Текст книги "Цветные миры"

Автор книги: Уильям Дюбуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Она ломала голову над тем, как сделать поездку Мансарта поучительной и полезной и как оградить его от оскорбительных выходок, неудобных положений и одиночества. По сдержанным рассказам знакомых и собственным наблюдениям она знала, как может обернуться поездка черного путешественника по Европе. Не располагая специальными рекомендательными письмами или личным знакомством с высокообразованными и деликатными людьми, путешественник-негр стал бы предметом любопытства и снисходительного внимания или оказался бы изолированным. Его сторонились бы – из вежливости, из страха или отвращения. Но если бы негр, опасаясь подвергнуться такой участи, попытался запастись рекомендательными письмами, то кто бы в Америке дал их ему? Разве пошел бы на это сенатор Болдуин или кто-нибудь другой из совета попечителей? К кому мог бы обратиться с подобной просьбой цветной американец в Англии, не имея там никаких связей? Во Франции, где цветные не такая уж редкость на всех ступенях социальной лестницы, гаитянин или мартиниканец могут быть должным образом представлены и приняты в обществе, но негр из Соединенных Штатов и там не найдет для себя друзей.

Среди близких знакомых Джин было немало цветных – педагогов и лиц свободных профессий, возвратившихся из Европы с чувством крайней обиды и разочарования, хотя они и утверждали, что поездка доставила им удовольствие. Их, вполне естественно, знакомили там с американцами, а те игнорировали или оскорбляли их. Поэтому они избегали белых американских туристов словно чумы. Но с кем еще им было поддерживать связь? Если бы они занимали какую-нибудь официальную должность и ездили с каким-либо специальным заданием или целью, подобно ученым, артистам или дипломатам, то через определенное время у них сложился бы свой круг знакомых, А куда деться случайному приезжему или туристу? Джин содрогнулась, мысленно представив себе чувствительного Мансарта в таком положении. Она списалась с несколькими из своих прежних школьных друзей и некоторыми преподавателями, людьми отзывчивыми и чуткими.

Спустя два-три месяца, повидавшись кое с кем из них, Джин составила маршрут. Ей удалось обеспечить для Мансарта личные контакты в Англии, Франции и Германии. Друзья и знакомые Джин в свою очередь связались со своими друзьями, и таким путем в ее списке оказался ряд здравомыслящих людей, понимавших или способных понять чувства американского негра и в то же время достаточно тактичных, чтобы не проявлять своей симпатии и внимания слишком назойливо и не поставить цветного гостя в положение заморского чуда, музейного экспоната или ребенка. Задача найти таких людей была не из легких.

Между тем Мансарту стали давать советы. Однажды с ним заговорил сенатор Болдуин.

– Как поживаете, ректор Мансарт? Искренне рад вас видеть! Я слышал, вы берете полугодовой отпуск? Отлично. Вы заслужили его. Куда собираетесь поехать?

– Подумываю об Англии и Франции, сэр! Да и о Германии, Россия тоже меня интересует.

Сенатор нахмурился.

– Я бы не советовал ездить туда. Я слышал, там ужасный хаос: по всей стране царит разгул, происходят убийства. Вы читали о разоблачении Троцкого? Нет, не ездите туда. Эта страна в любой день может потерпеть крах.

– Понимаю. Но мне очень хотелось бы взглянуть на Азию.

– Чудесно! Тогда поезжайте в Индию через Италию и Египет. Великолепное путешествие! Я бы и сам не прочь совершить его.

– Пожалуй, верно, сэр, Я подумаю над этим. Боюсь только, что путешествие окажется чересчур длительным. Но за совет благодарю вас.

Мансарт передал Джин мнение сенатора. Та согласилась с его советом не ездить в Россию.

– Видите ли, тут есть и другая сторона вопроса, – сказала она. – Вполне возможно, вы обнаружите, что Россия быстро движется вперед, а отнюдь не к гибели. В таком случае рассказывать об этом по возвращении было бы неосторожно. Это поставило бы нас в затруднительное положение.

