Текст книги "Культура шрамов"

Автор книги: Тони Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

В ходе терапии, по мере того, как большинство людей испытывают все возрастающее угнетение, у них появляются навязчивые воспоминания; как правило, записной лох терапевт цепляется за фразу «у меня случайно всплыло в памяти» и начинает выжимать все соки, беспощадно выдаивать образы из какой-нибудь ерундовины, пока наконец все не превратится в бессмысленное крошево и, что самое главное, все возможности не будут упущены. Однако у этого банкира, Ричарда Уоттла, не просто появились случайные навязчивые воспоминания: то, что началось с тоненького ручейка, затем переросло в настоящую реку, а потом и вовсе стало грозить потопом. Психотерапевт связался по горячей линии с институтом и пригласил Питерсона поприсутствовать на одном из сеансов с этим пациентом. И Питерсон описал поразительные вещи.

Начало сеанса проходило вполне нормально. Терапевт задавал Ричарду невинные вопросы, расспрашивал, как тот себя чувствует, чем он занимался, о чем думал, какие сны видел в последнее время. Обычные вопросы. Стандартная успокоительная болтовня, к которой прибегают на подобных процедурах повсюду, по всей стране. Затем лицо пациента стало менять выражение: нервная улыбка неожиданно сменялась кривой гримасой. Разумеется, терапевт немедленно осведомлялся, о чем тот сейчас думает, хотя к воспоминаниям, внезапно накатывавшим на сознание Уоттла, куда больше подходил бы иначе поставленный вопрос: Что вы сейчас видите?

Уоттл описывал то, что мысленно видел: вот его отец протягивает веревку от одной стены гостиной до другой, закрепляя ее на высоте примерно трех метров над полом. Он приказывает маленькому Уоттлу улечься под туго натянутой веревкой, а затем залезает на стул и принимается шагать по ней. Уоттл лежит на полу, наблюдая за тем, как отец пересекает над ним пространство комнаты, широко вытянув руки в стороны для равновесия, а сам думает, что отец упадет – и упадет непременно прямо на него.

Потом лицо Уоттла снова менялось, и он переходил к жалобам на то, каким несчастным он чувствует себя на работе, как ему вечно не везет с женщинами. «Может, я гей?» – спрашивал он у терапевта, но тот лишь парировал вопрос встречным вопросом: Л как вы сами думаете?Типичный терапевтический теннис – я в такие игры никогда не любил играть. Питерсон, на полях к своим заметкам, комментирует: Боже, да этот малый только что описал самое диковинное воспоминание, никак не связанное с его депрессией, а терапевт возьми и уцепись за какое-то ерундовое сомнение в его сексуальной ориентации!

И как только психотерапевт собирается задать свой следующий вопрос – о нынешнем Уоттловом состоянии нервного возбуждения и, надо сказать, весьма мягкой форме депрессии, на того снова обрушивается неудержимый поток навязчивых воспоминаний. Снова его лицо меняется, и снова терапевт осведомляется, что тот сейчас чувствует.

На сей раз он описывает такую сцену. Ему лет десять, и отец отрывает его от пола. Одним быстрым движением поднимает вверх и осторожно кладет поверх одной из кухонных полок. Уоттл с ужасом описывает это: он прикрывает лицо руками, а ноги рывком соскальзывают с кушетки. Словно он силится за что-то ухватиться, удержаться. Его лицо находится сантиметрах в тридцати от потолка, покрытого засаленной старой штукатуркой. Босыми ногами он натыкается на какие-то гниющие объедки, чувствует масленую и пыльную поверхность этого уголка кухни, куда никогда не добиралась тряпка. Он описывает, как поворачивает голову в сторону, чтобы взглянуть на отца, но все, что он видит, – это бесконечные ряды разлагающихся трупиков жуков и комаров, оказавшихся в липких ловушках в считанных сантиметрах от его лица. И видит, как его отец стоит и наблюдает за сыном, лежащим под самым потолком. Стоит и ничего не делает.

