Текст книги "Цветные миры"

Автор книги: Уильям Дюбуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Произошла она ночью вблизи купального бассейна в Уорм-Спрингсе неделю спустя после описанного выше разговора белого с погром. Что именно произошло – знали немногие, но и они держали язык за зубами. Утром негр по имени Джим был найден убитым возле бассейна – его застрелили. Он бешено сопротивлялся и истошно кричал. Президент остался цел и невредим; о происшествии он никогда не упоминал. Говорили, что в парке был найден и труп белого.

Несколько дней президент был нездоров и после наступления темноты из дома больше не выезжал. Но кое-кто ворчал: «Все равно в Уорм-Спрингсе он найдет свой конец».

Передавали рассказ одного негра, которому, однако, никто не верил. Он говорил: «Какие-то люди встретились в полной темноте, так что никто не мог разглядеть их лиц. Один из них шептал: «Он болен. Надо, чтобы ему стало еще хуже. Он должен умереть. Его надо похоронить до того, как появится на свет Организация Объединенных Наций. У него есть пять близких людей, которые его постоянно сопровождают, – их надо обработать. Каждый из нас должен познакомиться с одним из них и взять его в оборот. Пустим в ход все – влияние, нажим, угрозы. А главное – деньги без всякого счета. Правдами или неправдами, с помощью ножа или пистолета, яда или наркотика, а Франклин Рузвельт, клянусь богом, должен умереть до 25 апреля 1945 года!»

Одни говорили, что это просто выдумка. Другие возражали: «Может быть, детали и неточны, но в целом это похоже на правду». Ведь Рузвельт умер 12 апреля 1945 года – на шестьдесят четвертом году жизни и на тринадцатом году своего пребывания на посту президента Соединенных Штатов. Джин Дю Биньон заперлась у себя и задумалась. Ей казалось, что наступил конец мира; она была в глубоком унынии. Джин никогда не встречалась с Франклином Рузвельтом, даже не видела его. Но она слышала его – весь мир его слышал. Она быстро писала в своем дневнике:

«Это был великий человек, но в своем величии он оставался простым человеком со всеми присущими ему слабостями. Свой жизненный опыт он черпал в общении с самыми различными людьми – как с благовоспитанными представителями знати, так и с грубоватыми, острыми на язык простолюдинами. Его образование могло бы быть более разносторонним и основательным, он мог бы быть более начитанным и эрудированным, но он никогда не останавливался в своем развитии – он рос на протяжении всей своей жизни. Он часто был на распутье между верностью идеалам юности, унаследованным от его богатой, аристократической семьи, и новым, все более глубоким пониманием требований народов всего мира. Если бы события не надвигались на него с такой бешеной скоростью и силой, он мог бы достигнуть небывалой мудрости. Но он и так был по-настоящему мудр и совершил поистине великие дела. Я счастлива, что мне довелось знать его хотя бы издали и жить в его знаменательную эпоху.

Он спас Британскую империю и Французскую республику тем, что протянул руку Советскому Союзу и дал ему возможность вытащить обе эти страны и его родную Америку из бездны поражения. Он был отцом семейства, которое, начиная с матери и кончая внуком, создавало ему множество жизненных проблем, подвергавших испытанию его мужество. Но он никогда не жаловался и не впадал в уныние и всегда в интересах справедливости поддерживал Добро против Зла. Перед всеми и во всех делах совесть у него была чиста, утро он встречал с улыбкой и разговаривал со своими соотечественниками так искренне и сердечно, как не говорил до него ни один президент. Он умер в рабочей упряжи – в той упряжи из стали, тяжесть которой причиняла ему каждый день неимоверные страдания. Его кругозор не был обширен, но его проницательность была огромна. Он всегда был убежден, что если Добро и терпит поражение, то все же Зло не восторжествует!»

