Текст книги "Цветные миры"

Автор книги: Уильям Дюбуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

– Для этого незачем ехать в Африку, – вмешалась Сильвия. – Достаточно послушать, что говорят о нашей праздности и о «врожденном превосходстве» британской аристократии английские рабочие.

– Боюсь, мистер Мансарт, – сказала леди Риверс, – вы не отдаете себе отчета в том, что сделал для общества мой муж. Не знаете, что душу его наполняет сострадание к людям, развившееся под влиянием прочитанных книг и размышлений; а что вы знаете о тех постах, которые он занимал – пусть не блестящих, но столь полезных обществу, о его осведомленности и обширном личном знакомстве в верхах и низах, с богачами и бедняками, с парами и плебеями. Да, он щедро вознагражден, но компенсирует ли наше родовое имение все то, что Риверсы отдали Англии, включая… жизнь моего сына?

Мансарт поспешно ответил:

– Я не сомневаюсь, миледи, что сэр Джон стократ заслужил то, что дает ему общество. Я только почтительно спрашиваю, может ли в настоящее время Африка выплачивать свой долг и виновата ли она в своем банкротстве, поскольку сэр Джон в этом наверняка не виноват?

– Африка? – запальчиво воскликнула Сильвия. – А может ли платить сама Англия? Взгляните на лондонский Ист-Энд!

– Опять Сильвия со своим социализмом! – пожаловалась леди Риверс – Ну возьмем хотя бы наш собственный дом. Что бы стали делать наши слуги, если бы мы их не нанимали?

Сильвия зевнула и, поднимаясь, бросила реплику:

– Я уже говорила об этом. Наш дворецкий мог бы заседать в парламенте, а наши горничные – рожать детей, по возможности законных.

Сэр Джон засмеялся и тоже поднялся.

– Я хотел бы знать, угодно ли будет мистеру Мансарту прокатиться завтра в Лондон и пообедать в моем клубе?

– А можно и мне заглянуть туда? – спросила Сильвия.

– Буду очень рад, моя дорогая.

Поездка в Лондон в «роллс-ройсе» сэра Джона была восхитительна: Эссекс пленял своими живописными пейзажами; много интересного можно было увидеть и в самом Лондоне с его нарастающим от одного района к другому оживлением. Проехав краем скученного Ист-Энда, они пересекли Эппинг и Барнет, после чего, покружив по городу, подкатили к беломраморному фасаду Либерального клуба. Это было первое знакомство Мансарта с клубной жизнью Лондона, с этими громадными, тихими, роскошно обставленными зданиями, где члены клуба могли спокойно отдыхать и обедать, встречаться с друзьями и, если необходимо, получить на ночь комнату. Если лондонец не был членом клуба, а то и двух-трех, он не мог считать свою жизнь полноценной.

Сэр Джон, конечно, состоял членом многих клубов, но всем им предпочитал Либеральный клуб, который славился широтой своих интересов. Там можно было встретить самых различных людей и быть в то же время уверенным, что это в основном благовоспитанные англичане. Сэр Джон представил своего черного друга нескольким знакомым. Все они – пожалуй, за единственным исключением – приняли Мансарта любезно. Завязалась общая, интересная для всех беседа.

В разговоре, естественно, кто-то упомянул об империи и волнениях в Западной Африке.

– Труд в Африке, несомненно, должен быть в той или иной степени принудительным, – заявил один джентльмен. – Люди там еще не привыкли трудиться, как мы, – четко, размеренно и усидчиво.

Другой прервал его:

– И, разумеется, принудительный труд должен действовать как наркотик, который издавна держит людей в узде, – например, китайских и индийских кули.

– Но любой наркотик, – заметил третий, – может как притупить у людей чувствительность, так и наоборот – возбудить ее, и тогда они проявят нетерпение и недовольство.

– Вы хотите сказать, что принудительный труд в колониях приведет или к апатии, или к революции? – спросил четвертый.

– Это верно не только по отношению к колониям, – сказал пятый.

