Текст книги "В теплой тихой долине дома"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Муравьи

Однажды мы переехали в дом, о котором квартирный агент сказал, что это не дом, а чудо. Что в нем было замечательно, так это веранда, на которой бабушка могла сидеть в кресле-качалке целыми днями. Она этим воспользовалась еще накануне нашего переезда, всех нас одиннадцати, включая и Сэма. Бабушке веранда так понравилась, что она тут же послала меня за семь кварталов в наш старый дом, на Персиковую улицу, за своей качалкой и просидела в ней до конца дня. После захода солнца она зашла домой поужинать, а потом вернулась к своей качалке: сидела в ней на веранде, покуривала сигареты и качалась. Время было летнее, ночь теплая, и бабушка прокачалась в своем кресле до утра.

Утром, когда мы начали перевозить вещи, мы ее разбудили. Всем нам одиннадцати, включая и Сэма, пришлось совершить четыре рейса, прежде чем мы перевезли все наше барахло. К двум часам дня все наши вещи были уже в новом доме, и мой дядя Уоффард, или Луи, как мы его называли, отправился в город похлопотать, чтобы нам включили воду, газ и электричество. К заходу солнца мы все собрались в новом доме, из кухонного крана бежала вода, на газовой плите тушилось мясо, а электрический ток накалял яркие десятицентовые лампы от Вулворта.

Сэм, которого мы всегда учитывали в числе наличных членов семьи, невзирая на его отношение к делу, ныл весь день по всякому поводу, а перед ужином стал опять угрожать, что уйдет из дому.

– Сэм, – сказала бабушка, – постыдился бы, вечно ты грозишься уйти из дому. Стыдно взрослому сорокалетнему мужчине попусту болтать перед детьми. Хороший пример ты подаешь, нечего сказать.

– Нет, это несправедливо, – сказал Сэм, – и вы сами это знаете, мама. Кто дал вам право помыкать мной, как каким-то ничтожеством?

– Никто не говорит, что ты ничтожество, – сказал Луи. – Мы только говорим, брось свое дурачество, возьмись за дело, как все, и добейся чего-нибудь в жизни.

– А ты-то сам чего добился? – сказал Сэм.

– Я? – сказал Луи. – А кто бегал в город, ты или я? Кто заставил их включить воду, газ и свет, – уж не ты ли? Заходил куда надо, дал новый адрес, заявил, на чье имя, – скажешь не так? Чего я добился, ишь ты! Я-то потолкался по разным местам, ты это помни.

– Не к чему нам было переезжать из старого дома, – сказал Сэм. – Вот все, что я знаю. Только из-за того, что не могли уплатить за квартиру?

– Вовсе не поэтому, – сказала бабушка. – Дом был слишком мал для нас, вот и все. Там даже не было веранды, где бы поставить мою качалку. Вот почему мы съехали оттуда.

– Все вы ужасные эгоисты, – сказал Сэм. – Только о себе и думаете. Никакого уважения к искусству, к моему творчеству на стенах старого дома. Ко всем моим стихам и рассказам, записанным на стенах. Что вы на это скажете? А?

– А ты напиши новые, на стенах этого дома, – сказала бабушка. – Валяй, раздобудь карандаш покрепче и начинай на кухонной стене от потолка. Знай пиши себе стишки и истории, какие только заблагорассудится.

– Ах, замолчи, – сказал Сэм.

– Ну, – сказал Луи, – придется тебе примириться с жизнью в новом доме, вот и все, потому что у нас тут и вода, и газ, и свет, и все это будет целых два месяца, пока они там не хватятся и не выключат.

И мы стали жить в новом доме с верандой. Мы устроились в нем сразу, как переехали. Одни обосновались в самом доме, другие – на воздухе, во дворе, а мой кузен Мерль поселился на крыше – оттуда, мол, гораздо лучше все видно.

Дом был замечательный, если бы не муравьи. Они там кишели повсюду и в первое же утро нашей жизни в новом доме оказались и на нас самих, и в нашей пище, и везде. Сперва мы очень злились и все говорили друг другу, какой ужасный плут этот агент: уверял, что дом чудесный, а о муравьях – ни слова. Они сновали по нас под одеждой, путались в волосах, ползали по рукам, лезли в глаза. Сначала мы их ловили, давили, топтали ногами, топили в воде, но, когда убедились, что все бесполезно, просто дали им волю: пускай себе бегают туда и сюда, как им нравится.