Мансарт промолчал.

Вскоре он был удивлен обилием посыпавшихся к нему приглашений. Мансарт побывал на конференции Американской ассоциации просвещения, состоявшейся в Чикаго, и там ему предложили присоединиться к небольшой группе педагогов, отправляющихся в поездку по Англии. Предложение показалось Мансарту весьма заманчивым, хотя он еще и не сознавал в полной мере, каким спасительным явится для него пребывание в обществе педагогов, когда смущенному стюарду придется усаживать его за стол в кают-компании или ставить для него кресло на палубе. Он с радостью принял приглашение. Затем пришло письмо из Англии от одного пожилого джентльмена, перед именем которого стояло словечко «сэр». Услышав о Мануэле Мансарте и его деятельности (от кого именно, он умолчал) и питая интерес к негритянской расе, ибо его родные долго жили в Африке, он хотел бы знать, не согласится ли ректор Мансарт погостить у него во время предполагаемой поездки в Англию. Дальше следовал адрес и другие подробности. Изумленный Мануэл испытывал нерешительность. Ему по собственному опыту было известно, что приглашения белых неграм сопровождаются обычно какими-либо условиями. Но Джин убедила его дать согласие.

Следующей страной была Франция. В намерения Джин входило, чтобы Мануэл, бегло взглянув на английскую аристократию, установил связи с французской интеллигенцией, с людьми, чья жизнь была бескорыстным служением литературе и искусству.

Некий молодой французский писатель, проживавший в Лондоне, собирался вернуться домой, в Южную Францию. С помощью одного из своих друзей Джин выяснила, что писатель будет рад оказать Мануэлу гостеприимство, надеясь со слов негра получше узнать Америку и желая со своей стороны показать ему Францию или, скорее, мир с точки зрения француза.

Под конец при посредничестве Фонда Карла Шурца было найдено пристанище и в Германии. Правда, представители Фонда высказали некоторые сомнения, однако потом пришли к выводу, что приезд Мансарта послужит полезном пропагандой для обеих сторон. Китайские и японские друзья горячо приветствовали приезд Мансарта, и здесь не встретилось необходимости в какой-то особой подготовке.

Оставался еще вопрос, беспокоивший Джин и Мансарта, хотя они редко затрагивали его в разговорах друг с другом. Речь шла о руководстве колледжем в отсутствие Мансарта. В чьих руках будет сосредоточена власть? Кто будет фактически выполнять обязанности ректора? Среди педагогического персонала были люди, стремившиеся взять на себя бразды правления; в штате и за его пределами тоже нашлись бы должностные лица, которые весьма охотно заняли бы место ректора, причем белые попечители и торговцы могли использовать отсутствие Мансарта как удобный момент для замены руководства. Против этих опасений говорило то обстоятельство, что Мансарт отсутствовал бы только в течение трех учебных месяцев; кроме того, аппарат колледжа работал теперь так слаженно и четко, что понадобилось бы немало времени и усилий, чтобы его разладить, Джин лучше, чем кто-либо другой, ориентировалась в работе колледжа, знала все ее детали. Логично было бы именно ее и назначить проректором или исполняющим обязанности проректора. Но мужская зависть, свойственная как неграм, так и белым, могла оказаться в этом случае непреодолимым барьером. И вот сама Джин внесла предложение, которое было одобрено всеми: руководство колледжем возлагалось на небольшой комитет, намеченный Джин. Состоял он из одного белого попечителя, высоко ценившего ее работу, одного попечителя-негра, не отличавшегося честолюбием, и самой Джин.

