Текст книги "Обитель теней"

Автор книги: убийцы Средневековые

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Едва основанная на берегах Англии обитель, как рассказывал ему моряк, поселившийся близ Розерите, вскоре приобрела дурную репутацию. Он отмахнулся тогда, решив, что эти слухи распускали местные жители, не желавшие платить монастырскую десятину. Но едва он прибыл в Бермондси, один из старших братьев, Ранульф, отвел его в сторонку.

– Настоятель, я должен предупредить тебя, что здесь не все ладно.

Джон сухо усмехнулся. Это он знал и сам. Для того его и прислали, чтобы уладить финансовые затруднения, в которых завяз монастырь.

– Я знаю, что счета не сходятся, брат Ранульф.

Его поразил презрительный взгляд, брошенный на него старым монахом. Непривычный к такой дерзости настоятель начат было отчитывать брата, но Ранульф не дал ему и двух слов сказать, непочтительно перебив новое начальство.

– Нет-нет, это пустяк, маленькая небрежность. Нет, я говорю о делах старины, по сю пору преследующих нас.

Джон в молчании выслушал повесть, излившуюся с завешенных густыми усами сухих губ Ранульфа. То было предание о первых годах обители, просуществовавшей почти две сотни лет. О капеллане, пропавшем без следа, и о высокородных воспитанницах короля, вознаградивших заботы братии побегом в голубую даль. Все это, как видно, навлекло на монастырь несчастье.

Когда монах завершил свои откровения, пришел черед настоятеля наградить его презрительным взглядом. Джон де Шартре, при всей глубине своей веры, был человеком гордым и вполне мирским, а потому басни о заблудших лордах и леди и о злом роке не производили на него впечатления. Не говоря уже о том, что руководство ордена доверило ему более мрачную, но и более точную версию истории обители. Версию, в которую он вовсе не собирался посвящать Ранульфа. Улыбнувшись, он потрепал старого монаха по плечу с тем же выражением, с каким утешал бессмысленно болтавшего брата Питера. В то время он и рассказ брата Ранульфа посчитал бредом безумца. Тогда они его не тревожили, эти старинные предания. Теперь он и все чаше приходили ему на память. Он подвинул свечу ближе к пергаменту, чтобы при ее желтом свете как можно лучше описать подробности событий. За окном уютных покоев сгущались сумерки. И кто-то откусил краешек бледной луны.

Фалконер пересек тесную комнатку на верхнем этаже гостевых покоев. Старые половицы заскрипели у него под ногами. Он опустился на грубо сколоченную кровать, застонавшую под его тяжестью. Уильям был рослый человек, и даже после многих лет ученых занятий на его костях не наросло лишнего жира. В молодости ему приходилось сражаться, и он не позволял себе расслабляться, чтобы избежать телесной немощи, какую видел в своих ученых собратьях. Однако теперь его тревожило состояние не тела, но ума. Пятнадцать лет он занимал пост магистра-регента в Оксфорде, и вот теперь стал бояться, что теряет рассудок. Не так внезапно, как это случилось с молодым бермондским монахом братом Питером, а медленно и почти неприметно.

Все началось во время лекции об Аристотелевой «Первой аналитике», которую он читал студентам-новичкам. Предмет он изучил, как собственную ладонь, и лекцию повторял едва ли не в тысячный раз. И вдруг не смог припомнить простейшего силлогизма.

– Прежде всего, примем общее отрицание относительно А и В. Если ни одно В – не А, то ни одно А не может быть В. Поскольку если некое А – назовем его С – было бы В, то неистинно было бы… неистинно было бы…

Внезапно фраза, которую он отбарабанивал перед сотнями студентов, вылетела у него из памяти. И головная боль стрелой вонзилась в левый глаз. Он тогда спас положение, резко обратившись к какому-то нарушителю дисциплины:

– Как заканчивается силлогизм, Томас Йолден?