Больше ничего не оставалось делать, хотя нам все время приходилось брыкаться, подпрыгивать, ежиться, смахивать их с рук и с кончика носа. Но ничего другого не оставалось, разве еще только окунуться в ванну.

– Ну, – сказал Сэм, – теперь-то, я думаю, вы вернетесь в старый дом на Персиковой улице, где наше настоящее место.

– Э, нет, – сказал Луи. – Мы останемся здесь и ни перед чем не отступим. Люди мы или кто?

– Хорошо, – сказал Сэм, – я могу говорить только за себя, но я считаю просто унизительным, чтобы какие-то мурашки ползали по вас день и ночь. И если у вас есть хоть капля гордости, должны же вы с ними что-нибудь сделать.

Луи передернулся, брыкнул ногой, подпрыгнул, смахнул с носа двух муравьев и сказал:

– Мы все время что-нибудь с ними делаем. Гордости у нас не меньше, чем у тебя.

Так что мы стали не просто жить в этом доме, а жить и терзаться. Мы жили в нем, не переставая терзаться ни на минуту, что днем, что ночью. Мы дергались, подпрыгивали, смахивали их с себя и глотали вместе со всем, что ели.

– Приходилось мне и раньше видеть муравьев, – говорила нам бабушка, – но таких – никогда.

Кузина Бельма брыкалась, подпрыгивала, изгибалась, кружилась, смеялась, выбрасывала руки кверху и кричала «О-а!»

Мне ужасно нравилось слушать, как она кричит вот таким манером.

Люди прибегали с другого конца города, чтобы узнать, отчего такой шум.

Они наблюдали за нами с улицы, покачивали головой и уходили.

Но однажды один молодой парнишка, в пестром свитере в синюю и красную полоску, закричал с улицы Вельме:

– Эй, сестричка, что у вас там происходит?

– Муравьи! – прокричала Вельма в ответ.

– Почему вы их всех не передавите? – кричит парнишка.

А Вельма в ответ:

– Больно их много. Давить мы их давим, да они проворнее нас.

– Я бы на вашем месте живо их всех передавил, – прокричал парень. – Что за смысл так мучаться?

– А мы не мучимся, – кричала Вельма. – Мы к ним привыкли.

– Да ведь это, наверно, страшно утомительно – скакать так, не переставая, по всему дому, – сказал парень.

– Ничего, не особенно, – сказала Вельма.

Так начался их роман. Его звали Джон Тархил, и он был моряк по профессии. По крайней мере, он так говорил. Бабушке он сразу понравился своей смелостью и бесшабашным отношением к жизни. Однажды как-то он побывал в Сан-Франциско и попал на какой-то пароход, стоявший у пристани. Он спустился прямо в машинное отделение и увидел котлы, и трубы, и всю эту музыку, а потом поднялся наверх и вернулся в Кингсбург. Но он побывал-таки на пароходе. Преогромный был пароходище. Назывался «Васко да Гама».

– Хотите верьте, бабушка, хотите нет, – рассказывал Джон Тархил, – а пароход, где я стоял на палубе и лазил вниз, ходил перед тем в Китай да и в другие места, еще дальше этого.

– Скажи на милость, – говорила бабушка. – Прямо-таки в самый Китай. А пахнет там как, ничего?

– На палубе – испорченным кофе и нефтью, – сказал Джон Тархил, – а внизу, в машинном отделении, – инфлюэнцей с высокой температурой. Поэтому-то я и отказался от плавания в Южную Америку.

– Скажи на милость, – воскликнула бабушка, – в Южную Америку! Так ты чуть было не заплыл в страшнейшую даль, а, сынок?

– Конечно, бабушка, – сказал Джон Тархил. – Как вы считаете, если я раздобуду два доллара на брачное разрешение, можно мне будет жениться на Бельме и обзавестись семьей?

– Отчего же нельзя? – сказала бабушка. – Ты ведь, сразу видно, из хорошей семьи. А куда еще ходил: этот пароход, про который ты все знаешь?

– Да вот, бабушка, – сказал Джон Тархил, – слыхал я, один человек говорил, будто ходил этот пароход в Ливерпуль. Это где-то в Ирландии, что ли. Да он и в других местах побывал.

– Ну-ну! – сказала бабушка. – До чего же интересно сидеть вот так и беседовать с молодым человеком, который чего только ни видел и где ни побывал.

