Текст книги "Вирсавия"

Автор книги: Торгни Линдгрен

Царь Давид велел накрыть стол во внутренней горнице: голуби, перепела, жареные молочные ягнята, хлеб, который слуги согрели в своих ладонях, вареная форель, печеная саранча-хагава, виноград, смоквы, финики. И вино, золотистое и красное, подслащенное и терпкое.

Они не говорят друг с другом, просто восходят на ложа у стола. Сначала Давид, потом Урия, и виночерпий наполняет их чаши вином, сперва терпким золотистым, и они пьют, почти с упрямством, как будто питие – искусство трудное и утомительное. И Давид угощает Урию голубем, которого тот грызет зубами, сначала они едят птицу, потом ягненка, потом хлеб и рыбу, а после этого плоды и, наконец, саранчу, плоды и саранчу они запивают сладким вином, осушают чашу за чашей, и все это в полном молчании, оба не смеют произнести ни единого слова, ибо каждый из них может нечаянно обронить имя Вирсавии, и они оба словно одержимы жаждою и голодом.

Чувствуя, что лицо начинает неметь от вина и делается неподвижным, Урия мнет его правой, свободной рукою, пытается оживить, ощупывает пальцами рубцы, и складки, и узлы, и Давид тогда поступает так же – слугам со стороны кажется, как будто эти двое мужчин хотят удостовериться, что их лица еще на своем месте, как будто страшно им, что черты их расплывутся и уничтожатся.

Потом Давид расстегивает сандалии, распускает ремешки, берет сандалии за пятки и бросает слугам. Урия поступает так же.

Вслед за тем Давид нетвердо, но все же повелительно указывает на оружие Урии, на щит у левого его локтя, на копье, которое он положил за спиною, на меч, который еще висит у бедра. И Урия расстегивает пояс и отдает меч слугам, отдает им копье и щит и, хотя взор его затуманен, спокойно смотрит, как они уносят прочь его оружие, один несет копье, другой – щит, третий – меч, теперь он безоружен.

Когда входят танцовщицы, оба, и Давид, и Урия, уже почти спят, лишь недолгое время они еще кое-как умудряются поддерживать отяжелевшие головы. Оба до крайности напрягают силы, но ни один по-настоящему не видит танцовщиц, они видят только их движения, а не тела, и скоро чаши выпадают у них из рук, и они засыпают, сначала Урия, потом Давид, и слуги выносят объедки, а виночерпий отсылает танцовщиц в женский дом и укрывает Давида одеялом, верблюжьим одеялом, по которому рассыпаны звезды.

Просыпаются они, когда в горнице совсем темно, быть может, уже настала ночь, первым просыпается Давид. Минуту-другую он лежит и до боли в глазах всматривается во мрак, потом отбрасывает одеяло и садится, влажный вечерний воздух вливается в окно над его головою, и он зовет слуг, велит принести масляный светильник и жаровню.

Когда слуги ставят меж ними большую медную жаровню с горящими угольями, Урия тоже просыпается, свет масляной лампады проникает сквозь веки, обжигает глаза будто огнем.

И он тоже садится и, повернувши склоненную голову, видит Давида, позади жаровни и светильника.

Теперь наконец они будут говорить друг с другом. Язык у обоих распух, ворочается с трудом, голова болит будто гнойная рана, губы шершавые, как бы покрытые коростой. Теперь, когда каждое слово, каждый звук и слог требуют неменьших усилий, чем восхожденье на могучую стену, – теперь они наконец будут высказаны.

Зачем ты призвал меня сюда? – вздыхает Урия, и звуки собственного голоса гремят в его ушах, как шум боевых ассирийских колесниц.

У меня есть поручение для тебя, отвечает Давид, голосом на диво мягким и звонким.

Поручение?

Да. Поручение, которое сделает имя твое приснопамятным.

Господин мой царь, я недостоин.