После этого воспоминания следуют другие – непрерывно, вторгаясь в ход сеанса и подрывая его, так что в конце концов утрачивается изначальный смысл терапии. Они обрушиваются на Уоттла, и его лицо искажается болью, страхом и ужасом. Отец кладет его на поле для гольфа и упражняется в игре, используя Уоттла в качестве препятствия для своих неизбежно неудачных бросков… и так далее. Под конец речь Уоттла переходит в неразборчивое бормотанье, и все-таки ему удается как-то отогнать от себя эти воспоминания, отмахнуться от этих ярких жизненных эпизодов как от жутких наваждений, от ужастиков-дразнилок, которые всплывают на поверхность его сознания исключительно из-за терапии, на самом же деле лишены важности. Психотерапевт, сам взволнованный подобным бурным потоком, в котором психоз смешался со здравыми суждениями, толком не может ничего из себя выдавить, кроме: Пожалуй, на следующем сеансе нам стоит поговорить о вашем отце.Разумеется, Питерсон уже вне себя от нетерпения. Он делает все возможное для того, чтобы следующий сеанс состоялся уже у него в институте.

Он зовет меня в Штаты – поприсутствовать на этом сеансе. Он всегда меня зовет. По мере того как выяснялось, что наши с ним идеи во многом перекликаются, мы все чаще стали по очереди грозиться приехать друг в другу в гости. Мне льстят его приглашения, которые приходят и по электронной почте, и по факсу, и по телефону. Приезжай, повеселимся, попьем пивка и потолкуем о чудесах человеческого сознания.

Что я ценю в Питерсоне – так это его чувство юмора.

* * *

Воскресенье, вечер.А Джози совсем маленькая. Такая маленькая, что с ней можно играть во врача и больного, такая маленькая, что зеленое платье, которое через год-два будет ей впору, сейчас чересчур велико, смотрится мешковатым. Память меня подводит. На какое-то время всплывает платье в цветочек, но мне не нравится его покрой: в нем ее ноги выглядят слишком короткими, коренастыми. Зеленое платье лучше. Когда пациент не в ладах с памятью, импровизация необходима и вполне правомерна.Но вот она, так или иначе, лежит на кровати и хихикает, поеживаясь от холодного прикосновения стетоскопа. Я не знаю, что у нее болит. Еще не решил.

В родительском доме я прихватывал отцовскую переносную аптечку и пускался на поиски Джози. Ей плохо – она попала в страшную аварию, получила тяжкие увечья; она настолько слаба, что шевельнуться сама не может, ее нужно сначала разыскать. А я – доктор, у меня на шее горделиво красовался отцовский стетоскоп, я с головы до ног был укутан в отцовский белый халат – слишком большой для меня. Изображая голосом вой сирены, я носился по дому. Я приехал тебе помочь, дай мне знать, где ты.С кухни долетал слабый крик, и я быстро направлялся туда, сохраняя насупленный и важный вид.

– Где болит? – спрашивал я у Джози, глядя на нее сверху вниз. Она лежала на виниловом кухонном полу, широко раскинувшись.

– Везде, – отвечала она, и я наклонялся над ее переломанным тельцем, храня насупленное выражение лица.

У нее на ногах виднелись шрамы и красные отметины – следы прежних игр; на правой руке, на бледной коже выделялся синяк; на шее – кошачья царапина, по коже тянулась тоненькая рельефная борозда. Непохоже было, что ей больно, пока я не попробовал сдвинуть ее ногу. Джози аж заскулила.

– Что – больно?

– Да, – отвечала она, переводя дух.

Я изучал ее худую, костлявую ногу, одновременно высматривая признаки боли на лице.

– Думаю, это перелом. Я вправлю тебе ногу, – успокоил я ее. – Не бойся.