Недели две Джон Тархил поухаживал за кузиной Вельмой, а потом они поженились. Сэм совершил обряд, а Мерль сыграл нечто вроде свадебной музыки на губной гармошке. Двух долларов на разрешение Джону раздобыть не удалось, так что Вельма и Джон обошлись и так.

– Я думаю, никто ничего не скажет, если ты получишь разрешение после, когда у тебя будут деньги, – сказала бабушка. – А теперь все по закону, уж наш-то Сэм порядок знает.

С этого дня в нашем доме стало подпрыгивать от муравьев уже не одиннадцать человек, а двенадцать.

Ужасно было интересно наблюдать за этими крошечными созданиями, такими деловитыми и потешными. Свой медовый месяц Вельма и Джон Тархил провели на левой стороне веранды, лежа на животе, наблюдая за муравьями и все время смеясь, кроме тех случаев, когда бабушка расспрашивала дальше про разные страны, куда еще ходил пароход.

В один прекрасный день кузина Вельма подошла к бабушке и стоит, ни слова не может выговорить.

– Ну-ну, что такое с тобой? – сказала бабушка, а Вельма подпрыгнула и рассмеялась.

– А, вот оно что, – сказала бабушка. – Ну, хвала богу, вот что я всегда говорю. Ему виднее. Да и не завтра еще это будет. Я рада за тебя, поздравляю.

И так вот мы узнали, что у Вельмы будет маленький.

Поистине чудесные два месяца провели мы в новом доме: тут и муравьи, и пароход, на котором побывал Джон Тархил, и замужество Вельмы. Через два месяца у нас выключили воду, газ и свет, и неделю мы прожили без современных удобств, а через неделю явился квартирный агент и сказал, что мы должны уплатить за квартиру или выметаться на улицу.

Тогда бабушка сказала:

– Платить за квартиру? Еще чего, братец! В доме полно муравьев.

И мы в тот же день переехали на новое место.

Страховой агент, фермер, торговец коврами и комнатное растение

Маленький и тщедушный Аршак Горобакян служил агентом в Нью-Йоркской компании по страхованию жизни. Его клиентами были исключительно свои люди, то есть армяне. Новым клиентам он любил рассказывать, что за двадцать лет продал триста страховых полисов и двести из их держателей уже отправились на тот свет. Он говорил об этом без всякой грусти и не думал утверждать, что жизнь так уж печальна. Наоборот, улыбка, которой Горобакян сопровождал свои слова, как бы давала понять, что эти двести просто ухитрились провести саму смерть, не дали ей одержать страшную победу и в то же время оставили в дураках Нью-Йоркскую компанию по страхованию жизни. Все они были, рассказывал он своим новым клиентам, людьми дальновидными, с таким же, как у вас, практичным, незаурядным умом. Они говорили себе: «Да, все мы смертны, тут уж ничего не поделаешь, против фактов, как говорится, не пойдешь». В этом месте страховой агент обычно извлекал из внутреннего кармана пиджака таблицы и статистические сводки и говорил:

– Вот они, факты. Вам сорок семь, и у вас, слава богу, хорошее здоровье. Но факт остается фактом: через пять лет вы умрете.

При этом он кротко улыбался, разделяя со своим новым клиентом волнующую возможность умереть всего через пять лет и тем самым заработать кучу денег. За пять лет, говорил он, вы выплатите моей компании триста восемьдесят семь долларов, а умерев, заработаете двадцать тысяч, так что чистый доход составит девятнадцать тысяч шестьсот тринадцать долларов.

– А это, согласитесь, доход весьма приличный для любого вложения капитала.

Однако в Кингсбурге ему как-то попался фермер, который не поверил, что умрет через пять лет.

– Приезжайте ко мне опять лет через семнадцать или восемнадцать, – сказал он.

– Но вам же шестьдесят семь, – сказал страховой агент.

– Знаю, – сказал фермер. – Но в таком деле я не дам себя провести. И буду жить еще целых двадцать лет. Я посадил триста оливковых саженцев и знаю, что не умру до тех пор, пока они не вырастут. Я уж не говорю о тутовнике, гранатовых деревьях, о грецком орехе и миндале. Нет, мне еще рано заключать такие сделки. Я знаю, что проживу еще двадцать лет. Я это нутром чувствую. Можно мне еще сказать?

– Да, – сказал агент.

– Я проживу не двадцать, а тридцать лет. А раз так, какая мне выгода платить страховку?

