Текст книги "Внутренний враг: Шпиономания и закат императорской России"

Автор книги: Уильям Фуллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Удачи и поражения Мясоедова

Пока поредевший круг министра бурлил от всех этих перегруппировок, дела Мясоедова также были далеки от благополучия. Вновь оказавшись без постоянной службы, он вернулся в «Северозападную русскую пароходную компанию». Среди ложных, полуправдивых и клеветнических сообщений, содержавшихся в письме Макарова от марта 1912 года, было по меньшей мере одно точное сведение: как и утверждал Макаров, обвинявший Мясоедова, после возвращения на службу Сергей Николаевич не прервал своих отношений с «Северо-западной», но лишь отодвинул их на второй план. Он продолжал «владеть» долей в капитале компании, которой иногда делал небольшие одолжения. Факты свидетельствуют, что Мясоедов предполагал когда-нибудь всерьез вернуться к работе в «Северо-западной». В сентябре 1911 года, накануне своего назначения в Военное министерство, Мясоедов заключил с семейством Фрейдбергов контракт относительно своего будущего в компании. Фрейдберг обещали Мясоедову, что по истечении десяти лет (то есть в 1921 году) он будет нанят в качестве президента фирмы не только номинального, но и фактического⁵³. Из этого документа со всей ясностью вытекает картина будущего, как его себе рисовал Мясоедов: послужить еще лет десять в жандармах, на шестом десятке уйти в отставку и начать новую карьеру в бизнесе.

Но жизнь пошла не по плану. Мясоедов был вынужден вернуться на службу в «Северо-западной» на старых условиях; предстояло Ждать еще долгих девять лет, прежде чем он сможет рассчитывать на повышение и реальное участие в принятии решении. И хотя платили ему теперь, несомненно, больше, чем до недолгой службы в Военном министерстве, обязанности его продолжали оставаться по большей части бумажными, а не собственно управленческими. Практически все дела компании решались в ее либавской конторе. Составлявшиеся там письма, адресованные разным британским и американским пароходным компаниям и банкам, передавались в Петербург, где Мясоедов их подписывал и переправлял по назначению⁵⁴. Сергей также должен был служить посредником между фирмой и властями, что он и делал – например, весной 1914 года, когда в переписке с минским губернатором оправдывал использование компанией агентов-евреев⁵⁵.

Несмотря на переменчивость эмиграционного бизнеса, дела «Северо-западной русской пароходной компании», похоже, шли не так плохо. Рост доходов позволил фирме в 1911 году купить сразу два корабля, «Леопольд II» и «Георгиос I», которые она прежде арендовала у Дании. «Объединенная пароходная компания» («Det forenede Dampskibs-Sekskab»), первоначальный владелец судов, перевела право собственности на «Леопольда» и «Георгиоса» в июне и августе соответственно; датские источники сообщают, что продажная цена «Леопольда», которого «Северо-западная» перекрестила в «Саратов», составляла 100 тыс. рублей. Сумма, заплаченная «Северо-западной» за «Георгиоса», переименованного в «Одессу», не зафиксирована⁵⁶.

Однако скромные достижения «Северо-западной» не удовлетворяли Мясоедова – единственным для него способом заработать с помощью компании было сделать ее успех не медленным и устойчивым, а мгновенным. Поэтому он при всякой возможности настойчиво уговаривал Фрейдбергов увеличить масштаб бизнеса. Почему бы, например, «Северо-западной» не пустить собственную прямую линию из России в Америку? Самуил Фрейдберг счел эту идею абсурдной. Он написал Мясоедову, что компания продолжит играть роль «вспомогательной» линии для «Кунарда», как и раньше. У Фрейдбергов не было ни необходимого капитала, ни смелости для прямого соревнования с гигантами трансатлантических перевозок. Одним словом, вопрос был закрыт⁵⁷.

Тогда Мясоедов попытался уговорить Фрейдбергов продать «Северо-западную» и выдать полагающуюся ему часть от сделки, и даже вступил в переговоры по этому поводу с Каценеленбогеном, агентом датского пароходства. Однако семейство Фрейдбергов эта идея также оставила равнодушным⁵⁸. Потерпев поражение в своих попытках выжать из «Северо-западной» больше доходов, Мясоедов обратился к другим коммерческим проектам. Какое-то время он участвовал в проекте развития гидроэлектростанций в Закавказье и в начале 1914 года посетил Тифлис в обществе нескольких немецких инвесторов. Но и из этого проекта опять ничего не вышло⁵⁹.

