как раз этого-то я хотел меньше всего.

На следующее же утро я явился к мистеру Монсуну, у которого при моем появлении, так мне во всяком случае показалось, обнаружилось сильнейшее желание закрыть глаза и погрузиться в сон.

– Я пришел извиниться, – сказал я. – И не надо мне никаких поблажек.

– От тебя требуется только задавать свои вопроса вежливым тоном, – сказал он. – А сейчас можешь идти.

Глаз он так и не открыл.

От него я прямиком проследовал в класс древней истории, где застал мисс Шенстоун, сидящую за своим столом и погруженную в работу.

– Сожалею, что причинил вам столько неприятностей, – сказал я. – Больше это не повторится.

На какое-то мгновение я подумал, что сейчас она снова бросится на меня, но она тут же сникла и, не отрывая глаз от работы, сказала весьма сухо:

– Как определяются такого рода вещи, известно. А сейчас можешь идти.

У меня не было сомнений в том, что в один прекрасный день и директор, и учительница вспомнят, сколь безукоризненно я вел себя в этом злосчастном деле, но, как я уже говорил, этого не произошло, вот и пришлось мне взяться за перо самому.

Судьбе было угодно, чтобы после этой истории мисс Шенстоун учительствовала у Лонгфелло всего четыре дня, и за все это время она ни разу не позволила ceбе взглянуть на меня или задать мне хоть какой-нибудь вопрос. Она даже перестала делать в классе перекличку, опасаясь, что, когда дело дойдет до моей фамилии, я могу что-нибудь такое сказануть. После мисс Шенстоун древнюю историю вела у нас целая вереница сменявших друг друга учителей, но к этому времени основанная мною новая школа утвердилась у Лонгфелло окончательно, так что каждый из новеньких, продержавшись кто день, а кто неделю, стремился убраться от нас как можно скорее.

Мистер Монсун несколько раз собирал нас в актовом зале и проводил беседы о хороших манерах, но никто из учащихся не сделал из услышанного никаких выводов, и через месяц он тоже вынужден был бросить школу, а ему на смену пришел боевой капитан, в годы первой мировой войны прославившийся своими подвигами. От него ожидали быстрых и решительных действий по наведению порядка – ликвидации новой и восстановлению старой школы. Вначале он взял на вооружение метод грубой силы и лично порол до трех дюжин школьников в день, затем применил метод доверительных бесед во время прогулок по школьному двору с самыми неисправимыми из нас, дружеских излияний и тому подобное; но ни тот, ни другой метод не сработали, так что после первого же семестра он принял приглашение перейти в маленькую сельскую школу, где было всего сорок или пятьдесят учеников.

Что касается меня, то к этому времени я уже перевелся в школу с техническим уклоном, чтобы выучиться печатать на машинке.

Изобретатель и актриса

Мальчишка этот и две его старшие сестры жили в доме через дорогу. Иногда они ему нравились, а иногда казалось, что ребята эти – самое большое несчастье в его жизни, потому что они вечно торчали на его дворе, так, как будто двор этот и ихний тоже.

Фамилия у них была Шихэйди, а мальчишку сестры звали Пэдди. Старшую свою сестру Пэдди называл Белли, а она злилась, так как по-настоящему ее звали Белл, другую звал Дэйз, хотя, конечно, та была Дэйзи.

Белл все время выряжалась в старые материны платья и все спрашивала, похожа ли она хоть чуточку на Аву Гарднер, или Мэрилин Монро, или еще на какую-нибудь киноактрису, которую видела в очередном фильме. Но ничего там похожего не было. Белл, она и есть Белл, то есть просто трудно найти кого-то, меньше нее похожего на взрослую девушку, ну, просто ничего общего. А она только об этом и думала: выглядеть девушкой, взрослой девушкой, да еще знаменитой вроде Мэрилин Монро.

Однажды Пэдди явился на двор и сказал:

– Угадай, Джим, кем Белли станет?

– Почем мне знать, кем она станет? – ответил Джим. Его всегда ошарашивала и даже злила эта манера Пэдди ни с того, ни с сего задавать человеку какой-нибудь дурацкий вопрос этаким резким и возбужденным голосом. Не раз бывало – сидит Джим, размышляет, что бы ему такое изобрести, и даже подскочит от этого голоса; но со временем привык, вот уже год больше не подскакивает и не очень раздражается.