Хорошо еще, что имя юнца не вылетело из головы. Мальчишка вздрогнул, но кое-как промямлил фразу, не дававшуюся его наставнику. Позже, когда он поведал об этом досадном промахе своему старому другу, констеблю города Оксфорда Питеру Баллоку, умолчав, впрочем, о сопровождавшем его приступе мигрени, тот проворчал:

– Да, Уильям, похоже, и к тебе подбирается старость.

Эта мысль привела в ужас Фалконера, которому исполнилось всего сорок пять лет – намного меньше, чем Баллоку. Тогда-то он и задумал обратиться к травнику. Доктора медицины из Оксфорда оказались для него совершенно бесполезны. Их так называемая медицинская наука основывалась на философии и брезговала эмпирическим опытом. И в любом случае он не хотел извещать никого в Оксфорде о своей беде. Потому он и дал так легко себя уговорить Роджеру Бэкону, попросившему съездить в Кентербери к одному еврею, занимавшемуся алхимией. Фалконер сразу сообразил, что может не только выполнить поручение друга, но и получить врачебный совет.

Теперь, пока он лежал на постели, обдумывая результаты поездки, тонкий осколок боли снова начал вгрызаться в левый глаз. Покопавшись в кошельке, он вытащил еще один засушенный листок. Лучше бы заварить его в кипящей воде, но непрестанный дождь и мысль о необходимости обращаться за помощью к необщительному послушнику остановила его. Он сунул лист в рот и посасывал его, ожидая легкой эйфории, которую приносило лекарство. Сквозь сводчатое окно он видел, как тьма отъедает бок у рябого лунного круга. Закрыв глаза, он попытался расслабиться, но сон не шел к нему. В нарастающей тишине чудился слабый, но назойливый звук. Он лежал в темноте, пытаясь объяснить себе его источник. Самое близкое, что пришло ему в голову, – такое поскрипывание издает корабль, качаясь на волнах. Поднявшись, Фалконер подошел к окну, дивясь, уж не появился ли в небе над монастырем один из тех облачных кораблей, о которых ему рассказывали в детстве. Он помнил, как отец, вернувшись от обедни, клялся, будто видел качавшийся в небе корабль, зацепившийся якорем за могильный камень на кладбище. Задрав голову, отец разглядел, как матрос в иноземной одежде обрубает канат, отпуская корабль плыть дальше по небу. Правда, подтвердить свой рассказ отец не сумел. На кладбище не оказалось никакого якоря. Фалконер задрал голову, но увидел только, как тьма понемногу наползает на луну. Тут он снова услышал звук, и понял его причину. Кто-то безостановочно расхаживал по половицам в соседней комнате. В той самой, за окном которой ему померещился призрак.

От луны оставалось все меньше, и ночь становилась все темнее. Джон де Шартре взялся наконец за перо, описывая события последних дней. Ровные черные строчки на девственном пергаменте извещали об исчезновении двух братьев-монахов и о сумасшествии третьего. Все началось две ночи назад, когда брат Мартин и брат Эйдо не явились к вечерней службе. Беглый осмотр монастыря и двора показал, что их нигде нет. Эйдо Ла Зуш был тихий сдержанный юноша, и его отлучка удивила настоятеля. Правда, он отмечал, что молодой человек легко поддавался чужому влиянию.

С братом Мартином дело обстояло совсем по-другому, и, учитывая его историю, Шартре с трудом заставлял себя сообщить о его исчезновении. Особенно теперь, когда обнаружилось сумасшествие брата Питера. Однако, кажется, надо было признаваться. Он опасался, не придется ли признаваться и в более темных делах. Трое юношей явились в монастырь Бермондси разными путями, каждый со своим прошлым (а история Мартина была особенной), но отчего-то быстро подружились. В то время настоятель только радовался, что они вместе учатся и молятся, видимо, черпая силу в своем товариществе. Теперь он не мог понять, с какой стати уверил себя в невинности этого союза. И по-новому взглянул на их дружбу, размышляя, не мог ли кто-то из троих обладать более сильным влиянием на остальных. Больше всего он боялся, что Мартин каким-то образом сбил тех двоих с пути праведного.