Джин различными способами готовила Мансарта в дальний путь. Она деликатно давала ему советы по части соблюдения хорошего тона; как вести себя за столом, как есть ложечкой яйцо всмятку и т.п. Через брата своей белой школьной подруги она заручилась услугами первоклассного нью-йоркского портного и заставила Мансарта обзавестись дневными и вечерними костюмами, превосходными сорочками, пижамами и нижним бельем. Она позаботилась о его шляпах, перчатках и ботинках. После длительных возражений он наконец сдался. Попечители ничего не имели против того, чтобы Мансарт взял себе полугодовой отпуск с полным содержанием, – все они уже давно испытывали к нему симпатию и уважение. В путь он тронулся в нюне 1936 года.

В Нью-Йорке Мануэл Мансарт навестил Макса Розенфельда, музыканта, некогда обучавшего его дочь Соджорнер игре на скрипке и некоторое время преподававшего в негритянском колледже. Он с трудом разыскал Розенфельда в его жалком жилище в Ист-Сайде. Тот необычайно обрадовался встрече с Мансартом и с большим интересом отнесся к его предполагаемой поездке в Германию, заявив, что хотел бы передать с ним письмо.

– Только будьте осмотрительны. Письмо я адресую своему двоюродному брату, еврею; он владелец книжного магазина. Помните, что положение евреев в Германии сейчас очень тяжелое. Поэтому при передаче письма будьте осторожны. Он вам расскажет, что там делается.

Мансарт был удивлен. Он никогда всерьез не задумывался над еврейской проблемой и ничего, в сущности, не знал о ней, за исключением, может быть, только ее религиозной стороны, которая, по его мнению, сводилась к тому, что евреи не признавали Иисуса богом. Мансарт полагал, что это не столь уж существенно. А о расовой, культурной и экономической сторонах еврейской проблемы, связанных с такой же дискриминацией, как и в отношении негров, Мансарт осведомлен был весьма поверхностно. В Мейконе торговал еврей-оптовик, против которого белые коммерсанты плели интриги; Мансарт, однако, продолжал делать у него закупки, считая его умным и честным человеком. В то же время от родителей студентов, проживающих в небольших городах и в сельской местности, он часто слышал жалобы на недобросовестность и даже обман со стороны мелких еврейских торговцев по отношению к неимущим батракам и арендаторам. Для таких жалоб был, по-видимому, какой-то повод. Мансарту не раз хотелось поглубже вникнуть в этот вопрос, по ему никогда не хватало для этого времени.

На пароходе у Мануэла появилась возможность восполнить пробел в чтении. Так, например, он прочел исторический обзор событий недавнего прошлого. Уровень европейской цивилизации XIX века зависел в основном от следующих факторов: сохранение мира между великими державами, наличие мирового рынка, опиравшегося на международную торговлю и золотой запас, и свободное предпринимательство в капиталистической промышленности.

На протяжении целого столетня, с 1815 по 1914 год, между ведущими западноевропейскими странами поддерживались мирные взаимоотношения. В это же время капиталистическая Европа, к которой затем примкнула и Северная Америка, вела непрерывные войны с целью приобретения новых колоний и покорения населяющих их темнокожих народов. По мере укрепления главных колониальных держав три страны – Германия, Италия и Япония, лишенные шансов на получение более крупных прибылей, – начали все более властно требовать своей доли колониальных территорий.

В результате разразилась первая мировая война. Германия воевала за колонии против великих колониальных держав и Соединенных Штатов; Япония стала помогать союзникам в расчете на то, что будет признана равноправным партнером великих держав Европы. Война разрушила экономическую структуру, сложившуюся в XIX веке: мировой рынок и золотой запас прекратили свое существование. На сцену вышла Советская Россия, решившая противопоставить частной инициативе плановую экономику, направленную на то, чтобы укрепить власть рабочих и поднять благосостояние народа.