Ты поведешь войско на стены Раввы. Ты подашь знак к выступлению, ты будешь предводительствовать воинами, без тебя эта осада никогда не кончится.

В голосе Давида слышны мягкие, увещевательные, почти робко-ласковые ноты.

А Иоав? – произносит Урия. Иоав?

Ты тот, кого ждет Иоав. Твоего-то возвращения он и дожидался все это время.

А Урия думает: Вирсавия. В каком-то месте все это сходится и соединяется: мое поручение, Вирсавия, царь Давид, Иоав, взятие Раввы.

Я для этого не гожусь, говорит он. Я не военачальник. Я силен и грозен, но также медлен и медлителен.

Это правда, отвечает Давид. Ты медлителен. Надобно привести тебя в движение.

Я могу доставить письмо, говорит Урия. На большее я не способен. Я могу взять с собою послание к Иоаву и войску.

Более того, говорит Давид. Ты и есть послание. Ты сам будешь посланием.

Урия пытается отрицательно покачать головою, и в тот же миг одолевает его нестерпимая боль, ему кажется, будто в затылок вонзилось копье, на лбу и на щеках выступили крупные капли пота, печеная саранча торчит меж коренными зубами.

Я ведь только человек.

Он говорит это с возражением, будто не может представить себе, каким образом его крепкая жилистая плоть способна превратиться в нечто столь бренное и легкое, как послание.

Я ведь всего-навсего человек.

Мой выбор пал на тебя. Более того, Сам Господь избрал тебя.

Господь?

Да, Господь избрал тебя.

И Урия предугадывает, что в словах Давида наверное сокрыто что-то страшное, что-то неизбежное и бесповоротное, и правая рука его тщетно тянется к мечу.

Нет, говорит Давид. Меч свой ты не получишь. До поры до времени не получишь.

Я не избран, говорит Урия.

Ты избран, повторяет Давид.

Нет, говорит Урия, я обречен.

И Давид безмолвствует.

Я буду принесен в жертву, кричит Урия. Вот так оно и есть: я буду принесен в жертву!

Никто, кроме Господа, не различит жертву и избрание, говорит Давид.

И в первый и единственный раз он открывает щелки глаз и показывает Урии свой взгляд.

Верь мне, я знаю, о чем говорю.

А Урия думает: всему виной Вирсавия. Да-да, это ее вина. Вирсавии.

А потом он говорит, больше себе, нежели Давиду:

Каков же тогда Господь? Каков тогда Господь Бог мой?

И Давид отвечает:

Он – Бог неумолимый и беспощадный, Он – Бог пустыни, в пустыне Он явился нам, Он – Бог пустыни, губительный и испепеляющий, Бог бурного ветра, и во власах Его песок.

И тут Урию одолевают дурнота и боль, и вся непереваренная, не в меру обильная трапеза внезапно просится наружу, он едва успевает склониться над жаровней и, стоя на четвереньках, разом выхлестывает на горящие угли и скисшее вино, и желчь, и унижение. Однако Давид смотрит на него спокойно и с пониманием – разве может кто-нибудь смотреть на бедствующего, не испытывая сострадания? – а потом велит слугам принести новую жаровню вместо запачканной и угасшей.

И повелел царь Давид оскопить Урию, повелел обрезать его до самой тазовой кости. То был знак избрания Урии.

Потом царь приказал перевязать его рану, и пророк Нафан помазал руки и грудь Урии, помазал его над шестым и седьмым ребром, там, где сердце, и возложил руки свои Урии на голову, так что кровотечение унялось.

И опоясал царь Давид Урию мечом его, и надел ему на руку щит, и вложил в руку копье. И двенадцать мужей из хелефеев и фелефеев понесли Урию в военный стан под Раввой, понесли на руках своих, как сказал им царь Давид.

И пришлось им связать его кожаными ремнями и медными цепями, ибо он был полон святого безумия.

