Текст книги "Вирсавия"

Автор книги: Торгни Линдгрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

_

Царю должно иметь пророка.

И пророком царя Давида был Нафан.

Пришел он к царю в тот самый день, когда Давид завоевал Иерусалим.

Случилось это под вечер, Давид направлялся из Офела к крепости иевусеев, он был очень утомлен и кровоточил из глубокой раны На шее. Нафан поспешно догнал царя, пробился поближе, царские воины пропустили его, подумали, что он хананей, иевусеянин, который хочет просить о какой-нибудь милости или о пощаде, к тому же был он безоружен, а плащ его был грязен и весь в лохмотьях, как будто и его коснулась недавно оконченная битва.

Пробиваясь к царю, он кричал:

Царь Давид, я – пророк твой, посланный Господом! Господь печется о народе Своем, отныне и вовек, верующие в Господа подобны горе Сион, которая не поколеблется, будут они жить вечно.

Он кричал, широко раскрывши рот свой, казалось, лицо его состояло из одного только рта, длинная тощая шея вытянулась вперед, голос звучал громко и взволнованно и был подобен трубному гласу.

Обрезан ли ты? – спросил Давид.

Я рожден без крайней плоти, вскричал Нафан. Господь обрезал меня во чреве матери моей.

Да, и такое тоже бывало, люди рождались со всевозможными знаками на теле, случалось, они рождались волосатыми подобно бесам, или покрытыми золотистой пыльцою, или уже мертвыми и с блаженной улыбкою, и, конечно же, могли родиться обрезанными.

И Он воистину послал тебя?

Да, Он воистину послал меня.

Более царь не спросил ни о чем, не спросил ни о происхождении Нафана, ни о прежней его жизни, ни о предках его, он ведь не мог согласиться: да, тебя послал Господь, и тотчас же спросить: откуда ты пришел?

Рваный Нафанов плащ был соткан из волоса, и был это плащ скорби; препоясался пророк кожаным поясом, грудь прикрывал козьей шкурой – был одет так, как будто жил в пустыне, и в царском доме ходил в той же одежде, будто и не дом это, а пустыня. На лбу его был выжжен знак Божий, крест. И на кожаном снурке вокруг шеи висели маленькие литавры, медная чашка, обтянутая телячьей кожей.

Царь Давид уже имел одного пророка, по имени Гад. Этот Гад следовал за ним еще с той поры, когда он впервые бежал от царя Саула. Однако Нафан скоро стал первым из двух, ведь Гад присоединился к царю по своей собственной воле, а Нафан был послан Господом, как бы брошен пращою Его.

Много позже сын Вирсавии, один из сыновей ее, Сын, спросит: Нафан? а чем он занят? каково его дело? какова задача?

И она ответит, по обыкновению своему, просто, ясно, прямодушно и по-детски:

Должно ему с покорностию уступать восторгу, повергаться в восхищение, вновь и вновь препоручать себя Господу, идти, забывши о себе самом.

И при этом танцевать, шататься и падать, срывать с себя одежду и бросаться на землю, да, он поистине обрезан, лежать в беспамятстве, открывая тем присутствие Божие, являть окружающим святость и неисповедимые, могучие силы Божии, непрестанно преисполняться духом Божиим.

Все это делает над ним Дух, сам Нафан не делает ничего, он только позволяет делать это над собою, предоставляет себя в распоряжение, Дух – это не сам Бог, но сила или сущность, какую Бог на него насылает.

Еще должно ему говорить временами от своего, Нафанова, имени, а временами от имени Бога, и, когда говорит он от имени Божия, он как писец, он лишь запечатлевает губами своими и языком те слова, которые ему внушаются, он слов не выбирает, только повторяет их и делает зримыми либо внятными.

И должно ему играть на маленьких литаврах из телячьей кожи и меди, до крови раздирать грудь свою трехгранным каменным ножом, перелетать по воздуху, будучи брошенным как бы пращою Духа Божия.

Вправду перелетать?

Да, вправду.