Однако потребность Мясоедова в деньгах выходила за рамки заурядной жадности. Дело в том, что в последнее время расхода его резко возросли. Дети выросли, нужно было платить за обучение в гимназии, частным учителям музыки и прочее. Но прежде всего банковский счет Мясоедова опустошала его любовница Евгения Столбина – к этому времени Сергей Николаевич выдавал ей ежемесячное содержание в 210 рублей. Вследствие своей щедрости он оказался по уши в долгах, ибо единственным способом удержаться на плаву было давать долговые расписки. Но и при таком образе жизни изучение его банковских счетов свидетельствует, что обычно к концу года у Мясоедова на счетах оставалось не больше 100–200 руб.⁶⁰

В январе 1914 года муж Столбиной был переведен из столицы в жандармское подразделение в Радзивиллове, на Волыни. Супруга отказалась его сопровождать, осталась в Петербурге и стала сдавать одну из комнат в своей квартире – сначала у нее жила учительница игры на фортепиано Изабелла Кан, потом Нина Петровна Магеровская, подруга еще по киевской гимназии. Столбина и Магеровская откровенно зажили как куртизанки, создав небольшой, но отборный круг клиентов из числа офицеров петербургского гарнизона⁶¹.

Несмотря на то что следователи позже назовут это «рассеянным» образом жизни, чувства Столбиной к Мясоедову стали с годами гораздо глубже, как и его к ней. Любовные письма, которыми они обменивались в этот период, полны явно искренних, хотя и слащавых, любовных признаний⁶². Сергей и Евгения все чаще стали заговаривать о том, чтобы пожениться и начать новую жизнь. Однако на пути этой мечты стояло два больших препятствия. Одно – жена Мясоедова, Клара, которую необходимо было убедить согласиться на развод. Дело в том, что именно она, а не Сергей, как оскорбленная сторона, должна была подать прошение в Синод о разрешении развестись по причине неверности мужа. Остро стоял и вопрос денег – как писал Мясоедов Евгении, «немедленно рвать с прошлым и переходить с тобой на 430 рублей в месяц не умно»⁶³.

В Кларе, которая, как мы знаем, была почти с самого начала в курсе мужниных измен, разгоралась злоба и обида. Похоже, что интрижка Мясоедова в соединении со всеми теми неприятностями, которые пережили супруги зимой и весной 1912 года, убила в ней последние искры любви и уважения к Сергею. В ноябре 1912 года в письме к деверю (мужу сестры) Францу Ригерту она нарисовала мрачный образ своего брака: «Видимся только за обедом, кроме вражды друг к другу, ничего не чувствуем»⁶⁴. Неделю спустя по ее просьбе брат Сергея Николай отправил ему записку, полную упреков. Николай напоминал Сергею, что тот не имеет права держать Клару в неведении относительно своих планов их общего будущего, и заключал: «Не мешает тебе вспомнить, что твоя жена такой жестокости и позора не заслужила»⁶⁵.

В 1913 году Мясоедов наконец решился прямо заговорить о разводе. Клара позже утверждала, что была совершенно готова согласиться на формальное прекращение брака, при условии, конечно, что Мясоедов обеспечит приличное существование ей и детям. Но предложение Сергея выплачивать им 3 тыс. рублей в год – то есть ежегодную ренту, получаемую им от сдачи в аренду Виленского дома, – Клара отвергла как ни с чем не сообразное и оскорбительное. В новом письме Ригерту она подсчитала, что жалованье и пенсия Сергея в сумме составляют более 7 тыс. рублей, тогда как ей с двумя детьми предоставлялось существовать на сумму вдвое меньшую, это просто нечестно⁶⁶. Если верить тому, что она позже рассказывала военным следователям, причиной, заставившей ее переметить решение о разводе, была не только низость мужа. Старшая из детей, Мария (Муза), обожала отца и слезно умоляла Клару не разрушать семью. Клара поддалась на мольбы Марии и сообщила мужу, что не хочет больше обсуждать тему развода, хотя и знает про себя, что для нее самой гораздо лучше было бы прекратить этот брак. «Я из любви к детям пожертвовала себя» – так она впоследствии охарактеризовала принятое в тот момент решение⁶⁷.