– Актрисой, – сказал Пэдди. – Пойдет на сцену. А Дейз не пойдет с ней.

Джим счищал сухую черную кожуру с грецких орехов, напа’давших с дерева в заднем дворе. Сначала счищаешь с них кожуру, а потом можно раскалывать молотком. Ну и твердые же эти орехи! Но уж если ты расколол толстую скорлупу и добрался до ядра, то просто диву даешься; до чего искусно оно уложено, ни за что не уразуметь, как это сделано и кто такое придумал, и вкуснее этого ядра ничего на свете нет. Вот ради чего Джим и ковырялся, не обращая внимания, что руки у него чернеют от кожуры. Дерево уже старое. Орехов приносит каждый год много. В гараже их еще много, трехлетней давности. Мама как-то сказала, что надо ими камин топить, вот сколько лежит и никто не ест, а Джим сказал, что они ему нужны, он будет их чистить и есть. Конечно, всех орехов ему не осилить, так что мать наверняка нет-нет да и жжет их. Горят они здорово, но все-таки ему не нравится, когда их жгут. Кожуру и скорлупу он кидает в ящик, пускай топит этим, а целые орехи пускай не трогает. Как же можно жечь такое добро!

– Что это ты делаешь? – спросил Пэдди.

– Орехи чищу.

Пэдди уже раз сто видел, как Джим их чистит, но каждый раз он спрашивает одно и то же, будто Джим, постигая устройство ореха, того и гляди изобретает такое, что сделает его самым богатым человеком в мире. И каждый раз Джим отвечает так, как будто впервые слышит этот вопрос.

– А можно я буду тебе помогать? – спросил Пэдди.

– Ну да. Только, смотри, руки запачкаешь.

– Пускай.

И Пэдди Шихэйди сел под деревом, растущим в заднем дворе у Джима, и принялся сдирать кожуру с орехов.

– А сколько у тебя их? – поинтересовался он.

– Да почти что пол гаража, – сказал Джим.

– И ты все собираешься чистить?

– Очищу и сложу где-нибудь. Захочется расколоть, а они уже чистенькие, готовенькие. Они, когда нечищеные, колются плохо, попадешь молотком не как надо и испортишь ядро.

– А можно я разобью вот этот и съем? – спросил Пэдди.

– Ну да, – сказал Джим. – Только по руке не стукни.

Пэдди уже дважды стукал себя по руке, один раз довольно сильно, так что миссис Шихэйди сама явилась во двор – мало того, что обе дочки и сынок здесь околачиваются, так тут еще и мамаша пожаловала и стала расспрашивать, чем это Пэдди занимался, что так ушиб себе руку. Джим ей рассказал, и тогда она спросила, дома ли его мать, а он сказал, что нет, и тогда она еще спросила, как его отца убили на войне, словом, целый час тут стояла, не давая ему заняться делом. Здоровенная женщина, ну прямо, как те борцы, которых он видел на ярмарке прошлым летом, такая же громадная, только, пожалуй, за счет жира. И при этом ужасно беспокойная и все время ахает, когда же это жизнь подешевеет, чтобы концы с концами сводить.

Однажды Джим слышал, как она спросила об этом его мать, а мать сказала, что не знает, и миссис Шихэйди растерялась и долго не могла сообразить, что бы такое еще сказать. А в тот раз, когда Пэдди навернул себе по руке, Джим сказал ей, что Пэдди ушиб руку, когда колол орех. Тут ей понадобилось узнать, а не толкнул ли его Джим или еще что. Джиму это надоело, и он сказал, что не только не толкал он ее Пэдди, а сто раз показывал, как надо колоть орехи, чтобы не ударить себя по пальцам.

Но Пэдди все равно попадал по пальцам, правда, уже не так сильно. В тот раз, когда он здорово саданул по ним, он вскочил, затопал ногами и заорал: «Ой, пропала моя рука! Ой, я себе всю руку разбил!» И все тряс ею, и прыгал, и кружил по двору, а потом разревелся, стал ругаться и обвинять Джима, будто это он, Джим, во всем виноват, а потом убежал домой. Бежать далеко не пришлось, тут же его перехватила мать, и Джим слышал, как он плачется ей, а мать наговаривает ему всякую чушь, чтобы унять боль и успокоить его.