Страховой агент был человеком маленьким, вежливым и тихим, и агрессивность была не в его натуре.

– Я вижу, – сказал он, – что вы обладаете поистине могучим здоровьем.

– Могучим? – вскричал фермер. – Можно я еще что-то скажу?

Страховой агент кивнул головой.

– То, что вы, мой соотечественник, говорите, правда. Здоровье у меня действительно могучее. Смерть? А зачем мне умирать? С какой стати? Я не тороплюсь. Деньги? Что ж, дело хорошее. Но умирать я все равно не собираюсь.

Страховой агент спокойно покуривал свою сигару, хотя и был в полном смятении, не зная, что предпринять: так кавалерийский офицер изо всех сил пытается собрать остатки своего разбитого эскадрона, чтобы вновь бросить его в атаку.

– Смерть? – сказал он фермеру. – Боже сохрани. Разве я желаю вам смерти? Да я за свою жизнь никому не желал смерти. Только жизнь приносит радость. Ломтик арбуза в жаркий летний день – что может быть желаннее!

– Можно я еще что-то скажу? – прервал его фермер. И снова страховой агент кивнул головой.

– То, что вы сказали, сущая правда. Ничего не может быть желаннее, чем арбуз летним полднем. Или хлеб с сыром и виноградом прохладным вечером, когда сидишь под деревьями. Пожалуйста, продолжайте.

– Ни одному человеку на свете я не желаю покинуть эту теплую, благословенную землю, – продолжал страховой агент. – Но мы не можем игнорировать факты.

И он потряс кипой своих документов.

– Наш мир – это безумный мир. Вы не жалуетесь на здоровье, и вкус арбуза доставляет вам удовольствие. Но вот вы идете по городской улице. На вас наезжает автомобиль. И что тогда? Тогда вы умираете.

Фермер нахмурился.

– Да, – говорит он, – автомобиль.

– Если, не дай бог, вы окажетесь жертвой несчастного случая, – говорит страховой агент, – страховка выплачивается в двойном размере.

– Чертовы машины, – говорит фермер. – Уж я постараюсь остерегаться на улице.

– Все мы остерегаемся, – говорит страховой агент, – да что проку. От автомобильных катастроф за год гибнет больше народу, чем за год большой войны.

– Можно мне еще что-то сказать? – говорит фермер.

– Конечно, – говорит страховой агент.

– Я уже наполовину решил оградить себя от несчастного случая. В общем я наполовину согласен купить полис.

– Это мудрый шаг, – говорит страховой агент.

И вот этот фермер в самом деле приобрел полис и стал платить взносы. Через два года он вызвал страхового агента на дом и весьма сурово, хотя и в вежливых выражениях, отчитал его. Я истратил, пожаловался он, несколько сот долларов, а между тем за все это время ни разу не подвергся даже малейшей опасности, что считаю крайне странным.

– Я больше не желаю платить за страховку, – сказал он.

Страховой агент тут же поведал ему анекдотическую историю о человеке, который тоже спустя два года вздумал отказаться от своей страховки. И что же? Всего через три недели после этого его до смерти забодал бешеный бык.

На фермера эта история не произвела никакого впечатления.

– Можно мне еще что-то сказать? – спросил он. – Во всем мире не сыщется быка, который бы меня одолел. Да я ему сам шею сверну. Так что спасибо. Я отказываюсь от страховки. Я вообще решил не умирать, даже рад и прибыли. Раз сто уже я мог оказаться под автомобилем, но всякий раз проявлял осторожность.

Происходил этот разговор четырнадцать лет назад, а фермер, фамилия которого Экимян, до сих пор жив-здоров.

Впрочем, страховой агент предпочитал иметь дело с людьми более просвещенными, чем фермеры. Он сам окончил колледж, ему были больше по душе люди, с которыми он мог часами толковать о посторонних предметах, чтобы затем завести разговор о страховании жизни. Нередко он ездил за двести миль в Сан-Франциско ради удовольствия побеседовать с зубным врачом, также окончившим колледж.