Однако Столбина не желала больше ждать. Прижатый ею к стенке Мясоедов вынужден был признаться в том, что жена его высказалась категорически против развода. Столбина была в ярости. Ночью 4 июля 1914 года в голову Мясоедова пришла совершенно безумная (и, возможно, пьяная) мысль: он привезет Столбину к себе в дом и раскроет перед Кларой все карты. Сергей с Евгенией прибыли в квартиру на Колокольной в полвторого ночи. Последовала безобразная сцена: Евгения и Клара выкрикивали проклятия в адрес друг друга, а потом и в адрес Мясоедова. Озлившись на обеих, Сергей вышел из квартиры, хлопнув дверью в лицо разъяренным женщинам. Клара в коротком описании случившегося утверждала, что, если вдруг она «случайно» умрет, полиции следует допросить Столбину по обвинению в убийстве, потому что эта женщина «на все способна»⁶⁸.

Мясоедов покинул Петербург первым же поездом на Либаву. Остановившись ненадолго, чтобы переговорить с Самуилом и Борисом Фрейдбергами, он проследовал дальше в Германию, где уединенно провел несколько дней в берлинском отеле, пытаясь разобраться в своей жизни. Единственным человеком, которого он известил о своем местонахождении, была Евгения Столбина – ей была послана открытка с просьбой не волноваться, мол, все хорошо и он скоро вернется. Таким мы последний раз видим Мясоедова накануне начала войны, разразившейся всего несколько недель спустя.

Сергей Николаевич, подобно многим европейцам своего времени, воспринял начало войны со смешанным чувством подъема и облегчения. Будучи патриотом, он осознавал, что война позволит ему вернуться в армию, где, возможно, он будет полезен родине. Одновременно война явилась избавлением от отвратительных и неприятных домашних обстоятельств. Его поражения – на службе, в бизнесе, даже в семейной жизни – забудутся. Будто заново родившись, он сможет забыть горести прошлого и покрыть себя славой. Чего он, конечно, не мог предвидеть, так это того, что война приготовила ему не славу, а позор. Война станет последним актом в пьесе жизни Мясоедова, а человеческая злоба и простое невезение сделают этот последний акт совсем коротким.

Глава 5. Первая фаза войны

Летом 1914 года, 28 июня, на улице боснийского города Сараево девятнадцатилетний больной чахоткой юноша Гаврила Принцип, вооруженный револьвером, смертельно ранил ехавших в открытом автомобиле наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену. Вслед за этим, после шести недель дипломатического кризиса, началась Первая мировая война.

Вопреки распространенному мнению, Великая война не была ни случайностью, ни ошибкой. Ее невозможно считать ни неизбежным следствием гонки вооружений, ни прорвавшимся нарывом, образовавшимся от разделения великих держав на два враждующих альянса. Одним словом, это отнюдь не была «война, которой никто не хотел». В 1914 году государственными деятелями разных стран были предприняты именно те шаги, которые заведомо должны были привести к войне, и причина заключалась в том, что политические цели, которые они преследовали, представлялись достаточно важными, чтобы ради них подвергнуть себя и весь мир опасности крупномасштабной бойни. В случае всех основных стран-участниц, за исключением Германии, цели эти были связаны с национальным выживанием либо с ключевыми вопросами национальной безопасности.

В Вене справедливо полагали, что за сараевскими заговорщиками стояли организовавшие и вооружившие их элементы в правительстве Сербии. Оставив это преступление безнаказанным, Австрия тем самым поощрила бы резкий рост национализма, прежде всего южнославянского – той взрывоопасной силы, которая представляла единственную серьезную угрозу существованию империи Габсбургов. По этой причине ультиматум, выдвинутый Веной Белграду 23 июля, ставил сербов перед жестким выбором между отказом от национальной независимости и вступлением в войну.