Когда-то наша мама упала и сломала ногу в лодыжке, а отец вправил ее; так вот и я хотел вправить ногу Джози. Я приподнял ее ногу и опустил голую ступню к себе на колено.

– Нужно чем-то перевязать, – сообщил я.

Сняв с себя рубашку (от внезапного холода кожа у меня моментально покрылась пупырышками), я закатал ей подол платья до бедер. Потом натянул рубашку и обмотал ее вокруг ноги Джози повыше колена.

– Там кровь выступила, но повязка поможет.

Перевязав ей ногу, я не очень представлял себе, что делать дальше. Я спросил, как ей кажется – сможет она ходить? Джози ответила, что попытается. С трудом – и с помощью моей руки – она поднялась, и мы оба взглянули на пропитавшуюся кровью рубашку. Голой кожей спины я чувствовал прикосновение ее руки, и это напомнило мне о моих обязанностях.

– Давай-ка прослушаем сердце.

Я повернул Джози к себе лицом и ощутил ее легкое, быстрое дыхание.

– Подними майку.

Я прижал холодный металл стетоскопа к ее груди, и она сделала быстрый вдох. Помню тот миг, помню то ощущение, будто нас поймало время, нас с Джози: я спасал ее, руки Джози обвивались вокруг моей талии, а сердце стучало мне прямо в уши.

И вот Джози лежит на моем футоне, она снова больна, ее голова вбуравливается в одеяло.

«Тебе больно?» – спрашиваю я.

«Нет», – отвечает она.

«Значит, скоро станет больно», – шучу я.

«Боль иногда бывает приятной», – говорит она, но потом я заставляю ее отменить эту реплику, заменив ее смешком. Философ из Джози всегда был никудышный.

Я дотрагиваюсь до ее тела, слежу за выражением лица, нажимая и тыча в разные места. Тело Джози напрягается, когда мои руки соскальзывают к ее лобку.

«А здесь?»

«Здесь – особенно». – Она улыбается, но мне снова не нравится услышанное, есть в ее словах, в ее тоне что-то… неподходящее. Это нужно исправить.

«Не разговаривай. Когда тебе так плохо, разговаривать вредно».

На тот случай, если она не поймет, я налегаю на нее, придавливаю ее всем своим весом. Прижимаюсь к ней телом и ртом.

«Поцелуй жизни», – говорю я, с собственного разрешения.

* * *

Четверг, вечер.Снова встречается группа доктора Сэда. Те же лица, что прежде, в том числе и два новичка с прошлой недели – Брент и София. Такое ощущение, что эти двое на сей раз решили поменяться ролями. София так и источает уверенность, нарядилась в бордовое платье, лучится улыбками в адрес всех окружающих и – что особенно тревожит – старательно скалит свои серые зубы в мою сторону всякий раз, как я зашуршу бумагами. Почему тревожит – потому что кто-нибудь из этих психов непременно втрескается в меня по уши. Я понимаю, звучит несколько самодовольно, но отношения между психотерапевтом и пациентом, вытекающая из них искусственная близость давно уже стали предметом особого изучения. Разумеется, близость эта не всегда бывает искусственной. Один молодой психотерапевт из Душилища запал на женщину с манией величия и был застукан в тот момент, когда отдирал ее королевское психичество в голой и унылой приемной. Видимо, его коллеги насторожились и забеспокоились, услышав ее крики: «Повелеваю тебе, мой верный слуга, совершить это для меня…» В Душилище подобные истории все время на слуху.

Это я понимаю. Слышишь зов природы – и не можешь устоять. Но я не допускаю возможности, что на этих сеансах увижу кого-нибудь, кого мне захочется затащить в постель. На моей кровати есть место только для меня и Джози, а мы не желаем делить свое пространство, свои тела с кем-либо еще. Мы верны друг другу.

Брент прирос к стулу, зажав в руках чашку с нетронутым кофе. Сама картина спокойствия, иллюзия безмятежности. От взвинченности, от избытка адреналина, что исходили от него на прошлой неделе, не осталось и следа: словно его внутренняя пружина заново вправлена и становится все туже и туже, пока он смирно сидит здесь, глядя в пустоту.