«Ныне признаюсь во грехе…»

Настоятель уставился на первую строку письма, адресованного вечности, и не скоро собрался с духом, чтобы закончить признание описанием последнего бедствия:

– А теперь нам приходится иметь дело с его матерью.

Зная, что действие лекарственного листа не даст ему уснуть, Уильям Фалконер решился дать волю любопытству. Он, крадучись, почти бесшумно, подобрался к двери и спустился по лестнице. Между двумя гостевыми комнатами, примыкавшими друг к другу, не было прямого прохода. К каждой с внутреннего двора вела своя лестница. Так что Фалконеру, чтобы выяснить, кто его сосед, приходилось спуститься вниз и снова подняться. И только остановившись у выхода со своей лестницы, глядя на непрекращавшийся ливень, он задумался о том, что у него нет причин нарушать уединение второго гостя.

– Будь ты проклят, Уильям! Коль уж ты так любишь совать нос в чужие дела, так придумай предлог, чтобы нарушить его покой!

Он скользнул к соседней лестнице вдоль стены, стараясь укрыться от не желавшего униматься дождя. Несмотря на все старания, несколько крупных капель, упавших с карниза, пробрались ему за воротник. Он вздрогнул, чувствуя, как холодная вода стекает по спине, впитываясь в нижнее белье. Добравшись до входа на вторую лестницу, он поспешно толкнул дверь, чтобы скорей укрыться под крышей. Дверь не поддавалась, и, повозившись немного с защелкой, он убедился, что она заперта. Кто это так беспокоится о своей безопасности, что запирается на замок в стенах монастыря? Он успел заново промокнуть и все же вышел на середину двора и, нацепив очки, уставился в окно, в котором давеча заметил движение. В этот миг, словно само провидение помогало ему, двор осветился вспышкой молнии, за которой последовал громкий раскат грома. Едва погасла вспышка, в окне снова мелькнул желтый свет. Фалконер протер пальцами запотевшие линзы и рассмотрел бледное, встревоженное женское лицо. Женщина всматривалась в бушующее грозовое небо, где от луны осталась всего половина.

Женщина. И к тому же под замком…

– Эта еврейка ищет сына. Что мне еще оставалось? Разве что вышвырнуть ее за ворота? Но этого я не мог сделать.

Фалконер и не замечал, что вслух подытожил свои наблюдения, но, услышав ответ, оглянулся через плечо на говорившего. Фигура в черном облачении появилась незаметно, гроза заглушила шаги. Даже под надвинутым капюшоном Фалконер узнал Джона де Шартре. Настоятель удивленно рассматривал гостя, и Фалконер вспомнил, что на лице у него все еще красуются стекла, исправлявшие его зрение. Он смущенно снял очки, сложил и убрал в кошель.

– Она… С какой стати еврейке искать сына в монастыре?

Де Шартре поморщился.

– Очень просто. Он здесь… или был здесь. А именно до позавчерашнего дня.

Взяв Фалконера под руку, он направил его к лестнице в его собственную гостевую комнату.

– Позволь мне объясниться в более удобной остановке.

Сафира Ле Веске проводила взглядом двух мужчин, скрывшихся в дверях в дальнем конце здания, ставшего ее тюрьмой. Когда они скрылись из виду, она вновь перевела взгляд на небо, наблюдая за редкостным зрелищем лунного затмения. Круглая тень Земли наползала на освещенную солнцем поверхность Луны, превращая круг в истончавшийся на глазах серп. Суеверный люд мог вообразить, что Луну поедает некий зверь. Сафира – женщина образованная, уже много лет успешно справлявшаяся с делом, оставленным после себя покойным мужем, – так не думала. И все же, наблюдая за небесным явлением, она вздохнула. Куда заманчивее вообразить огромное невидимое чудовище, заглатывающее луну, чем представлять себе огромные шары в небесной пустоте.