– Нет, я не стукну, – сказал я на сей раз Пэдди. – Она собирается стать такой, как Ава Гарднер. Знаешь? Вся такая разряженная, лежит на тигровых шкурах. А Белли лежит сейчас на линолеуме.

– На каком еще линолеуме?

– В кухне. Упражняется. В гостиной ей не разрешают, вот она и упражняется на линолеуме. Вместо подушки у нее коробка из-под овсянки. А Дэйз ей подыгрывает, говорит всякое, чтобы она упражнялась разговаривать, как Ава Гарднер.

Пэдди положил очищенный им орех – только очистил он его плохо – на голыш размером с хороший баклажан и осторожно зажал двумя пальцами. Потом занес молоток, а Джим следил за каждым его движением, готовый, если понадобится, предупредить несчастье. Пэдди ударил молотком и расколол орех, но не на половинки, не вдоль шва, по которому они сходятся, а ведь Джим столько раз учил его, куда надо тюкать молотком. Орех расплющился, и по пальцам попало, но не очень сильно, вскакивать и орать не пришлось. Пэдди только выпустил молоток, перебросил расплющенный орех в правую руку и затряс левой, пока боль не прошла. Потом переложил орех в левую и принялся выбирать из крошева кусочки ядра.

Джим тоже расколол орех, чтобы съесть с ним за компанию, и тут Пэдди сказал:

– Белли не хочет быть какой-нибудь там не знаменитой и не красавицей. И еще она хочет быть богатой и утонченной. Она говорит, что если каждый день понемножку упражняться, то все у нее получится. Вот Дэйз и помогает – то входит в кухню, то выходит, говорит ей что-нибудь, то за служанку, то за всяких гостей, то за старика-отца, то за бедную сестру или еще за кого, а Белли лежит на линолеуме и отвечает.

– А что ей Дэйз говорит?

– Ну, всякое. Там Ава или еще какая-то актриса сказала матери: «Я не желаю тебя больше видеть», а старушка-мать всего только и пришла к ней попросить, чтоб она вернулась домой. Не то скучно старикам, не то что. Ну и вот, Дэйз входит и говорит: «О, дочь моя, вернись домой. Мы не можем без тебя!» А Белли ей отвечает: «Три года назад ты прогнала меня. Я не желаю тебя больше видеть». Ну и все такое.

– Дай-ка я тебе расколю, – сказал Джим. И он аккуратно расколол орех на половинки, потом разломал их, так что ядро вышло целенькое и чистое. Он протянул его Пэдди, потом расколол еще один для себя.

– Ей сцена нужна, – сказал Пэдди. – Вот она и послала меня спросить, можно ей устроить для себя сцену в гараже.

– В каком гараже?

– Вот в этом. У нас гаража нету, только сарай и тот весь завален хламом. Можно ей сделать сцену в твоем гараже?

– Когда?

– Н-ну, наверно, сейчас. Она в кухне лежит на самой дороге, мама сердится. Обходить надо. А то бывает, мама вдруг станет и слушает, о чем это они говорят. Белли сказала, что не может упражняться, когда мама стоит над душой, да еще недовольная. Так я пойду скажу, что можно?

– Ну да.

Пэдди встал и бегом помчался к себе домой.

В общем-то хорошо, что у тебя такие соседи, но порой кажется, что хуже ничего быть не может, потому что просто нельзя им ни в чем отказать, нельзя даже попросить их ходить пореже и, стало быть, то и дело приходится отрываться от размышлений над всякими разными вещами, ну, скажем, над тем, чего бы изобрести. Правда, сейчас он не прочь был повидать сестер и посмотреть, как Белли упражняется для сцены.

Он прошел в гараж прикинуть, можно ли там что-то сделать и где устроить эту самую сцену. В одном конце дюжина ящиков из-под яблок, все забиты черными орехами. В другом старая мебель, какие-то кастрюли и сковородки, несколько ящиков с журналами и книгами и всяким барахлом.

Пока он разглядывал все, Пэдди уже просунул голову в дверь:

– Она спрашивает, можно войти?

И тогда Пэдди, Белли и Дэйз гуськом прошли в гараж, Белли вся в черном и уж как старается, чтобы и глаза были такие большие-большие и чтобы вся она была такая печальная и мечтательная, ну, в точности Ава Гарднер или еще какая звезда. А Дэйз держится рядом, не то восхищаясь сестрой, не то пребывая в полной растерянности.