Причины, заставившие Россию выступить в поддержку своих сербских союзников, были не менее серьезными. Здесь еще свежо было воспоминание о перенесенном в 1908 году унижении со стороны Германии и Австрии, когда Петербург не смог ни помешать аннексии Веной Боснии и Герцеговины, ни получить за это компенсацию. Члены российского Совета министров не верили в причастность Белграда к сараевскому покушению и не считали представленные Веной доказательства неопровержимыми¹. Министры также твердо были убеждены, что военное уничтожение Сербии будет равносильно новому унижению России, причем на этот раз последствия могут оказаться фатальными. Откажись Россия протянуть сербам руку помощи, она тут же окажется отодвинутой в ряды второстепенных или даже третьестепенных держав, утратив значительную часть своего престижа и влияния в мире. И, что еще хуже, многочисленные оппоненты режима внутри страны несомненно интерпретируют бездействие власти как свидетельство ее слабости, а такого рода общественное мнение способно породить восстания, беспорядки, а то и революцию. Нельзя забывать и о том, что решение о вступлении в войну Совет министров принимал на фоне недавних стачек, сопровождавшихся актами насилия и возведением баррикад на рабочих окраинах столицы. Однако только после тяжелых сомнений и активных уговоров со стороны Сухомлинова и министра иностранных дел Сазонова Николай II подписал наконец указ, позволяющий начать всеобщую мобилизацию – направленную против как Австрии, так и Германии.

Правительство Третьей республики держалось того мнения, что для безопасности родины необходим баланс сил, равновесие же это полностью зависит от сплоченности и мощи франко-русского союза. Следовательно, оставаться сторонним наблюдателем, когда Германия с Австрией изготовились к бою с Россией, совершенно невозможно, поскольку такая позиция в конечном счете неизбежно приведет к поражению России. Без сильной России существование Франции в Европе станет небезопасным, поскольку при таком раскладе сил весь континент в скором времени окажется под германской пятой. Не желая даже допускать мысли о таком кошмарном будущем, Франция была полна решимости встать плечом к плечу с Россией, не дожидаясь, приведет ли развивающийся кризис к формальному casus foederis, то есть юридической ситуации, которая потребует от Франции приступить к выполнению обязательств об оказании взаимной помощи по союзному договору.

Конечно, в случае немедленной реализации в начальной фазе войны плана Шлиффена, предполагавшего нанесение Германией первого и основного удара на западе по Франции, не приходилось всерьез надеяться на то, что конфликт ограничится рамками Восточной или Южной Европы.

Тот же план Шлиффена в конечном счете способствовал и вступлению в войну Британии. Имея общие с Францией и Россией интересы, Британия, однако, не была связана ни с одним из этих государств союзническим договором и поэтому формально могла не отправлять экспедиционные силы на ту сторону Ла-Манша. Однако, как известно, план Шлиффена предполагал нарушение Германией нейтралитета Бельгии. Кардинальный принцип британской политики со времен Генриха VIII гласил, что интересы национальной безопасности требуют участия Лондона в любой коалиции, которая ставит своей целью предотвращение гегемонии в Европе одного государства, особенно если оно намеревается установить контроль над Нидерландами, естественным плацдармом для вторжения в Англию. Этот принцип повелевал теперь Британии выступить против Вильгельма П, как в прошлые столетия жители островов боролись с Филиппом П, Людовиком XIV и Наполеоном.

Как тут не прийти к очевидному умозаключению, что основной груз вины за развязывание войны лежит на Германии. Конечно, впоследствии все вовлеченные в войну стороны составили собственные списки территорий, которые желали бы приобрести за счет побежденных, однако Германия руководствовалась жаждой экспансии с самого начала. Решение начать войну было, по выражению Фрица Фишера, «ein Griff nach der Weltmacht», стремлением к власти над миром: Германия желала опрокинуть status quo, перенести европейские границы и захватить заморские колонии. Австрия выдвинула ультиматум Белграду прежде всего из-за выданного ей Берлином злосчастного карт-бланша, посулов ничем не ограниченной помощи. Без поддержки и одобрения Берлина Вена никогда бы на это не осмелилась. Таким образом, прежде всего именно решения, принятые Германией во время июльского кризиса 1914 года, привели к тому, что раздор между Сербией и Австрией разросся до размеров общеевропейской войны².