Она снова опустила глаза на монастырский двор, почти невидимый в померкшем лунном свете. Рослый худой мужчина в очках заинтересовал ее. Прежде чем он нацепил стекла, она успела заглянуть в голубые глаза и увидела в них внимание и живой острый ум. Быть может, этот человек поможет в ее делах, которые, похоже, зашли в тупик в монастыре Бермондси. Она пробежала через комнату и прижалась ухом к перегородке, разделявшей их комнаты. Напрягая слух, она различила негромкие голоса.

– Хоть я и не обязан этого делать, все же мне хотелось бы объяснить, как обстоит дело.

Настоятель сам почувствовал, что избрал для беседы с Уильямом Фалконером слишком суровый тон. Но справиться с собой он не мог – слишком привык окружать себя ореолом неприступности. Более того, он привык в трудных делах полагаться на собственное достоинство и не привык открывать душу посторонним. Однако что-то подсказывало ему, что этот ученый незнакомец сумеет помочь разрешить нынешние затруднения. К тому же после этой ночи настоятелю вряд ли доведется еще где-нибудь повстречаться с мастером Фалконером.

Тот сидел на краю кровати, расставив ноги и уперев ладони в колени. Отвечая настоятелю, он склонил голову, показывая, что понимает сложность его положения. Как видно, монаху было что скрывать. Однако Уильям знал, что молчание – самое действенное средство извлечь сведения из неразговорчивых свидетелей, и потому помалкивал. Настоятель Джон де Шартре прошелся по скрипучему полу, теребя нижнюю губу пальцами. Остановился на минуту, глядя на темнеющее небо за узким окном. Затем он снова развернулся лицом к Фалконеру.

– Несчастье с лишившимся ума братом Питером – не единственное бедствие, постигшее в последнее время нашу обитель. Совсем недавно бесследно пропали два других брата, оба его ровесники.

– Я привык к заблуждениям молодых людей, поддающихся на несколько дней соблазнам плоти. Однако почти всегда они возвращаются назад в раскаянии. – Фалконер помолчал, разглядывая настоятеля, которому явно пришлось не по душе предположение, что клюнийский орден может в чем-то напоминать необузданных оксфордских школяров. – С другой стороны, встречаются и слабые души, сбегающие обратно в родительский дом от тягот учения.

Настоятель покачал головой.

– Оба предположения невероятны в нашем случае, мастер Фалконер. Брат Эйдо – сирота, а брат Мартин… – Настоятель поморщился и невольно бросил косой взгляд на перегородку, отделявшую чердачную комнату Фалконера от соседней.

Уильям задумался, не подслушивает ли таинственная гостья их разговор.

– Возможно, ты поймешь, если я скажу, что брата Мартина прозвали Ле Конве. [5]5
  Новообращенный (фр.).


[Закрыть]

– Он иудей?

– Был иудеем, магистр. Он был обращен в Ла-Реоле близ Бордо, и мне платят восемь пенсов в неделю за обучение его догматам католической веры. Однако теперь я сомневаюсь, не напрасно ли впустил этого аспида в свое гнездо невинности.

Фалконер догадывался, что это еще не все, и что дело как-то связано с запертой по соседству женщиной. Он ощутил приближение нового приступа мигрени, но запретил себе думать о ней.

– Расскажи мне все в подробностях.

Еврейка понимала, что единственный способ спасти сына – это вырваться из заточения. На свое несчастье она не поладила с настоятелем аббатства Бермондси, когда накануне обратилась к нему с просьбой помочь в поисках сына, известного как Мартин Обращенный. Настоятель, как видно, смущенный просьбой еврейки, отвечал уклончиво:

– Зачем ты ищешь этого человека?

– Потому что это мой сын, Менахем. Он необдуманно принял крещение, в расстройстве от смерти отца. Если он здесь, а я полагаю, что это так, прошу позволить мне переговорить с ним. Чтобы найти его, я проделала долгий путь, забросив дело, которому мой муж отдал всю жизнь. И которое со временем перейдет к Менахему… к Мартину.

– Только если он не перейдет в христианство, надо полагать?

– Верно. Это дело состоит в ссудах под проценты, что запрещено христианской верой. В то же время это единственное, чем нам… – Она запнулась и раскинула руки, словно обозначая все множество своих единоверцев. – Единственное, чем нам, иудеям, дозволено заниматься.