До того как вы родились, до того как родился ты, в ту пору, когда я носила под сердцем первенца моего, случилось, что однажды Нафан очень разгневался, не мог он стерпеть, что отец ваш царь даровал мне звание царицы; царицы бывают только у язычников, сказал он, и гнев, соединившийся с Духом Божиим, гнев, распаленный огнем Духа Божия, как бы пращою бросил его по воздуху на два дневных перехода к западу, почти к самому морю, он летел будто огромная птица и возвратился только через три дня, пешком, оборванный и жалкий, изголодавшийся, мучимый жаждою, удрученный. Но избавленный от гнева своего.

Ах, дитя мое, если бы ты видел его!

И вот еще что его задача – благословлять либо проклинать все, что надобно благословить либо проклясть.

И от восхода солнца до заката стоять, прикрывши рот ладонью и оборотившись лицом к стене, дабы затем, в сумерки, толковать сны, предсказывать погоду или указывать места, где пропали или были потеряны какие-либо вещи или же люди.

Бросать жребии, чтобы узнать правду, ведь правда – воля Божия.

Указывать дорогу к убежавшим верблюдам, ослам и овечьим стадам. Дарить утешение тем, кто лишился верблюдов, ослов или овечьих стад.

Знать все и сообщать другим малую толику этого знания.

Призывать с неба огонь, когда есть в огне надобность.

В крайней нужде пробуждать к жизни мертвых.

Мертвых?

Да, поистине мертвых.

Из преисподней?

Да. Из преисподней.

Однажды умер во храме один из мальчиков, такой же годами, как ты сейчас, Сын мой, мальчик этот хранил священную золотую змейку, которой очищают и освящают царское вино, и никто не знал, где спрятана змейка, мы все без устали и в испуге искали ее, и целых два дня царь не осмеливался пить вино, мальчик унес знание о тайнике с собою в преисподнюю, к мертвым, Нафан тоже тщетно искал змейку, а потом пробудил мальчика от смерти, ибо другого способа не было, звали мальчика Садок сын Адиила, и, воротясь из преисподней, он рассказал, где спрятана змейка.

И где же она была спрятана?

Она была зарыта под порогом одного из амбаров, и никто не мог понять, зачем он спрятал ее именно там, а потом Нафан снова отпустил его к мертвым, в преисподнюю.

Вот так много знала Вирсавия о Нафане, пророке, так много знала она уже спустя несколько лет, а быть может, знала и еще больше, но не хотела говорить, ведь Нафан тоже был близок ее сердцу.

Без пророка царь несовершенен, пророк ведет к нему луч правды, которая его совершенствует.

Давид, стало быть, имел Нафана. Нафан был инструментом, преисполненным Духа, духовым инструментом Господа.

Когда Вирсавия поселилась в доме Давидовом, когда прошло несколько месяцев и все уже видели, что носит она под сердцем царское дитя – сказать по правде, она и не скрывала этого, наоборот, подпоясывала одежду под грудью шитой жемчугом лентой, чтобы видно было выступающий живот, – тогда-то Нафан пришел к царю и сказал:

В одном городе были две женщины, одна богатая, а другая бедная. У богатой было очень много мелкого и крупного скота, который пасся в Ефремовых горах и на равнине Гауранской, были у нее и козы, и верблюды, и овцы, и ослы в изобилии.

А у бедной ничего, кроме одной овечки, из тех, что отвергнуты священниками, слишком она была маленькая для жертвы, и женщина взяла ее к себе, и умащала целебными мазями, и клала мед ей на язык, и давала сосать грудь свою.

Да, овечка стала ей как дочь, ночью спала у нее на груди, днем же, мемекая, ходила подле нее, уткнувшись головой в правое ее бедро, и вот выросла овечка и стала самой красивой, и самой жизнерадостной, и самой привлекательной во всей долине Иорданской.

И они очень любили друг друга, овечка и эта женщина.

И пришел к богатой женщине странник, был это разбойник и убийца, которого мучили тяжкие грехи, и потребовал он от богатой женщины овцу, чтобы принести ее в жертву греха.

Если не подаришь мне овцу, я и тебя убью, сказал он.

