Текст книги "Зеркальные очки"

Автор книги: Уильям Гибсон

Слабый голос стал громче, почти прокричал:

«Рикенхарп, если ты подойдешь к ней, пойдешь с ней, то в конце концов опять подсядешь».

Он отвернулся, внутри все колыхнулось от боли. Проковылял, омываемый волнами света и одинаковых людей, в гримерную. К гитарам, наушникам – в надежный мир звука.

Рикенхарп слушал залитую в ушной колпачок коллекционную запись «Velvet Underground»1968 года. Композиция называлась «White Light / White Heat». Гитаристы откалывали такие фортели, что, услышав их, барон Франкенштейн молвил бы: «Воистину есть вещи, которые человек не должен познать». Рикенхарп засунул колпачок чуть поглубже, чтобы вибрация проникала в ушную кость, чтобы все нутро трепетало под гитарные аккорды. Видео себе в визор он подобрал соответствующее: документалку про художников-экспрессионистов. Слушать «вельветов», так под Мунка, [61]61
  Эдвард Мунк(1863–1944) – норвежский художник-экспрессионист.


[Закрыть]чувак!

Тут Хулио пальцем коснулся его плеча.

– Счастье так скоротечно, – пробормотал Рикенхарп, отодвигая визор.

Устройство походило на некогда популярное у врачей зеркальце на резинке, но экран, который опускался перед глазами, был прямоугольным, как автомобильное зеркальце заднего вида. Некоторые визоры шли в комплекте с миникамерой и реалсимом. Последний носили на спине, вплотную к коже, вроде корсета. Камера запечатлевала изображение улицы, по которой вы идете, и передавала его реалсиму, который соответствующим образом покалывал кожу на спине. Мозг анализировал данные и собирал из них грубую картинку окружающего. Разработано это устройство было еще в 1980-е для слепых. Теперь оно использовалось видеоманьяками, которые ходили пешком или водили машину с визором на глазах, одновременно смотря телевидение и рефлекторно управляя своим движением с помощью реалсима. Экран блокировал зрение, но при этом двигаться удавалось, не особенно врезаясь друг в друга. Рикенхарп реалсима не носил, ему пришлось повернуться к Хулио и взглянуть тому в глаза:

– Что тебе?

– Чердеть, – невнятно пробормотал басист. «Через десять» на технарском жаргоне. Им выходить через десять минут.

Хосе, Понс, Хулио, Марч: ритм-гитарист и второй вокалист, клавишник, басист, барабанщик.

Рикенхарп кивнул и потянулся было вернуть визор на место, но Понс щелкнул переключателем гарнитуры. Изображение сузилось в точку, словно световое пятно за уходящим в туннель поездом, Рикенхарп почувствовал, как внутри его что-то сжимается столь же стремительно. Он знал, что последует далее.

– Ладно, – вздохнул он, – что еще?

В гримерной, где они расположились, стены были расписаны до черноты. В гримерных всех рок-клубов стены расписаны, освежеваны, исхлестаны надписями до черноты. Тут и декларации вроде «ПАРАЗИТЫ РУЛЯТ», и задорный вздор вроде «СИМВИОЗ 666 ТУТ ЗАТРАХАЛСЯ ДО СМЕРТИ» и народный экзистенциализм вроде «БРАТАНЫ-АЛКАЛОИДЫ ЛЮБЯТ ВСЕХ, НО ПОЛАГАЮТ: ЛУЧШЕ БЫ ВЫ СДОХЛИ», и загадки вроде «СИНХб6 ГОТОВ». Как будто узоры на смятой газете. Слой за слоем. Палимпсест. Галлюцинация на тему движения электронов в коре головного мозга.

Из-под граффити кое-где проглядывали куски нетронутой стены – прессованный картон, покрытый слоем серой краски. Только и места, чтобы втиснуться всей рикенхарповской группе, кому – на кухонных стульях с отломанными спинками, кому – на трехногом офисном кресле. Промеж всего этого были навалены футляры с инструментами: углы облуплены, кожзаменитель по-отклеивался, половина застежек сломана.