Когда в группе появляются новички, в первые недели им уделяется особое внимание, хотя, разумеется, у каждого есть возможность взять слово и продолжить разговор о себе. Я спрашиваю у Софии, возникали ли в ее семье ситуации, напоминавшие ей собственное детство и тем самым провоцировавшие ярость, какую она сама ребенком вызывала у своих родителей.

– Да, возникали.

Внезапно ее уверенный вид почти улетучивается.

– Нелегко в этом признаваться, но мой предыдущий психотерапевт сказал, что мне нужно честно начать с того места, где закончилась родительская ложь.

Боже мой, именно такого идиотского бреда и ожидаешь от чистюль терапевтов, важно восседающих у себя в кабинетах с хрустальными шарами и сонниками.

– Ну, честность – лучшая тактика… – говорю я, чтобы подбодрить ее, а сам все время поглядываю за Брентом: тот уже начал вращать головой из стороны в сторону, словно разминая затекшую шею.

– Конечно-конечно, – поддакивает София и одаряет меня очередной улыбкой.

Ну же, выкладывай.

– Ну так вот. Джеймс – это мой младшенький – погубил одну из погребальных урн: он вскрыл дно и подсыпал прах старшему брату в молоко, когда тот отвернулся.

– У вас что – дома хранятся урны с прахом? – спрашиваю я.

– Да. Отец с матерью перед смертью завещали сжечь себя и даже сами выбрали урны, куда нужно было поместить их прах.

– И вы – после всего того, что натерпелись от родителей, – держали при себе их прах?

– Мой другой психотерапевт сказал, что мне следует держать урны при себе, когда я упомянула, что собираюсь выбросить их – ну, когда вдруг начали всплывать все эти воспоминания. Он сказал, что, видя каждый день урны родителей, я буду становиться сильнее, смогу без страха взглянуть на давние издевательства и найду выход своей злости.

Типичный бред. Слушая все это, я вспомнил, почему не захотел стать практикующим психотерапевтом. Эта женщина явно выискивала у себя психоз не там, где нужно. А тот недоумок психо-лох еще и подтолкнул ее к краю пропасти. Если бы мне было не все равно, я убедил бы ее переменить тактику, посоветовав отвесить Джеймсу хорошенький шлепок за его правильный поступок.

– Мне так хотелось его ударить, а он смотрел на меня с улыбкой, и я подумала: «Ты нарочно это сделал, знаешь, как важен для меня этот прах, но взял и назло…» Мне хотелось в отместку сделать ему больно.

– И вы сделали, София? – спрашиваю я задушевнейшим, многозначительнейшим тоном.

– Нет-нет, я никогда этого не сделаю.

Тут мне пришлось переключить внимание на другой объект, иначе у меня появилось бы чувство, что это я наношу удар.

– А вы, Брент, сегодня такой спокойный.

Не надо было этого говорить. Еще одно напоминание о том, что я пока только осваиваю правила игры.

Брент вскочил с места и стал потрясать пальцем, будто грозя мне.

– Я вам говорил: я в ваши игры играть не собираюсь. Не хочу играть и не буду!

Голос его зазвучал октавой выше, Брент принялся изо всей силы тереть ногу, как будто на него только что напала страшная чесотка.

– Хорошо, Брент…

– Сказал: не буду, и не приставайте ко мне.

И он бросился на меня, вытянув вперед обе руки – наверно, собирался схватить за горло.

Я видел, как надвигается беда, но тут было явно недостаточно припомнить поговорку старой психологической школы – за регрессией часто следует агрессия, – и мне как раз хватило времени нажать на красную кнопку под столом, прежде чем он напал на меня, брызжа мне в лицо теплой слюной. Успел я и перехватить его руки, чтобы защитить шею и помешать его маниакальным намерениям.