Так мучили его грехи, так велика была нужда его в жертвенном овне.

И богатая женщина послала слуг своих к бедной, слуг с копьями, и мечами, и плетьми, и взяли они овечку ее, прекрасную овечку, любимую ее дочь, и богатая женщина отдала ее разбойнику, чтобы тот принес свою жертву.

Достойна смерти эта женщина! – вскричал Давид.

Которая из двух?

Богатая! Та, что взяла единственную овечку бедной женщины!

Та женщина – ты, сказал Нафан.

Нет, сказал Давид. Даже в притче я не могу быть женщиной.

Нафан же твердил: эта женщина есть не кто иной, как ты!

Твои слова не всегда метки, сказал Давид. Часто они не попадают в цель.

В моих притчах есть глубины и тайны, тебе непонятные. Для открытого и ясного притчи не надобны.

Твои притчи необходимо истолковывать, и в этом их самый большой изъян, сказал Давид. Хорошая притча должна заключать толкование в себе самой.

Притче можно и должно иметь множество толкований, защищался Нафан. Она должна быть как глубокие воды, которые от освещения меняют свой цвет и образ.

Мутные воды, насмешливо произнес царь.

Образы притчи, продолжал Нафан, должны помещаться один поверх другого, как ткани на полке у ткача: вытаскивая на свет один, надобно помнить, что во тьме ждет другой, под всяким узором должен быть сокрыт другой узор.

Подобные притчи кажутся мне лишенными смысла, сказал царь. Я желаю от притчи ясных ответов, и более ничего.

Надобно быть смиренно открытым и бдительным, чтобы воспринять притчу в глубине своего сердца, сказал Нафан.

Смиренно открытым? – повторил царь.

Хорошая притча содержит бесконечное число ясных ответов, и даже более того: бесконечное число ясных ответов, которые друг другу противоречат и друг друга исключают.

Такая притча уничтожает сама себя, сказал Давид.

Да, согласился Нафан. Бывает и так. Но если она истинна и если имеет источник свой у Господа, то она исподволь вновь возникает в сердце прислушивающегося.

Господь не занимается притчами, нетерпеливо сказал царь. У Господа мысли самые что ни на есть ясные и простые.

В этом ты ошибаешься, господин мой царь, сказал Нафан, и голос его зазвенел от раздражения. Ты не знаешь Господа. Не знаешь Его так, как знаю я! Ты всего лишь Его помазанник, но не пленник Его!

Ты не преисполнен день и ночь Его голосом, вскричал он. Говорю тебе: Он – Бог притчи, все Им творимое суть притчи, человек – притча, море – притча, птицы и рыбы – притчи, саранча – притча, вино – притча, хлеб – притча, преисподняя – притча, твоя любовь к Вирсавии – тоже притча! Ничего нет ни на земле, ни в пространствах небесных, что не было бы создано Им ради притчи!

На этот раз царь промолчал, только вертел в руке маленькую свирель, он более не хотел раздражать пророка, ведь если спор продолжится, Нафан в конце концов впадет в пророческую ярость, покатится по полу, с пеною на губах, и завершится все мучительной лихорадкою.

Но через несколько времени царь сказал:

Ты что же, вовсе не желаешь помочь мне уразуметь твою притчу? О богатой женщине и бедной женщине, той, что отдала единственную свою овечку в жертву за грех?

И пророк ответил ему на сей раз очень спокойно и сдержанно, голосом глухим и сдавленным, ибо не любил он объяснять и истолковывать свои притчи.

У хеттеянина Урии не было на свете ничего, кроме Вирсавии, она была его овечкой, единственной его радостью.

При этих словах к сердцу царя прихлынула волна мучительной зависти: Вирсавия покоилась на груди хеттеянина, поила его молоком своим, спала в его объятиях.

Но ты отнял у него овечку, продолжал Нафан, похитил у него Вирсавию. Ты, кому дано царство от Бога! Ты, чьих богатств не перечесть и не взвесить! Ты, имеющий пятьдесят две жены!

Я никогда не считал моих жен, сказал Давид.