Рикенхарп по часовой стрелке оглядел собравшихся, фиксируя выражения лиц: слева – Хосе, в глазах его боль, круги под глазами гармонируют с гроздью сережек в ушах; на голове – тройной ирокез, центральный гребень – красный, по бокам – белый и синий; на левом указательном пальце – кольцо из дымчатого хрусталя, под цвет – и он прекрасно это знал – его мутно-янтарных глаз. Рикенхарп и Хосе были близки, а сейчас смотрели друг на друга с осуждением и обидой, какая порой возникает между любовниками, хотя любовниками они никогда не были. Хосе не устраивало то, что Рикенхарп не хотел меняться, ставил собственные музыкальные пристрастия выше выживания группы. Рикенхарпа не устраивало то, что Хосе планировал использовать подключенку, – это, по мнению Рикенхарпа, в корне меняло характер группы, – и то, что Хосе был готов им, Рикенхарпом, пожертвовать. Заменить его на подключенца. Они оба знали болевые точки, но ни разу не обсуждали их вслух – это было бы некруто. Чувства транслировались привычными полунамеками. Сейчас Хосе излучал плохие новости. Голова наклонена, как будто шею сломали, глаза тусклые.

Понс и вовсе стал минимоно, по крайней мере на вид, – как-то они уже сильно поскандалили на эту тему. Худощавый и остролицый, он с головы до ног, включая волосы и кожу, перекрасился в корабельно-серый цвет. В клубном дыму он порой растворялся напрочь.

Сквозь серебряные контактные линзы он разглядывал свое отражение в десяти кривых зеркалах серебристых ногтей. Полный мрак.

Хулио. Этот любил собачиться с Рикенхарпом и хотел перемен. Да, до определенной степени он верен Рикенхарпу, но по сути – конформист. На словах будет за Рикенхарпа, но подчинится большинству. Его густые черные пуэрториканские волосы корабельным штевнем вздымались над головой. Женственный профиль, длинные дамские ресницы. В ухе – сережка, серебряный гвоздик; черная кожаная ретро-рокерская куртка, как у Рикенхарпа. Хулио крутил на пальце кольцо-печатку с оскалившимся черепом, ухмыляясь тому в ответ и делая вид, что очень обеспокоен, не шатается ли один из череповых глаз, рубиново-красная стекляшка.

Марч был крепким парнем с ровным ежиком волос на голове. Посредственный барабанщик, но барабанщик – разновидность музыканта фактически вымершая.

– Марч уникален, как птица дятел, – изрек однажды Рикенхарп, – и не только это роднит его с дятлом.

Марч носил очки в роговой оправе и качал на колене бутылку бурбона «Сазерн камфорт», которая являлась полноценной частью его имиджа, наряду с ковбойскими ботинками. Так, по крайней мере, он сам считал. Марч глядел на Рикенхарпа с нескрываемым – за отсутствием мозгов, чтобы притушить эмоции, – презрением.

– Отъебись, Марч, – проворчал Рикенхарп.

– Чё? Я же ничего не сказал.

– Тебе и не нужно. Я твои мысли нюхом чую. В рот себе их засунь, педрило! – Рикенхарп встал и оглядел остальных. – Я знаю, что у вас на уме. И прошу у вас только одного – хорошо порубиться напоследок. Потом делайте что хотите.

Напряжение вспомнило о своих крыльях и покинуло собрание.

Рикенхарп почувствовал, что другая птица влетела в комнату – громовержец. [62]62
  Thunderbird (англ.) – буревестник, персонаж фольклора североамериканских индейцев. Так же называется модель «форда», выпускающаяся с середины 1950-х гг.


[Закрыть]Помесь наивной картинки из вигвама и хромированного «форда». Она распростерла крылья, и перья заблистали отполированными бамперами. Фары на ее груди загорелись, когда группа собрала инструменты и вышла на сцену.

Рикенхарп таскал свой «стратокастер» в перевязанном изолентой и обклеенном отваливающимися стикерами черном футляре. Но сам «страт» был безукоризненно чист, прозрачен, а обводами напоминал гоночный автомобиль.

Они двинулись коридором из белого пластикового кирпича к сцене. После первого же поворота коридор сужался до такой степени, что им пришлось идти боком, придерживая инструменты впереди себя. Объем в Свободной зоне был на вес золота.

Рабочий сцены заметил выходящего первым Марча и сделал знак диджею, который остановил запись и старомодно, как его и просили, объявил через громкоговоритель:

– Поприветствуем, друзья… Рикенхарп.

Толпа не отреагировала: несколько свистков и жидкие аплодисменты.