Глава четырнадцатая
Нации объединяются

Приезд Филипа и Мариан доставил ректору Мансарту и Джин большое удовольствие. На них словно повеяло свежим ветром из нового, полного веры и сил молодого мира. Радуясь приезду гостей, Мануэл и Джин не могли, конечно, предчувствовать тех тяжелых испытаний, которые в ближайшие десять лет готовила им судьба, как бы проверяя их стойкость и преданность своим идеалам. Джин ясно видела, что эти молодые, полные энергии люди мечтают о переменах, о движении вперед, и ей казалось, что мир стоит на пороге широкого прогрессивного движения. Однако после отъезда Филипа и Мэриан у Джин возникли сомнения – она стала понимать всю важность совершавшегося на ее глазах поворота от рузвельтовского Нового курса к трумэновской реакции. То, что происходило, казалось невероятным. На сцене появился человек, внезапно ставший властителем западного мира, с растерянным видом державший в руках программу своего бывшего лидера, которой он не понимал и был не в состоянии понять. Это было чудовищным и потому особенно наглядным опровержением наивной веры американцев, будто любой человек – во всяком случае, белый человек – способен добиться всего на свете. Это заблуждение в один роковой день могло погубить весь мир.

В это время в гости к Мансарту приехал из Чикаго его сын Дуглас. Мансарт и Джин очень ему обрадовались, так как Дуглас больше, чем кто-либо другой, был в курсе текущих политических событий на Среднем Западе. Дуглас привез с собой сына Аделберта. Тот, как выяснилось, решил продолжать учение в Мейконском государственном колледже. Это был стройный молодой человек среднего роста, с коричневой кожей и хмурым лицом. Он имел поразительное сходство с погибшим сыном Мансарта, Брюсом. У него были такие же черные кудрявые волосы, такие же нерешительные, как будто скованные манеры.

Мансарт недоумевал, почему Аделберту вздумалось, оставив Север и свою зажиточную семью, перебраться в Джорджию. Объяснения Дугласа были весьма туманны, но Мансарт не обратил на это внимания; он был обрадован, что юноша решил учиться в его колледже. Радушно встретив внука, Мансарт поручил его заботам Джин, а сам, воспользовавшись случаем, засыпал сына вопросами о Трумэне, столь неожиданно оказавшемся на посту президента.

Дуглас, по мнению Мансарта, слишком располнел, но зато был роскошно одет и явно преуспевал в делах. Став политическим боссом самого важного цветного района Чикаго, он в будущем году надеялся попасть в сенат штата. Разумеется, Дуглас знал Трумэна – ему были хорошо знакомы политиканы Среднего Запада.

– Я видел его во Франция в первую мировую войну, – начал свой рассказ Дуглас. – Он был добродушным парнем, любителем повеселиться, побренчать на пианино; вообще умел приятно провести время. Чин капитана, который достался ему в конце войны, немного вскружил ему голову, но все же он был лучше многих скороспелых офицеров, Вернувшись в Канзас-Сити, он попал в клику Тома Пендергаста, а она была похуже, чем банда нашего Большого Билла Томпсона. Трумэн бросил торговлю мужской галантереей, на которой прогорел, и «занялся политикой».

В качестве подручного Пендергаста он стал сначала судьей округа, а оттуда попал в сенат Соединенных Штатов. Именно он преградил Уоллесу путь к посту вице-президента во время избирательной кампании 1944 года; ему дано было задание в случае смерти Рузвельта изменить его политику, что он и постарался сделать. Таким образом, реакция сейчас одержала победу. Наш президент – человек почти без образования, без всякой культуры, но возомнивший о себе в связи с тем успехом, которого он добился в провинциальном городе на Западе. Теперь многое будет зависеть от того, кто станет давать ему советы, а также от его собственных потуг быть независимым. Но подлинный камень преткновения для Трумэна, от которого ему никогда не избавиться, – это отсутствие настоящего, широкого образования. По своей натуре он добродушен и, как правило, желает людям добра. У него есть способности и ясная голова, но он не понимает окружающей его действительности. История для него – закрытая книга. У него нет ни малейшего представления о науке; он ничего не читает и не прислушивается к словам мировых авторитетов. Он никогда не хотел учиться и предпочитал пускать пыль в глаза.

Джин внимательно слушала рассказ Дугласа о новом президенте Гарри Трумэне, но в данный момент ее больше интересовал сын Дугласа. Ей хотелось бы знать, как протекала семейная жизнь Дугласа – ведь она не видела его уже много лет – и что представляет собой его сын, с виду какой-то разочарованный. Ей понадобилось некоторое время на то, чтобы завоевать доверие Аделберта и выяснить, почему он оставил долг в Чикаго, отказался от всех преимуществ Севера с его знаменитыми колледжами и решил приехать сюда. Но постепенно все открылось. Аделберт не любил своей семьи. Особенно не нравилась ему мать; он даже заявил, что «ненавидит» ее. Не любил он и сестру. Отец был добр к нему, но для сына у него почти не оставалось времени.

