Текст книги "Цветные миры"

Автор книги: Уильям Дюбуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

– А мне кажется, – сказал Уилсон, – что это событие может только радовать жителей города, ведь они освободились от публичного дома, стоявшего в самом центре единственного в городе негритянского района.

– Слушайте, Уилсон, если вы посмеете заявить об этом во всеуслышание…

Уилсон подался вперед и сказал:

– Посмею и заявлю!

Создавшаяся ситуация потребовала от муниципалитета пристального внимания. Она влекла за собой публичное обсуждение вопроса, который задевал репутацию города. Глава церковного совета Карлсон обратился к своим покровителям из белых горожан с призывом собрать средства на восстановительные работы. Уилсону было известно, что в прошлом Кент-хауз всегда щедро жертвовал на церковные дела. Он решительно протестовал против того, чтобы обращаться за помощью к тем, кто был бы не прочь вновь открыть здесь публичный дом. Он отправился в муниципалитет, но там его не захотели выслушать. Знакомый Уилсону банкир согласился предоставить средства на восстановление церкви. Но вопрос о Кент-хаузе остался открытым.

Тогда в борьбу вступила Соджорнер. Ей стало известно, что городское миссионерское общество наметило провести собрание белых женщин. Оно касалось миссионерской работы в Африке. Соджорнер посетила председательницу общества и спросила, как она смотрит на то, чтобы в собрании приняли участие и цветные женщины. Можно было бы, например, привести женский хор для исполнения негритянских духовных гимнов.

Миссис Дауэс, весьма приятная и любезная, хотя и не слишком умная женщина, обрадовалась этому предложению и попросила Соджорнер привести хор в назначенный вечер. Однако, поставив этот вопрос перед своими коллегами, она не встретила того сочувствия, на которое рассчитывала. На повестке дня общества первым стоял вопрос об участии в собрании католической и унитарной церквей. После жаркой дискуссии было решено эти церкви на собрание не приглашать. Устав от споров, общество не возражало против того, чтобы цветная женщина привела своих хористок и они исполнили негритянские песни.

Так Соджорнер очутилась в одном из красивейших домов города. Сидя в приемной, где ее девушки никому не мозолили глаза, она ждала того момента, когда ее маленький хор пригласят на сцену. Ждать пришлось довольно долго; было уже поздно, и многие из присутствовавших дам высказывали пожелание, чтобы концерт был отложен до другого раза. Но они устали и проголодались, и, пока цветные слуги разносили сандвичи и прохладительные напитки, Соджорнер вошла в просторную гостиную и заговорила:

– Я полагаю, уважаемые леди, что вы не станете возражать, если перед началом моего концерта я скажу несколько слов по вопросу, который очень волнует нас, живущих в Черной Яме. – Говорила она негромко, как говорят культурные люди, и дамы в изумлении воззрились на нее. Тут-то она и подложила нм пилюлю, хладнокровно сказав:

– Я имею в виду предложение снова отстроить в Черной Яме публичный дом, известный под названием Кент-хауза.

В гостиной воцарилось удивленное молчание, за которым последовал вопль протеста. Но в дальнем углу гостиной поднялась крупная красивая женщина и своим громким голосом заставила всех умолкнуть:

– Послушайте! Я хочу знать все! Мне известно, что слухи об этом деле замяты, и все мои старания выяснить истину оказались тщетными. Если эта женщина может что-нибудь сообщить, я за то, чтобы она сейчас же все рассказала.

И тогда Соджорнер спокойно рассказала нм о публичном доме во главе с «мадам», которая, пользуясь широкой финансовой поддержкой и покровительством полиции, держала в доме фактически на положении узниц пятнадцать-двадцать приезжих молодых женщин, к чьим услугам прибегали друзья и близкие сидевших здесь дам.

– И христиане Черной Ямы не желают, чтобы это заведение было восстановлено, раз бог в своем милосердии сжег его, – закончила Соджорнер.

Затем, не дожидаясь, пока потрясенные ее сообщением женщины вновь обретут душевное равновесие и дар речи, она уселась за рояль и, подозвав к себе своих девушек, запела вместе с ними:

 
Давайте преклоним колени
И вместе помолимся Богу.
Давайте все вместе споем,
Приветствуя солнца восход!
 