«Хорошо, сучка, сопротивляйся», – подумал Рикенхарп, в то время как группа занимала места на сцене. Он выйдет последним, когда все для него подготовят. Как обычно.

Из-за кулис, сквозь яркий свет прожекторов, Рикенхарп всматривался в змеиную яму аудитории. Теперь минимоно составляли ее только наполовину. Хорошо, это повышало его шансы.

Группа заняла свои места, подключила автоматические тюнеры, вертела ручки настройки.

Рикенхарп был приятно удивлен тем, что сцена освещена приглушенно-красным, как он и заказывал. Может, инженер по свету – один из его поклонников. Может, группа не даст маху на этот раз. Может, все войдет в свою колею. Может, они найдут нужную комбинацию, отопрут замок и выпустят громовержца из клетки.

Он услышал, как зрители шепчутся о Марче. Большинство из них живого барабанщика видели разве что на вечере сальсы. До Рикенхарпа донесся отрывок разговора на технарском жаргоне:

– Чтобуделаттим? – В смысле: «Что он с этим будет делать? Что это он там настраивает?» – о барабанах.

Рикенхарп достал «страт» из футляра, закрепил на ремне, поправил перевязь, включил тюнер. Втыкать провод не было необходимости: как только Рикенхарп выйдет на сцену, приемники усилителей автоматически зарегистрируют его «страт» и станут транслировать сигнал с гитары на штабель «Маршаллов», расположенный за спиной барабанщика. Жаль, конечно, что электронное оборудование стало таким миниатюрным, но крошечные усилители звучали ничуть не тише своих предшественников из двадцатого века. Однако выглядели куда менее внушительно. Зрители перешептывались: «Зачем это?» – и по поводу «Маршаллов». Большинство из них никогда не видели старомодных усилителей.

Марч взглянул на Рикенхарпа, тот кивнул.

Несколько секунд Марч выстукивал четыре четверти в одиночку. Подхватился бас, наложил собственный вариативный слой, а клавишные выстелили дорогу в вечность.

Теперь можно было выходить. Словно до этого момента Рикенхарпа и сцену разделяла пучина, но басист, барабанщик и клавишник совместными усилиями возвели через нее мост. Он прошел через этот мост в теплые воздушные потоки: кожей можно было почувствовать жар софитов, как будто выходишь из кондиционированной комнаты прямиком в тропики. Музыка звучала изощренным страданием в тропических джунглях. Рикенхарпа поймало ослепительно-белое световое пятно, сфокусировалось на его гитаре, в точности следуя инструкциям.

«Супер! Инженер по свету – мой человек», – подумал Рикенхарп.

Ему показалось, что он понимает желания гитары. Ей нестерпимо хотелось ласки.

Сам того не осознавая, Рикенхарп двигался под музыку. Не резко. Без навязчивого «ты только посмотри на меня», как у некоторых исполнителей, которые пытаются силой вытянуть из публики восторги, от чего каждое их движение кажется искусственным.

Нет, Рикенхарп был естественен. Музыка струилась сквозь него, не замедлялась на отмелях тревог и порогах собственного эго. Напротив, эго, столь же безукоризненное, как одеяния понтифика, наполняло огнем его олимпийский факел.

Группа прочувствовала это. Рикенхарп сегодня был в отменной форме. Потому, что его наконец освободили. Напряжение ушло, конец: группе огласили смертный приговор. Рикенхарп стал бесстрашен, как настоящий самоубийца, в нем заговорила отвага отчаяния.

Группа прочувствовала и двинулась вслед. На куплете пошла химическая реакция: Хосе взял сложный рифф внизу, почти у хромированного порожка, а Понс выдал в духовом режиме синтезатора исключительно богатую тему. Вся группа ощутила эту химию, словно удар током, прекрасная дрожь от слияния индивидуальностей в общее эго. Оргазм почище сексуального.

Зрители слышали все это, но пока сопротивлялись. Не хотели, чтобы им понравилось. Зал был переполнен – из-за репутации клуба, не из-за Рикенхарпа; толпа упакованных вплотную тел формировала единый чувственный экзоскелет, а значит, как он прекрасно понимал, была уязвима. Он знал, куда надавить.

Чувствуя, что начинает получаться,Рикенхарп стал уверенным, но не надменным. Он был слишком надменен по своей сути, чтобы выказать надменность.