В этот момент появилась Сильвия, и часть собеседников присоединилась к сэру Джону, его дочери и Мансарту, чтобы составить им компанию за обедом. Приглашенные неторопливо рассаживались вокруг сервированного стола. Сэр Джон занял место посредине. Мануэла он усадил справа от себя, а дочь – слева. Около Мансарта уселся преуспевающий коммерсант, толстый и веселый. Стул напротив хозяина оставался свободным; рядом с этим стулом устроилась словоохотливая седовласая леди в безвкусном и вычурном туалете, весьма состоятельная особа, как узнал потом Мануэл. Наконец к не занятому еще месту подошел высокий мужчина. Он был массивного телосложения, с холеной кожей, безукоризненно одетый, начиная с платочка в кармане сюртука и кончая зажатыми в руке желтыми лайковыми перчатками. Он держался с видом человека, знающего цену своему рангу и влиянию и в то же время готового великодушно снизойти до общения с простыми смертными. Вдруг его взгляд упал на черное лицо Мансарта. Вновь пришедший весь как-то напрягся, отчего сразу стала заметна его военная выправка. Не сказав ни слова, он сделал поворот кругом и быстро вышел в холл. Сэр Джон изумленно посмотрел ему вслед, но, тотчас же овладев собой, спокойно отдал официанту распоряжения о начале обеда. Тут к нему торопливо подошел слуга с каким-то сообщением. Извинившись, сэр Джон направился в холл. Вскоре он возвратился и передал всем глубокие сожаления сэра Эвелина Чартериса. Оказывается, тот по рассеянности забыл о весьма важном свидании, которое никак нельзя пропустить. Он постарается вернуться еще до окончания обеда. А пока пусть гости примут его глубочайшие извинения. Особые извинения он приносит дорогой миссис Картрайт…

Миссис Картрайт была крайне расстроена.

– Ах, я так рассчитывала сегодня на общество сэра Эвелина! Это замечательный патриот, друзья мои! На таких, как он, держится наша империя!

Сэр Джон непринужденно поддерживал разговор, но Мануэла это ничуть не обмануло. Имперский служака был из числа тех, кто гнушается сесть за стол вместе с «черномазым». В чем тут дело – в ошибке сэра Джона, в недоразумении или в чем-либо еще? Разумеется, это вполне в духе сэра Джона – пригласить сэра Эвелина, забыв сказать ему, что его американский гость – негр.

Разговор в холле происходил в повышенном тоне.

– Но, сэр Джон, не могу же я обедать с чернокожим! Что станет с Британской империей, если ее представители опустятся до уровня тех низших существ, которыми по воле судьбы мы призваны управлять?

– Этот человек джентльмен и гость моей семьи, к тому же я полагал, что мы поднимаем их уровень, а не сами опускаемся до него.

– Но, черт возьми, они неспособны подняться, а если и способны, то тем более опасны и должны быть сброшены обратно. Простите меня, старина, но какого черта вы не предупредили меня, что ваш американский гость – черный?

– О господи!..

– Ну ладно, ладно! Извинитесь, пожалуйста, за меня перед гостями и особенно перед Элспет.

Обед мирно продолжался. Дородный джентльмен, сидевший справа от Мансарта, присоединился к похвалам по адресу сэра Эвелина.

– Превосходный человек! Такие вот стойкие представители власти и создали нашу могучую империю. Совершенно беспристрастен, тонко воспитан, ревностно выполняет свой долг.

– И обеспечивает наши дивиденды, – задумчиво добавила Сильвия.

– Но он абсолютно честей по отношению к туземцам.

– Да отчего бы ему и не быть честным? Платят ему хорошо, у него роскошный дом, а слуг больше, чем он в состоянии использовать. После шестидесяти, когда он выйдет в отставку, туземцы будут выплачивать ему кругленькую пенсию, затем он возвратится на родину и станет крупным специалистом по делам заморских территорий. Словом, все тридцать три удовольствия сразу! Я бы сказала, он просто ловкач.