Выяснилось, что главная причина всех бед Аделберта заключалась в том, что первым ребенком у Дугласа была хорошенькая светлокожая девочка, которую мать просто обожала и любила наряжать. Волосы у нее были каштановые, но круто завитые, и мать с первых же дней принялась выпрямлять их, смазывая специальным составом и еженедельно делая укладку. А появившийся на свет второй ребенок, миловидный мальчик, пришелся матери не по душе и был почти лишен материнской ласки из-за своей темной кожи. Она была у него почти такая же темная, как и у отца, а волосы заметно курчавились, что, разумеется, было естественным проявлением его негритянской наследственности.

В результате получилось так, что, в то время как мать с дочерью часто выезжали в город, на экскурсии, в рестораны и театры и вообще всячески развлекалась, темнокожий мальчуган постоянно сидел дома: слишком уж бросалось в глаза окружающим его негритянское происхождение. Поэтому Аделберт с детства невзлюбил свою семью и весь окружающий мир. Его отец догадывался об этом, но был бессилен помочь горю. Он был поглощен своими делами – своей политической карьерой. Правда, он снабжал сына карманными деньгами, иногда брал его с собой в загородные поездки на автомобиле, но большей частью мальчик был предоставлен самому себе.

Обоих детей отец поместил в начальные школы для белых. Это устраивало сестру Аделберта, пренебрегавшую своим братом, но для самого Аделберта не имело никакого значения. Он держался в стороне от своих белых одноклассников. Когда ему пришло время поступать в среднюю школу, он настоял на том, чтобы посещать школу имени Уэнделла Филипса, которая фактически обслуживала цветных, хотя официально в Чикаго школы не разделялись по расовому признаку. Школа была тесная, но хорошо оборудованная и располагала опытными педагогами. Аделберт проявлял интерес к большинству предметов и учился хорошо. Ему нравились цветные школьные товарищи.

Незадолго до окончания средней школы, когда возник вопрос о колледже, Аделберт решил поехать в Джорджию, к своему деду. Ему хотелось жить среди цветных людей, не стесняющихся там своей внешности. Кроме того, он смутно надеялся, что, может быть, дед окажется иным человеком, чем его отец. Дуглас был изумлен решением сына, но в общем одобрил его. Мать Аделберта была одновременно и оскорблена, и обрадована. Так юноша, всегда бывший обузой для своих близких в Чикаго, неожиданно оказался в Мейконе.

Понемногу Аделберт начал привыкать к новой учебной обстановке. Больше всего он увлекался театром и рисованием, но любил также языки и литературу и сам писал пьесы. Одна или две из них были поставлены на сцепе. Мансарт, видя склонность Аделберта к гуманитарным паукам, мечтал сделать из него со временем преподавателя колледжа. Когда пришло приглашение на свадьбу сестры Аделберта, юноша наотрез отказался ехать в Чикаго и рассказал своему деду и Джин про жениха сестры – доктора Стейнвея. Он почти вдвое старше ее и весьма успешно ведет свои дела. Образование получил в Чикаго, там же некоторое время имел и практику, а затем уехал в Лос-Анджелес. Стейнвей утверждает, что эта часть страны открывает для негров большие перспективы, так как находится в непосредственной близости к странам Латинской Америки.

Доктор Стейнвей принадлежит к тому типу врачей, которых обычно называют коммерсантами. Ему чужды подлинная человечность и сострадание. Он черств душой и настойчиво добивается, чтобы врачебная профессия при всех условиях приносила ему доход. Он «растягивает» лечение тех больных, которые могут хорошо платить за многочисленные визиты. Он тщательно отбирает щедрых пациентов и к ним особенно внимателен. От бедных же пациентов отделывается всеми способами – быстро «вылечивает» их или отсылает в городские клиники, а иногда попросту заявляет, что не в состоянии помочь им.

В его карман попадает часть заработка консультантов и врачей других специальностей, которых он приглашает к своим пациентам, и даже часть прибыли владельцев аптек. Он прописывает дорогостоящие медикаменты, когда имеются аналогичные по своему действию более дешевые патентованные лекарства. Он умеет хорошо поставить диагноз, но не тратит на это много времени, если видит, что можно обойтись наспех прописанными пилюлями. В его кабинете установлены всевозможные механизмы, приспособления и медицинские приборы, рассчитанные на то, чтобы произвести впечатление на пациентов. Он часто направляет больных на процедуры, поручая их медицинским сестрам, которые пользуются этими аппаратами. Вреда пациентам это не приносит, но требует от них дополнительных расходов. Он без зазрения совести рекомендует своим пациентам делать операции у тех хирургов, с которыми у него заключены деловые соглашения, и часто направляет больных в лечебницы, даже когда в этом нет никакой необходимости.