Полчаса спустя крупная красивая женщина ворвалась к себе в дом и, услышав еще в дверях приветливый оклик мужа: «Хелло, бутончик мой, это ты?» – заорала:

– Оставь эти свои бутончики! Джим Конуэлл, дьявол бы побрал твою душу, если ты позволишь восстановить в Черной Яме этот публичный дом, то, клянусь богом, я уйду от тебя навсегда и расскажу всему Эннисбергу, почему я это сделала!

После этого на протяжении года положение негров в Эннисберге и их взаимоотношения с белыми были очень натянутыми. В любое время мог начаться погром. Уилсону угрожали физической расправой. В общине обнаружились шатания, приток пожертвований упал, но зато и воскресные радения прекратились. В конце концов с помощью тщательно продуманных мер и усилий реорганизация церковного прихода пошла по правильному пути. Старое здание церкви снесли и вместо него построили новое; рядом с ним появился новый дом священника. Черная Яма была включена в городскую канализационную сеть, и поселок освободился от ужасающей грязи и отбросов.

Среди чернокожих прихожан Уилсона наступило успокоение, и они начали прислушиваться к его словам. Появились новые прихожане из ближних окрестностей, высказывались пожелания об открытии воскресной школы, о налаживании общественной работы. Взносы начали поступать более регулярно. Одновременно увеличился спрос на цветную рабочую силу со стороны растущих промышленных предприятий города.

До этого Уилсон месяцами пребывал в полном отчаянии, но у Соджорнер хватило проницательности и мужества, чтобы предвидеть результаты его усилий и правильно понять свой долг как жены священника. Она сумела поддержать мужа и укрепить в нем уверенность в своих силах. Церковный приход погасил свою задолженность; церковь начинала развертывать широкую общественную деятельность среди прихожан. Епископ был доволен значительным увеличением церковных взносов и постоянно хвалил Уилсона, а через три года опять перевел его на новое место – в Мобайл.

Тогда Уилсон по-настоящему возмутился.

– Клянусь богом, с меня хватит! – воскликнул он.

Соджорнер с ним согласилась.

Мотивы епископа не были узкоэгоистическими. Уилсон спас две разваливающиеся церковные общины, но имелись еще две-три общины, нуждавшиеся в его энергии и опыте и в содействии такой жены, как Соджорнер. Итак, епископ решил направить Уилсона в Мобайл. Это был трудный пост, но три-четыре триумфа подобного рода превратили бы Уилсона в весьма ценного работника и, может быть, избавили бы церковь от трудностей, которые в последнее время ее одолевали. Епископ решил не советоваться с Уилсоном о переводе, так как знал, что натолкнется на сопротивление с его стороны, и поставил его перед свершившимся фактом.

Рузвельт Уилсон был потрясен. Ему казалось, что у него уже нет никаких перспектив на будущее. Взявшись за работу и упорно трудясь, он способен был организовать общину. Уилсон знал это. Он способен был создать крепкий приход, который бы регулярно давал средства на содержание священника и для поддержки церкви вообще. Он мог в случае необходимости построить по последнему слову техники новые церковные здания с клубными помещениями, не залезая в долг и обеспечив доход, из которого выплачивалось бы приличное жалованье ему самому, его помощнику в ряду других сотрудников. Он мог открыть благотворительные заведения для престарелых и детей.

Но по мере того как он все это выполнял, требования епископа и церкви непрерывно возрастали. Существовал не только так называемый «долларовый фонд», представлявший собой налог в один доллар с каждого прихожанина, но были еще и всевозможные специальные сборы – на миссии внутренние и заграничные, особенно на миссии в Африке. Одни из этих предприятий были добропорядочными, другие жульническими. При всех условиях выбирать между ними или отказывать им было трудно. Попасть в немилость старейшин и особенно епископа было опасно.

Епископ был почти всемогущ. Он не только получал хорошее жалованье, но в дополнение к нему собирал поборы с округов и церквей, засыпая их различными просьбами и требованиями. Наезжая в общины, он ждал не только щедрого угощения, но и подарков – деньгами, одеждой, обувью. В год местный епископ и приезжие епископы получали подарки на несколько тысяч долларов. При отказе в подношениях священнику нечего было надеяться на хорошее место.