Миссис Картрайт возмутилась:

– Сильвия, вас давно следовало бы высечь! Сэр Эвелин поступает честно с туземцами.

– Так ли уж мы с ними честны? – продолжала в резком тоне Сильвия. – К чему лицемерить!

– Согласна. Но разве не мы освободили рабов и прекратили работорговлю?

– Да ведь мы же сами и превратили торговлю рабами в Америке в огромный промысел, с помощью которого росли наши города и развивалась наша торговля и индустрия. В восемнадцатом веке торговля африканскими невольниками была у нас в империи самым выгодным делом, а вест-индские владения – самыми прибыльными. Мы вели работорговлю до тех пор, пока она приносила доходы, и отказались от нее только тогда, когда рабы подняли восстание. А когда они не захотели работать за такую жалкую мзду, какую мы платили в Азии и Африке, то мы нашли в этих частях света более выгодное применение нашему капиталу. Филантропия и религия – полезные институты, но они зависят от самых высоких дивидендов. Рабов освободил Питт, а не Уилберфорс.

Миссис Картрайт с высокомерным видом промолчала. Паузу прервал Мануэл, задав своему соседу вопрос, который, казалось, сам напросился ему на язык:

– Мне не дает покоя мысль, сколько стоит наш обед в пересчете на зарплату черных шахтеров?

Коммерсант озадаченно вытаращил на него глаза и, подумав, ответил;

– В таких делах все зависит от спроса и предложения.

– Спрос со стороны англичан и предложение со стороны африканцев?

– Разумеется, – пробормотал коммерсант и отвернулся к соседу, биржевому дельцу.

Завязался общий разговор на тему о труде и социализме. Мансарт больше слушал, чем высказывался, пока кто-то из собеседников не обратился к нему:

– Скажите, мистер Мансарт, как вы относитесь к Африке? Как вообще американские негры относятся к ней?

Мансарт ответил:

– Об Африке мы, в сущности, знаем сравнительно мало, но теоретически мы, конечно, хотели бы, чтобы она стала свободной и независимой.

– Почему?

– Ну, мы полагаем, что таково естественное состояние людей.

– Всех?

– В конечном итоге всех!

– Если этот «конечный итог» растянется на сотни лет или даже больше, – вставила Сильвия, – то еще вопрос, правы ли вы. А если речь идет о том, чтобы начать освобождение теперь же и закончить при жизни нынешнего поколения, то я согласна с вами.

– Ты, как всегда, торопишься, Сильвия, – с улыбкой заметил ее отец.

Все поднялись, чтобы приветствовать вновь пришедшего гостя. Это был молодой англичанин, высокий и худощавый, одетый довольно скромно, но державшийся просто и непринужденно. Выяснилось, что он и Сильвия собирались куда-то повезти Мансарт а. Поэтому через некоторое время все трое, покинув компанию и комфортабельные помещения величественного клуба с его мраморным фасадом, завернули за угол здания, где стоял небольшой «остин» Сильвии. По дороге к Ист-Сайду они почти не разговаривали. Подъехав к условленному месту, Сильвия остановила машину, достала старый, потрепанный дождевик и предложила Мансарту накинуть его на себя. Новую ноксовскую шляпу Мансарта она заменила другой, довольно потрепанной.

– Вы уж простите нас, пожалуйста, ведь мы едем в трущобы, – промолвила она.

Не отставал от нее и молодой человек: он с извинениями снял галстук с себя и с Мансарта и смял его накрахмаленную манишку.

– Дело в том, что те, к кому мы направляемся, бывают недовольны, когда их навещают иностранцы, притом шикарно одетые, – объяснил он.

Воспользовавшись тем, что Сильвия вышла из машины, чтобы узнать дорогу, Мануэл заговорил о своем пребывании в доме ее родителей и о том, как ему там нравится. Молодой человек согласился с мнением Мансарта о семье Риверсов и тут же упомянул о покойном брате Сильвии.

– Приятелями в полном смысле этого слова мы не были, но я близко знал его. Для Сильвии смерть брата явилась ударом и в то же время облегчением.