Возможно, что юный Аделберт, рассказывая деду и Джин о докторе Стейнвее, несколько сгустил краски, но в его описании было немало правды. Доктор Майкл Стейнвей решительно возражал против «социального здравоохранения» и вообще против какой бы то ни было бесплатной медицинской помощи. Он твердо верил в то, что называл «демократическим правом людей выбирать себе по своему вкусу врачей и соответственно их вознаграждать». Это был крупный мужчина приятной наружности, с желтой кожей, прямыми волосами, неизменно хорошо одетый и подтянутый. Стейнвей в совершенстве владел умением обращаться с больными, был общителен и всегда имел наготове запас анекдотов и забавных историй. Он располагал обширным знакомством в кругу богатых и влиятельных лиц, как белых, так и цветных, и обладал широкими политическими связями. Доктор Стейнвей воздерживался от женитьбы до того момента, пока не создал необходимых удобств для будущей семейной жизни. Наконец он обосновался в Лос-Анджелесе на Гарвардском бульваре, где приобрел шикарный особняк, который его прежние белые владельцы были не в состоянии содержать. Там он открыл свой врачебный кабинет и разместил необходимый ему медицинский персонал, а также тщательно подобранную домашнюю прислугу: садовника, повара и горничных. После этого он начал присматривать для себя миловидную молодую девушку из богатой семьи. В одни из своих приездов в Чикаго он нашел для себя подходящую невесту в лице дочери Дугласа Мансарта.

Жена Дугласа была в восторге. Теперь благодаря замужеству дочери она может ежегодно ездить в Лос-Анджелес и ей не придется проводить, как раньше, холодные зимы в Чикаго. Она, несомненно, займет там видное и весьма лестное для себя положение в обществе. Дугласу такая партия для дочери сначала не понравилась, но затем он подумал: тот или этот – какая разница? Быть может, солидный человек станет лучше заботиться о его дочери, чем какой-нибудь неоперившийся шалопай, рассчитывающий прикарманить денежки будущего тестя.

Свадьбу справили без Аделберта. Она была пышной и стоила дорого, а отдельные ее эпизоды были необычайно красочны. Венчание состоялось в известной католической церкви, потому что миссис Мансарт еще в молодости по различным причинам – и явным, и затаенным – приняла католичество. В роскошном подвенечном наряде невеста выглядела очень эффектно, гости преподнесли молодым дорогие подарки, и многие из них пришлись очень кстати. Отъезд молодых на экспрессе «Сьюпер-Чиф», идущем в Санта-Фе, явился событием, которое сочли нужным отметить даже в белых газетах.

Мануэл, присутствовавший на свадьбе, не получил большого удовольствия. Особняк Дугласа на Южном бульваре, где отмечалось семейное торжество, был очень красив, богато обставлен и хорошо обслуживался. Но в нем не было того, что можно было бы назвать «домашним уютом».

В Чикаго Мануэл получил письмо от епископа Уилсона, который приглашал своего тестя на обратном пути посетить Даллас. Он предлагал Мансарту поехать вместе с ним в Сан-Франциско, чтобы присутствовать там на учредительной конференции Организации Объединенных Наций. Епископ числился «консультантом» по ООН, и Дуглас легко устроил такое же назначение и для своего отца. Это амплуа не наделяло их ни полномочиями, ни особым влиянием, но давало им право присутствовать на сессиях, слушать выступления делегатов и их ответы на запросы в различных комитетах. Мансарт охотно согласился поехать, так как возлагал на ООН большие надежды.