– Возможно и так, госпожа.

Настоятель от досады на неприятный разговор даже прикусил губу.

– Но почему ты решила, что Мена… что твой сын здесь?

– Потому что я прошла по его следам через всю Францию и в это королевство. Тут я чуть было не потеряла след. Но, остановившись в еврейском квартале Кентербери, в маленьком приходе Святой Марии Бредманской, я услышала о некоем новообращенном из Франции, находившемся в больнице Святого Фомы. Увы, я не застала его там, но мне сказали, что он перебрался сюда, в монастырь Бермондси. Ты отрицаешь, что он здесь?

– Действительно, могу заверить, что в настоящее время в обители нет никого по имени Мартин Ле Конве. Так что ты напрасно проделала столь долгий путь, и тебе придется возвратиться с пустыми руками. Впрочем, ввиду позднего часа и надвигающейся бури я приглашаю тебя воспользоваться на эту ночь моим христианским гостеприимством.

Сафира Ле Веске заподозрила, что слова его если и истина, то лишь в строго буквальном смысле. Может, в данный момент ее сына и не было в монастыре, но несомненно, он постоянно проживает здесь. В тоне настоятеля ей почудилось беспокойство, не объяснявшееся лишь тем, что ему пришлось иметь дела с представителем народа христопродавцев, и вообще с женщиной. Что натворил ее сын, если этот человек не желает признавать самого его существования? Она твердо решила это выяснить и, когда ее отвели в странноприимный дом, собиралась только дождаться темноты и под ее покровом обыскать весь монастырь. Она как раз стояла у окна, обдумывая план действий, когда объявился высокий незнакомец со странными стеклами на глазах.

Сафира Ле Веске была хороша собой. Густые рыжие волосы и зеленые глаза были редкостью для ее народа. В молодости она вскружила немало голов, и даже теперь, когда ей исполнилась сорок два, льстила себе мыслью, что все еще привлекательна для мужчин.

Незнакомцу предстояло стать ее спасителем, хотя бы он сам еще ничего об этом не знал. Однако она не успела привлечь его внимания, когда из непроницаемой тьмы лунного затмения материализовался настоятель. Этот человек внушал ей страх. Теперь ей опять приходилось полагаться только на собственные силы и заново обдумывать средства к побегу. Она пожалела, что так мало интересовалась тайными учениями, которыми увлекался ее муж, да и сын тоже, пока отец был жив. Каббала могла бы открыть сверхъестественный путь к освобождению из темницы, однако ей, не владевшей магией, приходилось искать обычные пути. Она просунула голову в узкое окно.

– Можно ли поговорить с братом Питером?

Фалконеру отчего-то казалось, что бред несчастного мальчика, если в нем разобраться, откроет тайну несчастий, преследовавших в последние дни проклятый монастырь. Джон де Шартре поведал ему о дружбе, связавшей трех юношей за несколько месяцев их пребывания в обители. Теперь, задним числом, их союз представлялся настоятелю нечестивым и нездоровым. Де Шартре готов был видеть в Мартине источник всех бед. Фалконер сомневался в этом, но воздерживался от выводов, пока не установит истину. Его опыт знакомства с евреями в Оксфорде говорил, что этот народ по возможности избегает открытых столкновений. Разумеется, среди молодых евреев попадалось не меньше горячих голов, чем в среде христианской молодежи, однако в целом они были более осмотрительны, да к тому же остро ощущали двусмысленность своего положения в Англии. Впрочем, этот юноша перешел в христианскую веру, а значит, он мог быть слеплен из другого теста. Пока что Фалконер мог судить о нем лишь со слов настоятеля.

Де Шартре, отвечая на предложение побеседовать с братом Питером, напомнил:

– Но ведь он безумен. Он несет бессмыслицу.