– Облегчением? – изумился Мануэл.

Молодой человек раскурил трубку и не спеша продолжал:

– Да. Он был сноб, прирожденный аристократ в чисто английском духе. Сам он никогда не трудился, считая, что на него должны работать другие. Капитан гвардии с безукоризненными манерами, всегда элегантно одетый, он мечтал сделать выгодную партию и стать пэром. Он ничем по-настоящему не интересовался – ни спортом, ни искусством. Этот утонченный бездельник и на войну-то пошел словно на охоту за крупной дичью. А умер он в грязном окопе, обагренном кровью лучших сынов Англии. Сильвия была потрясена, потому что горячо любила своего красавца брата. Но ее утешало, что он не стал таким, каким ему хотелось быть.

Небольшую машину порядком трясло на неровной булыжной мостовой. Бесконечно, миля за милей, тянулись кварталы трущоб; унылые мрачные улицы изредка прорезали кричащие рекламы освещенных баров. Зайдя в один из них, Мансарт и его спутники заказали себе по пинте светлого пива. Среди посетителей преобладал рабочий люд. Завсегдатаи бара шумно подсчитывали свои потери и выигрыши по ставкам на футбольных состязаниях или же спорили о том, какие шансы имеет тяжеловес Эрни Хоукинс, гордость Уайтчепела, претендовавший на титул чемпиона. Были в их числе и люди, осоловелые от выпитого пива; уронив голову на руки, они тщетно пытались забыться среди царившего вокруг них шума и гама.

Особенно поразили Мансарта женщины; то, что он наблюдал здесь, надолго врезалось ему в память. А один эпизод запомнился ему на всю жизнь. Это была не самая яркая или значительная из виденных им картин, но она прочно запечатлелась у него в памяти. Наряду со скромными женщинами, повязанными платочками, здесь было немало особ, демонстрировавших дешевый шик: их немытые шеи были украшены потрепанными горжетками, а головы увенчаны засаленными шляпками с перьями. Одна из подвыпивших проституток укачивала на руках младенца. Вопли голодного малыша мешали окружающим веселиться, и бармен запротестовал:

– Эй, ты там! Заткни рот своему выродку или забирай его отсюда!

Непристойная реплика, брошенная в ответ женщиной на типичном кокни, вызвала взрыв смеха. Пьяная мать вытащила из-за корсажа грязный конец носового платка, окунула в стакан с джином и сунула в рот младенцу. Вопли стихли, сменившись довольным чмоканьем. Мансарту и его спутникам стало не по себе, они опорожнили свои кружки и быстро зашагали к машине.

Было уже близко к полуночи, когда Мансарт и Сильвия, расставшись со своим спутником, прибыли в эссекский дом Риверсов. По дороге к дому они ни о чем не говорили. В сущности, Мансарт так ни с кем никогда и не поделился своими впечатлениями о том, что ему довелось увидеть в лондонском Ист-Энде, и о том, какое это имело для него значение; а между тем эти наблюдения совершили в его мировоззрении целый переворот. Впервые он понял, что в двадцатом веке белые мужчины и женщины, живущие в цивилизованной стране, могут так же безнадежно погрязнуть в нищете и пороках, как и негры в Америке или как темнокожие жители Африки и Азии, Для него это явилось неожиданным откровением.

Глава третья
Мансарт в Европе

В Англии Мансарт провел еще около недели. В один прекрасный день в имение прибыл молодой француз, которому предстояло сопровождать Мансарта во Францию и на протяжении нескольких недель быть его гостеприимным хозяином. Это был интересный молодой человек, хорошо одетый и культурный, на редкость правильно говоривший по-английски, очень вежливый и внимательный. Он высказал сожаление, что не сумеет оказать Мансарту такого щедрого гостеприимства, какое тот встретил в Англии. По его словам, Франция еще далеко не оправилась от последствий первой мировой войны.