С 1918 по 1929 год капиталистические страны предпринимали отчаянные попытки восстановить мировой рынок и золотой запас и дать отпор коммунизму в России. Но в то время, когда Западная Европа фактически объединилась с целью уничтожить Россию силой оружия, цивилизация, вознесшая Запад на вершину могущества в XIX веке путем захвата Индии, рабства негров в Америке, создания сахарной империи и хлопкового царства и промышленного переворота, по иронии судьбы оказалась в тисках небывалого кризиса. Разумеется, в труде, который читал Мансарт, встречались высказывания, ставившие этот тезис под сомнение или даже опровергавшие его. Однако именно таков был общий вывод из прочитанного, сделанный Мансартом к тому моменту, когда он сходил на берег в Англии.

Глава вторая
Мансарт в Англии

Сэр Джон Риверс, владелец прекрасного имения в Эссексе, был крайне заинтригован предстоящим приездом черного гостя из Америки. Что касается леди Риверс, то она испытывала некоторую тревогу: ей не раз приходилось слышать довольно неприятные истории об этих цветных. В самом деле, от первобытной дикости этих бедняг отделяет всего лишь одно поколение, и, разумеется, от них нельзя ждать большой культуры; а раз так, то, хотя теоретически и похвально оказать гостеприимство заслуженному черному педагогу, все-таки было бы лучше, если бы сэр Джон, прежде чем связать себя приглашением, предварительно посоветовался бы на этот счет с ней. Три недели! Боже милостивый! Она тщательно обсудила создавшееся положение с дворецким Ривсом и его женой, экономкой. Дочь леди Риверс, Сильвия, преподававшая в женском колледже св. Хильды, должна на время пребывания Мансарта уехать на каникулы во Францию; а бабушка Сильвии, вдовствующая леди Риверс, будет, как всегда, большую часть времени проводить в своих уединенных апартаментах.

Но Мануэл обезоружил всех своей тактичностью и привлек к себе общие симпатии. Он не был шумлив, как большинство американцев, носил приличный костюм и чистое белье, а его манера держать себя за столом, хотя зачастую и несколько странная, не вызывала особых возражений. Сэр Джон – истый британец, почти такого же возраста, что и Мануэл, – был от него просто в восторге. Этому крупному рыжему здоровяку не приходилось трудом добывать себе средства к существованию, но его влекло к людям, которым посчастливилось найти по-настоящему интересную цель в жизни, побуждающую их к деятельности. Сэр Джои любил спорт, но не впадал в азарт, политики же не выносил, так как она вынуждала к тесному общению с такими людьми, которые были ему решительно не по душе. По тон же причине он никогда не брался ни за какую профессию, если не считать его попыток управлять своим поместьем или заниматься садоводством.

Сэр Джон был настроен к людям в общем благожелательно, а к некоторым из них испытывал неподдельный интерес. В первую очередь это относилось к неграм, особенно к «растущим», то есть к тем из них, кто поднимался «от состояния рабства» к полной свободе и гражданской зрелости. В 1900 году он ездил в Лондон, чтобы познакомиться с Букером Вашингтоном, гостившим у его друга, герцога Сазерлендского. Сэр Джон остался доволен скромностью и солидностью Вашингтона, хоть и был несколько разочарован его замкнутостью, – Мануэл впервые почувствовал, какой приятной и комфортабельной может быть жизнь. Завтракал он в девять часов, тогда как в течение всей своей жизни начинал трудовой день не позже семи. Завтрак протекал неторопливо, все завтракали порознь – каждый выходил к столу, когда ему заблагорассудится. Подавали еду обычно на свежем воздухе, на террасе, из окон которой виднелся цветник и широкая лужайка с шелковистой травой, окруженная деревьями-великанами. Отовсюду слышался птичий гомон; завтракающие предавались безмолвному созерцанию или беззаботной беседе. Обслуживали здесь образцово и бесшумно.

Вообще вся жизнь в этом доме протекала неторопливо, оставляя время для размышлений и мечтаний; тут не было места мрачным опасениям или горестным думам о нужде. Без всякого видимого плана и без чьих-либо стараний время всегда было чем-то заполнено – то прогулкой по цветнику или по чудесному тенистому парку с ручейками и озером, то осмотром собак и лошадей; можно было также любоваться окрестностями с вершины холма или с башни, сооруженной еще до открытия Америки. Взору открывался прекрасный и, казалось, безмятежный мир с коттеджами, извилистыми дорогами, со стадами овец на пастбищах; кое-где сдали виднелись огромные роскошные имения.