Однажды страховой агент решил прокатиться через всю страну на своем «бьюике» в Бостон – от одного океана до другого. Дорога занимала десять дней. В пути он рассчитывал увидеть много интересного, а в самом Бостоне – повидаться с сестрой, ее мужем и их одиннадцатью отпрысками. Задумано – сделано. Он съездил в Бостон, повидался с сестрой и ее семьей, а заодно познакомился там с торговцем коврами, который в свое время тоже кончил колледж. Трижды за десять дней он бывал в доме у этого человека и вел с ним приятные беседы. Фамилия торговца была Арутюнян, и больше всего на свете он любил поговорить. Страховой агент нашел, что торговец одинаково сведущ во всех вопросах. Но как только речь заходила о страховании жизни, он неизменно обнаруживал, что обсуждать этот вопрос у его друга нет никакой охоты. Во всяком случае, теперь.

Но вот страховой агент собрался обратно в Калифорнию. Перед самым отъездом к нему зашел торговец коврами по фамилии Арутюнян, который держал в руках горшок с каким-то комнатным растением.

– Друг мой, – сказал Горобакяну торговец коврами, – в Бэйкерсфильде, совсем недалеко от вас, живет мой брат. Я не видел его уже лет двадцать. Могу я попросить вас об одном одолжении?

– Конечно, – сказал страховой агент.

– Передайте это растение и привет от меня моему брату.

– С удовольствием, – сказал страховой агент. – А что это за растение?

– Не знаю, – сказал торговец коврами. – Но листья у него пахнут просто замечательно. Понюхайте.

Страховой агент понюхал и был явно разочарован.

– Да, пахнет божественно, – сказал он.

Торговец коврами дал страховому агенту имя и адрес своего брата и затем сказал:

– Вот еще что. Сельскохозяйственной инспекции каждого штата положено подвергать любое перевозимое растение проверке на предмет наличия вредных насекомых. На моем растении их, конечно, нет, но закон есть закон. Так что вам придется заглядывать к ним по пути для выполнения необходимых формальностей.

– О! – сказал на это страховой агент.

Но что было делать? Ведь он уже дал слово, а посему он поставил горшок к себе в машину и покинул Бостон.

Он привык уважать законы и с растением этим намучился изрядно. Часто, даже когда ему удавалось наконец разыскать сельскохозяйственную инспекцию того или иного штата, самого инспектора не оказывалось на месте и порой его приходилось ждать по нескольку дней.

В результате домой страховой агент добрался за двадцать один день вместо десяти. После этого он должен был ехать еще сто миль до Бэйкерсфильда, чтобы найти там брата торговца коврами.

Растение хорошо перенесло путешествие, и на нем распустились красные цветочки, испускавшие аромат, который был страховому агенту чрезвычайно неприятен,

– Я вез это изумительное растение три тысячи шестьсот семьдесят восемь миль, – сказал страховой агент, – от дома вашего брата в Бостоне до Бэйкерсфильда. Брат шлет вам привет.

Брату торговца коврами растение в горшке понравилось даже еще меньше, чем страховому агенту.

– Я не возьму его, – сказал он.

Страховой агент был таким человеком, которого трудно было чем-либо поразить. Он не удивился отказу брата торговца коврами и забрал растение с собой.

Приехав домой, он высадил его на самом лучшем месте у себя во дворе, покупал удобрения, поливал и всячески за ним ухаживал.

– Дело тут не в самом растении, – сказал он своему соседу. – Меня от него тошнит. Но, может быть, в один прекрасный день я снова соберусь в Бостон повидать сестру, и когда мы увидимся с торговцем коврами, он наверняка спросит о своем растении, и мне доставит удовольствие сообщить ему, что растение в полном порядке. Я полагаю, что у меня есть неплохие шансы когда-нибудь продать ему страховой полис.

Продается «кадиллак» 1924 года

Думаете, по нынешним временам можно уговорить кого-то купить никудышную старую машину? Очень даже ошибаетесь, люди уже не клюют на вранье, если только им самим не втемяшилось купить именно подержанную машину. Пять лет назад я продавал в среднем машины по две в неделю, а теперь, если не продам две машины в день, так считай, что мне повезло. Нынче покупатель подержанных машин готов убить любого, кто вздумает удержать его от этой покупки. Подавай старую машину и точка. Раньше я, бывало, старался внушить, что им позарез нужна подержанная машина, но это было еще до того, как я понял, что попусту трачу время. Еще до того, как уразумел, что нынешний покупатель не любит, когда его норовят облапошить.

Теперь я только прохаживаюсь себе вокруг старых машин и жду, когда соберется народ и начнет расспрашивать насчет этой рухляди.

И говорю им все как есть.