– Надеюсь, однако, что помогу вам понять, чем дорога Франция для нас и для всего мира, – пообещал он. И добавил: – Боюсь, что в Англии вы увидели крайности, а не золотую середину. Познакомились с аристократией и трущобами и прошли мимо столь многочисленного английского среднего класса. Впрочем, это не так уж важно, – тоном философа продолжал он. – Ведь именно средний класс порождает аристократию, и оба эти класса подражают друг другу, так что в известном смысле между ними почти нет разницы.

Припоминая виденных им плотных, самодовольных, весьма солидного вида коммерсантов и клерков, Мансарт не мог бы с уверенностью сказать, что же представляет собой типичный англичанин.

Сэр Джон и леди Риверс наперебой заверяли Мансарта, что его ждут незабываемые переживания и что, в конце концов, Англия не может похвастать таким вкладом, какой внесла в цивилизацию Франция.

Как это ни странно, но перед отъездом из Англии Мансарта больше всего беспокоил вопрос о том, как быть с чаевыми для слуг. Ему был противен обычай давать чаевые, по его мнению унижавший человека. К тому же Мансарт не только не признавал чаевых, но и не располагал для этого средствами. Взяв, так сказать, быка за рога, он остановил дворецкого и откровенно переговорил с ним. Дворецкий держался вежливо и невозмутимо, но никакого энтузиазма не проявил. А экономка, когда ей сообщили эту новость, раздраженно проворчала:

– Раз он может путешествовать, то должен и расходы нести. Сердце мое никогда не лежало к черномазым.

Кое-кто из горничных и слуг презрительно фыркал, другие посмеивались.

И вот Мансарт снова пустился в путь. Между тем хозяева обменивались впечатлениями об этом черном благовоспитанном джентльмене, сделавшемся их другом, а заодно и воспоминаниями о месяце, проведенном в Париже в дни Всемирной выставки 1900 года, и о своих прогулках по только что открытому мосту Александра III, который служил тогда символом дружбы между Францией и Россией.

Совершив спокойный, ничем не примечательный переезд через бурный Ламанш и проехав по железной дороге от Кале до Парижа, Мансарт и его новый друг прожили вместе месяц, промелькнувший для Мансарта как приятное сновидение.

Лишь спустя много времени Мануэл Мансарт понял, каким искусным гидом был Вилье. Он показал ему не только внешний облик Парижа, но и осветил его роль в прошлом и настоящем. Они поднимались на Эйфелеву башню, гуляли вдоль Сены, любовались собором Парижской богоматери. Они бродили по Булонскому лесу и завтракали в уединенном ресторане, приютившемся под сенью деревьев. На обратном пути они обычно останавливались возле вечного огня под Триумфальной аркой, а затем направлялись на Монмартр. Оттуда, с вершины холма, увенчанного церковью Сакре-Кёр, открывалась панорама города. В отдалении виднелся парк Тюильри, несколько ближе – церковь св. Мадлен и Пале-Рояль, а еще ближе – паутина бесчисленных улиц и площадей, церквей и общественных зданий. От белой церкви Сакре-Кёр они медленно шли вниз по узким торговым улочкам, мимо варьете «Мулен Руж», пока не добирались до здания Оперы и Больших бульваров.

Однажды утром, позавтракав во всемирно известном ресторанчике чашкой шоколаду и яйцами всмятку, Мансарт и Вилье наняла кеб и через площадь Республики проехали на площадь Бастилии.

Здесь все виденное стало приобретать новый смысл. Мансарт стоял на площади, где зародилась Французская революция, открывшая новый, современный период истории, и где народ начал осуществлять свои мечты о равенстве людей, о своем праве участвовать в управлении государством. Странным и невероятным представлялось историческое событие, совершившееся на этой ныне столь обширной площади, откуда исчезла старинная тюрьма и где сейчас в самом центре одиноко возвышается Июльская колонна.

Прогуливаясь по городу, друзья беседовали между собой. Вилье старался как можно полнее охарактеризовать положение во Франции.

