Текст книги "Культура шрамов"

Автор книги: Тони Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Фотографии 18, 19
Красивое место

Наконец-то временная оседлость – наш дом перекочевал на новое место. Мы обосновались где-то в самой глуши пригорода. Фотография проявляет шуршащий звук шин фургона, тормозящего на сыпучих камнях, звук похрапывания Выход, мечущейся во сне. Руки Паники все еще сжимают руль, да так, что аж костяшки пальцев побелели, а я сижу на заднем сиденье и щелкаю это самое фото, не обращая внимания на рывки машины. Едва ли не в ту же минуту, как мы приехали (Выход почти проснулась), Паника выпрыгнул из машины и, даже не удосужившись захлопнуть дверцу, удрал вверх по крутой тропе. И не успел еще заглохнуть мотор, как его уже не было видно.

У меня в голове крутились две мысли. Первая – снова о фотографиях, неожиданно навеянная угасающим светом дня, пурпуром драматического заката и красотой окрестного пейзажа. Вторая – о том, что делать дальше; во мне созрела твердая решимость не быть поблизости, когда Выход совсем проснется.

Я рванул за Паникой. Двадцать шагов уже после отцовских шестидесяти, а его все не видно… Я шел по горячему следу, дух Паники еще витал над тропинкой. Но мои двадцать шагов после его шестидесяти замедлялись и замедлялись, по мере того как тропа, по которой он ушел, забирала по выгибу холма, становясь все уже и уже. Я вытащил фотоаппарат и огляделся; мало воздуху в легких, но куча потенциальных фотографий, галерея панорамных видов у меня в голове. Однако я осадил свои мысли, увязал желание с возможностями моей камеры и отснял только два кадра: один с видом позади, другой – с картиной, открывающейся впереди.

Принюхавшись, я попытался уловить запах – смесь пота с лосьоном после бритья, чтобы определить направление. Но в конце концов, имелась только одна дорога, по которой он мог пойти, – назад он не возвращался, а значит, шел вперед, ибо по обе стороны от тропы были опасные обрывы, с таких если свалишься, будешь крутить ужасное сальто-мортале еще долго после того, как наступят сумерки. Я прибавил ходу, постарался подстроиться под размах отцовских шагов, но вскоре перешел на рысь; камни впивались в подошвы через мои мягкие туфли, папоротник щекотал меня, а можжевельник царапал мне ноги. За время поисков Паники шрамов на моем теле прибавилось.

Фотографии 20, 21, 22
В озере

А вот и он. Сначала я увидел его длинные волосы, а потом скадрировал голову: зеленая вода с темной ряской и в центре – Паника. Приблизившись к горному озеру, я спрятался за камнем, в двухстах пятидесяти метрах от воды. Одежда Паники была раскидана, один носок свисал с куста, рубашка торчала из ила у кромки воды. Ни времени, ни желания складывать одежду в аккуратную стопку у него явно не было. Скорее всего, он просто не видел в этом смысла.

Все, что он делал, всегда было подчинено импульсу.

Первый снимок я щелкнул головокамерой: взяв крупный план озера, я нырнул под воду, пропетлял между ногами Паники и пробкой выскочил с другой стороны, чуть не задохнувшись без воздуха. Потом пришел черед фотоаппарата. Паника ушел на глубину – лишь на мгновение над водой мелькнули его ноги – и пропал из виду. Я подобрался еще ближе к тому месту, где заметил рубашку. И, сам не знаю почему, снова щелкнул. Но не увязшая в иле рубашка привлекла мой взгляд. Не пейзаж и не портрет. То была абстракция. И не надуманная. Гордясь собой, я упустил момент, когда Паника вынырнул у дальнего берега озера.

«Присоединяйся, вода что надо».

Я прибег к старому фокусу, тому, что не раз выручал меня еще до фотоаппарата и, может, даже до головокамеры. Так я делал свои снимки во время наших переездов с одного места на другое: бросаясь из стороны в сторону, поглядывая то вперед, то назад, можно было, внезапно замерев, взять в рамочку из больших и указательных пальцев обочину дороги. Автостопщик, дохлый заяц, любой кадр, который я мог быстро поймать своим видоискателем из пальцев, прежде чем отец размазывал его скоростью. На сей раз, с фотокамерой в руках, я быстро развернулся на месте и щелкнул.