Конечно, епископ должен был в какой-то мере считаться с общественным мнением, а на местное общественное мнение Уилсон мог вполне рассчитывать. Его прихожане неизменно требовали его возвращения. Но епископ совместно со старейшиной были вправе перевести его в другой приход, а по уставу братства по истечении трех лет даже обязаны были сделать это. Будь у него хорошие отношения с ними, он мог бы рассчитывать и на более долгий срок. Но в существующих условиях за хорошие отношения с епископом и старейшиной Уилсону пришлось бы платить дань деньгами и раболепством.

Рузвельту Уилсону ничего не оставалось, как удвоить свои усилия, чтобы добиться сана епископа. Хорошо образованный, безукоризненно честный, с высокими идеалами, он был одним из самых преуспевающих священников африканского методистского братства. Кроме того, он верил в церковь и ее догматы. Верил, разумеется, не рабски; он не стал бы утверждать, например, что каждое слово апостольских посланий, а тем более уложений церковных соборов истинно, но в целом он принимал христианские догматы. И он мечтал воплотить их в реальную жизнь.

Помимо личного отношения епископа, приходилось еще считаться к с мнением священников, избиравших епископа на церковном съезде. Общины посылали их в качестве своих делегатов, и Уилсон узнал, что очень многие из них добивались этой чести, чтобы иметь возможность сблизиться с епископом и, если повезет, получить вознаграждение за свои услуги и голоса.

С их точки зрения, это не было подкупом, а всего лишь материальной помощью, предназначенной им за то, что они защищают интересы бедняков. Большинство негритянских священников получало крайне скудное жалованье за свой тяжелый труд. При избрании их делегатами на церковный съезд нм выдавали ничтожные суммы на расходы, зато у них всегда была возможность получить – конечно, не открыто – определенную сумму денег, если они проголосуют за того или иного кандидата. К своему удивлению, Уилсон обнаружил, что подкупы при выборах епископа, не только практикуются, но с каждым разом приобретают все больший размах.

Теперь Уилсон применил новую тактику, к которой обычно прибегают недовольные чем-либо священники. Он подал заявление о переводе его в другую епархию. Епископ, возглавлявший техасскую епархию, охотно принял его. Он знал, что община под руководством Уилсона всегда приносит хороший доход, и рассчитывал, что перенесенные Уилсоном испытания сделали его более покладистым. Епископу требовался такой человек в Далласе, где церковная община начинала выходить из повиновения. Он и направил Уилсона в Даллас, в крупнейшую общину братства.

Это была община процветающих, зажиточных цветных. В ней состояло много лиц свободных профессий, коммерсантов, страховых агентов и подрядчиков. В число прихожан входили искусные ремесленники и пожилые слуги, пользовавшиеся довернем белых богачей. Община располагала прекрасным церковным зданием, хорошо обставленным долгом священника и клубом при церкви. Церковный хор пел хорошо, по обычно избегал исполнять старинные негритянские гимны. Приход делал взносы в городской общинный фонд и не обращался за помощью к белым, хотя в отдельных случаях не отказывался от нее. Община устраивала дискуссии по политическим и другим вопросам. Это была организация, лишь в малой степени проникнутая религиозным духом и совершенно не интересовавшаяся полезной общественной деятельностью. Долгов у прихода по было.

Общине требовался проповедник, который мог бы пустить пыль в глаза и закрепить уже завоеванное общиной положение в городе. Она хорошо оплачивала своих священников. На первый взгляд преподобный Рузвельт Уилсон вполне соответствовал своему назначению. Его первые проповеди были превосходны – сдержанные, с учеными ссылками. Но последующие проповеди, где говорилось о социальных реформах, о положении рабочих и бедности, были встречены прихожанами с меньшим энтузиазмом. Одна из них, касавшаяся профсоюзов, послужила поводом для беседы Уилсона с церковным советом. Община была явно настроена против профсоюзов. Чернокожие прихожане страдали от дискриминации не только при попытке вступить в профсоюз, но даже и после вступления в него. Кроме того, многие из прихожан сами имели прислугу или наемных рабочих. Они настаивали на том, чтобы в будущем эта тема не затрагивалась в проповедях. В то же время они высказали пожелание, чтобы Уилсон приобрел машину для посещения своих прихожан и для других деловых поездок. Ему была предоставлена возможность купить машину по себестоимости.