В течение дня наведывались случайные гости – холеные, безупречно одетые даже тогда, когда заезжали запросто. Никогда не иссякал разговор, веселый и занимательный, с колкими, но вежливыми выпадами и ответными репликами, насыщенный интересными воспоминаниями, последними новостями и комментариями. В доме имелась вечно пустующая, отдающая плесенью библиотека с удобными креслами и диванчиками, с настольными лампами и приставными лесенками, с книгами на всех языках в изящных переплетах. Здесь было множество картин – на стенах и в папках, а также периодические издания со всех концов мира.

Обед в большом зале представлял собой церемонию, пугавшую Мануэла в первые дни его пребывания в доме. Для выхода к обеду требовалась непривычная одежда, и надевать ее всегда помогал камердинер, упорно вторгавшийся в спальню, несмотря на неоднократные заверения Мануэла, что одеться он сможет и сам. Обедали под застывшими взглядами весьма почтительных и всевидящих слуг – надменного вида дворецкого и двух хорошеньких, но неулыбчивых горничных; стол был загроможден бесчисленными приборами из серебра и бокалами неизвестного назначения. При этом стоило кому-нибудь что-то уронить или неправильно поставить, как на столе быстро восстанавливался порядок. Вначале Мансарт стеснялся хозяев и гостей. Но они вели оживленную беседу, рассказывали подходящие к случаю истории и отвлекали общее внимание от промахов Мансарта. К концу недели Мануэл убедился, что может не только правильно пользоваться столовыми приборами, но и наслаждаться едой.

Всем остальным трапезам он предпочитал пятичасовой чай – может быть, потому, что в это время дня было так непривычно сидеть без дела под открытым небом или перед пылающим камином и спокойно отдаваться непринужденной беседе, поглощая лакомства. Иногда за чаем появлялись визитеры; к столу, в надежде на подачку, пробирались собаки. Каждый волен был разговаривать или хранить блаженное молчание. Мануэл решил, что по возвращении на родину тоже будет устраивать у себя пятичасовой чай. Разумеется, это намерение так никогда и не осуществилось.

С самого начала Мансарта поразило обилие прислуги: дворецкий и экономка, повар и его подручные, горничные и камердинеры, садовники, шоферы и рабочие. Он насчитал четырнадцать слуг, работавших на семью из четырех человек. А как они выполняли свои обязанности! Уверенно, умело, затрачивая при этом, казалось, ничтожные усилия! Мануэла они приняли благосклонно, но, конечно, на свой собственный бесстрастный манер, ничем внешне не проявляя своих чувств. Они видели в нем человека, знающего, что такое труд и невзгоды. Он совершал такие поступки, каких никогда не позволил бы себе прирожденный аристократ, но которые отнюдь не свидетельствовали о его невоспитанности: например, уступал дорогу горничной и уносил ее чрезмерно тяжелый поднос или открывал дверь для перегруженного чем-либо дворецкого. Подчас Мануэл задавал им вопросы, которые никогда не пришли бы в голову человеку, выросшему в праздности: о том, сколько часов они работают, каковы их жилищные условия, где учились и – вообразите только! – нравится ли им работать. Время от времени он рассказывал им что-нибудь из своего жизненного опыта; слишком хорошо вышколенные, чтобы самим задавать вопросы, они тем не менее с интересом слушали его. Они узнали, что отец его работал портовым грузчиком, а мать была прислугой.