Публика смотрела на Рикенхарпа, как смотрят на наглого соперника перед рукопашной. Смотрят и пытаются понять, почему тот выглядит так дерзко, что у него на уме.

Рикенхарп отлично умел выбрать нужный момент. И знал, что существуют чувства, которые даже самым равнодушным не удастся контролировать, когда те вырвутся наружу. Знал, как сделать, чтобы они вырвались.

Рикенхарп ударил по струнам. Звук мерцал в зале, а он смотрел на публику. Устанавливал зрительный контакт.

Ему нравилось, когда дерзко смотрели в ответ, это делало предстоящую победу более сладкой.

Потому, что он был уверен.За последнюю пару недель группа отыграла пять концертов, все пять – в напряженной атмосфере, когда единение получалось лишь урывками. Так в эксперименте: когда электроды смещены, дуга между ними не проскакивает.

Как будто вожделение, сексуальный драйв поднялись до уровня личного отторжения, перехлестнули через него, хлынули, сотрясли группу, а Рикенхарп, оглушительно скользя от аккорда к аккорду, запел…

Публика смотрела на него все еще враждебно, но Рикенхарпу нравилось, когда девчонки играли с ним в «попробуй изнасилуй меня». Трахни их в уши, чувак!

Группа, как инжектор, впрыскивала топливо в зал внутреннего сгорания; Рикенхарп запалил искру, зрители взорвались, вытолкнули поршень – и… понеслась. Рикенхарп за рулем. Он вел их вдаль, каждая песня была горизонтом, к которому они неслись. Он рвал струны и пел:

 
Ты хочешь простого ночного действа
Действа без обязательств.
Хочешь уютной цепной реакции —
Реакции и симпатии.
Ты говоришь, что тебя утешит.
Утешит, снимет апатию
И чувство опасности.
 
 
Только так будет без сюрпризов,
Только так никого не убьет,
Никаких моральных проблем,
Никакой крови на простынях.
 
 
А как по-мне, да как по-мне,
ТАК БОЛЬ ВЕЗДЕ!
Только с болью жизнь.
 
 
Крошка, лизни моей
Или лизни его.
 
 
БОЛЬ ВЕЗДЕ!
Только с болью жизнь.
БОЛЬ ВЕЗДЕ…
 

Из «Интервью с Рикенхарпом: Маленький Мафусаил», напечатанного в «Журнале гитариста» [63]63
  «Guitar Player»– американский журнал, выходит с 1967 г.


[Закрыть]за май 2017 года:

ЖГ:Рик, ты любишь говорить о динамике группы. Я так понимаю, не о динамиках речь?

РИКЕНХАРП:Правильно, чтобы музыканты сами нашли друг друга, так же как находят друг друга влюбленные. В барах или я не знаю где… Участники группы составляют пять химических элементов, вступающих в реакцию. Если реакция подходящая, в нее вступают и зрители, получается… ну… социальная реакция.

ЖГ:Может быть, это твое личное психологическое предпочтение? Я имею в виду, твою потребность в органическом единении группы?

РИКЕНХАРП (после долгой паузы):В некотором смысле. Действительно, я ощущаю потребность в чем-то таком. Мне нужно быть частью целого. Мне нужно… о'кей, да – я нонконформист, и тем не менее на каком-то базовом уровне мне нужно быть частью целого. Наверное, рок-группу можно назвать суррогатной семьей. Ячейка общества развалилась на хрен, так что… группа – моя семья. Я все сделаю, чтобы мы были вместе. Мне нужны эти парни. Если я их потеряю – останусь круглым сиротой, как ребенок, у которого убили мать, отца, братьев и сестер.

 
БОЛЬ ВЕЗДЕ!
Только с болью жизнь.
Крошка, лизни моей
Или лизни его.
БОЛЬ ВЕЗДЕ!
 

Он пел вызывающе, почти орал – казалось, выплевывал каждую ноту, как матерное ругательство, – словом выполнял магический обряд: заклинал мелодию. Он видел, как отворяются двери их лиц, даже у минимоно, даже у нейтралов, а также у всех вспышек, эксов, хаотистов, препов и ретро. Они забывали собственную субкультурную принадлежность, чтобы слиться в естественном музыкальном оргазме. Прожектора мочалили до седьмого пота, но он продолжал выдавливать пальцами ноты, чувствуя, как они обретают форму в его руках, – так скульптор мнет глину; ушло различие между идеальным представлением в сознании и звуком на выходе усилителя. Мозг, тело и пальцы – все слилось в одну сверхпроводящую цепь, причем выключатель этой цепи сплавился намертво.