Ибо ради Вирсавии и по велению Господа принес царь Давид в жертву его мужское естество.

А когда пришли они к Равве, то отнесли его к Иоаву и посадили перед Иоавом на землю. И сказали: вот, царь послал его.

Тогда Иоав развязал его путы и оковы, а Урия непрестанно кричал от боли и ярости, он ведь лишился всего, но помнил еще Вирсавию, Вирсавию, которая поистине была как сама плоть любви и которая похитила у него все возможности жизни, а значит, и самое жизнь, и, когда оскопленный и освященный Урия почувствовал, что свободен, схватил он свой меч и в святом безумии ринулся к воротам Раввы, а были это высокие бронзовые ворота, те, что смотрели на север, и там убил он десятерых стражей.

Но воины аммонитские, увидев, что Урия в святом безумии напал на город, вышли из ворот и убили его до смерти.

И Иоав велел похоронить хеттеянина Урию у шрот Раввы. И поныне его могила находится там.

_____

Когда пришла Вирсавия в дом Давидов, не было у нее с собою ничего, кроме маленького домашнего бога, вырезанного из дерева смоковницы. И Давид взял домашнего бога в руки свои, и рассмотрел, и увидел, что бог этот бесполый и неопасный, нет у него ни женского, ни мужского естества, и позволил ей сохранить его.

Жизнь есть непрестанная погоня за Богом, сказал он ей, нет, кроме Бога, иной добычи, имеющей цену и значение.

Я получила его от отца моего, когда родилась, сказала Вирсавия, он всегда стоял у моей постели.

И она прижала бога к груди своей, будто он нуждался в тепле и защите, будто не мог быть без помощи ее и любви.

А Давид невольно засмеялся, увидев это – женщину и бога, их беззащитность и слабость, их трогательное, и смятенное, и несмысленное цепляние друг за друга.

Они стояли наверху, там, где кончалась лестница, стражи, которые сопроводили Вирсавию, ждали на верхней ступеньке.

Бог не дозволяет воссоздать Себя рукою человеческой, сказал царь, и смех по-прежнему дрожал в его горле. Бога нельзя запечатлеть в куске дерева.

Мне он нравится, просто сказала Вирсавия. Для меня он бог вполне подходящий.

Бедная женщина, сказал Давид. Ты не ведаешь, о чем говоришь.

Я никогда почти им не пользуюсь, оправдывалась Вирсавия. Но я привыкла, что он всегда стоит у моей постели.

Ну что же, сказал Давид, он не способен ни повредить тебе, ни помочь. У него нет мужского естества.

А зачем ему мужское естество? – сказала Вирсавия. Божественная сила у него внутри.

И пришлось царю Давиду наставить ее.

Человек – подобие Божие. Бог – Он как муж. Без плодовитости и Бог, и человек были бы обречены гибели. Мужским естеством побеждается смерть. Мужским естеством оживляется мертвая природа. Оно как жезл, от удара коего жизнь течет из бездушной скалы. Без него мироздание вновь впало бы в хаос, который был до Творения.

Когда отец подарил мне его, виновато сказала Вирсавия, у него было мужское естество. Большое, могучее, оно доставало ему до подбородка. Оно было просто слишком велико. Под его тяжестью бог все время падал. Если бы его не подпирали веточкой, он так бы и лежал вниз лицом.

Да, сказал Давид. Бывают и такие мужи.

Поэтому, продолжала Вирсавия, поэтому однажды вечером, когда отец спал, я взяла у него нож и отрезала это ужасное естество. А то место с помощью глиняного черепка сделала ровным и гладким. С тех пор он всегда легко стоял на своих ногах.

Но такого царь Давид стерпеть никак не мог.

Святотатство! – вскричал он. Неужели ты, женщина, не понимаешь, что осквернила его! Отрезала его силу! Лишила его священного орудия! Оскопила собственного твоего Бога!