– Ну что ж, – сказала Белли, – пожалуй, вот здесь, Джим. Это моя комната. Я лежу на тигровой шкуре, я такая богатая. Но мне грустно, потому что денег у меня много, а детей нет. И вот, когда я лежу, стук в дверь. Это стучит мужнина, который много обо мне слышал. Я говорю: «Да». И ты входишь, Джим.

– Я?! – сказал Джим. – Пусть лучше Пэдди. Я буду сидеть вот тут, чистить орехи и смотреть.

– Все-таки лучше, если бы ты, Джим. А Дэйзи у меня будет служанка. Если мне захочется взглянуть на моих тигров, она приведет их, или вдруг мне захочется китайских орешков, тогда она принесет их на золотом блюде.

– Я буду сидеть и смотреть, – сказал Джим.

– Можно я лягу на этот старый диван? – сказала Белли.

– Ну да, – сказал Джим.

Белли растянулась на диване и погрузилась в печаль. И не расставаясь со своей печалью, сказала:

– Ты стой там, Дэйзи, и жди, когда я скажу насчет тигров. А ты, Пэдди, выйди и через минутку постучи.

– А чего мне говорить, когда войду?

– Это вы знаменитая мадам Антуанет де ля Тур?

– Какая мадам? – переспросил Пэдди.

– Антуанет, – скорбно повторила Белли.

– Антуанет.

– Де ля Тур.

– Де ля Тур, – повторил Пэдди. – Мадам Антуанет де ля Тур.

Пэдди вышел, и Белли уже готова была начинать, но Пэдди тут же вернулся без стука.

– Белли, а потом что говорить?

– Пэдди! – горестно воскликнула Белли. – Я не хочу, чтобы ты звал меня Белли. Я иду на сцену. Меня зовут Изабелл Шихэйди, но, конечно, я переменю имя. Белла Шейд. По-моему, звучит страшно красиво, как ты думаешь, Джим?

– Белла Шейд? – сказал Джим. – Да, вроде подходяще.

– Ну ладно, – сказал Пэдди, – так что же мне говорить после того, что ты мне сказала, чтобы я сказал? – И он попытался вспомнить, что же она ему сказала. – А что ты мне велела сказать?

– Слушай внимательно, Пэдди, – сказала Белли. – Это вы мадам Антуанет де ля Тур?

– Ага. А потом чего говорить?

– Сперва скажи вот это, а потом, когда я скажу что-то ещё, ты скажешь то, что тебе следует на это сказать, ты же знаешь, как ведут разговоры. Ну ладно, начнем.

Пэдди Шихэйди вышел из гаража. Белла Шейд, как она предпочитала себя именовать, стала входить в образ, а Дэйз, стоявшая подле дивана, постаралась отнестись к происходящему со всею серьезностью.

Пэдди постучал в дверь.

– Да? – откликнулась Белла Шейд.

Пэдди вошел.

– Это вы будете мадам Антуанет де ля Тур?

Белла Шейд некоторое время печально взирала на него, потом еще печальнее произнесла:

– Да, это я.

Пэдди оглянулся на Джима, но Джим ничем ему не помог. Джим смотрел в это время на Белли, тогда Пэдди взглянул на Дэйз, но и Дэйз ничем не в состоянии была ему помочь. Она стояла так, будто присутствует при погребении младенца, и Пэдди вновь перевел глаза на Белли.

– Я приехал из Аравии, чтобы повидать вас, – подсказала своему брату Белла Шейд.

– Я приехал из Аравии, чтобы повидать вас, – сказал Пэдди.

– Откуда из Аравии? – скорбно осведомилась Белла Шейд.

Нет, Пэдди никак нельзя было винить за то, что он затрудняется с ответом: он, бедняга, стоял и молчал, растерянный, не зная, откуда же именно из Аравии он прибыл, и в то же время боясь сорвать сцену.

– Из Багдада, – шепнула Белла Шейд.

– Из Багдада, – сказал Пэдди.

– Но это так далеко, – сказала ужас как скорбно Белла Шейд. – Ведь вы же знаете, что это Париж, а от Багдада до Парижа такая даль.