И в то же время какая-то его часть искала среди зрителей ту бритую хаотичку. Он даже немного расстраивался, не замечая ее, но утешал себя: «Придурок, ты счастлив должен быть – едва ушел: она бы снова подсадила тебя на голубога».

Но тут он увидел, как она протолкнулась в первый ряд, чуть заметно кивнула, как старая знакомая, и от всей души обрадовался, пытаясь одновременно понять, что же подсознание готовит ему на этот раз. Но все эти мысли проблескивали на заднем плане. Большую часть времени его сознание было безраздельно отдано звуку, исполнению звука для публики. Он источал скорбь, скорбь от потери. Его семья умирала, он заклинал мелодию, резонировавшую со струной потери, которая есть в каждом…

Некое сверхъестественное сплочение накрыло группу. Их слепил гештальт, а Рикенхарп ухватил его клещами коллективное тело зрителей, вертел ими как хотел, но понимал: «Группа хороша, но это не надолго, до тех пор, когда закончится концерт».

Так разведенная пара резвится в постели, осознавая, что брака это не склеит. Собственно, острота чувств приходила с отказом от надежд.

Но сейчас у них – праздник.

К последнему номеру энергия настолько переполнила клуб, что, как выразился однажды Хосе с типичной мелодраматичностью рокера, «если бы ее можно было разрезать, всех бы залило кровью». Дым от травы, табака и курительных смесей клубился в воздухе и, казалось, состоял в заговоре с освещением сцены, порождая атмосферу волшебного отчуждения. С каждой пульсацией цветомузыки – от красного к голубому, от белого к ослепительно-желтому – соответствующая волна эмоций захлестывала публику. Энергия накапливалась, Рикенхарп высвобождал ее, «страт» служил громоотводом.

А потом концерт закончился.

Рикенхарп вырвал последние пять нот в одиночестве, швырнув кульминацию в зал. После этого сошел со сцены, едва слыша рев толпы. В неосознанном порыве он почти бегом пронесся по коридору из пластикового кирпича, огляделся в гримерной, вспоминая как там оказался. Окружающее казалось более овеществленным, чем обычно. В ушах звенело, как будто Квазимодо отрывался в своей колокольне.

Он услышал шаги, развернулся, придумывая на ходу, что же скажет своей группе. Но вошла девушка-хаотичка, и кто-то еще, и третий человек за тем вторым кем-то еще.

Кто-то еще представлял из себя худого парня со встрепанными – естественным образом, а не в рамках имиджа той или иной субкультуры – каштановыми волосами. Рот у него был чуть раскрыт, виднелся почерневший передний зуб, нос – чуть обветренный, запястья взбугрились венами. Третий был японцем: маленький, незаметный, кареглазый, нейтральное выражение лица с капелькой симпатии. Худой белый парень носил армейскую куртку без нашивок, блестящие джинсы и разваливавшиеся теннисные туфли. Его руки не находили себе места, как будто он привык в них держать что-то, чего сейчас не было. Музыкальный инструмент? Возможно.

Японец был одет в небесно-голубой, с иголочки японский походный костюм, пустые руки его расслабленно висели по сторонам. Вот только на уровне бедра что-то выпирало из под одежды. Что-то, что он мог легко вытянуть, сунув руку через полураскрытую молнию куртки. Рикенхарп был почти уверен, что там пистолет. Одна черта объединяла всех троих: выглядели они вымотанными.

Рикенхарп вздрогнул – покрывавший его пот остывал, – но заставил себя выдавить:

– Чо такое?

Слова прозвучали пусто. Он глядел поверх вошедших и ждал группу.

– Группа за кулисами, – сообщила хаотичка. – Басист велел передать: «Псьходитнахрн».

Рикенхарп улыбнулся ее издевке над технарским жаргоном: «Пусть выходит на хрен».

А потом, словно слетела обдолбанность, он услышал крики и понял, что публика вызывает на бис.

– Боже мой, на бис, – произнес он не задумываясь. – Как, блин, давно этого не было!

– Чувайк, – подал голос худой парень. Он произнес «чувайк» вместо «чувак»; бриташка или австрияк. – Яй видеть ты Стоунхендж пьять льет тому, ты исполняйть тот другой хит.