Как в сценах с драками в барах, все разбежались по углам, и я краешком глаза видел Софию: она прикрывала руками глаза, голова у нее тряслась. Красными кнопками несколько лет назад оснастили все помещения для семинаров, после того как произошло сразу несколько нападений на персонал. Идея была неплохая; однако охране понадобилось немало времени на то, чтобы откликнуться на вызов, а сумасшедшая хватка Брента отнюдь не ослабевала. Странное дело: хотя Брент явно представлял для меня ощутимую физическую угрозу, я почему-то отвлекся на совершенно посторонние мысли; чувствуя, как его лапы вдавливаются в мою плоть, я мысленно наблюдал за Джози, которая смотрела телевизор, сунув одну руку в рот, а другой лениво теребя клитор, и покалывание у меня в руках доставляло мне сладчайшие ощущения, пока их внезапно и резко не оборвали двое дюжих санитаров. Они оторвали руки Брента от моей шеи, подхватили его брыкающееся и вопящее тело и вынесли из аудитории.

– Доставьте его к дежурному доктору! – прокричал я им вслед.

Остальные постепенно отделились от углов и с беспокойным видом расселись по местам. София всхлипывала, и это был единственный звук, нарушавший гробовую тишину в комнате. Мне нужно немедленно восстановить свой авторитет, иначе на следующей неделе сюда не явится ни одна душа и я лишусь лакомых сверхурочных.

– Со мной все в порядке, и с Брентом тоже будет все в порядке. Такое и раньше случалось, и впредь будет случаться, но вам надо об этом позабыть и сосредоточиться только на мысли о том, почему здесь оказались лично вы. Если позволите случившемуся только что расстроить вас, сбить с толку, то вам будет хуже, чем самому Бренту. Иногда напряжение и подавленные эмоции не могут найти себе другого выхода, кроме насилия; признав это, мы допустим возможность того, что насилие таится в нас во всех. Допустите, что в вас тоже сидит злость, как и в Бренте, и продолжим занятие.

Я остался доволен собственными словами, как словами почти всех подхалимских статеек, которые мне довелось накропать, чтобы получить степень.

Четвертое правило психотерапии гласит: цель всегда оправдывает средства.

Я уже давно перестал беспокоиться о том, что выгляжу лицемером, работая здесь, в Душилище. Во многом это и является предпосылкой к такой работе. Нет-нет, я не просто рисуюсь. Все так и есть. Я столкнулся с этим уже давно, и если теперь не сплю по ночам, то, как правило, исключительно из-за Джози.

– Ну, давайте начнем все заново. Кто хочет сегодня выступить первым? Адам, как поживает ваша отягченная импотенция?…

* * *

Вторник.Начало недели теперь посвящается науке. На такой работе, если она тебе не безразлична (так мне говорили), прежде всего нужно стереть границы между работой и домом.

Пятое правило психотерапии гласит: добросовестный и старательный исследователь не должен уметь отдыхать.

Однако Джози этому не рада – она уже привыкла к постоянному вниманию. Она топает по моей комнате взад-вперед, испытывая смесь злости и грусти. Злость слышна в ее топоте, грусть видна в глазах. Ничего не поделаешь, говорю я ей: работа, работа, работа. Ты совсем как папа!Я заставляю ее выпалить эти слова, метнув в меня свирепый взгляд. Мне нравится, когда она снова переносит нас в родительский дом.

А вот и нет, возражаю я и хватаю ее. Она вырывается, но я уже крепко обхватил ее за крошечную талию. Он-то, говорю, был высокооплачиваемым и совсем не загруженным работой обычным терапевтом, который только знай выписывай рецептики да гляди, как их ловят богатенькие клиентки, домохозяйки-наркоманки с валиумом в глазах. Он был шарлатаном с безупречными манерами, лотерейщиком от терапевтических кругов, псевдовсезнайкой, загребавшим деньги лопатой.