Да, ты не считал, отвечал Нафан. Однако ж они сосчитали себя сами. Они говорят: нас уже пятьдесят две.

Уже, повторил Давид. Число их более не увеличится. Вирсавия – последняя моя жена. Вирсавия – окончательная.

И ты осквернил Урию, продолжал Нафан. Осквернил и велел убить его мечом.

У меня не было выбора, сказал Давид.

Господь не спрашивает, был ли у тебя выбор, сказал Нафан. Господь не говорит: Давид соделал это из необходимости. Нет, Господь видит лишь твои дела, а не то, чему случилось им предшествовать. По делам твоим Он накажет тебя.

Нет на мне вины, сказал Давид, и голос его был очень ясен и полон обмана. И он продолжал:

Вина вся на Вирсавии. Своим присутствием навлекла она на себя эту вину. Она, и никто другой, обагрила руки свои кровью Урии.

И ты думаешь, что не накажет Господь слабую и беззащитную женщину?

Господь милосерд к слабым, сказал Давид. Он пощадит Вирсавию ради ее беспомощности.

Ты вправду ли думаешь, что не распознает Господь твою хитрость? – сказал Нафан. Думаешь, Его обманут твои ухищрения?

Долго молчал Давид, потом вздохнул и произнес:

Нет, в глубине сердца моего я так не думаю. Но я не был бы таким, каков я есмь, если бы не попытался. Я всегда ищу лазейки. Таким создал меня Господь: смышленым, и хитроумным, и изобретательным. Он сотворил меня человеком лазеек и ухищрений.

Он накажет тебя.

Да, Он меня накажет.

Вовеки не отступит меч от дома твоего. Я возьму жен твоих пред глазами твоими и отдам ближнему твоему, говорит Господь. И Я наполню дом твой скорбями и болью, и будут беды и горести умножаться и плодиться в доме твоем подобно змеям.

Да, сказал Давид, я поистине не жду ничего иного.

Дитя же, говорит Господь, дитя, которое носит Вирсавия, первенца ее, Я возьму к себе, украду его, как богатая женщина похитила первенца у бедной, Я позволю ему родиться на свет, а потом отниму жизнь его и дух, похищу его из рук царя Давида.

Жертва за грех, сказал Давид.

Да. Жертва за грех.

Но ты сам не умрешь, сказал Нафан.

После этого им было уже нечего сказать друг другу, Нафан поднял свой грубый волосяной плащ, волочившийся по полу, отвернулся и пошел прочь, а царь Давид поднес к губам маленькую кедровую свирель и пробежал пальцами по дырочкам. Но не играл.

Вирсавия видела, как пророк вошел к царю. И когда вышел он из царской горницы, она поджидала его. С нею никого не было, только два стража с длинными копьями стояли у дверей, но в неподвижности своей они как бы и не существовали, казалось, оба и не дышат вовсе.

Что ты сказал ему? – робко прошептала Вирсавия.

Я сказал ему правду, ответил Нафан.

Правду?

Да, правду.

И какова же эта правда?

Такова, что кровь Урии на руках его. Что велел он убить твоего мужа.

У всех на руках всегда чья-нибудь кровь, сказала Вирсавия, и звучала это так, будто она оправдывала самое себя. К тому же он ведь царь.

Также и царь должен быть праведным человеком, произнес пророк мягким голосом, будто обращался к ребенку.

И Вирсавия стала размышлять об этом.

Я думаю, сказала она наконец, я думаю, царское и человеческое соединить невозможно. Истинный царь не может быть еще и человеком. А тот, кто выбирает для себя человеческое, не может властвовать другими людьми.

Все люди суть человеки, сказал Нафан. Некоторые становятся избранными, вот и все.

Может ли избранный воспротивиться избранию? – спросила Вирсавия. Можно ли избегнуть избрания?

Все ищут избрания, ответил Нафан. Все алчут сделаться избранными и помазанными. Такими создал нас Бог: мы устремляемся вперед, ослепленно жаждая, чтобы схватила нас длань Его.

И царь тоже?

Да. И Давид тоже.

Если Бог создал его таким, тогда Бог и виноват, сказала Вирсавия, очень тихо и осторожно.