«Эй, здесь приятно и тепло. Раздевайся и прыгай».

Я посмотрел, нет ли кого вокруг, но Паника нашел уединенное местечко вдали от коварной тропы. Тогда я огляделся, нет ли поблизости какой-нибудь халупы, где Паника мог бы танцевать, или бубнить свою мантру, или таскать себя за волосы… и стоило мне об этом подумать, как фантазия поглотила меня. Фотоаппарат, снимки, мое искусство – все ушло на второй план; я видел, как он раскручивает меня в воздухe или ведет в туннель со свечами, мы держимся за руки, и он говорит мне: «Все хорошо, малыш». Явидел его, чувствовал, он лежал рядом со мной, уставившись куда-то вдаль широко раскрытыми глазами. Я видел его руку – она тянулась, выгибалась, трогала… Меня.

Он снова нырнул под воду и исчез – рябь кругов побежала к илистому берегу. Я быстро разделся до трусов и драной безрукавки. Мне хотелось взять фотоаппарат с собой – туда, где я уже побывал мысленно со своей головокамерой, но я знал, что первый и последний подарок, сделанный мне Выход, придет под водой в негодность, и вместо образов, которые я мечтал запечатлеть, останутся только подмоченные воспоминания.

Я шагнул в воду. Пять шагов, и зеленые капли будут щекотать мне колени, семь – и намокнут трусы, а потом теплая влага коснется моего живота… дальше этих двенадцати шагов я загадывать не хотел, потому что через двенадцать шагов вода превращалась в темную зелень и я больше не видел дна.

И вдруг что-то скользнуло по моим ногам, и я испугался, что это карп или, того хуже, акула; сплошной поток тепла пролился у меня от паха по ногам, между ляжек. Потом Паника вынырнул из воды, чуть ли не в двадцати сантиметрах от моего лица. Его длинные черные волосы тяжелым шлепком задели меня, когда он проплывал мимо, я потерял равновесие и опрокинулся навзничь.

«Лучшее ощущение в мире!» – прокричал он.

А я опрокинулся навзничь – и небо, и весь мир вокруг стремительно неслись куда-то, пока вдруг не остановились, или это я остановился? – вода спасла меня, удержала на плаву. (Фокус здесь по какой-то причине нерезкий.) Паника лежал на спине, его длинные руки протянулись, чтобы ухватить меня за лодыжки, и мы поплыли медленной плоскодонкой по озеру к другому берегу. Моя головокамера давала крупный план неба, и мне очень нравилось то, что я видел. Минута покоя, никакой Выход, выворачивающей меня наизнанку, никаких ее дурацких игр и оргий в фургоне, никаких чужих, швыряющихся консервными банками вслед машине. Чтобы больше сюда не приезжали. Мы спустим на вас собак, если приедете.Только Паника, только мой отец, и больше никого; он тянет меня за собой по воде, в унисон с судьбой. Пятнадцать кругов ряби, десять его гребков, и мы у другого берега; он подтягивает меня к себе, прищемив мне кожу под мышками своими мозолистыми пальцами и оцарапав бородой мои лопатки.

Прильнув к спине Паники, я обхватываю его бедра согнутыми в коленях ногами и вижу картину, которую, наверное, не раз снимали сотни фотографов, но я, неоперившийся фотолюбитель, запечатлел ее своей головой впервые, сначала взяв крупный план, а потом, отклонившись, всю панораму. У меня появилось желание дотронуться до его затылка, где он частенько раздирал себе кожу и рвал волосы, но стоило мне попытаться сделать это, как он перехватил мои руки и крепко, но нежно прижал их мне к груди так, чтобы большие пальцы прикасались к моим соскам, а остальные были расправлены веером. Какое-то время он не сводил с меня глаз, пока наконец его голос не нарушил тишину.

«Никогда не трогай мою голову», – мягко сказал он.

Головография

«Так ты на улицу не пойдешь».

Любая моя попытка вырваться во внешний мир, увидеть его, прикоснуться к нему, обрекала меня на пристальный досмотр, который мне устраивала мама. Тут недостаточно было просто быстро умыться, почистить зубы, причесаться – и свободен. Она осматривала меня с ног до головы в поисках хоть каких-нибудь признаков грязи, мою выходную одежду внимательно изучала на свету, проверяя ее на предмет дыр.