Фалконер улыбнулся:

– Многие скажут, что я несу бессмыслицу всю свою жизнь наставника. Особенно охотно согласятся с этим новые студенты. Но они скоро понимают, что логика – мой катехизис. Иной раз логичный и последовательный ум способен увидеть смысл в видимом безумии нашего мира. Как-никак, после того как вы отбросите все невозможное, оставшееся должно быть истиной, сколь бы невероятно оно ни было.

Джон де Шартре хмыкнул, очевидно, не придавая особой важности довольно необычному заявлению Фалконера. Все же он не видел иного выхода, как допустить магистра регента к разговору с братом Питером.

– Идем, он здесь неподалеку, в госпитале.

За окном все так же ровно шумел дождь, а потому Фалконер, прежде чем последовать за настоятелем во двор, достал из дорожной сумки свой отсыревший плащ и завернулся в него. В дверях оба задержались, не решаясь окунуться в грозовую ночь. Фалконер, прежде чем шагнуть наружу, инстинктивно огляделся по сторонам. Краем глаза он заметил что-то, светлевшее в проходе между стенами гостевых покоев и монашеской опочивальни. «Нечто» было увенчано клочком хлопающей на ветру материи. Усмехнувшись про себя, он подхватил настоятеля под руку и направил к противоположной стороне двора – подальше от милого видения голой женской ножки, прикрытой сверху темным подолом, смявшимся о свинцовый водосток, по которому спускалась дама.

– Говоришь, больница у вас здесь?

Как только они повернулись к ней спинами, Сафира оправила подол и сползла по трубе на землю. Она пряталась в тени, чтобы ее не заметили. Огненно-рыжие волосы намокли под дождем и потемнели. Но вот мужчины скрылись за углом, и она поспешила вдогонку, в уверенности, что слежка за ними поможет ей узнать, куда подевался сын. Высокий приезжий – тот, что наверняка заметил ее на водосточной трубе, – упомянул о больнице. Может быть, они намерены навестить там ее сына? Правда, она отчасти надеялась, что это не так, потому что подобные госпитали использовались обычно как дома Лазаря, а ей не хотелось думать, что сына поразила проказа, хотя это объяснило бы нежелание настоятеля говорить о нем.

Она босиком пробежала через двор, осторожно выглянула из-за угла и успела увидеть, как мужчины скрываются в дверном проеме справа. Женщина беззвучно последовала за ними. Когда настоятель подвел его к госпиталю, Фалконер бросил взгляд через плечо и заметил, как темная фигура выскользнула из-за угла. Несмотря на слабость зрения, он был уверен, что стройная фигурка принадлежала таинственной, запертой под замок женщине. Внутреннее чувство подсказывало ему, что с ее помощью он приблизится к разгадке исчезновения двух монахов и безумия, постигшего брата Питера, поэтому он порадовался, что она будет под рукой и вне досягаемости Джона де Шартре. Он пропустил настоятеля вперед и не забыл оставить открытой дверь больницы.

Сафира Ле Веске шлепала босыми ногами по следам мужчин, не замечая ледяного дождя, струившегося с небес. Она приближалась к желанной цели и думала только о пропавшем сыне. Когда мужчины скрылись в проеме двери на дальней стороне двора, она помедлила минуту в тени за выступом стены. Потом, уверившись, что они уже удалились от дверей, она пробежала по булыжной мостовой и остановилась у той же арки. Дверь осталась приоткрытой, и она сумела протиснуться в щель, не скрипнув петлями. Внутри при свете мерцающей свечи она разглядела сводчатое помещение, частично разгороженное деревянными простенками. Она слышала, как ворочаются и мечутся лежащие на соломенных матрасах. Шорох временами прерывался стонами, выражающими страдание, как телесное, так и душевное. Не в силах избавиться от подозрения, что попала в дом Лазаря, он содрогнулась. В конце помещения отдернутая занавеска открывала вход за перегородку, и оттуда лился яркий свет. Сафира увидела, что настоятель и приезжий склоняются над кроватью, всматриваясь в лежащего. Она на цыпочках подобралась ближе.

– Нельзя ли снять с него цепи? На вид он совсем плох.