Начало войны

Германия объявила войну Российской империи 19 июля (1 августа) 1914 года. Петербург и другие европейские столицы откликнулись на известие о начале войны массовым энтузиазмом и демонстрациями³. Несмотря на то что еще за несколько недель перед тем рабочие стачки угрожали спокойствию имперской столицы, 20 июля десятки тысяч российских граждан из всех слоев общества собрались на Дворцовой площади, чтобы выслушать манифест о вступлении России в войну, прочитанный Николаем II с балкона Зимнего дворца. Подданные с плакатами, иконами и портретами императора в руках затаив дыхание слушали обращение самодержца, призывавшего их к защите родины точно в тех выражениях, к которым прибег в 1812 году Александр I. В завершение речи Николай процитировал своего царственного предшественника, призвав не соглашаться на перемирие, пока на русской земле остается хотя бы один чужеземный солдат⁴. Толпа откликнулась громогласными криками «ура» и, в массовом порыве, исполнила государственный гимн. Николай, конечно, не стал акцентировать то обстоятельство, что в настоящий момент на русской земле не было ни одного чужеземного солдата, а также что в соответствии с имперскими военными планами как раз России предстояло немедленно вторгнуться на соседнюю территорию. И все же император, столь часто нечувствительный к настроениям народа, на этот раз выбрал абсолютно верный риторический ход. Эта война, говорил он своим подданным, есть война оборонительная, навязанная России. Более того, это не просто военное противостояние, но своего рода священный крестовый поход. Именно так император хотел изобразить войну перед своим народом, и, по крайней мере на первых порах, ему это удалось. Даже Дума встала на его сторону. 26 июля на специальном заседании парламента депутаты (включая многих крайних либералов и социалистов), перебивая друг друга, спешили выразить солидарность с правительством и искреннюю преданность делу справедливой войны. В ближайшие несколько недель Николай предпринял еще ряд действий, призванных подчеркнуть символический смысл этой битвы: 22 августа он издал указ о полном запрещении продажи алкоголя вплоть до окончания воины, 31 августа Санкт-Петербург был переименован в Петроград. Необходимо было произвести нравственное очищение народа. Империю и даже самый язык следовало освободить от коварных немецких влияний.

Мясоедов в армии

Сотни тысяч людей оказались увлечены чувствами национального единения и примирения, которыми дышало всё в первые месяцы войны, – и Сергей Мясоедов не стал исключением. Тронутый свежей патриотической статьей Бориса Суворина, Мясоедов, повинуясь порыву, тут же написал журналисту письмо, великодушно простив ему ту роль, которую тот сыграл в заговоре Гучкова в апреле 1912 года. Суворин ответил, что рад был получить записку от Мясоедова, и добавлял: «Я со своей стороны рад протянуть Вам руку и предать забвению все прошлое»⁵, – впоследствии ему нелегко было объяснить эти свои слова.

В том же духе, однако с большей расчетливостью Мясоедов попытался наладить отношения со своим бывшим патроном, военным министром Сухомлиновым. В письме от 29 июля Мясоедов умолял министра простить ему всякие вольные или невольные прегрешения, в которых он, возможно, был повинен, и в заключение слезно просил министра помочь с возращением в регулярную армию. В тот же день Мясоедов получил лаконичный ответ: лично я, писал Владимир Александрович, ничего не имею против вашего возвращения на военную службу⁶. Хотя это заявление едва ли можно было рассматривать как нечто большее, чем формальное nihil obstat, «возражений не имеется», Мясоедов принялся использовать его как восторженную рекомендацию.

И у него были для этого основания, поскольку, как он и опасался, найти место в армейской иерархии, даже в чрезвычайных условиях военного времени, оказалось непросто. Не стоит забывать и о том, что собственно армейскую службу Мясоедов оставил двадцать три года назад. Да и тучи скандала 1912 года еще не полностью рассеялись. Скабрезные газетные статьи о дуэли с Гучковым ославили Мясоедова на всю Россию. Прошедшие годы, конечно, изгладили в памяти большинства людей подробности происшествия, однако в сознании общества сохранился остаточный образ экс-жандарма как отталкивающего типа, которому так и не удалось полностью оправдаться. Особенно Мясоедов опасался, что подмоченная репутация помешает ему найти место в контрразведке, то есть именно в той области, где, как он считал, его способности могут принести более всего пользы отечеству. Он написал П.Г. Курлову, что, «благодаря отличному знанию Восточной Пруссии, местного языка, обычаев и населения», он является идеальным кандидатом для выполнения разведывательных задач и проведения допроса взятых в плен иностранных военных⁷. Стремясь добиться назначения, Сергей старательно обошел все связанные с Петроградом штабы и управления, предлагая свои услуги в качестве офицера разведки. Первое время желающих не находилось.