– Трудно дать точное определение стране, – говорил он. – Пожалуй, никакая характеристика ее не может быть целиком ошибочной, как не будет и вполне правильной. Единственно верный критерий в данном случае – это сам ход событий, но понять их нелегко. Никто не стремится полностью и точно измерить поступки людей; такая цель даже и не ставится, ибо она, по общему признанию, недостижима, да и не нужна. Как же тогда охарактеризовать Францию? Франция – это и Жанна д’Арк, и ее родичи – крестьяне, которые плодят детей, верят в бога, скаредничают, копят деньги и толкают мир вспять. Франция – это также и лавочники, карабкающиеся наверх, в заправилы крупных корпораций, чтобы пополнить ряды этих бессмертных, дьявольски злобных, обладающих сверхчеловеческой властью чудовищ, вооруженных до зубов, присваивающих себе все достижения науки и техники, контролирующих идеи и прессу, калечащих, убивающих и сводящих с ума людей. Однако подобная картина Франции, мистер Мансарт, столь же обманчива и противоречива, как и сама нация. Мы, французы, отличаемся от вас, американцев. У нас есть и писатели и художники, неподкупные и непродажные, свободные и в то же время беспомощные, но не боящиеся ни черта ни дьявола. И хотя несмотря на все наши доблести мы кажемся жалкими и порочными, увлекаемся эротикой и не скрываем этого, все же мы еще не опустились до уровня голливудских гризеток, погрязших в разврате и собирающих автографы, дрыгающих ногами и оголяющих свои зады на всеобщее обозрение. Но Франция – это также и Европа, Пятьсот лет вся Европа жирела за счет Азии и Африки, воздвигала свою славу на костях и крови китайцев и негров. Ах, до чего же мы, европейцы, отважны и могучи! Кто сравнится с нами или превзойдет нас по части лжи и убийств?

Мансарт и Вилье зашли в небольшой ресторанчик на набережной Сены. Он был битком набит рабочими и клерками, но Вилье отыскал в глубине зала своих знакомых, и все втиснулись за один стол, придвинутый к стене. В этой группе Мануэл, к своему удовольствию, обнаружил негра из Вест-Индии. Звали его Джеймс, он был писатель. Рядом с ним сидели русский и француз, говоривший по-русски.

– Коммунисты, – с улыбкой пояснил Вилье.

Новые знакомые заинтересовали Мануэла. Он еще не встречался ни с одним коммунистом и горел любопытством узнать их поближе.

– Я надеялся, – неуверенно начал он, обращаясь к Джеймсу, – что гаитянская революция дополнит французскую, которая дала вам свободу, равенство и братство…

Джеймс вспыхнул:

– Вы хотите сказать – которая хотела дать, но потерпела неудачу. Ведь экономически революция во Франции была тесно связана с рабовладением и торговлей невольниками. «Печальная ирония человеческой истории, – заметил по этому поводу Жорес, – заключается в том, что состояния, нажитые в Бордо и Нанте благодаря торговле невольниками, придали буржуазии то чувство собственного достоинства, которое порождало у них стремление к эмансипации». Французская революция 1789 года предоставила французам эту свободу, но только восстание рабов в Гаити выдвинуло перед Францией проблему всеобщего равенства белых и цветных народов. Реакция, именуемая Термидором, подавила террор восставших французских рабочих и гильотинировала Бабефа, призывавшего их к братству с черными и коричневыми рабочими. Так Французская революция осталась незавершенной. Наполеон стремился проводить политику колониализма, но Кристоф и Дессалин воспрепятствовали его замыслам на Гаити, а Соединенные Штаты прибрали к рукам богатства Луизианы.

В разговор нетерпеливо вмешался русский. Француз переводил:

– Неужели вам не ясно, что Октябрьская революция завершает французскую и гаитянскую? Мы подняли рабочего на ту высоту, куда пыталась поднять его Французская революция, и теперь рука об руку с черными и цветными народами мы создаем мировое братство трудящихся, какого еще не бывало на земле.