В отличие от тебя, – поправляется на сей раз Джози.

В отличие от меня, повторяю я и легонько отталкиваю ее, чтобы вернуться к видеокассете, которая таинственным образом пришла ко мне по почте, хотя я ее не заказывал; на конверте даже вразумительной наклейки не было. Внутри оказалась только 60-минутная запись и листок от какого-то Психосексуального комитетаиз Онтарио (Канада), где неразборчивым почерком было написано: полагаем, это вам пригодится.То, что я и слышать не слышал о подобной организации, мало меня удивляет. Психосексуальные исследования разрастаются как снежный ком: мне под дверь льется целый поток всякого печатного дерьма, незваный и непрошеный, и в моем мусорном ведре часто оказываются брошюрки от таких славных органов, как Христианский научный союз,посвященные поиску лекарственных средств от целого ряда психосексуальных расстройств. Такое впечатление, что при каждом более или менее крупном университете, где-нибудь в подвальном помещении или лаборатории, действует подобная научная программа, и целое полчище экспертов отзывается на постоянно растущий спрос со стороны всяких журналистов, устроителей телешоу или тематических чатов в сети, которым необходимо мнение экспертов, чтобы подсластить пилюлю или по крайней мере блеснуть ученостью. Но психосексуальная наука, как родитель, обзаведшийся чересчур большим количеством детей, оказалась неспособна контролировать еще более стремительный рост своего отпрыска – психосексуальной терапии.

На видеокассете любительская 60-минутная запись съемки, сделанной скрытой камерой, под названием «В кабинете психотерапевта». В кривоватых титрах в начале пленки говорится, будто это первый образец порнофильма, снятого скрытой камерой, – впрочем, в это я с трудом согласился бы поверить, но место действия привлекает мое внимание. На кассете без ведома психотерапевта запечатлен целый ряд его сеансов терапии. Само по себе это еще не является чем-то из ряда вон, – напротив, сейчас ведь многие психотерапевты ведут видеозапись своих приемов, обычно с согласия пациентов, но иногда и без спроса. Смысл идеи в том, что впоследствии такие записи используются для обучения технике будущих терапевтов: они анализируют и разбирают по косточкам позы, мимику и даже детали обстановки. Комнатное растение, стоящее справа от пациента, должно внушать положительные эмоции.Если пациент согласился на аудиозапись, тогда студенты прослушивают беседы, выискивая различные характеристики и недостатки. Неуверенный тон, каким пациент рассказывает историю своей жизни, часто свидетельствует не о лживости, как принято считать, а об искренности. Однако эта пленка непохожа на официальную запись, какая обычно ведется в спартанском помещении с потертыми креслами, где видеокамера открыто помещается в углу. Очевидно, в данном случае объекты съемки не знают, что за ними ведется наблюдение. Классическая съемка скрытой камерой, уверяют титры…

Что же на самом деле происходит в кабинете психотерапевта? Вам когда-нибудь приходила в голову мысль посетить психотерапевта, чтобы поговорить о своих проблемах, о своем браке, о своих настроениях, о сокровенных мыслях, которыми вы не хотите делиться ни с кем, кроме как с совершенно посторонним человеком? Тогда посмотрите этот видеофильм. Может быть, вы еще передумаете.