Фалконера приводило в ужас обращение с несчастным сумасшедшим монахом. Тот был сильно истощен, сухая, как бумага, кожа туго обтягивала кости лица. А они приковали его к кровати кандалами, которые удержали бы и быка. Питер был равнодушен к этому бесчестью и спокойно спал на грубом одеяле, составлявшем всю его постель. Впрочем, одежда на нем была чистой и опрятной. Настоятель оглянулся на угрюмого монаха, сидевшего у ложа больного. Худой серолицый брат милосердия поджал губы и покачал головой.

– Боюсь, что нельзя, мастер Фалконер, – ответил настоятель. – Это брат Томас, наш травник, и я в подобных случаях доверяюсь его суждению.

Сообразив, что сказал лишнее, он поспешно оговорился:

– Не то чтобы он привык к случаям сумасшествия, как ты понимаешь. Этот случай совершенно необъясним для нас обоих.

Монах в знак согласия торжественно кивнул.

– Что касается его… изможденного вида, то он с друзьями просто постился и предавался аскезе. Возможно, слишком ревностно, но я не видел в том ничего худого. Как видите, мы переодели его в чистое и перевязали раны. Но что касается цепей, я согласен с братом Томасом. Так лучше… для Питера.

«Лучше для монастыря», – подумал Фалконер, но оставил эту мысль при себе. Он склонился над страдальцем, чтобы лучше рассмотреть лицо юноши. Внезапно глаза Питера широко открылись, и он сам уставился в лицо Фалконеру. Магистр-регент подумал, что их голоса разбудили спящего, и гадал, много ли тот успел услышать. Парень заговорил первым:

– Здравствуй, Адам.

Он, насколько позволяли кандалы, поднял руку и указал три точки над головой Фалконера.

– Один, два, три. Венец, мудрость и разум. Я вижу их.

– Ты мне льстишь, Питер. Но меня зовут Уильям, а не Адам.

Брат Питер задумчиво нахмурил брови и произнес:

– Значит, не Адам. Ну, ничего.

И тут же в его глазах мелькнула новая мысль. Он улыбнулся:

– Вы уже нашли Эйдо?

– Нет. Питер. Ты знаешь, где он?

Юноша хитро усмехнулся и отвел взгляд.

– Может, и знаю.

– А где Мартин?

Вопросы Фалконера, казалось, встревожили молодого монаха, и он застонал, потрясая цепями, словно хотел сбросить их с себя.

– Мартин? Он – темный серафим. Нет, нет, не говори о нем. Я побывал в Джезире и видел десять рангов ангелов. Я знаю.

Фалконер нахмурился. В болтовне безумца не было и проблеска смысла.

– Что тебе известно, брат Питер? Где они, твои друзья?

– О, он умер! Умер!

Бледное лицо молодого монаха исказил ужас, и он вцепился в рукав брата Томаса. Травник поспешно перехватил его кисть и выдернул рукав из пальцев больного. Сафира, затаившись в тени, со страхом ловила каждое слово Питера. Кто умер – Мартин или Эйдо? Отгоняя чувство вины, она молилась в душе, чтобы это оказался Эйдо. Кроме того, в отличие от терпеливого незнакомца, она видела смысл в бреде мальчика. Или ей так казалось.

– Что ты сделал с Менахемом? – пробормотала она и отступила подальше в темноту.

Фалконер тем временем обдумывал следующий ход. Если один из мальчиков мертв, где его тело? По словам настоятеля, после пропажи монахов они обыскали весь монастырь. И ничего не нашли. Но, если Питер не лжет, один из них умер, и его тело лежит где-то, а второй, стало быть, жив и, возможно, виновен в убийстве. Все произошло совсем недавно, и, по мнению магистра, оставшийся в живых – Мартин или Эйдо – не мог далеко уйти. Скорее всего, он затаился где-то, пережидая непогоду. Выглянув в окно, он увидел все те же струи дождя, а стигийская тьма, оставленная исчезнувшей с неба луной, озарялась лишь вспышками молний. Гром, словно голос рока, раздавался сразу вслед за вспышкой, показывая, что гроза прямо у них над головами. Страшный удар заставил брата Питера встрепенуться. Он забился в угол кровати, подтянув к себе цепи, и заговорил, произнося странные слова:

– Он на свободе – серафим тьмы, Самуил и все его келифоты…

Настоятель и брат-травник отшатнулись и испуганно перекрестились. Фалконер тоже привстал, потирая лоб в том месте, где просыпалась боль. Он незаметно вытянул из кошеля лист и разжевал его. Потом опустил взгляд на распростертого монаха и увидел страх в его глазах. Больше при настоятеле и его подручном он ничего не скажет.