Она была так же скрупулезна, как врач, диагностирующий болезнь. Заставив меня поднять руки над головой, она принялась тщательно исследовать мои подмышечные впадины. Провела по коже, дернула за волоски, которые уже начали расти, и поднесла кончик пальца к носу. Недовольная запахом, она достала из своей сумки карандаш дезодоранта и грубовато мазнула им мне под мышками. Затем велела, чтобы я почистил зубы, помыл голову, и тогда мне будет позволено одеться и выйти на улицу. Но когда я все это проделал, она проверила ногти у меня на ногах и на руках.

«Как ты мог так запустить их?» – истошно закричала она, и я качнулся назад, словно от удара током, но, схватив меня за руки, она не дала мне упасть и тут же с остервенением стала стричь мои ногти. К этому времени я от неловкости превратился в каменную статую. Во-первых, меня беспокоило, что люди, проходя мимо, заглянут в незанавешенное окно и увидят, какому унизительному досмотру меня подвергают. На этот раз мы остановились в городе, и я опасался не какого-нибудь одинокого туриста, случайно вторгшегося в наш фургонный мирок. В городе люди ходили по улицам толпами, и любой мог увидеть мой позор; я представил мысленно людское море за окнами и щелкнул головокамерой – фотография сделана. Сто, может, двести человек заглядывали в фургон и смеялись. Во-вторых, я был голый и немного мерз, что, вкупе с неловкостью, которую я испытывал, привело к возбуждению моих гениталий и повергло меня в еще большее смущение.

Я сопротивлялся как мог, старался изгнать из головы все мысли или думал о чем-нибудь буднично-нейтральном, но все тщетно – битву с эрекцией я проигрывал. Мама стояла прямо передо мной и гипнотизировала меня взглядом. Я же не мог поднять на нее глаза, не мог двинуться или шевельнуться – было в этом взгляде что-то такое, что полностью лишило меня воли. На ее тонких губах играла улыбка, и тут я вдруг почувствовал на пенисе ее руку, мягкое прикосновение, медленно отводившее мне крайнюю плоть. Потом она наклонилась, и я ощутил ее дыхание.

Но стоило ей выпрямиться, как мне удалось немного унять свое возбуждение.

Она смотрела мне в глаза, однако все, что я мог видеть, все, что я хотел видеть, была кирпичная кладка стены, шедшей вдоль переулка.

«Тебе нужно помыть там».

Она улыбнулась и снова опустила взгляд вниз.

«Никогда ведь не знаешь, может, ты встретишь какую-нибудь хорошую девочку, пока будешь гулять».

Я не понял ее. Какая девочка прошла бы ее досмотр?

Фотография 23
Рот

Мне не следовало быть на улице так поздно. Никто мне об этом не говорил, никто не кричал на меня до посинения. Я просто знал. Знал, что пытаться найти дорогу назад к фургону в темноте, при условии что по обеим сторонам крутой тропы коварные обрывы, будет трудно.

Эта фотография – фотография моего рта. Помню, как я внезапно остановился на тропе, достал фотоаппарат из-за пояса брюк и поднес его к лицу. У меня во рту были волосы. Длинные пряди черных волос, шелковисто-скользкие на зубах, когда я их стискивал. Отцовские волосы. А он сам был там, в горной лагуне. По крайней мере, я так думал. По правде говоря, я не знал, где он. Мгновение мы молча смотрели на вечереющее небо, его рука на моих плечах, моя – у него на поясе; краткий миг мира и покоя, и потом, в следующую минуту, его как не бывало, – уйдя с головой под воду, не оставив даже ряби, он устремился прочь. Он был подобен оленю, спугнутому легким трепетанием кустарника, и внезапно я оказался отрезанным от мира или, скорее, обездоленным и брошенным на произвол судьбы, предоставленным самому себе, с пуком черных волос, опутавших мои пальцы.

Ничего не оставалось делать, кроме как пойти по тропе назад к фургону и понадеяться на то, что Паника доберется сам. Он всегда добирался, такие вылазки, когда он убегал от семьи, стали его второй натурой после всех этих лет на колесах. А может, были и первой его натурой.