Я уже не помню в точности, защищалась Вирсавия. Наверное, у меня не было намерения отрезать ему все. Просто нож в моей руке неловко соскользнул.

Святыню никогда нельзя сокрушать! – произнес царь. Святыню никогда нельзя обрезать ни на ноготь! И даже делать гладкой с помощью глиняного черепка нельзя!

Но ведь это всего лишь кумир, вырезанный из дерева смоковницы, сказала Вирсавия.

И все же, сказал царь.

Если бы у него было естество, я бы не могла принести его в твой дом. Ты бы велел сжечь его и закопать его пепел в долине сыновей Еннома.

Тут царь Давид вновь успокоился.

Да, сказал он. Да, это правда. Настоящих идолов в моем доме быть не должно, моему дому надлежит быть чистым и праведным, мой дом – обитель правды, в моем доме всем идолам и кумирам из смоковницы должно лишиться своей силы, и не будет у тебя других богов рядом со мною.

Вирсавию поселили не в женском доме. И встречаться вечером с другими женщинами у колодезя Давидова она больше не будет.

Нет, она будет жить в одном из покоев позади царской горницы, в том, что был оставлен про запас, для какого-нибудь неожиданного и почтенного, если не сказать святого дела; прежде там хранились музыкальные инструменты. Располагался этот покой подле комнаты Мемфивосфея, той самой, куда обыкновенно относили Мемфивосфея после царских трапез.

Почти каждый вечер слугам вправду приходилось относить его туда, потому что царь Давид полагал своим долгом потчевать его так, что он вовсе не мог передвигаться на своих уродливых ногах, большею частью он даже и ползти не мог, спящего относили его в эту комнату, где не было ничего, кроме широкой, обтянутой кожей кровати. А вокруг кровати был устроен желоб, где собирались его ночные телесные отправления.

Мемфивосфей был сыном Ионафана, сына царя Саула. Царь Давид и Ионафан были близкими друзьями, дружество их было горячим почти до боли, ибо одному из них предстояло наследовать Саулу, помазаннику Божию, и они не знали точно, которому именно, оба опасались, что, быть может, придется одному из них убить другого, а ничего нет труднее, чем убить любимого друга. Вот почему Давид почувствовал огромное облегчение, когда и Саул, и Ионафан пали на горе Гелвуе от руки филистимлян, и повелел он, чтобы скорбел народ до месяца афанима и чтобы все, мужчины и женщины, каждый вечер пели плачевную песнь по Ионафане:

 
Сражен Ионафан на горах Гелвуйских,
Да не сойдет на них ни роса, ни дождь.
Скорблю о тебе, брат мой, Ионафан;
Ты был очень дорог для меня;
Любовь твоя была для меня превыше любви женской.
Любовь женщин подобна дуновению ветра.
Любовь мужчин поистине как воздух и вода.
Твоя любовь была как гром бури.
 

Ну так вот, был Мемфивосфей хром. Хром с самого детства, нянька сделала его хромым.

Женщина эта происходила из Данова колена, из того же племени, что и Самсон, который ослиной челюстью убил тысячу человек, и ростом она была в четыре локтя, а силой – как трое мужчин. Когда Саул и Ионафан пали на горе Гелвуе, нянька, взяв Мемфивосфея, побежала от филистимлян, думая, что мальчик станет теперь царем, а было Мемфивосфею тогда пять лет. На бегу она держала его высоко над головой, ведь он был сын царского сына, и она подняла его к небу, чтобы и в бегстве он сохранял достоинство свое и величие, но, когда уже недалеко оставалось до Изрееля, равнины у подножия Гелвуя, споткнулась она левой ногой о камень, и упала ничком, и уронила Мемфивосфея, и он тоже упал и сломал ноги свои, обе ноги, и никогда уже не были они ногами в обыкновенном смысле, сделались мясистыми, уродливыми колодами, лишенными подвижности и послушания, – чтобы ходить, требовались Мемфивосфею две клюки, вырезанные из тутового дерева, внизу они были как змеиные головы, а вверху – как хищные птичьи лапы.