Далее заснята пестрая вереница психотерапевтов с пациентами, которые сидят друг напротив друга и – поскольку звук отсутствует – шевелят губами, кладут ногу на ногу, сцепляют руки на коленях. Эти сцены откровенно бессвязны – нескончаемая тягомотина. Но, по-видимому, так задумано, чтобы задать ложный темп и заманить, а потом завлечь и взбудоражить зрителя контрастом между первыми десятью минутами занудства и бешеным монтажом следующих пятидесяти минут. Там внимание сосредоточено уже не на самой беседе между психотерапевтом и пациентом, а на том, чем занят терапевт, когда на него не смотрит пациент, или в ожидании следующего пациента. Один очкастый лох усердно ковыряет в носу и стряхивает засохшие сопли под кресло, пока перед ним рыдает молодая женщина, обхватившая голову руками, но, когда та собирается с духом и поднимает глаза, он резко прекращает ковырянье. Переключившись на другого психотерапевта (этот постарше и смотрится вылитым Фрейдом), фильм начинает приближаться к заявленному жанру. По окончании сеанса терапевт провожает до двери молодого человека и пожимает ему на прощанье руку. Как только пациент выходит из кабинета, психотерапевт принимается тереть себе пах, вначале медленно, затем все быстрее, а другую руку просовывает под рубашку и теребит себе соски. Его глаза устремлены на лежащие перед ним записи, пожирая слова пациента. Еще минута – и брюки уже падают к лодыжкам, а сам он, сидя спиной к невидимой камере, продолжает мастурбировать, пока наконец все его тело не содрогается в быстром оргазме. Объективу скрытой камеры удается зафиксировать тонкую струйку спермы, которая, описав в воздухе дугу, падает на кресло пациента. Терапевт торопливо – по крайней мере, такой эффект создан в фильме – подбегает к креслу и вытирает ногой пятно семени, а потом несется к двери, на ходу натягивая брюки, и открывает дверь какому-то потасканному старику. Старик усаживается в кресло пациента, терапевт возвращается на свое место.

Следуя истинным порнографическим канонам, далее этот фильм быстро чередует сцены, «действие» в которых выстраивается по нарастающей, и демонстрирует зрителю жалкую, зачастую смехотворную вереницу онанирующих, чешущихся, блюющих, жестикулирующих психотерапевтов, причем все происходит на фоне тех же больнично-унылых, голых стен приемной. В заключительной сцене женщина-психотерапевт подходит к пациенту, расстегивает ему ширинку и садится на него верхом. Лица мужчины почти не видно, а терапевтша, крутясь и извиваясь, поднимает юбку, спускает колготки и принимается скакать на пациенте, возвращая его к нормальной жизни.

В Душилище никогда не было ничего подобного.

По окончании фильма те же дрожащие титры предлагают зрителю ознакомиться с другой, тоже тематической подборкой сцен, снятых скрытой камерой, на этот раз в кабинете обычного терапевта. Скрытая хирургия: Почему вам на самом деле приходится так долго ждать приема.

Я мысленно делаю двойную пометку. Посоветовать Питерсону из Манхэттенского института раздобыть копию «В кабинете у психотерапевта» и написать в Канадский комитет, чтобы непременно прислали вторую видеокассету. Никогда еще наука не была таким увлекательным занятием.

* * *

Меня бы не удивило, если бы в число кандидатов на съемки в том видеофильме попал и детский психолог, к которому меня отвели родители, когда мне было двенадцать лет. И я не имею в виду ничего дурного. Он совсем не походил на того типа, что беседовал со мной после мокрого происшествия в детском садике. Тот был таким же затхлым, как и воздух в его обитом сукном кабинете, таким же плюшевым, как его занавески, таким же мягким и податливым, как его вращающееся кресло… Кай Во оказался совсем иного роду-племени птицей.

Кертис, мы должны показать тебя кому-нибудь, посоветоваться насчет этого. Мы надеемся, ты понимаешь.

Трудность была вовсе не в том, что я чего-то не понимал, мне-то все было кристально ясно; значит, они хотели разобраться в собственном замешательстве.

Кай Во провел нас в свой ярко освещенный кабинет, со вкусом обставленный минимальным набором мебели в стиле баухаус и украшенный пестрыми шелковыми цветами в причудливо-волнистых вазах. Ему не понадобилось долго раскачиваться. Если тот, первый лох все ходил вокруг да около, подбираясь к теме недолжного мочеиспускания, растекаясь в банальностях и обобщениях, то Кай Во явно предпочитал рубить сплеча.