Головография

Мать держит на руках голову моего отца. Он лежит на кушетке в жилом отсеке, его длинные ноги раскинуты в стороны на выцветшем покрывале, руки, как деревянные, вытянуты по швам. Она наклоняется вперед, ее волосы падают ему на лицо и закрывают мне вид. Но я знаю, что происходит. Я всегда знаю, что происходит. Они не подозревают об этом, а я знаю. И сейчас, может быть, даже лучше, чем когда бы то ни было. Она массирует ему кожу на голове, погрузив пальцы в длинные черные волосы. Он дергается, когда она дотрагивается до шишки. «Ш-ш», – говорит она, и он стихает. До меня доносится только легкий ноющий звук, как если бы он плакал, и возможно, он плачет. Я поднимаю глаза на мать, не сомневаясь, что не увижу слез. Она сидит рядом с отцом, касается руками его головы, но взгляд ее где-то далеко, устремлен в окно фургона на темную стену деревьев, поскольку больше вроде и некуда смотреть. Однако, каким бы отсутствующим ни был ее взгляд, он абсолютно спокоен, по крайней мере так мне кажется.

Фотографии 24, 25
Погоня

За мной следили. Вдоль тропы в деревьях и можжевеловом кустарнике кто-то шел вровень со мной, шаг в шаг, и даже дышал как я. Я продолжал идти своей дорогой, думая почему-то о молодом туристе, вернувшемся, чтобы шпионить за нами. Решив вдруг запечатлеть свое бегство – дурацкая идея, – я вытянул руку с фотоаппаратом и стал беспорядочно щелкать слева направо, надеясь уловить и движения того, кто был в кустах. И тут на меня выбежала Выход, даже безлунной ночью ее глаза блестели, она наклонилась и схватила меня за ноги, когда я наскочил на нее. Опрокинувшись на спину, я с хрустом ударился головой о тропу. Выход попыталась поднять меня, но я стал для нее слишком тяжел, теперь она уже не могла взять меня на руки. Не то. что раньше.

«Идиот, смотри, что я из-за тебя наделала».

Я чувствовал рану на затылке, сырость – это могла быть как кровь, так и грязь, или и то и другое.

Я спросил, зачем она это сделала.

«А зачем ты убежал от меня? Ты опять был с отцом?»

Слишком много вопросов. Выход влепила мне пощечину – ни вопросы, ни мой тон ей были не по нраву.

«Возвращайся сию же минуту».

Я спросил, куда, на ее взгляд, я мог бы деться.

Она огрела меня по другой щеке, я встал и побежал вниз по склону – домой. Старенький фургон, маленькая складная кровать, ветхие простыни, тощая подушка – вот все, что было у меня в этом мире. Но подножка Выход прервала мое движение, я споткнулся и полетел на землю, на сей раз почувствовав кровь и грязь на своем подбородке и сомневаясь, на месте ли моя челюсть.

Выход присела на корточки рядом со мной, ее горячее дыхание обожгло мне ухо.

«Я нарушила твое вечернее купание с отцом? Ты думаешь, мне не известно, что вы делаете, что онделает. Это омерзительно, отвратительно, и я не собираюсь за это отвечать. Ты меня слышишь, ты меня понимаешь?»

Мое ухо горело, но все же я уловил звук шагов бегущего под горку человека. С трудом я повернул голову и увидел едва различимую в темноте фигуру – это мог быть только Паника, его длинные волосы развевались на ветру.

«О, вот и он», – сказала Выход, вставая, разворачиваясь к нему лицом, ее руки были сжаты в кулаки. «Вот и елдацкая кавалерия!» Как бы я хотел, чтобы в тот момент мне хватило сил дотянуться до фотоаппарата. Своим наивным сердцем фотографа я знал, что это замечательный кадр, драматический, с настроением, но, пришпиленный к земле болью и левой ногой Выход, я не мог пошевелиться.

Паника почти поравнялся с нами, когда Выход выкрикнула: «Что, бросился на помощь своему сыну? Забеспокоился о нем?»

Однако Паника не остановился, он перепрыгнул через меня и продолжил свой бег вниз под горку, лишь запах его пота и несколько выпавших волосков какое-то время еще парили надо мной. А его уже и след простыл, как будто и не было, подумал я.

«Типично, просто дьявольски типично. Куда побежал?»