Отчаянно стремясь принять участие в войне, даже в самом скромном качестве, Мясоедов в конце концов обратился к своему знакомому по 6-й армии штабс-капитану В.В. Крыжановскому и попросил его о назначении в ополчение. Получив ответ Крыжановского, что дурная слава, все еще связанная с именем Мясоедова, не позволяет гарантировать даже это место, отставной полковник поспешил напомнить, что был оправдан по всем пунктам обвинения, и предъявил в качестве доказательства записку Сухомлинова. Разве военный министр написал бы подобное о человеке, относительно которого сохраняется малейшее подозрение в измене?⁸ В результате Мясоедову был предложен неблестящий пост в рабочем ополчении, стоявшем в Петергофе. Предложение было принято.

Этим он, однако, не удовлетворился и, не теряя времени, принялся добиваться лучшего назначения. Наконец, в октябре 1914 года одно из его прошений попало в цель. Начальник штаба 10-й армии, оборонявшей эйдткуненский сектор Восточной Пруссии, оценив знакомство Мясоедова с этим регионом и его свободный немецкий, пригласил бывшего жандарма в качестве переводчика в армейскую разведку. Уже в начале декабря Мясоедов, облаченный в форму пехотного полковника, прибыл на фронт и с головой погрузился в работу.

10-я армия входила в состав Северо-Западного фронта, группы русских армий под командованием генерала Рузского, развернутой против Восточной Пруссии и немецкой Силезии неровной линией, тянувшейся от Балтийского моря до Центральной Польши. В задачу Мясоедова как офицера штабной разведки входил сбор сведений о диспозициях врага, который противостоял России на этом конкретном рубеже. Информация эта, конечно, имела сугубо тактическое значение, однако была тем не менее весьма важной. Сегодня, в эпоху хитроумных электронных сенсоров, приборов ночного видения и спутников слежения, легко забыть о том, что в начале Первой мировой войны армии были практически совершенно слепы. Военная авиация пребывала еще в пеленках, из чего следовало, что для сбора сведений о враге можно было полагаться только на людей, трудолюбиво рывших землю «в поле». Поскольку локальный успех нападения или обороны зависел от точности сведений о постоянно меняющихся силах противника, задачи штабной разведки приобретали особую важность. В самых общих чертах можно сказать, что для составления портрета врага использовались три основных метода: инфильтрация, допрос и разведка боем. Мясоедов прибегал ко всем трем.

Инфильтрация, просачивание в расположение противника, облегчалась вялостью, разжиженностью фронтовой линии между Россией, с одной стороны, и Австрией и Германией – с другой. На западе в декабре 1914 года мобильные операции сменились неподвижным противостоянием; системы окопных ходов, прорытых воюющими сторонами, тянулись на четыреста миль, от швейцарской границы до бельгийского Ньюпорта на Ла-Манше. Восточный же фронт, напротив, простирался почти на тысячу миль от Балтийского моря до румынской границы. Из этого, естественно, следовало, что плотность личного состава на восточном рубеже далеко не дотягивала до условий западного. Поэтому проникновение агента сквозь линию врага на западе было практически невозможно: так, британцам, несмотря на многократные попытки, за всю войну так и не удалось провести через линию германского фронта ни одного своего агента⁹. Восточный же фронт, именно благодаря своей большей протяженности и, соответственно, пористости, позволял практически всем воюющим сторонам активно прибегать к инфильтрации. Несмотря на риск (не следует забывать, что шпионаж карался смертной казнью), разведка день за днем отправляла десятки агентов для выполнения заданий по ту сторону вражеских укреплений, на срок от нескольких часов до нескольких недель. Австрией, например, с 1914 по 1918 год было нанято для этой цели две тысячи человек, шестьсот из которых пережили войну¹⁰.