Стало быть, покой Вирсавии находился подле Мемфивосфеева.

Когда Давид отвоевал Иерусалим у иевусеев и сделался царем, он спросил: нет ли еще кого-нибудь из дома Саулова? я оказал бы ему милость Божию, полюбил бы вместо Ионафана. И ответили царю: Мемфивосфей.

Да-а, милость. Мемфивосфей.

Полюбить?

И велел царь Давид привести к нему Мемфивосфея и сказал, что будет он каждый вечер есть и пить за его столом, и будет так, пока оба они живы, никогда не отойдет Мемфивосфей ко сну ни голодным, ни жаждущим, в особенности жаждущим, каждый вечер будут они вместе праздновать памяти Ионафана и отчасти памяти Саула, будут есть и пить, и радоваться, и каждый день воспевать новую песнь во славу Господа.

В ту пору Мемфивосфей жил в маленьком имении в долине Кедрона, имение это было единственным, что сохранил он из наследства предков своих, все остальное отнял у него царь Давид; жил Мемфивосфей спокойно и тихо, довольный и женами своими, и скотом, и детьми, и хромыми ногами. Теперь же пришлось ему каждый вечер есть за Давидовым столом, и только изредка, второпях, он мог навестить свое имение, жен и детей, еда и питие отнимали у него все время и силы, очень скоро вино лишило его плодовитости, и он уже не тосковал более по женам, его как бы оскопили, и однажды он сказал Вирсавии: каждая трапеза есть трапеза жертвенная, и я есмь жертва.

В ту пору, когда они с Вирсавией узнали друг друга, когда стали близки друг другу как брат и сестра, возвратил царь Давид Мемфивосфею все пажити, что принадлежали некогда царю Саулу, и Мемфивосфей нежданно-негаданно сделался владетелем огромных земель, вторым после царя во всем царстве, но огромные эти владения не радовали его, он никогда их не видел, только слышал рассказы об огромных стадах, что паслись тут и там, и Вирсавии он сказал:

Владения мои существуют лишь в моем воображении, это мнимые стада и мнимый скот. И жены мои – мнимые жены.

Впервые Мемфивосфей и Вирсавия повстречались вечером, в тот день, когда Вирсавию поселили в доме царя, от лестницы доносился шум – слуги носили сосуды, котлы и кувшины из поварни в царскую горницу, и в этот первый раз Мемфивосфей сказал ей:

Я очень его люблю.

Кого? – спросила Вирсавия.

Царя. Царя Давида.

Их покои выходили в маленькую переднюю, там они и повстречались, Мемфивосфей сидел на скамеечке, опершись на клюки грузным своим, тучным телом.

Почему ты любишь его? – спросила Вирсавия.

Не знаю, ответил Мемфивосфей. Я не могу этого объяснить. Но я бесконечно люблю его.

Откуда же ты знаешь, что любишь его?

Когда я слышу его голос, на глаза мои набегают слезы. Когда он идет на войну, сон пропадает у меня, и сердце мое стучит подобно копытам бегущего кабана. Когда я слушаю, как он рассказывает о подвигах юности своей, я чувствую себя недостойным приживальщиком, червем за столом царя. А когда он касается меня своей рукою, я становлюсь горяч, будто камень, когда его лижет огонь.

Когда он касается тебя своей рукою?

Да. А когда я ради него и по велению его напиваюсь вином, то обращаюсь в голубя, в голубя, коего приносят в жертву за бегство.

За бегство?

А когда он сам несет меня к постели моей, да-да, вправду бывает, что он берет меня могучими своими руками и несет, тогда я вновь делаюсь младенцем, спящим у Бога.