Такое истолкование задач Октябрьской революции удивило Мануэла. Он слышал, что в Советском Союзе расовая нетерпимость считается преступлением; но для него проблема расовой дискриминации сводилась преимущественно к вопросу о праве негров пользоваться трамваями, поездами, школами и ресторанами. О равенстве более высокого и широкого порядка, включающем в себя и экономическое равенство, он не особенно задумывался.

Несколько дней спустя Мансарт и Вилье шли вдоль Сены, разглядывая знаменитые букинистические лавки на набережной, затем, перейдя на другой берег, завернули в ресторан, с портика которого можно было любоваться прославленным островом Ситэ с высившимися на нем массивными башнями собора Парижской богоматери. Остров был центром Парижа. Тут был коронован Наполеон. Тут же стоял и Дворец Правосудия.

Перейдя Сену по Новому мосту, украшенному статуей Генриха IV, они увидели огромное здание Лувра, арку площади Карусель и парк Тюильри. Бросив взгляд через просвет улицы Руайяль на церковь св. Мадлен, они пересекли площадь Согласия и прокатились по Елисейским полям.

В Лувре они провели много времени, посвящая его осмотру один-два часа в день на протяжении целой недели. Мансарт почти ничего не знал об искусстве. В сущности, до поездки за границу ему не приходилось видеть великих произведений живописи, а то, что он считал скульптурой, было довольно жалкими поделками. Здесь же он мог, удобно усевшись, созерцать крылатую Нике Самофракийскую и Венеру Милосскую. Увидел он и «Джоконду». Его спутник показывал ему и другие, менее известные картины. С течением времени у Мансарта сложилось ясное представление о том, как великие художники мира, начиная с итальянских и кончая голландскими и французскими, стремились выразить свои взгляд на красоту и мощь человеческого тела и на окружающий человека мир. Позднее он попробовал постигнуть Матисса, Гогена и Пикассо. У него появилось новое, более широкое понятие о мире и возможностях человека.

Примерно через неделю они отправились на левый берег Сены, где бродили по бульварам Сен-Жермен и Сен-Мишель; несколько вечеров провели в чудесном Люксембургском саду и посетили красивейший в мире Ботанический сад. Дней семь они прожили в небольшом парижском отеле – с хозяйкой в неизменно черном платье, расторопным слугой и завтраками в постели, состоящими из чашки кофе и булочки-подковки. Возвращаясь в отель, они проезжали мимо института Пастера на улице Вожирар. Многое из виденного – Булонский лес, Монмартр, парк Тюильри и кладбище Пер-Лашез – они посещали вновь и вновь.

Гуляя, Мансарт и Вилье говорили о себе и своих близких, об этой легендарной Америке, вызывавшей у молодого француза столько любопытства и осуждения; особенно его интересовали суды Линча. Сам он был сыном зажиточного крестьянина, и по сей день занимающегося земледелием на своей ферме на юге Франции. Там-то Мансарту и его другу предстояло провести последнюю неделю путешествия, встретиться с отцом и матерью Вилье, а также познакомиться с его сестрой, которая, как вскользь заметил Вилье, замужем за американцем и мечтает уехать в Америку; ее муж, однако, не соглашается на это.

Вилье не был женат и жил на свои скромные литературные заработки. Говорил он медленно и продуманно, подыскивая слова, наиболее точно передававшие мысль. О своем будущем он не думал и не строил поэтому никаких конкретных планов. Им владело лишь одно стремление – выражать свои взгляды с помощью литературы. Состояния у Вилье не было, и он не гнался за богатством, однако чувствовал себя достаточно обеспеченным, чтобы не опасаться нужды. Ему нужно бы общество, где царили бы хороший вкус к изысканность, общество интересных и разносторонних людей, не причиняющих друг другу страданий и обид.

На ферму они ехали через ту часть Франции, история которой уходила корнями в эпоху римского завоевания; по дороге осмотрели Арль и Ним к прошлись, чуть не прыгая от восторга, по историческому мосту в Авиньоне. С холма, где была расположена ферма, они увидели расстилавшееся внизу бирюзовое Средиземное море. Родители молодого француза оказались простыми и сердечными людьми. Они с нескрываемым, но вежливым любопытством задавали Мансарту множество вопросов. Замужняя сестра Вилье обрадовалась гостям; она питала глубокую привязанность к своему брату и, разумеется, проявила живейший интерес к приезжему из Америки.