В 1944 году, сразу же после своего избрания в епископы, Уилсон собрался ехать в Африку, куда по традиции посылали всех вновь избранных епископов. Это было своего рода данью, которую должны были платить молодые негритянские епископы за свое избрание на высокий пост. Но эта дань оказывалась на деле не столь обременительной, как можно было ожидать. В большинстве случаев направляемые в Африку епископы жили там несколько месяцев, а потом возвращались на родину, где отдыхали до конца года, а иногда и до истечения всего четырехлетнего срока своего назначения. Другие ехали туда с искренним желанием поработать, однако осуществить это намерение в незнакомой стране, имевшей своеобразную культуру и различные верования, оказывалось чрезвычайно трудно. Если епископ получал назначение в Южную Африку, то он сталкивался там с худшими формами расовой дискриминации и самыми сложными в мире межрасовыми отношениями. Для некоторых из епископов такая ситуация часто служила как бы пробой сил, и они выдерживали это испытание. Но и в этих случаях большинство из них после шести-семи месяцев пребывания в Африке возвращались домой и остаток своего срока проводили в США.

Однако Уилсон, отчасти по своей доброй воле, а главное – идя навстречу желанию Соджорнер, решил пробыть в Африке все четыре года, твердо надеясь сделать что-нибудь для улучшения жизни африканцев. Он не рассчитывал на большой успех, по верил, что кое-чего добьется. Он пока еще смутно представлял себе, что его ждет в Африке. Сумеет ли он, например, решить хотя бы частично проблему нищеты? Он не видел путей к этому и надеялся найти себя в другой области – в деле народного просвещения и, возможно, в борьбе с эпидемиями.

Соджорнер была настроена еще более оптимистично, чем ее муж, В Африку она повезет свою музыку, а там познакомится с местной культурой и постарается постичь ее своеобразие и красоту. Понять ее подлинно народный характер. Годы их пребывания в Африке будут как бы паломничеством по обету; когда же они оба вернутся домой и предстанут перед своими прихожанами, то и белых и черных американцев – мечтала она – глубоко взволнуют и воодушевят их выступления: словно по мановению волшебного жезла перед ними возникнут картины свободной и объединенной Африки.

Однако, прежде чем тронуться в путь, епископ Уилсон вынужден был дождаться окончания войны. Он уделял много времени чтению, переписке и научным занятиям, а теперь собирался присутствовать на конференции Организации Объединенных Наций, И вот в апреле 1945 года ректор Мансарт и епископ Уилсон ехали через Техас. Перед ними без конца и края тянулась пустыня, унылая и однообразная: песок, кустарник и пни, чахлые сосны и медленно текущие равнинные реки, жесткая, выжженная солнцем трава; ни признаков жилья, ни пышной растительности, если не считать видневшихся тут и там головок голубых компанул. И вдруг все изменилось: они попали в водоворот безумной сутолоки и суеты; кругом толпы спешащих куда-то, сурового вида белых мужчин и холеных, шикарно одетых белых женщин; дым, сталь, нефть, сера, машины, скрежет, пронзительный скрип; белые и черные рабочие, нищета и убожество, и всюду суета, спешка, гонка. Это Техас!

Сидя в новом доме епископа в Далласе, Мансарт беседовал с ним об Африке.

– Во второй половине нашего вена, – говорил епископ, – в Африке наверняка произойдут коренные изменения. В Западной Африке совершится революция, в Восточной начнется кровопролитная борьба. Эфиопия вернет себе морское побережье и обуздает белых колонизаторов. Древний Судан станет независимым государством, а обновленный Египет освободится от Англии. В Южной Африке, где белые, насчитывающие менее трех миллионов, пытаются заковать в цепи десять миллионов африканцев, начнется межрасовая война. Соединенные Штаты окажут колонизаторам помощь своими капиталами. Если какая-нибудь страна предоставит неграм оружие, то война долго не продлится.

– Но какая же страна пойдет на это?

– Индия или Советский Союз… Или Западная Африка.

– Неужели?.. Мне трудно в это поверить…

– Да не все ли равно будет неграм, идущим на смерть, откуда поступит к ним оружие? Уверяю вас, в Африке надо ждать больших перемен.

– Ну а как Центральная Африка?

– Если расисты в Южной Африке потерпят поражение, то Центральная Африка – обе Родезии и Конго – пойдет по пути Западной Африки.

– А Французская Африка?

– Пойдет по пути Индокитая.

– Неужели Франция когда-нибудь откажется от Индокитая?

– Откажется. Конечно, все это выглядит сейчас фантастичным, но поверьте мне, ректор Мансарт, мой прогноз близок к истине. Тут вопрос времени. Беспокоит меня лишь одно: что предпримут черные лидеры в интересах своих народов? Мне, например, кажется, что они хотят просто заменить собой белых эксплуататоров, тех, кто грабил Африку, обеспечивая европейцам и американцам роскошь и комфорт.