Рикенхарп чуть поморщился, услышав слова «другой хит», невольно подчеркнувшие тот факт, что хитов у него было только два и все понимали, что больше не ожидается.

– Меня зовут Кармен, – представилась хаотичка. – А это – Уиллоу и Юкио.

Юкио стоял в стороне от других. Что-то в его поведении подсказало Рикенхарпу, что он следит за коридором, хотя всячески пытается это скрыть. Кармен заметила, что Рикенхарп наблюдает за Юкио, и пояснила:

– Скоро тут будут копы.

– С чего бы это? – спросил Рикенхарп. – У клуба есть лицензия.

– Ты или клуб тут ни при чем. Ищут нас.

– Мне не нужно неприятностей, – заметил Рикенхарп, посмотрев на нее. Он подхватил гитару и направился в зал. – Да еще на бис надо спеть, пока они не остыли.

Кармен пошла за ним и под эхо аплодисментов спросила:

– Можно нам пока побыть в гримерной?

– Да, но там небезопасно. Если вы сюда зашли, то и копы могут.

Они уже были в кулисах, Рикенхарп сделал знак Марчу, и группа начала играть.

– Это не совсем копы, – призналась она. – В таких местах они плоховато ориентируются: будут искать нас в толпе, а не в гримерке.

– Ты оптимистка. Я попрошу вышибалу постоять здесь и, если увидит, что кто-то спускается, сказать, что внизу никого нет, он только что проверял.

– Спасибо. – Кармен вернулась в гримерку.

Рикенхарп поговорил с вышибалой и отправился на сцену. Он чувствовал себя выжатым, гитара висела тяжким грузом. Но он смог подхватить энергию зала, она питала две песни на бис. Он ушел, пока публика еще хотела продолжения – так всегда нужно делать, – и, весь потный, направился обратно в гримерку.

Там все еще ошивались Кармен, Юкио и Уиллоу.

– Есть тут задний выход? – спросил Юкио. – На улицу?

– Подождите в зале, – попросил Рикенхарп, – я скоро выйду и покажу вам.

Юкио кивнул, и они пошли в зал. Группа проскользнула мимо Кармен, Юкио и Бриташки, почти не обратив на них внимания, полагая их обычным околомузыкальным планктоном. Только Марч, заметив сиськи Кармен, сделал танцевальное па, аккомпанируя себе барабанными палочками.

Группа смеясь расселась в гримерке, похлопывая в ладоши и закуривая разные разности. Рикенхарпу они не предложили, знали: он не употребляет. Он упаковывал гитару, когда Хосе сказал:

– Ну ты голова!

– В смысле – он тебе мозгов чуток вставил? – спросил Марч, а Хулио только хихикнул.

– Ну да, – подыграл Понс, – мозгов, костей, почек…

– Почек добавил? Рик отлизал твои почки? Я сейчас блевану!

Обычные незлобивые подколки: группа все еще была в приподнятом настроении после удачного концерта и откладывала то, что неизбежно должно было произойти, пока Рикенхарп не спросил:

– О чем хотел поговорить, Хосе?

Хосе взглянул на него, остальные притихли.

– Я знаю, ты что-то задумал, – спокойно проговорил Рикенхарп.

– Ну, как это… есть один агент, Понс его знает, так он мог бы нас взять. Он с технарями работает, гонять нас будет по их клубам, это только начало, неплохое начало. Но чувак говорит, что мы должны выступать с подключенкой.

– Вы, ребята, зря времени не теряли, – проворчал Рикенхарп, захлопывая гитарный футляр.

– Мы, в общем, ничего такого за твоей спиной не замышляли, – пожал плечами Хосе, – чувак-то взял и предложил только вчера вечером. До сих пор не было случая нормально с тобой поговорить, так что… В общем, можно – в том же составе, только сменить имидж, название группы, репертуар…

– Мы потеряем, – возразил Рикенхарп, и чувство единения куда-то исчезло, – мы потеряем все то, что имеем. У вас ничего не останется своего, если будете дергаться в этом говенном кукольном театре.

– Рок-н-ролл – ни хуя не религия, – подал голос Хосе.

– Не религия, но определенное звучание. А вот что предложу я: написать новые песни в прежнем стиле. Сегодня мы хорошо выступили. Может, это начало, поворотный пункт для всех нас? Останемся тут, будем расширять аудиторию, завоеванную этим вечером.