Манеры Мануэла были приятным сюрпризом не только для слуг, но и для хозяев. Он совершенно не задумывался над своим поведением и никогда не выказывал ни беспокойства, ни натянутости; частенько, сделав какую-нибудь оплошность, он с улыбкой сознавался в ней и спрашивал, как ему следовало поступить. При этом он не выражал ни растерянности, ни смущения. Тут ему во многом помогло его шестнадцатилетнее пребывание на посту руководителя колледжа. За этот срок Мансарт привык ощущать на себе взгляды сотен живых, умных и пытливых глаз; научился сидеть молча, с деланным безразличием, в то время как влиятельные белые богачи пытались оскорбить его, вывести из себя или сбить с толку. Он умел не только скрыть свои мысли, но и заставить своих собеседников теряться в догадках о том, доступны ли ему вообще какие-либо чувства и способность суждения.

Посторонние, бывавшие в доме, относились к Мануэлу большей частью любезно и внимательно, а хозяева, пожалуй, даже впадали в крайность, выражая свои чувства к нему, пока не поняли, что перед ними человек с большими знаниями и жизненным опытом, обладающий к тому же хорошими манерами. Но нет-нет, да и появлялись дурно воспитанные или бестактные особы вроде, например, чванливой старой графини, спросившей, бывают ли целомудренные негритянки, или мальчика, который старательно тер щеку Мануэла, чтобы посмотреть, прочно ли держится на ней краска, Мануэл просто ответил, что его дочь целомудренна, и спокойно дал мальчику потереть щеку.

Общение налаживалось постепенно и естественно. Все, и в особенности сэр Джон, старались не проявлять ни малейшей назойливости или излишнего любопытства. Сознавая, что вопросы расы и цвета кожи всегда играли в жизни Мансарта важную роль, они считали своим прямым долгом сделать все от них зависящее, чтобы он забыл о них. Поэтому вначале все разговоры вертелись вокруг общих тем и были банальны. Свою извечную службу сослужила тут и погода; ее контрасты по сравнению с погодой в Джорджии нередко придавали этой теме известный интерес; говорили о морских путешествиях и поездках по железной дороге, о деревьях, птицах, цветах. Затем наступала пора обеда, занимательных игр, злободневных новостей. Заметив, насколько сильно окружающие интересуются им как человеком, Мануэл стал понемногу рассказывать о себе – о своем детстве, о негритянском колледже и студентах. Он старался избегать расовой проблемы и касался в первую очередь общечеловеческих тем. Вскоре собеседники Мансарта с захватывающим интересом слушали его рассказы. Разумеется, сэр Джон занялся сравнением своего жизненного опыта и опыта гостя и с удовлетворением пришел к выводу, что все люди схожи между собой, если даже их разделяют не только расстояния в тысячи миль, но и культурные традиции.

Вниз то и дело спускалась Сильвия, чтобы уложить вещи, необходимые для поездки во Францию, а заодно хотя бы мельком бросить взгляд на этого черного американского дикаря. Однажды, поддерживая разговор, леди Риверс спросила:

– Мистер Мансарт, что вас больше всего поражает в Англии?

Мануэл не колеблясь выпалил:

– Ваша праздность.

Беседа шла за чаем. Чай был на редкость ароматный; к нему были поданы горячие вкусные пышки и замечательные пирожные. Молчаливые, расторопные слуги следили, чтобы каждый тотчас получил то, что ему требуется. Моросил мелкий дождь. Видневшаяся из окна ровная зеленая лужайка простиралась до самой опушки чудесного леса.

– А разве наша жизнь вам не правится?

– Очень нравится, но она пугает меня. Видите ли, я бы не решился так много отдыхать, когда другие трудятся не покладая рук. Пожалуй, все дело в различном понимании того, что считать своим долгом.

– А может быть, – возразила леди Риверс, – все дело в вашей американской привычке к спешке и суете, которые нам кажутся ненужными и даже вредными?

– Миледи, вы никогда не собирали хлопок. Видите ли, родители мои были рабочие. Меня воспитали так, чтобы я сам зарабатывал себе на все необходимое. А вы – не примите это за обиду, – вы ничего не делаете.