Приход к власти негров, обучавшихся в Англии и отчасти во Франции, а также пока в небольшом, но постепенно возрастающем числе в Соединенных Штатах, поведет к распространению культа жизненных удобств и роскоши в самой Африке. Однако я задаю себе такой вопрос: повысится ли при этом благосостояние африканцев? Вероятно, повысится, но вряд ли существенно. Лидеры Западной Африки, например, не прочь стать черными повелителями африканского мира и вести себя так же, как в течение трех столетий вели себя белые колонизаторы. Мне это не нравится, ректор Мансарт, очень не нравится.

Помолчав немного, епископ добавил:

– Я получил просьбу из Африки привлечь внимание американских негров к африканским делам. Осенью предполагается созвать в Париже или Лондоне Пятый панафриканский конгресс. Как вы помните, начало таким конгрессам положила Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения в 1919 году. Интересно, поможет ли она сейчас их возродить?

– Сомневаюсь, – ответил Мансарт. – У Ассоциации сейчас свои трудности. Она старается проводить в жизнь прогрессивную программу и вместе с тем избежать обвинения в том, что она является якобы коммунистической организацией.

– Я не представляю себе, как это сделать, – сказал епископ.

– Вообще вряд ли кто-нибудь представляет. Но когда мы приедем в Сан-Франциско, можно будет навести кое-какие справки.

Мануэл Мансарт и епископ Уилсон, сидя в оперном театре в Сан-Франциско, были свидетелями появления на свет Организации Объединенных Наций. Мансарт ощущал душевный подъем. Ему казалось, что на его глазах творится история. Позади ректора и епископа сидели трое – молодой цветной, белый мужчина средних лет и белая женщина. Цветной, бывший питомец колледжа Мансарта, познакомил их друг с другом. Он объяснил, что временно представляет Городскую лигу, секретарь которой приедет только завтра. Белый, но фамилии Грей, оказался одним из директоров Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, а молодая женщина была Салли Хейнс, друг Гарри Гопкинса; с нею Мансарт уже встречался раньше.

Когда они покидали зал, Мансарт заговорил об Алджере Хиссе, председательствовавшем на заседании.

– Я много слышал о нем от сына, и он мне нравится. Это хороший американец, без всякого чванства; к тому же честный человек, если только я способен распознать честного человека, Стеттиннуса я всегда недолюбливал. Он мне кажется этаким баловнем богатой семьи; нет у него ни глубины, ни кругозора.

– А заметили ли вы, – спросил Грей, – насколько популярен здесь руководитель советской делегации? Он производит впечатление человека знающего и уверенного в себе.

Епископ поделился впечатлениями о многочисленных представителях народов мира, ежедневно заседавших в огромном зале. Он готов был без конца наблюдать за ними – за их появлением и уходом, за их выступлениями; вот англичанин Иден, у француз Бидо, и арабы в тюрбанах, и темнокожие эфиопы; был среди них и сотканный из противоречий Смэтс с юга Африки, совмещавший в своем лице надсмотрщика над рабами и филантропа.

Салли была настроена критически и выражала беспокойство.

– Я подметила кое-что такое, на что, боюсь, никто из вас не обращает внимания. Посмотрите, как они упорно спорят из-за опеки над колониями.

– А устав на что? – прервал ее Мансарт. – Это замечательный устав! Вот послушайте: «Поощрять и поддерживать уважение к правам человека и основным свободам для всех людей без различия расы, пола, языка или религии».