Бог создал нас и затем, чтобы наказывать, произнес пророк. Если бы не было человека, карающий бич Божий поражал бы пустое ничто.

Страдания Урии миновали, прошептала Вирсавия. Он более не страждет. Я почти забыла его.

А тебя Давид украл. Ты – краденое добро. Ты – сокровище, которое он украл у невинного.

Неужели Бог не ведает сострадания?

Бог есть Творец. Если это неминуемо, Он сотворит и сострадание.

Долго Вирсавия молчала. Потом воскликнула, как будто вовсе и не думала о том, что стража, а не то и сам царь могут услышать ее:

Краденое добро! Сокровище! Я ведь живой человек! Дух Божий есть и во мне! Я устремилась к длани, которая схватила меня!

На сей раз пророк не ответил, только улыбнулся ей, снисходительно, успокаивая, и улыбка его говорила: есть и невинная слепота, простосердечное стремление, ты не будешь наказана, нет, не будешь, виновен лишь виновный.

И он положил свою худую, костлявую руку на чрево ее, проверяя и благословляя, и почувствовал, как внутри шевелится дитя.

Жизнь таинственна, более того, непостижна, тихо и доверительно сказал он. Как Бог творит плоть от плоти, человека от человека.

Иногда он вздрагивает во чреве моем, сказала Вирсавия. Как будто бы пробуждается от дивного сна.

Пророк наклонился и приложил щеку и твердое, острое ухо свое к ее телу. А через несколько времени воскликнул с удивлением, почти с радостью:

Я слышу, как бьется его сердце! Оно трепещет, как малая пташка в клетке!

Да, сказала Вирсавия, медленно и опасливо. Точь-в-точь как испуганная пташка в клетке. Лесная пташка, которую похитили из гнезда ее.

И прежде чем уйти, пророк, благословляя, возложил на нее руки, чтобы Господь уберег ее и дитя, в особенности дитя, от злых духов и от Лилит, похитительницы младенцев, диавола в женском образе, который жил в пустыне и ежедневно утолял жажду свою младенческою кровью.

Со всеми нами всегда что-нибудь происходит, думала Вирсавия. Нас поражают болезни, и ненависть, и любовь. Нас похищают, и оставляют, и убивают. Всегда есть что-нибудь, перед чем мы беззащитны.

Да, так оно и есть.

_

Женский дом похож был на хлев. В каждой комнате жили три женщины. Дети же были повсюду – у своих матерей, и в особой детской комнате, и в тесных каморках меж покоями, и в длинных переходах, – несчетные дети, дети, которых еще не избрали, чтобы жили они в царском доме или служили во храме, и девочки, которых еще не отослали прочь, чтобы выдать замуж. В женском доме был и покой для царя, покой, где он мог спать со своими женами, и еще отдельное помещение для родов, ведь каждый месяц рождались три, семь или еще какое-нибудь священное число младенцев.

Но Вирсавия родит свое дитя не в этом помещении. Нет, это произойдет в ее покое, в доме царя, она избранная овечка, которая окотится подле своего пастыря.

И женщины, что собирались у царского колодезя, без устали говорили об этом и не могли наговориться:

Царь Давид велел принести в жертву двенадцать волов, как только начнутся у нее схватки, двенадцать волов назначены для заклания во всеобщую жертву.

Впереди нее всегда ходит слуга, ходит согнувшись, чтобы подпирать и поднимать ее чрево.

У нее между грудей спрятан домашний бог, царь про это не знает.

Нафан сказал, что родится мальчик, так велел царь, и Вирсавия знает об этом.

Нафан уже помазал его, прямо у нее во чреве, он будет мирным правителем.

Царь разделит царство меж собою и Сыном, царь Давид возвратится в Хеврон или в Вифлеем.

Имя ему уже назначено, он будет зваться благословенным.

Дитя умрет.

Кто сказал, что умрет?

Так сказал Нафан. Пророк.

Неужели и вправду умрет?

Никогда этот младенец не получит имени, он не доживет до дня обрезания. Так сказал Нафану Господь, а Нафан передал эти слова Господа царю.