Все равно, что кидать монеты в Гранд-Каньон: даже звона их удара о дно не слыхать.

Группа лишь смотрела ему в глаза.

– Хорошо, – сказал Рикенхарп. – Хорошо. Мы уже это проходили десять гребаных раз. Хорошо. Это конец. – Заготовленная для такого случая прощальная речь застряла в горле. Он повернулся к Марчу и сказал: – Думаешь, они тебя оставят? Тебе обещали? Ха-ха три раза. Сам подумай, чувак: на хера им барабанщик? Лучше по-быстрому учись программировать. – Он взглянул на Хосе. – Пошел ты на хуй, Хосе, – произнес он тихо.

Он посмотрел на Хулио, который делал вид, что разглядывает особо неразборчивую надпись на дальней стене.

– Хулио, можешь взять мой усилок. Я путешествую налегке.

Рикенхарп поднял гитару, повернулся и вышел, оставив за собою тишину.

Он кивнул Юкио и повел троицу к задней двери. У выхода Кармен сказала:

– Мы тут ищем, где бы на дно залечь… Не поможешь?

Рикенхарп нуждался в компании, очень сильно нуждался. Он кивнул:

– Да… только если поделишься меском.

– Конечно, – согласилась Кармен.

Они вышли на улицу.

Рикенхарп надел темные очки: бульвар раздражал его.

Улица извивалась по сомкнутым платформам Свободной зоны примерно милю, поворачивала то в одну, то в другую сторону через игольное ушко галерейных каньонов, расцвеченных неоном и светопухом. Запутанность только усиливалась напластованием ярких цветных огней.

Рикенхарп и Кармен вышагивали в вязкой ночной жаре почти в ногу. Юкио шел позади, Уиллоу – впереди. Рикенхарп как будто попал в отряд следопытов, прорубающийся через джунгли. А еще ему казалось, что их преследуют, по крайней мере – наблюдают за ними. Может быть, оттого что видел, как Юкио и Уиллоу то и дело оглядываются через плечо…

Рикенхарп ощущал под ногами дрожь кинетического удара: гребень волны медленным ударом кнута перекатывал эластичную мостовую, напоминая о том, что волнорезы сегодня подняты и заградительным перегородками приходится несладко.

Над узкой улицей возвышались три уровня галереи, каждый был опоясан боковыми дорожками балконов; у ограждения стояли люди, всматриваясь в змеящийся внизу поток. Галерейный пирог омывал Рикенхарпа волной запахов: аппетитным от картошки-гриль из фастфудов; горьковато-сладким парфюмерным ароматом от курительных смесей, табака, ароматических палочек; и еще многими: мочи, жареной рыбы, скисшего пива, попкорна, морского прибоя и озона от выхлопов снующих тут и там электромобилей. В первый раз, когда приехал сюда, Рикенхарп подумал, что воздух здесь не такой, какой должен быть в квартале красных фонарей. «Слишком нежный», – сказал тогда он, а потом понял, что не хватает низких басов окиси углерода. Здесь не было машин с двигателем внутреннего сгорания.

Звуки накатывали на Рикенхарпа теплой рябью культурного изобилия: оглушающие популярные мелодии из гетто-бластеров и бумбоксов, их носители – карлики по сравнению с производимым шумом; дребезжащая легкость протосальсы; нарочито однообразный ритм минимоно.

Рикенхарп и Кармен прошли под аркой из стекловолокна, так густо покрытой граффити, что определить, в честь кого она построена, не было никакой возможности, и продолжили путь по молочного цвета дорожке, скрывающейся под боковой галереей второго уровня. Многоязычная толпа густела по мере приближения к центру бульвара. Мягкий свет, лившийся из-под полистироловой мостовой, делал всех похожими на персонажей из фильма ужасов 1940-х годов. Даже увиденное сквозь темные очки окружающее манило Рикенхарпа тысячью соблазнов.

Он все еще скользил по волне голубого меска, начавшей уже опадать: Рикенхарп чувствовал, как она теряет энергию. Он посмотрел на Кармен, та ответила взглядом – они поняли друг друга. Она огляделась и кивнула на вход в закрытый кинотеатр – узкую забитую мусором нишу в нескольких шагах от улицы. Они зашли внутрь, а Юкио и Уиллоу стали спиной к дверям, загораживая улицу, так чтобы Рикенхарп и Уиллоу могли каждый втянуть по двойной дозе голубого меска. Было какое-то детское удовольствие, какая-то блатная романтика в этой игре в прятки. После второй затяжки надписи на стекловолоконных дверях вдруг обрели смысл.