Сильвия, предвкушая интересную схватку, блаженно откинулась на спинку кресла. Сэр Джон поспешил на помощь жене.

– Я понимаю ваш упрек, мистер Мансарт! Но ситуация эта сложная, создавшаяся исторически. Многим ее трудно постигнуть. Взять, например, моего деда. Он был одним из первых поселенцев в дельте Нигера, промышлял там золотом и перцем и наконец занялся добычей олова. Стал владельцем богатых месторождений олова. Раздобыл в Англии капитал для их эксплуатации, нанял для работы туземцев, привез английских специалистов для руководства предприятием. Плодами его усилий моя семья и существует.

Мансарт хранил молчание. Сильвия посмотрела на него и проговорила с улыбкой:

– Мы ждем, мистер Мансарт!

Ощущая некоторую неловкость, Мансарт все же ответил:

– Мне вполне ясно, сэр Джон, каким образом ваш дед приобрел богатство, и я допускаю, что туземцы, очевидно, охотно работали на него. Но по дороге сюда я прочел несколько книг, рекомендованных мне моей помощницей. Они заставили меня о многом задуматься. Мое мнение сводится вот к чему. Открытие вашим дедом залежей олова в Нигерии заслуживало вознаграждения. Однако не безмерного. Вознаграждение за это следовало выдать только первооткрывателю, но по его детям. Далее. Олово принадлежало Африке, а не Англии. После открытия оно, конечно, являлось в равной мере собственностью и африканцев и англичан. Англичане принесли с собой умение добывать олово для его практического применения – это было чрезвычайно ценно. Но в Европе такое умение и такая техника были всеобщим достоянием. Англичане, изучившие и применившие эту технику, заслуживали платы за свой труд. Но не повторной и не вечной компенсации. И выдавать ее следовало тому, кто применял свое умение, тому, кто работал, а не тем, кто ничего не делал. За механизмы и инструменты тоже надо было заплатить, но лишь однажды, а не постоянно. Платить надо было и за ремонт оборудования, но также однажды, а не бесконечно. Иными словами, сэр, я вполне сознаю, что дед ваш имел право на вознаграждение за свой труд и за свои усилия в привлечении технических специалистов, за импорт оборудования, за его использование и ремонт. Но извините меня, сэр, при чем же здесь вы? За какой такой труд вы получаете вознаграждение? Негры, работавшие на вашего деда, в свое время получали заработную плату, но их потомки получают ее не за то, что сделали их отцы, а за свой нынешний труд. Откуда эта разница в оплате европейца и африканца? Обоих следовало бы вознаграждать за их труд, и ни за что больше, не так ли?

– Тут, дорогой мистер Мансарт, решающее слово имеет нечто, именуемое Собственностью.

– А в результате каких усилий возникла эта собственность?

– Она – результат закона.

– Но кто пишет законы?

– Чтобы уяснить это, необходимо обратиться к великому британскому институту – Семье.

Сильвия вытянула свои длинные ноги и взяла новую чашку чая.

– Папа, продолжай, пожалуйста!

Сэр Джон принял серьезный вид.

– Мы, англичане, верим в Семью, в ее незыблемость, сплоченность, самоотверженность, идеалы. Мы боремся за то, чтобы укрепить ее, увековечить. Откровенно говоря, мы, в отличие от вас, американцев, не верим в равенство. Я даже склонен предположить, что в глубине души вы и сами в него не верите и находитесь здесь именно потому, что стоите выше, намного выше своих соотечественников, будь они черные или белые. Есть люди, которые рождены, чтобы управлять, занимать господствующее положение, располагать досугом для размышлений, творчества и наслаждения жизнью. В становлении правящих классов и заключена основа мирового прогресса и расширения империи. Бывают, конечно, промахи; не обходится дело и без серьезных ошибок, а то и преступлений. Но открыло ли человечество какой-нибудь иной путь к прогрессу, помимо власти аристократии? Я первый готов признать, что не все, далеко не все подданные Британской империи счастливы и довольны. Но я искренне убежден, что большинство из них получают то, чего заслуживают, и в объеме, соответствующем их законному положению в обществе.