Глава десятая
Епископ Уилсон

Моральный облик Уилсона стал незаметно меняться. Новый приход в Далласе не доставлял ему, по существу, никаких забот. Жалованье у него было приличное, и получал он его своевременно. Помощники Уилсона полностью обеспечивали сбор средств среди населения. В составлении программы церковной деятельности участвовали многочисленные организации, клубы и общества. Вносившиеся время от времени Уилсоном предложения по поводу профсоюзов, клубов для молодежи или работы в негритянских трущобах внимательно и вежливо выслушивались, но затем их передавали в какую-нибудь «комиссию», и они либо бесследно исчезали, либо приобретали совершенно неузнаваемый вид. В отдельных случаях их просто подключали к рутинным мероприятиям из совсем иной области. Принятые в этой крепко сколоченной, солидной общине порядки не нарушались ни на йоту.

Сначала Уилсон протестовал и возмущался, но с течением времени все его возражения отошли на задний план: слишком много было вокруг всяких житейских соблазнов. Уилсону нравилось ходить в гости к прихожанам. Там его всегда охотно слушали, но не упускали, однако, случая похвалить местные, давно устоявшиеся порядки. Их было очень много – и своих общинных, и таких, которые, не входя в общину, так или иначе с ней соприкасались. В каждом клубе насчитывалось от двадцати до пятидесяти членов. Там происходили приятные встречи за обеденным столом или устраивались званые вечера, где можно было вдосталь попировать и пофлиртовать. На всех таких сборищах Уилсона осыпали лестью и похвалами.

С возрастом внешний вид Уилсона становился все более внушительным: кожа стала холеной, густые волосы превратились в корону пепельно-стального цвета, морщины – следствие жизненных тревог – придавали его лицу известное достоинство. Постепенно и незаметно для него самого характер его проповедей изменился – исчезли прежние резкие нападки и обличения белого мира, взамен появились рассуждения и пожелания компромиссного типа; цитаты из Библии и Шекспира уступили место ссылкам на современную литературу. Число его друзей среди прихожан с каждым днем росло: тут были и сомневающиеся в догматах веры, и явные циники, и бонвиваны, а наряду с ними серьезные люди, которые мечтали о полезной деятельности, но не решались действовать, так как в отличие от Уилсона в его молодые годы не видели для себя ясного пути, особенно в столь обширной области, как расовая проблема.

Угасшее было тяготение Уилсона к красивым женщинам вновь, пока еще неосознанно, начало пробуждаться. Ему доставляло удовольствие в нарядной гостиной смаковать вино и, прожевывая аппетитный сандвич, наблюдать, с каким восторгом внимает тебе избалованная, обаятельная и изысканно одетая женщина, увлеченная флиртом не менее тебя самого. И по мере того как Уилсона все больше привлекала такая жизнь, все меньше времени оставалось у него для церкви и дома.

То, что творилось с Уилсоном, не могло ускользнуть от внимания Соджорнер. Ненавязчивая по своей натуре и более склонная к молчаливой сосредоточенности, чем к расспросам, а тем более к жалобам на свою судьбу, она ощущала в душе нарастающую боль. Соджорнер понимала, как ловко отделались в общине от ее музыки. Сколько сил и стараний приложила она к тому, чтобы после долгого перерыва опять зазвучали в церковной службе негритянские духовные гимны! Но все усилия ее оказались тщетными: негритянские песнопения неумолимо вытеснялись классической и современной музыкой. И делалось это в самой корректной форме, с явным, казалось бы, намерением поднять престиж церкви!

Соджорнер терпеливо мирилась с таким положением вещей, не выказывая мужу своего недовольства. Вначале ей казалось, что в брачном союзе следует оказывать помощь лишь в том случае, если у тебя ее просят; в противном случае надо просто ждать и надеяться на лучшее.

Но постепенно она осознала, что пассивность в церковных и семейных делах так же недопустима, как и в делах расы и страны. После долгих раздумий она приняла решение и начала действовать.

Незаметно для окружающих Соджорнер стала намеренно вносить раскол в ряды прихожан. В противовес компаниям гуляк – любителям спиртного, картежникам и модницам – она объединяла певцов и музыкантов, книголюбов, художников и актеров. Соджорнер собирала вокруг себя молодежь и детей своего и соседних приходов. Она оскала таланты даже в трущобах.

Соджорнер создала группу музыкантов-любителей из числа прихожан и своих личных друзей, и они занялись изучением музыки современных негритянских композиторов – Уилла Кука, Бээрлея и Детта. Она убедила их учиться игре на африканских барабанах, использованных Шерли Грэхем в опере «Тамтам», которую группа цветных и белых актеров поставила в Кливленде для всего населения города. Они разучили музыку к комедии Шерли Грэхем «Свинг Микадо». Позднее эта пьеса пользовалась огромным успехом в Чикаго и Нью-Йорке, но была вытеснена со сцены коммерческим театром.