Выкладываю все начистоту, но их это не останавливает, раз уж так загорелось людям ездить на машине. Они просто суют первый взнос, чтобы тут же на ней укатить. Раньше я, бывало, места себе не находил от гордости, продав старую машину, а теперь мне даже немножко совестно каждый раз, когда приходит к тебе человек и прямо силком заставляет продать ему один из этих наборов ржавого железа. И я чувствую себя бесполезным и ненужным, потому что знаю, ничего я не продаю. Единственное, что не препятствую этому людскому потоку – пусть себе течет, куда ему хочется. Ведь они идут сюда сотнями, ежедневно, мужчины, женщины, дети, все хотят старую машину. А я им не препятствую – вот и все. Даже не отговариваю, бесполезно. Одна почтенная старая дама, которая и водить-то не умеет, хочет купить старый «хапмобиль», только потому, что он, видите ли, зеленый. Так как же я могу идти поперек ее желания? Я говорю об этом железном ломе всю правду, но она все равно покупает, а на другой день гляжу – мчит по улице со скоростью сорок три мили в час. Сама в спортивном костюме, и приемник голосит на всю катушку «Так глубоко в душе моей».

Господи боже мой, и смех и грех!

А то приходит мальчишка лет двенадцати, не больше, накопил одиннадцать долларов и теперь присматривает самую дешевую машину. Ну, показываю ему «шевроле» 1922 года, который мы уже семь лет сбываем за пятнадцать долларов. Он тут же ныряет в него, хватается за руль, а потом говорит – сбегаю домой, раздобуду еще четыре доллара. И приходит со старшим братом, который оформляет за него покупку, а потом вижу – поднимают капот и принимаются чинить мотор. Я про себя думаю, что у рухляди этой столько же шансов стронуться, сколько у бронзового коня в парке, так ведь нет, не проходит и трех часов, а вокруг уже сплошной дым и треск. Это он, дряхлый «шевроле».

Дым рассеялся, ба! – они уже тарахтят по улице, и тут я сознаю, «глубоко в душе моей», как в песне поется, что или все люди в нашей стране прирожденные герои, или вообще в старой машине все-таки есть что-то от человека, вот она и отзывается на заботу и ласку, как всякое живое существо.

Приходит как-то молодой филиппинец, дело было в прошлом апреле, работал он на ферме подле Бейкерс-фильда, ну и сколотил немного деньжат, хочу, говорит, купить «паккард», спортивную модель. А у меня как раз есть громаднющий драндулет, «паккард», его бросили в самой середке пустыни, к югу от Пиксли, семь лет назад, – но обманывать я не хочу и говорю, что спортивного «паккарда» у меня нету, а есть старая машина, у которой мотор начисто развалился, так что она не на ходу.

– Все равно вам не подойдет, – говорю.

А он:

– Буду весьма признателен, если позволите на нее взглянуть.

Вернон его звали. Это к тому говорю, что помню, как я удивился, когда он оформлял покупку. Вернон Рохас. У других ребят, которые сидели с ним, когда он уезжал со стоянки, имена были и того почище. У одного Торп, у другого Скотт, а у третьего Эври. Ну и ну, то есть уж такие имена, которые не то что иностранцам, а и своим-то редко когда достаются. Услыхал я, как эти ребята называют друг друга, просто опешил: вот ведь, стало быть, куда идем. Прямо гордость испытал за этих юных граждан. Мне нравятся люди, которые с понятием, честные, искренние, и филиппинцы мне нравятся так же, как все прочие. Я был поражен, до чего же они здорово приспособились. Ведь не просто притерлись к нашей жизни, а и одеваются-то по-нашему, да еще как стильно, и имена берут наши, самые благородные. Я даже загордился, вот они как устраиваются в Америке, эти ребята с островов.

Ну и, конечно, малость озадачило меня, что подавай им старый «паккард».

Показал я машину этому Вернону Рохасу, а он тут же давай ползать по ней, все высматривает, а на мотор ноль внимания.

– Сколько стоит? – спрашивает.

А цены на нее как раз и не было. Я даже не удосужился оценить ее, с меня того было довольно, что красуется тут, вроде бы как приманка, и ладно. Что ж, думаю, окажу этому парню честь, заломлю побольше, чтобы отвадить.

– Довольно дорогая штука, – говорю, – в семьдесят пять долларов тебе обойдется.

– Семьдесят пять – первый взнос? – спрашивает он.