Отчего же он должен умереть?

Вирсавия была нечиста. Вирсавия виновата.

Чем же была она нечиста?

Она еще принадлежала Урии, никто другой не мог владеть ею, потому и сделалась она нечистой, когда царь возлег с нею.

Не все дети, зачатые в нечистоте, умирают.

Верно, обыкновенные дети, простые дети, которые станут простыми людьми, не умирают, но избранное дитя должно быть зачато и рождено в чистоте.

Неужели правда?

А как же. Истинная правда.

Если бы он остался жить, и вырос, и сделался царем, нечистота его запятнала бы весь народ.

Значит, царю во все дни жизни его должно быть чистым?

Да. Во все дни жизни.

Как же ему избегнуть нечистоты?

Во все дни жизни своей быть царем – вот как.

А Вирсавия спросила Мемфивосфея:

Как это – родить дитя?

Не знаю, вздохнул Мемфивосфей. Откуда мне знать это?

У тебя много сыновей. И много дочерей.

Их родили мне мои жены, сам я при этом не присутствовал, потом младенцев приносили ко мне, и я благословлял их. Хоть и не должен был давать благословения.

Вирсавия улыбнулась про себя – и смешно, и горько говорить с Мемфивосфеем.

Как ты думаешь, это трудно?

Если бы дело это было чрезвычайно трудное, сказал Мемфивосфей, Господь возложил бы его не на женщину, а на мужчину.

Может быть, это – как если бы меня пронзили мечом?

Да, ответил он. Я мог бы представить себе, что это – как если бы меня пронзили мечом.

И тут Вирсавия улыбнулась совершенно открыто – разве же придет кому-нибудь в голову пронзить мечом убогого Мемфивосфея?

И все же почти все женщины умеют рожать, сказала она. Только бесплодные не могут родить от слабости своей.

Это первый твой ребенок? – спросил он.

Да. Он будет моим первенцем.

Рождение – это чудо, сказал Мемфивосфей. Но чудо нечистое и постыдное. Бог печется о человеке, но гнушается способа рождения его. Потому-то родить надлежит в уединении.

И потому-то я ничего об этом не знаю.

Но Ахиноама, та, что всегда была повивальною бабкой при других женах, та, что сама родила семерых сыновей и несчетное множество дочерей, та, что первая родила в доме Давидовом, Ахиноама Изреелитянка, чья усохшая рука оживает всякий раз, когда рождается новый младенец, – Ахиноама все знает.

И она поможет Вирсавии родить.

Когда придет время родить, ты должна стать на колени, широко раздвинувши ноги и упершись ладонями в пол, лицо надобно поднять вверх, чтобы Господь видел тебя. Волоса твои соберут в узел, чтобы не закрывали они твои глаза, и не попадали в рот, и не делались нечисты от слюны и чтобы ты их не грызла, зубами ты будешь держать деревянную палочку от дерева ситтим, а серьги твои должно вынуть, чтобы от боли нечаянно не схватиться за них пальцами и не разорвать уши, спину тебе укроют мягким плащом – от пота, потником. И будешь ты корчиться, и тужиться, и терзаться, будешь изгибать спину, как лань, когда справляет она нужду, и будешь призывать Бога в тесноте твоей, до крови разобьешь лоб твой о половицы, и будешь прижимать руки ко чреву твоему, и когда дух твой от муки и боли едва не расстанется с телом, тогда разрешишься ты от бремени твоего, тогда повивальная бабка ухватит голову младенца и вытащит его из тебя, и ты разрешишься.

И вот Вирсавия родит свое дитя в собственной комнате в царском доме, и происходит это на полу, и, когда дитя уже почти родилось, Ахиноама, которая стоит у Вирсавии за спиною, кричит:

Не бойся, ибо это сын!

Когда же этот сын родился, увидела Ахиноама, что дело еще не закончено, у младенца на пятке виднеется что-то вроде птичьей лапки, как лапка голубя или когти на клюке Мемфивосфея, и она кричит Вирсавии, что ложиться пока нельзя, не пришло еще время отдыхать, надобно еще немного потужиться.