Кто были эти люди? Горстка, всего несколько человек, офицеров и гражданских лиц, которые, обладая исключительными лингвистическими и актерскими талантами, рисковали жизнью из чистого патриотизма. Миклоша Солтеша, юношу, только что закончившего университет и свободно владевшего русским, австрийская разведка рекрутировала в 1914 году. В последующие три года он совершил несколько удачных вылазок за русские рубежи, иногда в форме царского офицера¹¹. Однако большинство (пожалуй, даже подавляющее) агентов происходило из числа возчиков, коробейников, дубильщиков и продавцов дров – уроженцев приграничных областей. Эти люди (среди которых было много евреев) имели давние торговые связи с соседними странами. Прикрываясь своими традиционными и по внешности невинными занятиями, они могли переходить из одной зоны оккупации в другую, доставляя курировавшим их офицерам ценные сведения. По крайней мере, на это можно было надеяться¹².

Проблема заключалась в том, что зачастую надежность и качество информации, добываемой этими агентами, вызывали сомнения. Многие из них, хотя и не все, шли в шпионы ради денег, поэтому едва ли были готовы рисковать жизнью, что часто оказывалось необходимым для получения точных и своевременных разведывательных данных. Да и могла ли разведка быть уверена в том, что конкретный агент работает только на нее? Попадались предприимчивые личности, готовые продавать информацию нескольким странам. На Восточном фронте агентов иногда брали в плен и перевербовывали. Случалось, агентов перевербовывали три, а то и четыре раза.

Несмотря на сомнительность сведений, собираемых таким образом, все без исключения фронтовые офицеры разведки занимались рекрутированием агентов. Здесь Мясоедов, казалось бы, обладал естественным преимуществом: прослужив много лет в Вержболово, он обзавелся множеством знакомых по обе стороны русско-прусской границы, Россия же как раз к этому времени захватила полосу прусской территории. Однако это преимущество оказалось призрачным – попытки Сергея Николаевича рекрутировать шпионов среда населения Восточной Пруссии проваливались на каждом шагу. Мясоедов рапортовал (в январе 1915 года) главе разведки 10-й армии, в чем, по его мнению, причины неудач. Кто-то из местных жителей с негодованием отвергал его предложение шпионить в пользу России из соображений преданности своему правительству. Другие опасались мести германской армии, если той удастся изгнать российских захватчиков и восстановить контроль над приграничной территорией. Однако он также принужден был отметить, что зверства, творившиеся русскими солдатами в Восточной Пруссии (прежде всего сжигание деревень), настроили местное население против Российской империи и всего, что с ней связано¹³.

Попытки Мясоедова завербовать шпионов среди российских подданных в приграничной зоне также не принесли результатов. Сами российские гражданские и военные власти, жаловался он, арестовывают лучших его кандидатов и/или высылают их во внутренние губернии страны по неосновательным подозрениям в не благонадежности¹⁴. Мясоедов, впрочем, изучал и другие возможности организации шпионажа против Германии. Главная из них была связана с его деловым партнером Давидом Фрейдбергом. Фрейдберг, управлявший одесской конторой «Северо-западной русской пароходной компании», в день начала войны находился по делам фирмы в Ганновере. Ему удалось избежать интернирования и выбраться из Германии, прикрываясь американским паспортом своего кузена. По возвращении в Россию он получил предложение от Мясоедова, который убедил его вновь отправиться в Германию, под маской американского коммивояжера. Однако на этот раз дела, которыми ему предстояло заниматься, были делами русской военной разведки. Мясоедов съездил вместе с Фрейдбергом в Петроград на встречу в Генеральный штаб, где Фрейдбергу объяснили его миссию и снабдили списком из десяти вопросов, представлявших особенный интерес для русской секретной службы. По плану Фрейдберг должен был отправиться в Копенгаген якобы навестить брата Самуила, перебравшегося туда в начале войны. Потом с фальшивым паспортом переехать из Дании на территорию Германии. В результате, однако, миссию пришлось отменить: приехав в Копенгаген, Борис узнал от брата, что германской полиции известно о незаконном использовании им американского паспорта в августе 1914 года. В Германии Давида Фрейдберга объявили в розыск, и ему не оставалось ничего другого, как вернуться в Петроград. Однако, несмотря на отмену шпионского задания, Давид Фрейдберг все же смог оказать небольшую услугу своему правительству. По просьбе российского посланника в Дании он нелегально перевез через границу два пакета тайных дипломатических донесении – вероятно, Министерство иностранных дел с таким нетерпением ожидало этих сообщений, что не могло полагаться на обычного курьера¹⁵.