Затем Соджорнер организовала Малый негритянский театр по образцу нью-йоркского театра «Актеры Кригвы» и Малого театра для белых в Далласе. Премьера пьесы Пола Грина «Беспутный малый» была назначена на вечер в пятницу. Но случилось так, что самый влиятельный и респектабельный клуб, посещаемый Уилсоном, запланировал в тот же вечер открытие нового загородного кабаре.

В строительство этого фешенебельного кабаре были вложены немалые средства. В число вкладчиков входило несколько членов клуба, которым хотелось ознаменовать открытие кабаре чем-то из ряда вон выходящим. Решено было устроить там изысканный банкет для строго ограниченного круга членов клуба со взносом в сто долларов с каждого участника. Сгоравшие от любопытства горожане и все желающие могли продолжить празднество на следующий день – в субботу.

Уилсон, естественно, собирался присутствовать в Малом театре на премьере, и так как ни одно из торжеств отложить было нельзя, то члены клуба, желавшие, чтобы он принял участие в банкете, пустили в ход тяжелую артиллерию, пригласив на банкет пышно разодетых цветных красавиц из Чикаго. Компромисс был достигнут без труда. Его преподобие мистер Уилсон от взноса освобождался. К обеду его ожидают к шести, с тем чтобы он мог уйти пораньше и к девяти попасть в Малый театр.

Обед начался довольно поздно, зато оказался превосходным; компания подобралась самая избранная, и кутеж в экзотическом кабаре развернулся вовсю. Кабаре представляло собой восхитительный уголок: стены были расписаны сценками из мира животных, причудливыми орнаментами и фигурами полуобнаженных цветных женщин в соблазнительных позах; всюду сверкали желтая, малиновая и золотая краски; в полуосвещенном зале звучала приглушенная музыка, и под ее аккомпанемент, напевая и приплясывая, официанты обслуживали посетителей. В открытом баре, где сновали одетые в белое бармены и полуголые девушки-цветочницы, рекой лилось вино. Уилсон добрался до своей постели только около четырех часов утра в субботу.

Проснулся он в десять с ужасающей головной болью и с чувством глубокого стыда и отвращения. Впервые в жизни он напился публично. Уилсон лежал подавленный, бессмысленно глядя в потолок. Что он натворил вчера ночью и кто был свидетелем его позора? Соджорнер, конечно, давно уже поднялась и тихонько проскользнула вниз, хотя, должно быть, чувствовала себя очень усталой после вчерашней премьеры. Наконец она осторожно постучала в дверь и принесла ему на подносе завтрак и утренние газеты. Не сказав ни слова, она нежно поцеловала его и удалилась.

Выйдя от мужа, Соджорнер побежала в свою любимую комнату, находившуюся под самой крышей, и резким движением вынула из футляра скрипку. Едва сознавая, что делает, Соджорнер начала импровизировать, вкладывая в льющиеся звуки всю боль и муку своей жизни. Гневно и неистово зазвучала скрипка в руках Соджорнер. Она буквально терзала ее – одна струна задевала другую, и напряженное дерево издавало душераздирающие стоны. Их сменили злая ненависть и тупое отчаяние; скрипка Соджорнер стонала и трепетала. За резкими аккордами последовала плавная гармоническая музыка, возвещавшая о постепенном возвращении умудренного опытом сознания и непреклонную решимость. Соджорнер прервала мелодию. Задыхаясь от волнения и крепко сжимая в руке смычок, она дождалась, пока в душе ее не зародилась новая мелодия, мягко передавшаяся струнам, – нежная и ласковая, проникнутая прощением и любовью, той любовью, которая всегда одаривает других, не получая ничего взамен. На противоположной стороне улицы соседи, открыв окна, слушали музыку Соджорнер. Наконец она осторожно положила скрипку на место и молча спустилась вниз, чтобы приняться за свои обычные дела.