– У меня заканчивается, – сообщила Кармен, рассматривая флакон.

Рикенхарпу не хотелось думать об этом. Мозги у него снесло, он почувствовал, что переключается в вербальный режим голубога.

– Видишь эту надпись? «ТЫ УМРЕШЬ МОЛОДЫМ, ЭТБ ОТОБРАЛА ПОЛОВИНУ ТВОЕЙ ЖИЗНИ». Знаешь, что это означает? Я понятия не имел, что такое ЭТБ до вчерашнего дня. Видел название на стенах, удивлялся, пока вчера кто-то не обмолвился…

– Что-нибудь связанное с бессмертием, – предположила она, слизывая голубой меск с кончика сниффера.

– Элитная Терапия Бессмертия. Типа какие-то люди придерживают терапию бессмертия для себя любимых, потому как правительство не желает перенаселения оттого, что народ живет слишком долго. Очередная идиотическая теория заговора.

– Ты не веришь в заговоры?

– Не знаю… может быть. Но не в такие завиральные. Я думаю… людьми все время манипулируют. Даже здесь: это место так давит, знаешь, как…

– Подождайть, – вмешался Уиллоу, – дети, заняйтие по социологии переносийтся на будущее, поняйть? Где этот место с чувайк, которы можейт увозить нас отсюда, парень?

– Пошли, – сказал Рикенхарп снова выводя их в людской поток. И гладко продолжил свой мескалиновый треп: – Здесь же как Таймс-Сквер, да? Читала про это место в старых романах? Архетип. Или вот некоторые места в Бангкоке. Я думаю, все они устроены особым образом. Может, это происходило подсознательно. Но они устроены так же тщательно, как японская икебана, только эстетика там с обратным знаком. Прикинь, все эти исступленные, слезливые, самодовольные проповедники, которые всегда болтали о дьявольском соблазне подобных мест, были правы. По-своему совершенно правы. Потому что, да, такие места возбуждают, соблазняют, пьют человеческую кровь. Да, они как венерина мухоловка. [64]64
  Венерина мухоловка– хищное растение семейства росянковых.


[Закрыть]Архитектурный Свенгали. [65]65
  Свенгали– персонаж романа Джорджа Дюморье «Трильби» (1894). Используя манипулирование, магию, гипноз и телепатию, он заставляет окружающих действовать в его интересах.


[Закрыть]Клише о плохих районах города не врали. Все эти преподобные батюшки: преподобный Ико, преподобный… как его?.. Добряк Рик Крэндэлл…

Кармен быстро окинула взглядом Рикенхарпа. Он, было, удивился, но меск нес его дальше:

– …все они правы, но потому же, почему правы, они и ошибаются. Здесь каждый пытается тебе что-нибудь впарить. Тысячи ярких огней и мобилей соблазняют тебя отдать им энергию… в форме денег. Люди сюда по большому счету приезжают за покупками или затем, чтобы в последний момент удержаться от покупки. Напряг между желанием купить и сопротивлением ему прикалывает. С чего, например, я тут прусь? Меня гладят по яйцам, а я держу все в себе. Врубилась? Тут прешься, но не кончаешь, а то зря только просрешь деньги, подхватишь сифон, или тебя ограбят, или всучат херовые таблетки, или еще чего… Я имею в виду – все, что тут продается, – бессмысленное говно. Но сегодня мне трудно сопротивляться… – он пропустил: «Потому, что я под кайфом», – я более восприимчив к подсознательным призывам, вшитым в дизайн символов, в кинетическую возню, а от гребаных мерцающих лампочек втыкаешь, как древний компьютер, в двоичном мышлении: вкл-выкл, вкл-выкл, свет-тьма – неонки, они действуют не хуже спиральной подвески гипнотизера из старого кино. Эти здешние расцветки, яркость вывесок, частота пульсации, частота включения-выключения лампочек – все сконструировано с учетом законов психологии, а конструкторы даже не знают, чем пользуются: эти двусмысленные цвета, выделения желез, возбуждающая химия прямо в центр удовольствия в мозгу… как проплаченные скабрезности от шлюхи… как видеоигры… Я имею в виду…