– Настоятель Джон, если в монастыре действительно находится мертвец, его нужно как можно быстрее отыскать. Пока не встала к приме вся братия. Если вы вдвоем займетесь тщательными поисками, я могу побыть с Питером.

Томас сначала воспротивился его предложению, однако настоятель счел его разумным.

– Да, брат Томас, мастер Фалконер верно говорит. Надо найти тело, пока кто-нибудь не наткнулся на него случайно. К тому же цепи не позволят брату Питеру сбежать, если бы он и захотел.

Травник захватил одну из свечей, горевших у постели Питера, и первым отправился на поиски. Фалконер проводил их взглядом, с тревогой вглядываясь в темноту. Он не сомневался, что таинственная незнакомка подслушивала разговор с монахом, но теперь ее нигде не было видно. Он хотел бы знать, куда она подевалась и что делает.

На самом деле Сафира не делала ничего. Убедившись, что сына нет в больнице, она теперь представления не имела, откуда начать поиски. Проходя к отделению, где стояла постель брата Питера, она потихоньку заглядывала во все кельи. За перегородками лежали старики и больные, уже готовые отправиться в царствие небесное, о котором молились всю свою монашескую жизнь. Ни одно из тел на кроватях не могло быть телом молодого человека. Она вздохнула с облегчением. Но чуть позже, когда Питер объявил, что один из его товарищей мертв, ее сердце пронзил ужас. Оставалось только надеяться, что речь шла о втором молодом монахе, Эйдо. Она никому не желала зла, но лучше его смерть, чем кончина ее единственного сына. Однако больше всего ее беспокоили слова, сказанные перед тем Питером. Для настоятеля и приезжего – которого, кажется, звали Уильям Фалконер – они представлялись бессмыслицей, бредом безумца, а вот Сафира точно знала, что они означают. И у нее было очень тревожно на душе. Она опустилась на тощий матрац в келье, которую выбрала своим укрытием, выжидая, пока настоятель и его спутник пройдут мимо. Ее вдруг настигли холод и усталость, мокрая одежда липла к телу, и ее била неудержимая дрожь.

– Питер, Питер, они ушли. Теперь ты можешь поговорить со мной одним.

Фалконер мягко встряхнул молодого монаха, уговаривая того открыть глаза и оглядеться. Спустя минуту, когда он уже думал, что все уговоры впустую, левый глаз юноши вдруг открылся, словно он испытывал правдивость магистра-регента.

– Посмотри, Питер, настоятель ушел, и брат Томас тоже. Скажи мне, кто умер? Что сталось с твоими друзьями, с Мартином и Эйдо? Чем вы занимались, чего ты так испугался?

Питер приоткрыл другой глаз и искоса заглянул в лицо Фалконеру.

– Кто сказал, будто мы чем-то занимались?

Он отпирался, как пойманный на шалости мальчуган, и Фалконеру пришло в голову, не сводилась ли все дело к тому, что троица молодых людей ублажала друг друга. Видит бог, он привык к такому в университете. Хотя там это редко кончалось смертью, но молодой монах в приступе раскаяния мог покончить с собой. Только страх в глазах Питера показывал, что тайна троих юношей была серьезнее и касалась более опасных вещей. Питер тем временем снова завел свое:

– Ищи геометрического совершенства: где вход – число шесть, а между восемью и девятью зазор. Там три, а имя Божье – создание. – Он ухватил Фалконера за руку и подтянулся к нему, насколько позволяла цепь. – Повтори мне!