Вирсавия смотрела на него: глаза желтые, гноящиеся, лицо обвисло тяжелыми складками, на шее цепь из золота, но ее почти не видно, утонула она в складках жира, руки покрыты синими прожилками, пухлые, как бы лишенные костей, дыхание одышливое и короткое, на ногах – мешки из грубой кожи.

Бедный Мемфивосфей! – подумала она.

И еще подумала она:

Значит, он умеет любить. Способен чувствовать любовь. Но как мог бы кто-нибудь полюбить его? Это отвратительное, раздутое водянкою тело, это смрадное дыхание?

Она сострадала ему, жалела его, и сострадание росло в ней и поднималось теплой волною, и она подумала: я не могу не полюбить его.

Говорят, ты живешь как пленник, сказала она. Говорят, царь держит тебя взаперти в доме своем.

Кто так говорит?

Так говорил Урия.

Урия?

И женщины у царского колодезя тоже так говорят.

Я свободен, сказал Мемфивосфей. Я могу приходить, когда захочу. И могу уходить, когда захочу.

Однако должно тебе есть за царским столом, сказала Вирсавия.

Да, сказал Мемфивосфей, это страшно. И внушает ужас. Каждый день, каждое утро, когда пробуждаюсь от сна, я думаю: все, больше я не могу. Но потом наступает полуденный зной. А потом приходит голод.

Твои жены и твои дети, сказала Вирсавия. Тебе надобно возвратиться к ним.

Нет у меня сил сделать это.

Ты можешь собраться с силами, когда царь Давид пойдет на войну. Когда он сам отправится в Равву.

Он никогда больше не пойдет на войну. Битву и войну он препоручил Иоаву.

Когда-нибудь ему придется пойти на войну, сказала Вирсавия.

Да минуют его вовеки опасности войны, сказал Мемфивосфей. Я каждый день молю Господа, чтобы царь никогда более не покидал Иерусалим.

А если он все же это сделает, повторила Вирсавия, тогда достанет тебе сил, чтобы покинуть его.

Если я когда-нибудь почувствую в себе такие силы, я их подавлю всею своею силой, сказал Мемфивосфей. Нет у меня ничего, что бы я мог подарить царю, кроме моей слабости. Если я лишусь моей слабости, что мне тогда предложить ему?

И Вирсавия поискала ответа, но не нашла.

Если я лишусь моей слабости, он, наверное, не захочет более иметь меня здесь. Если сразит меня сила, которая способна будет возвратить меня в мой дом в долине Кедронской, то должно мне применить эту силу, дабы убить себя.

Отец моего отца царь Саул пал на меч свой, когда увидел, что войско его разбито.

И Мемфивосфей едва слышно добавил:

Я не могу и не вправе предать его. Он нуждается во мне. А поэтому и я нуждаюсь в нем.

Тогда Вирсавия обняла рукою плечи его, разбирая пальцами его тонкие, спутанные волоса, и повела в царскую горницу к трапезе.

И в тот же вечер довелось ей увидеть, как царь Давид поднял на руки спящего, но что-то лепечущего хмельного Мемфивосфея и бережно понес его к постели, шел он, правда, медленно, однако же ношу свою нес уверенно и без колебания, танцовщицы и слуги расступались пред ним и склонялись к его ногам, как будто он совершал священнодействие, как будто опухшее, смрадное тело у него на руках было благословенным жертвенным агнцем.

Потом царь пришел к Вирсавии, и остался с нею, и был с нею до тех пор, пока не взмолилась она, что нет у нее больше сил, что поистине она преисполнена блаженства, но не способна более выдерживать безрассудную эту любовь, душную эту схватку.

Тогда Давид оправил одежды свои, бесполый бог наблюдал за ними и дивился великим удивлением, и царь позволил Вирсавии расчесать его влажные от пота, курчавые волоса. А потом он призвал слуг, тех, что отвечали за носильные одры, и велел отнести его в дом жен.

Было Давиду теперь пятьдесят восемь лет.

Вирсавии же – девятнадцать.