Леди Риверс добавила:

– Вы должны согласиться с двумя выводами, мистер Мансарт! Первый – это то, что наш образ жизни приятен, и второй – что никакая система не в состоянии предоставить подобный комфорт для всех, если даже все его пожелают. Вопрос поэтому заключается в следующем: каким способом выявлять тех, кто вправе пользоваться этими благами и комфортом: всеобщим голосованием, милостью короля или путем естественного отбора?

– Мы хорошо послужили, – тоненьким, но благозвучным голоском прервала невестку вдовствующая леди Риверс. Сегодня в виде исключения она соизволила появиться к чаю и откровенно разглядывала Мансарта. – Мы служили превосходно как рыцари и лорды, как герои и завоеватели, как воины на суше и на море – в битвах при Азенкуре, Флодден-Филде, Уденарде и… – у нее слегка перехватило дыхание, – …и на полях Фландрии!

Сэр Джон нежно взял ее за руку и сказал:

– Право, мама, нам ни к чему хвастаться. Общество ничего об этом не знает и знать не желает – я имею в виду теперешнее общество, что пришло на смену прежнему, настоящему обществу. – Вдовствующая леди Риверс снова погрузилась в безмятежное молчание. А сэр Джон продолжал: – У нас было мужество и умение. И настойчивость. Мы нашли олово, приобрели машины и научили туземцев добывать его.

Мануэл, не сдержавшись, сказал несколько раздраженно:

– Но вы-то, сэр, что сделали вы сами, чтобы эти шахты и эти шахтеры должны были работать на вас?

Сильвия хихикнула.

– Ты, дорогой папочка, получил наследство – только и всего. Это была нетрудная работа!

– Не получи я, получил бы кто-нибудь другой. И хотя я ничем этого не заслужил, тем не менее я и моя семья имеем удовольствие оказать вам гостеприимство, мистер Мансарт! Выдающиеся люди должны обладать богатством и властью. Вы, сэр, исключение среди своего народа. У вас есть положение, власть. Вам бы полагалось иметь больше, но семья ваша только что ступила на открытую перед ней дорогу. А основную массу американских негров необходимо по-прежнему держать в узде.

Мануэл с изумлением сообразил, что сэр Джон рассуждает вполне искренне. Он поторопился добавить:

– Вы не представляете, сэр Джон, как мало было у меня шансов остаться в живых и еще меньше – вырасти здоровым, окончить школу и колледж и занять нынешнее место. При появлении на свет, сэр, я очутился в луже крови своего отца, которого изрешетили пули линчевателей. Моя мать, желая дать мне образование, работала до изнеможения, раздирая руки в кровь стиркой белья. Я вынужден был терпеть всяческие унижения, чтобы сохранить за собой место школьного учителя и стать потом ректором колледжа. А тысячи черных юношей и девушек вообще не имеют никаких шансов, никаких возможностей и, голодая, опускаются до преступлений и позорной смерти, потому что бог забыл о них. Ни на минуту, сэр Джон, я не хотел бы противопоставить свое мнение вашему. Но у меня есть жизненный опыт, свое мировоззрение, которое вам, однако, никогда не понять. Мне знакомы страна и люди, рассуждающие, подобно вам, о десятимиллионном народе. Они неправы. Я знаю это, потому что сам принадлежу к этому народу. Мы обездолены и негодуем, так как лишены прав, которые отвечали бы нашим интересам и способствовали бы благосостоянию наших белых соотечественников. Все дело в том, что, когда решается вопрос о наших достоинствах и способностях, с нами не советуются. О том, чего мы заслуживаем, что способны делать и чего стоим, судят другие. Я питаю глубочайшее уважение к вашему мнению, сэр, но прежде, чем согласиться с вами, мне бы хотелось встретиться с африканскими рабочими и послушать, что скажут они.