Но ее вопль не достиг его ушей, тогда она нагнулась и обратилась ко мне таким голосом, от которого у меня мурашки побежали по телу, словно она дала мне еще одну оплеуху: «Идем, милый, я помогу тебе встать, мы и сами можем дойти до фургона. Мы не нуждаемся в нем. Он дурак. Мы можем быть и вдвоем – ты и я».

Фотографии 26, 27, 28, 29, 30, 31
Панорама

Отчаянная скука.

Сначала я прижимался к окну фургона, трогал языком стекло, играл с туманом, который образовывался от моего дыхания и тут же испарялся; потом я снимал панорамный вид темноты своей головокамерой. Пришлось сделать шесть снимков, чтобы запечатлеть во всех очертаниях местность, видневшуюся в скользящем свете нашего фургона. Поворачивая голову (из крайнего левого положения в крайнее правое ровно на восемь сантиметров за каждый поворот), я отмечал глазами все достойные внимания кадры. Затем я объединил свои камеры, синхронизируя движения, комбинируя один видоискатель с другим. Потребовалось немало времени, чтобы высчитать расстояния, но как раз времени-то у меня было навалом. Глаза-объективы устремлены вперед, тело – неуклюжая тренога – неподвижно и немного откинуто назад, чтобы панорама была наиболее ровной и полной.

А отец где-то в другом месте. Опять. Возможно, вернулся каменистой тропой наверх, к лагуне, и плавал в горном озере под луной или кружился в своем танце, причитал и рвал на себе волосы. Что-нибудь. Где-нибудь.

Выход, оцепенев перед телевизором, смотрела какой-то фильм по видаку. Она сидела ко мне спиной, тело ее было неподвижно, только руки периодически сновали туда-сюда – левая сбрасывала пепел после долгих затяжек сигаретой, правая разворачивала конфеты и подносила их ко рту. Одна конфета каждые сорок секунд, одна затяжка каждые десять.

Головография

А потом еще один досмотр, на сей раз полночный. Такие инспекции она совершала нечасто и без какой-либо периодичности. Обычно это происходило, когда карие глаза моей матери становились бешеными. Вот и сейчас они бешеные. Поздно, уже далеко за полночь, но заведенный порядок проведения досмотра остается незыблемым, все движения наработаны и доведены до автоматизма. Я просыпаюсь, почувствовав, как она нависает надо мной и принюхивается. Окончательно вырвав меня из снов, она откидывает одеяло и щупает мою пижаму в поисках предательских влажных следов неудержанной мочи. Или того хуже. Даже если ничего нет и никогда не было, она поднимает меня, так что я очумело сижу На раскладушке. Она расстегивает мою пижамную куртку и отбрасывает ее, затем стаскивает с меня пижамные штаны. Она проводит по моей коже ладонью и проверяет простыни подо мной, и все это делается в полном молчании. С силой надавив мне на плечи – это означает «не двигаться», как бы холодно ни было, – она отходит, чтобы взять свежую пижаму, а я, покрываясь мурашками, сижу и покорно жду, пока она наденет ее на меня. Повторным нажатием она переводит меня в горизонтальное положение, туго подтыкает мне одеяло и возвращается в свою кровать. Вскоре уже слышится ее похрапывание, тогда как у меня сна ни в одном глазу; единственное, что мне остается, – это считать постукивания ветки об оконное стекло, слушать лай какой-то собаки и перекатывания консервной банки на улице.

Все это время отец стоял темной тенью в кухонном отсеке, прячась за открытыми дверцами буфета. Наблюдая, не двигаясь. Он ничего не сказал, не нарушил ритуал моей матери, как и она не нарушала его. Такая вот у нас семья, думал я.

Фотографии 32, 33
И снова в движении

Фотография, передающая движение, образ, созданный движением. Я услышал звук захлопывающейся дверцы машины и решил, что это в фильме; Выход, как ни в чем не бывало, продолжала сидеть перед телевизором, есть конфеты и курить. Но тут заурчал мотор, и я понял, что это не фильм.

Фургон трижды накренился вперед, когда машина срывалась с места, потом еще один злой рывок, и мы почувствовали, что движемся, резко разворачиваемся, видак соскальзывает с подставки, сигареты высыпаются из пачки, конфеты летят на пол. Выход подскакивает в смятении и, бросив горящую сигарету, устремляется к окну гостиного отсека. Я – следом за ней.

Мы боремся за пространство у окна, пытаясь хоть что-то увидеть.