– Это точно, – подтвердил Пэдди. Он наконец-то вошел в роль и даже уверился, что в качестве багдадца не подкачает. – Но я ничего, добрался.

– Приятным ли было плаванье? – сказала Белла Шейд.

– А я поездом.

– Надеюсь, вы хорошо спали в дороге?

– Ничего, поспал, – сказал Пэдди. – Надеюсь, и вы хорошо спали в дороге.

– Я все время была здесь, – сказала Белла. – Я никуда не езжу с тех пор, как Чак отправился на дуэль. Я все время в Париже, в этом уединенном замке, одна со своими воспоминаниями.

– Ага, – сказал Пэдди, лихорадочно соображая, и тут его вдруг осенило: – А как там Чак?

– Он умер, – сказала Белла.

– А как его отец?

– Умер.

– А брат у него есть?

– Да, маленький брат.

– Ну, а он как?

– Умирает, – сказала Белла Шейд, и рука ее безвольно упала в сторону Дэйз.

– Мари, – сказала она, – приведи моих тигров. Я так одинока.

– Слушаюсь, госпожа, – сказала Дэйз.

Дэйз стала на четвереньки и поползла вокруг дивана к Белле Шейд, грустно взиравшей на своих тигров, Беллина рука опустилась на голову Дэйз.

– Мои бедные одинокие тигры, – сказала Белла.

– Ну, мне, пожалуй, пора обратно в Багдад, – сказал Пэдди.

Белла Шейд чуть не в ужасе подскочила на месте: – Что?! – воскликнула она, уже сидя на диване.

– Я немного запаздываю, – сказал Пэдди. – Это ведь жуть как долго до Багдада добираться.

– Постойте! – воскликнула Белла. – Не покидайте меня!

– А почему?

– Я тоже умираю.

– Что-нибудь заразное?

– Нет, нет! – сказала Белла. – Вам ничего не грозит. Моя болезнь безопасна.

– Что же у вас такое?

– Разбитое сердце.

– Тогда вам надо к доктору, – сказал Пэдди.

И быстро выскользнул из гаража. Дэйз тут же перестала изображать двух тигров, поднялась, подошла к Джиму и сказала:

– Белла хочет стать знаменитостью. Здорово у нее получается, правда?

Белла Шейд все еще играла, все еще умирала от разбитого сердца. Пэдди вернулся, посмотрел на нее и вдруг спросил:

– А кто этот Чек, Белли?

– Белла Шейд! Перестанешь ты называть меня Белли?

– Да ладно, все равно. Кто этот Чак?

– Неважно. Один человек. В пьесе.

– А!

Потом они перебрались во двор под старое дерево. Джим уселся под деревом и стал чистить орехи. Пэдди подсел к нему, а к Пэдди подсели Белли и Дэйз. Так они и провели остаток дня, чистили и кололи орехи, жевали их и беседовали о сцене и вообще о жизни. Уже совсем смеркалось, когда миссис Шихэйди перешла дорогу, чтобы забрать их домой и поболтать с Джимом.

– Как твоя мама? – сказала она.

– Спасибо, хорошо, – сказал Джим.

– А где она сейчас?

– Еще не пришла с работы.

– В магазине?

– В конторе при магазине.

– Да, да, я все забываю. Магазин Уолпола. Лучший в городе. Передай ей, что я справлялась о ней.

– Хорошо, – сказал Джим.

Он собрал всю кожуру и скорлупу, ссыпал в ящик и отнес к камину, стараясь все время думать, как бы изобрести что-нибудь полезное. Еще только пять часов, а уже темно. Мама придет не раньше половины седьмого. Он развел огонь и сел у окна, глядя на дом через дорогу и на его обитателей.

Мистер Шихэйди уже пришел с работы. Работает он на железной дороге. Миссис Шихэйди собрала семейство за обеденным столом. Разливает бульон по чашкам и ставит перед каждым.

Хорошая семья, очень даже нравится ему – такой низенький, рассудительный отец, огромная, вечно взвинченная мать, простачок-сын и две дочки – та, что хочет пойти на сцену и стать знаменитостью, и та, что еще не знает, кем хочет стать.

Вообще-то хорошо, что они живут через дорогу, но порой, когда он размышляет, когда старается придумать что-нибудь удивительное и хитроумное, а они лезут со своими причудами, – кажется, что хуже напасти не бывает.