Через некоторое время Уилсон уселся на постели. Есть он не мог, но кофе выпил. Потом лениво пробежал взглядом «Экспресс». В Европе идет война – ну и пусть! Рузвельт хочет, чтобы Америка вступила в войну. А зачем? Уилсон заглянул в страничку театральных новостей. В одной из заметок расхваливалась поставленная Соджорнер пьеса. Уилсону редко случалось видеть, чтобы белая газета так высоко оценивала культурное начинание негров, и он испытал смешанное чувство удовлетворения и зависти к успеху жены.

Он швырнул газету на пол и нехотя взял в руки негритянский еженедельник. На первой полосе в сенсационном тоне сообщалось о новом сказочном кабаре и его открытии, о двух убийствах и одном ограблении. На обороте полосы в заметке, размером в полколонки, рассказывалось о Малом театре. На последней странице была помещена подборка городских сплетен. Он уже собирался было бросить газету, как в самом конце подборки увидел краткую шутливую заметку:

«Преподобный Рузвельт Уилсон не присутствовал на вчерашней премьере в Малом театре. Говорят, что в это время он репетировал главную роль в пьесе «Беспутный малый», второе представление которой состоится на следующей неделе».

Уилсон медленно встал, принял ванну и оделся. Его душила слепая ярость. Все это было заранее подстроено – обед нарочно задержали, а из напитков ему, должно быть, дали «ерша»! Ладно, он споткнулся. Но, видит бог, он еще сумеет подняться! Усевшись за стол, Уилсон написал заявления о выходе из всех клубов, где он состоял членом. Он даже послал чек в уплату за свой «бесплатный» обед накануне вечером. После этого он составил проповедь. Текст ее он написал от руки и сам перепечатал на машинке. Итак, сейчас он спустится к обеду и еще до отхода ко сну вызубрит каждое слово наизусть, даже заучит жесты.

Это будет самая лучшая из всех его проповедей; он еще поставит общину на колени!

Целиком поглощенный своими мыслями, Уилсон небрежно поздоровался с Соджорнер и, не глядя на жену, с рассеянным видом ковырял вилкой еду, так заботливо приготовленную ею, как вдруг Соджорнер, охнув, попыталась было встать, но снова села, и у нее началась рвота. Уилсон пришел в ужас. С помощью горничной он уложил жену в постель. Соджорнер было стыдно, что она причиняет столько хлопот. Она стала протестовать, уверяя мужа, что никакой серьезной болезни у нее нет – просто за столом она съела что-нибудь недоброкачественное. Вскоре пришел врач, жизнерадостный молодой человек, одни из участников вчерашнего банкета. Он вышел из спальни, посмеиваясь, и похлопал Уилсона по плечу:

– Поздравляю, старина, ваш малыш блестяще взял старт!

Как в тумане Уилсон ощупью пробрался в спальню и заключил Соджорнер в объятия.

– У нас будет ребенок, – взволнованно проговорил он, заглядывая ей в глаза.

Но она прошептала:

– Я не хочу ребенка, мне нужен епископ!

Уилсон не был суеверен и обычно не придавал значения приметам. Но знаменательные события, происшедшие с ним за последние два дня, заставили его призадуматься. Он решил сделать крутой поворот и заново перестроить свою жизнь. Он поразился, когда понял, как все еще важно для Соджорнер его избрание в епископы; теперь он видел перед собой лишь прямой и бесповоротный путь вперед.

За последнее время Уилсон почти перестал читать и размышлять и не уделял должного внимания Соджорнер, так как целиком отдался во власть своих прихотей, пытаясь заглушить этим чувство обиды и разочарования из-за своей неудавшейся карьеры. Влияло отчасти и то, что у жены была своя, независимая от него творческая жизнь, протекавшая вне стен дома и приносившая ей успех. Чем ему сейчас заняться? Он поддержит музыкально-драматические начинания Соджорнер, обеспечив ей более широкую аудиторию. До сих пор ее скрипка звучала в церкви для прихожан, состоявших главным образом из лиц свободных профессий, а также клерков и слуг белых богачей. Он умножит число ее слушателей за счет ремесленников и рабочих. Конечно, община будет противодействовать, но теперь ей придется считаться с мнением передовой части белой общественности, полюбившей новую негритянскую музыку и драму. В результате возникнет крупный скандал, ну что ж, он к этому готов.

Весь остаток субботы до поздней ночи Уилсон был занят поисками руководителей негритянских профсоюзов, беседами с профсоюзными активистами и рабочими. Он заходил даже в бары и бильярдные. В воскресенье церковь была переполнена новыми людьми. По большей части это были хорошо одетые мастеровые, но между ними попадались и чернорабочие в поношенной одежде, Уилсон подготовил проповедь на тему; «Рабочий люд и рабочие организации».