Тут я сразу соображаю, что можно его хорошо нагреть, и уж такой соблазн был пойти на это, но нет, чувствую, не могу.

– Нет, – говорю, – круглая цена.

А парень мне: беру.

И пошел всякую монету из карманов вытряхивать, а мы считать. Немножко даже больше, чем семьдесят пять оказалось. Я бланки подаю, он подписывает. Потом говорит, что подойдет после обеда с друзьями, тогда и заберет машину.

Пришел он через два часа, а с ним одиннадцать хорошо одетых филиппинцев, те самые, которые Торп, Скотт, Эври и все в таком роде. У каждого сумка со всяким там инструментом. Вот так, пришли, пиджаки скинули, рукава закатали и за работу. Один за мотор, другие за остальное. И двух часов не прошло, как это корыто засияло, будто та самая машина, на которой высокое начальство парады принимает. А там гляжу, из нее и дымок пошел.

Выиграли бой по всем статьям.

Я стою, рот раскрыл, в жизни не видывал такой отменной слаженности и сноровки. Они просто навалились на эту кучу железа и давай подкручивать, начищать, смазывать, продувать, пока эта штука не заиграла, будто цена ей не меньше пяти тысяч. Потом набились в нее и медленно выехали со стоянки, и мотор у них ни-ни, звука не слышно, будто машина только что с конвейера.

Я глазам своим не верю. И ушам тоже.

Пока машина выбирается со стоянки, иду рядом с парнем за рулем, который Верной Рохас.

– Вернон, – говорю, – вы, ребята, такой мне сейчас урок дали, как никто.

– А мы так думаем, – говорит Вернон, – что этот «паккард» еще пятьдесят тысяч миль пробежит, пока из него все выжмешь.

– Да уж это верно, – говорю, – не сомневаюсь ни капельки. Даже убежден, что ходить он будет ровно столько, сколько вам, ребята, понадобится.

Нет, вы не думайте, что тут дело в машине. Или в самой технике. Тут все дело в людях. Тут все дело в самом американце, в чертовской его энергии. Не техника тут, а вера в себя. Взялись парнишечки с островов, подналегли и превратили бесполезный лом в шикарную машину, у которой мотор еле слышен.

Когда они уехали на этом замечательном «паккарде», я в душе прямо славословил нашу великую страну.

Люди без всяких средств замахиваются на жизнь по первому разряду и добиваются всего чуть не задаром, и неважно, что в первый момент их покупка выглядит жалкой и бесполезной рухлядью.

Так что я больше не продаю подержанные машины.

Я просто стою среди барахла и восхищаюсь, до чего же настойчивы они, эти мужчины, женщины и дети, ведь это надо же – берут сошедшую с круга, выдохшуюся технику и вдыхают в нее новую и веселую жизнь. Просто стою тут и восхищаюсь этой великой и отчаянной породой людей, которых ничем не проймешь – ни голой правдой, ни расходами. Просто смотрю, как они с головой ныряют в это дело и выныривают с ревущим мотором, а ведь он еще пять минут назад был всего только бездыханным ржавым железом.

Вы первый человек за полгода, который зашел сюда и не вынудил меня продать ему машину. Разрешите пожать вашу руку. Я так же, как и вы, человек честный и, как и вы, думаю, что любая из этих машин непродажна, бесполезна и непригодна к движению. Я тоже знаю, что любой, кто купит такую машину, просто не в себе и неплохо бы его освидетельствовать. Это моя работа – давать людям то, что они хотят, но мне тоже ясно, что большая часть купленного здесь обыкновенный лом, так что, само собой понятно, я восхищаюсь тем, кто со мной согласен. Вот этот старый «кадиллак» 1924 года, на который вы сейчас смотрите, по-моему, и пяти центов не стоит, а мы просим за него шестьдесят долларов. Не думаю, что и вы из тех, кто умеет оживлять машины, и мне не очень-то охота видеть, как вы захотите попытать счастья, потому как, если вам не повезет, я просто расстроюсь и, может быть, перестану в людей верить.

Ну, раз уж вы хотите попытать счастья, несмотря на все, что я сказал, – дело ваше. Удерживать не стану. Я честно предупредил, что машина бросовая, но если вы полагаете, что сможете поднавалиться, как делают здесь ежедневно, и заставить ее ходить, что ж, валяйте. Меня уже ничем не проймешь, и коли вам так загорелось водить «кадиллак», что ж, вот вам ваш «кадиллак» и желаю удачи.