– Да, но читайте дальше, – сказала Салли, – вдумайтесь в явное противоречие с этим в параграфе об опеке над малыми народами земного шара; в совете по опеке империалисты всегда будут в большинстве. Тут пахнет подвохом – большим, отвратительным, мерзким подвохом. Видите ли, друзья мои, я хорошо знаю, что такое крупный капитал, Я выросла в его атмосфере и являюсь в какой-то мере его дочерью. Среди этой новой правящей верхушки мой отец был принцем крови – бессердечным банкиром, который ставил на карту жизнь множества людей, пока не потерял огромное состояние и не покончил с собой. Уверяю вас, тут дело нечисто. Сейчас мы в плену научно обоснованной и хитросплетенной пропаганды, которой позавидует сам Геббельс. Надо сказать, что в сентябре прошлого года я была в Думбартон-Оксе в качестве гостьи «для мебели», и многие из присутствовавших там смотрели на меня как на шпионку. Меня не поселяли вместе с официальными представителями в красивом старинном особняке – о нет, я жила совсем в другом особняке, в гуще леса. Там собирались властители мира – вели беседы и строили заговоры. Телеграф и радио связывали наш лесной домик с любой столицей земного шара. Безостановочно шныряли рассыльные с бесчисленными телеграммами. Мы то слушали, затаив дыхание, то тихо переговаривались, то вопили от восторга и торжествовали. Ах, какую мерзкую паутину начали ткать эти пауки! Я уверена, что все вы принимаете меня за дурочку, болтающую чепуху. А я говорю сущую правду, не называя лишь имен. По-видимому, эти люди считали меля достойной дочерью своего отца и, зная, что после его смерти я осталась без гроша и сейчас работаю с Гарри Гопкинсом, не сомневались, что я охотно предам и Гопкинса и Рузвельта. В течение некоторого времени я находилась в святая святых людей, замышляющих теперь установить свое господство над Америкой и над всем миром. В прошлом месяце, когда умер Рузвельт, я была в полночь в их компании. Они пили шампанское и были вне себя от восторга.

Слушатели Салли чувствовали себя неловко, но не решались ее прервать. Позднее все они, впятером, обедали в ресторане на портовой набережной, откуда открывался вид на усеянный судами залив. Кушанья были вкусно приготовлены и отличались разнообразием. Они долго сидели за столом, курили и беседовали.

Мансарт, обратившись к Грею, затронул вопрос о возобновлении панафриканского движения и о перспективе поддержки его со стороны Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения.

– Я новый человек в Ассоциации и не могу говорить от ее имени, – ответил Грей. – Мы в чрезвычайно трудном положении. По нашей инициативе Трумэн намерен учредить Комитет гражданских прав во главе с представителями крупного капитала и с участием Ассоциации и Городской лиги. У меня все основания считать, что этот комитет представит весьма обстоятельный доклад, и не исключено, что крупный капитал согласится пойти на компромисс с негритянскими лидерами и предоставить цветным гражданские права, если они в свою очередь будут держаться в стороне от рабочего движения и откажутся от мероприятий Нового курса. Если же Ассоциация не станет сотрудничать с капиталистами, ее могут изобразить коммунистической организацией и подвергнуть преследованиям точно так же, как Совет по африканским делам и Комитет гражданских прав.

Мансарт и Уилсон отнеслись к словам Грея с недоверием:

– Этого не может быть!

– Просто не верится!

Салли сказала:

– Скоро вам придется увидеть в Америке много такого, что сейчас кажется невероятным.

К сожалению, им не дано было услышать того, о чем в этот самый момент говорилось в центральной части города, в отеле «Гопкинс». Там, в роскошном номере на верхнем этаже, откуда открывался изумительный вид на гавань, сидело четверо белых и беседовали.

– Это сильный документ!

Речь шла о проекте предоставления гражданских прав неграм, который предполагалось вручить президенту Трумэну.

– Да, вы правы.

– В один печальный день все это приведет к смешанным бракам и к социальному равенству белой и черной рас.

– Можете не сомневаться, что так и будет.

– Тогда, клянусь богом…

– Позвольте! Одно из двух: или это произойдет в удобное для нас время и в приемлемой форме, или мы вырастим в своей среде лютых врагов, которые с каждым днем будут все изворотливее, сплоченнее и – на основе тесного сотрудничества – все богаче; такие враги легко пойдут на любой инспирированный извне тайный заговор или даже на вооруженное восстание. Их пятнадцать миллионов у вас, да плюс десять миллионов в Вест-Индии и по меньшей мере двадцать пять миллионов в Южной и Центральной Америке!

– Да они, черт возьми, никогда не решатся на восстание!..

– Послушать вас, так никаких бунтов и в помине не было! А вспомните о Гаити, Кубе и дюжине других островов. О Д’Эйлоне, Олд-Провиденсе. О восстаниях в штатах Нью-Йорк и Нью-Джерси и добром десятке восстаний в Вирджинии, Южной Каролине и Луизиане. Вспомните о Веси и Нате Тэрнере. О ста тысячах беглых рабов и полумиллионе черных солдат, грузчиков и лазутчиков, которые решили исход Гражданской войны. И еще о вспышках в Чикаго, Вашингтоне и Детройте! Сейчас большинство людей на земле ненавидят нас. Неужели мы должны помогать им, создавая у себя в стране условия для подрывной деятельности?