– Наступили новые времена, – говорил он. – Нельзя готовить из нашей молодежи только предпринимателей и лиц свободных профессий. Нельзя обслуживать только богатых и власть имущих. Большинство нашего народа – рабочие. Они добывают уголь и выдают его на-гора. Они делают то, что необходимо всем людям, а взамен получают столь мало, что не могут жить по-человечески. Но теперь они объединяются, чтобы изменить это положение вещей и обеспечить рабочим большую долю тех благ, которые они сами производят. Отныне моя деятельность в этой церкви будет направлена на поднятие жизненного уровня негритянских рабочих в Далласе с помощью образования для взрослых, охраны их здоровья, а также их организации на борьбу за более высокую заработную плату. Если церковная община не поддержит мою программу, я поищу для себя другое место. Моя жена окажет содействие этой программе, продолжая свою пропаганду негритянской музыки и театра.

В это утро в церкви раздались искренние аплодисменты, но в то же время там зрело скрытое недовольство и решительное противодействие планам Уилсона. Богатый подрядчик-цветной, член церковного совета, плативший своим рабочим по «негритянским» ставкам и знавший, что они намерены вступить в профсоюз, поднялся во время проповеди и вышел. Налицо были все признаки начинавшегося церковного раздора: почтенные прихожане перешептывались между собой, судача о нравственности проповедника, о его пренебрежении к «религии прежних времен»; о том, что он умалчивает об искуплении грехов и спасении души; о его ироническом отношении к чудесам и обращению в христианскую веру; о его зависти к зажиточным людям и тяготении к беднякам, преступникам и лодырям; о постоянных нападках его на белых богачей и заигрывании с белыми бедняками; о поддержке нм стачек и профсоюзов; о том, что его жена навязывает прихожанам музыку рабов, увлекается театром, танцами, скрипкой…

Члены совета переговорили со старейшиной и епископом. Было решено вместо открытой схватки пойти на компромисс. Церковь теперь была всегда переполнена, и сборы увеличились; в подвальном помещении в будни проходили профсоюзные собрания. Епископ заговорил с Уилсоном об открытии церкви в рабочих кварталах, «поближе к массам». Как посмотрит Уилсон на то, чтобы перейти туда? Уилсон не имел возражений при условии, что там будет сооружен просторный клуб, где Малый театр сможет показывать свои спектакли. Белые выразили готовность оказать этому проекту финансовую поддержку, однако члены церковного совета воспротивились, опасаясь, что их церковь утратит свое влияние. Они решили, что лучше пока сохранить Уилсона на нынешнем месте, а после его перевода в будущем году воспользоваться выгодами от укрупненного им прихода и постепенно восстановить прежние порядки.

И вот Уилсон еще раз очутился перед знакомой ему проблемой. Он мог добиться здесь известного повышения уровня жизни рабочих. Но что ожидает его дальше? Опять придется ехать в захолустье и начинать все сначала? Итак, перед ним снова встал вопрос о получении епископского сана. Несомненно, церковь нуждается в таких руководителях, от которых местные священники могли бы получать указания и поддержку, учиться методам работы, следовать их целям и идеалам. Натолкнул Уилсона на подобные размышления сам епископ, но сделал он это умышленно или нет, Уилсон так никогда и не узнал. Пригласив его однажды к себе, епископ сказал;

– Сын мой, Уилберфорс хочет дать вам ученую степень.

Уилсон от неожиданности растерялся. Он всегда был против присвоения ему ничего не стоящего звания «доктора богословия», которого так рьяно добивались многие проповедники. Но Уилберфорсский университет считался ведущим среди церковных учебных заведений, и на его церемониях по присуждению ученых степеней собирались видные церковные деятели. Может быть, именно там ему удастся положить начало широкому церковному движению за социальный прогресс. Уилсон согласился поехать, и тогда епископ вдруг добавил:

– А пока вы будете в Чикаго, почему бы вам не поговорить с вашим шурином Дугласом Мансартом? Это богатый и влиятельный человек.

Уилсон не вполне представлял себе, каким образом человек, подобный Дугласу, мог бы быть полезен церкви. Но оказалось, что у Соджорнер тоже есть для него поручение к брату.