Сестра Вилье охотно рассказывала о своем муже, в это время его не было долю. В первую мировую войну он служил в американской армии, сражался вместе с французами, был ранен и заслужил Военный крест. А теперь он не желал возвращаться на родину. Казалось, он испытывает против Америки какое-то странное предубежденно, непостижимое для его жены. Она с интересом расспрашивала об Америке и объяснила, что во Франции после войны молодому человеку нелегко выбиться в люди. Ее мужу недоставало знаний, соответствующих программам французской школы. Не было у него также связей и знакомств, которые могли бы открыть ему путь к карьере.

В то же время с американской точки зрения он имел вполне приличное образование и, по мнению жены, мог бы продвинуться в Америке. Заработки там большие, да и устроиться на работу легче. Ей было непонятно, почему муж не хочет ехать туда. Разумеется, она знала, что в Америке негры составляют низшую касту, но офицера и джентльмена даже в Соединенных Штатах должны были бы рассматривать как равного. Она вполне серьезно говорила об этом с Мансартом, но тот никак не мог взять в толк, в чем тут дело, пока ее муж не явился домой. У него оказалась коричневая кожа.

Характерно, что никому и в голову не пришло упомянуть об этом факте, игравшем, по мнению Мансарта, решающую роль. Это объясняло, почему молодой супруг не желал вернуться на родину; он, конечно, понимал, хотя и не старался внушать это жене и ее родителям, что ему нечего рассчитывать на карьеру в Америке. Это был коренастый, крепко сколоченный мужчина лет тридцати пяти с красивым, несколько хмурым лицом. В его манере держать себя сказывалась какая-то неуравновешенность и нервозность. При виде Мансарта он был так нее поражен, как и сам Мансарт при взгляде на него.

За границей перед американскими неграми всегда возникает вопрос о том, как вести себя друг с другом. Разумеется, в отсутствие белых они без особого труда находят общий язык. Но как быть, если они встречаются в непривычной для них обстановке? Этот цветной – муж француженки, единственной дочери в семье, а он, Мансарт, – негритянский педагог, оказавшийся во Франции в качестве туриста. Проявить ли им дружеское взаимопонимание или игнорировать друг друга? А может быть, есть какой-то третий путь? Мансарт постарался выказать доброту и чуткость. Но молодой цветной реагировал на это без особого энтузиазма. На вопросы он отвечал отрывисто и сам не пытался завязать беседу. В общем, возникло довольно неловкое положение.

Однажды Мансарт сделал попытку к сближению.

Он случайно наткнулся на зятя Вилье, когда вместе со своим другом осматривал породистых коров и бескрайние поля пшеницы.

– Вы не думаете о возвращении в Америку? – спросил его Мансарт.

– Нет, – коротко ответил тот.

– А дома давно не были?

– Да.

– Не сочтите за навязчивость, но я хотел бы сказать, что в Америке произошли перемены. В расовых взаимоотношениях наблюдается прогресс, и сейчас у негра больше возможностей преуспеть.

– Вы подразумеваете – преуспеть как негру? А я не негр. Я француз и намерен остаться нм. Но я открою вам свои планы. Я собираюсь уехать в Африку.

Мансарт удивился.

– В Африку? Ну что ж, прекрасно! Я… я рад, что вам пришла в голову такая мысль.

– О, я имею в виду не ту Африку, которая у вас на уме. Я не поеду на побережье, где свирепствует лихорадка, чтобы работать там, как какой-то «черномазый». Я буду чиновником французской гражданской администрации, а может быть, поступлю на военную службу во Французской Западной Африке. Там я вложу в дело все свои деньги. У меня будут слуги и рабочие, я буду жить, как джентльмен. Мне как-то довелось побывать в Африке, и я знаю, как там живут белые и какие у них возможности. А теперь я тоже белый.