И Вирсавия тужится, напрягает последние силы и уже почти без боли быстро разрешается крохотной девочкой, не больше усохшей руки Ахиноамы, сморщенной, однако вполне сложившейся девочкой, которая вцепилась в брата, она мертва, но пальчики ее крепко впиваются в ножку брата пониже щиколотки, Ахиноама лишь с трудом, обеими руками, разжимает их.

Затем она бросает эту птицеподобную девочку служанкам, показавши им взглядом и кивком головы, что надобно унести ее прочь, закопать в бочке с отбросами, – никто не должен знать о ней, ни Давид, ни Вирсавия, ведь это не настоящее дитя, а просто толика нечистоты, толика последа.

Но Ахиноама знает, что означает эта девочка: мальчик умрет, ее послала похитительница детей Лилит, Лилит запечатлела новорожденного когтем смерти.

Дышит он странно, со свистом. И не хочет сосать грудь Вирсавии.

Нафан помазывает елеем лоб его и свистящую грудь, но тщетно. И Давид думает: ведь это он обрек его смерти.

Мемфивосфей приносит в жертву ради него трех овнов, но дитя продолжает чахнуть.

Шевания играет для него пять священных напевов, но он как будто бы и не слышит их.

Быть может, молоко Вирсавии поражено духами болезни, быть может, царю следует призвать вместо нее кормилицу, быть может, молоко у нее едкое или жгучее, как бывает иногда у женщин пустыни.

Так говорит Ахиноама – хотя бы что-нибудь ей ведь нужно сказать.

Тогда Давид отведывает молоко, ложится рядом с Вирсавией, упершись плечом ей под мышку, будто младенец, обеими руками берет ее грудь, припадает губами к сосцу и сосет с такою силой, что Вирсавия содрогается от боли, всем своим существом, с ног до головы; Давид набирает полный рот молока и смакует, как вино, ласкает им нёбо и глотает осторожными маленькими глотками, смакует, чмокает языком и губами, как будто бы во всем Израиле нет человека, более сведущего в материнском молоке.

Нет, молоко превосходное, никогда он не отведывал напитка приятнее, нежное, бархатистое, оно подобно меду, смешанному с овечьим молоком, или пальмовому вину; прежде чем встать, царь еще раз набирает полный рот, так что щеки надуваются и лоснятся, будто тугой от вина кожаный мех, а потом Ахиноама перевязывает кровоточащую грудь Вирсавии.

Но Вирсавия с самого начала знает, что этот сын умрет. И еще пока он жив, она стремится забыть его.

Откуда же она это знает?

Она увидела это в глазах Ахиноамы, когда та запеленала его и впервые положила к ее груди.

Она поняла это по той небрежности и рассеянности, с какой Нафан помазывал его святым елеем.

Она слышит это в молчании новорожденного, ведь дитя, которое намерено жить, кричит от страха и ужаса.

Она чувствует это по его дыханию, влажному и пахнущему землей.

Она знает это в сердце своем.

И уже на третий день молоко ее иссякает.

Давид же выходит на малый свой луг позади царского дома, разрывает одежды свои, и посыпает прахом волосы, и ложится на землю. Он отказывается от пищи, которую посылает ему Вирсавия, непрестанно, целыми днями молится за жизнь сына, а ночами спит без одеяла и без козьих шкур и воды пьет ровно столько, чтобы не умереть от жажды.

И когда младенец умирает, умирает он на руках Ахиноамы, Вирсавия спит, она только и делает, что ест и спит, хочет поскорее набраться сил, а Давид встает с земли, и надевает великолепный плащ, и требует, чтобы подали ему, и Мемфивосфею, и Амнону, и Авессалому, сыновьям его, обильную трапезу. Принеся жертвы и помолившись в доме Господнем, он велит также, чтобы на восьмой день после рождения мертвому младенцу сделали обрезание, чтобы нарекли ему имя благословенного, и отвезли в Вифлеем, и похоронили у отцов его. Глаза ему закрывать не надобно, ведь он их не открывал.