«Какого черта, что он делает, псих ненормальный? Он просто срывается и уезжает, без единого слова».

Но она не могла ничего поделать. Мы уже мчались на полной скорости, и добраться до машины не представлялось возможным. Это не кино, и поблизости не было трюкачей, чтобы выполнить за нас трюк.

«Я его убью, если он не угробит нас прежде».

«Я его убью, если он не убьет нас прежде».

Она отошла от окна, и я тут же метнулся на освободившееся место, прижался лицом к стеклу и почувствовал головокружение и страх от мелькающих за окном и яростно скребущих фургон ветвей деревьев.

Мне казалось, я знаю, что случилось. Молодой турист, мимоходом вторгшийся в наш мир, вернулся, чтобы забрать нас с собой в путешествие, отвести проторенными дорогами в тот дом, которого я совсем не помнил, годы жизни в фургоне плотной завесой скрыли его от меня. Спаситель, угонявший нас назад в прошлое, улыбался. Забери меня отсюда.Но потом его улыбка трансформировалась в отцовскую. И сразу стала другой. Она скалилась всеми зубами в чащобе черных волос, скрывавших большую часть лица. Отец уводил машину с поляны на проселочную дорогу, мчался на рискованной скорости под гору по той самой тропе, по которой мы поднимались к горному озеру.

Я ничего не мог поделать. Мы неслись вниз в сторону гудронной дороги; подпрыгивая на выбоинах и кочках, фургон, казалось, готов был сорваться с прицепа, но отца, похоже, не интересовало, что происходит позади его ржавой машины. Поняв, что докричаться до него мне не удастся, даже если он услышит меня, я взглянул на Выход: в припадке злости и отчаяния она крушила кухонные секции и молотила кулаками воздух. Это стоит кадра, думал я, хоть их и мало осталось, такую свистопляску внутри и снаружи необходимо запечатлеть. Сначала я навел видоискатель на сгорбленную спину отца. Пришлось быстро решать, когда спустить затвор: вот обе его руки на руле, а в следующий момент он отпускает руль и начинает терзать свою спину, тянет себя за волосы, наматывает их трижды вокруг головы и запихивает кончики в рот. Я выбрал этот второй момент: в конце концов; свесившись из окна и рискуя потерять голову, врезавшись в какую-нибудь неудачно торчащую ветку, я гнался не за обычной заурядной картинкой, а пытался уловить образ всепоглощающего смятения. И, думаю, мне это удалось.

Обратившись к интерьеру фургона, я подловил Выход между землей и небом, в прыжке с кухонного стола на складную кровать в спальном отсеке. Потом я засунул камеру в карман и нырнул вниз между гудящим холодильником и плитой, найдя в этом белом металлическом проеме нечто, похожее на безопасность, а Выход тем временем продолжала метаться по фургону и крушить мебель, как будто завтра для нее не существовало.

Головография

Движение было всегда. Одно из самых ранних воспоминаний о матери тоже связано с движением: она сидит, обхватив отца за пояс, в мчащейся по каким-то сельским закоулкам машине. Сейчас она уже успокоилась, но было видно, что в любой момент может сорваться, поскольку паранойя отца не способствовала душевному покою. Каждые пять секунд он оглядывался через плечо, обметая волосами спинку водительского сиденья, и пожирал глазами вид из заднего окна.

«Никого там нет, нечего беспокоиться, лучше смотри вперед, на дорогу».

Стараясь держать себя в руках, Выход выговаривала каждое слово почти по буквам, но голос ее все равно подрагивал. Отец выпаливал в ответ не очень вразумительные обрывки фраз, из чего можно было сделать вывод, что он напуган.

'Там были двое мужчин… точно… там были двое мужчин, ехали на машине… похожи на полицейских… на тех, с нашей последней стоянки… я уверен, я уверен, я уверен». Мать поглаживала его голову, осторожно, чтобы не задеть шишку.

«Ни в чем ты не уверен, просто боишься. И напрасно. Все будет хорошо».

И пока они утешали друг друга, я вспомнил лекцию о безопасности дорожного движения, которую прослушал в моей последней школе во время нашей последней, достаточно долгой остановки, а вспомнив, уже не мог думать ни о чем другом. Постой, посмотри, послушай. Мне казалось, что отец если и знал что-то об этом, то давно все забыл.