Мистер и миссис Сэд, может быть, вам лучше будет подождать за дверью?

Но они не очень-то хотели уходить. На моего отца-терапевта не произвели особого впечатления ни изящно оформленный кабинет Кая Во, ни он сам. Слишком он был дерзок и прямолинеен. Очень скоро выяснилось, что Кай Во принадлежит к тому типу детских психологов, которые без стеснения называют вещи своими именами. Мои родители желали получить от него то, чего не добились от первого эксперта, – а именно уверения, что мои действия – лишь временное отклонение, вернее, обычная составляющая взросления, о которой они раньше просто ничего не знали.

Наверно, мы не те книжки читали, – со смехом проговорил мой отец.

Кай Во вежливо улыбнулся и вдруг подсел ко мне, так что, несмотря на его изящное сложение, мы оба оказались притиснуты к креслу. Мои родители нахмурились, но меня это рассмешило: он все-таки застал меня врасплох, разбил лед, прежде чем я успел бы разработать план защиты от последнего действия, предпринятого моими родителями.

Нехорошо, Кертис, в самом деле нехорошо. И у тебя, и у Джози есть собственные кровати, и вам ни к чему спать вместе, совсем ни к чему.

Кай Во задал вопрос, сверкнув в мою сторону своими безупречно-белыми зубами и подмигнув левым глазом, одновременно выставив вперед правую руку, чтобы отвлечь меня от неминуемости расспросов. Он ловко вел беседу, понял я позже, очень ловко.

– О чем ты думаешь, когда спишь со своей сестрой?

На лицах родителей отразился ужас. Наверное, они подумали, что лучше было послушаться совета Кая Во и постоять за дверью, дрожа возле кофеварочного аппарата. Это был хороший вопрос – и информативный, и коварный одновременно. Его смысл не сводился только к тому, чтобы побудить меня к раскрытию ситуации в той мере, в какой я сам этого хотел бы; он также позволял Каю Во взвесить мои доводы и способы, которыми я стал бы в своем ответе утаивать часть правды.

– Она моя сестра, и мне нравится быть рядом с ней.

Кай Во улыбнулся, похлопал меня по ляжке и, поднявшись, прошелся у меня за спиной. Это был хороший ответ, коварный и точный одновременно, с тем еще достоинством, что он выставлял моих родителей мелкими и близорукими людьми, возомнившими, будто я поступаю так по причине некоей врожденной порочности. И как они могли так ошибиться?

– А когда ты принимаешь ванну – ты и тогда испытываешь такие же чувства?

– Да.

Родители все плотнее вжимались в свои стулья, обменивались взглядами, словно ища, за что бы зацепиться.

– Как тебе кажется – будешь ли ты испытывать те же чувства, скажем, лет через пять, когда тебе исполнится семнадцать, а ей – тринадцать?

– Конечно буду.

– А вы трогаете друг друга?

Кай Во задал этот вопрос, одновременно дружески положив руки мне на плечи, слегка наклонив голову набок и устремив взгляд на меня. Зато мои родители были далеки от спокойствия; казалось, обоим за шиворот кто-то угря запустил.

Я повернул голову и посмотрел ему прямо в глаза:

– Нет.

Шестое правило психотерапии гласит: если пациент смотрит тебе в глаза, значит, он непременно лжет.

– Ах, Кертис…

Казалось, Кай Во принимает эту ложь с капризным вздохом, словно он сам разочарован тем, что ожидал услышать правду.

– А тебе хочется дотронуться до нее, до какого-нибудь места на ее теле? Если бы такое случилось – это что-то значило бы для тебя?

Это был тоже хороший, пусть и несколько коряво сформулированный, вопрос, но я решил, что пора поставить точку в расспросах: меня они никуда не вели, а мои родители пылали такими оттенками румянца, каких я не ожидал увидеть у них на щеках.

– Я люблю играть с Джози, у нас хорошие игры, мы с ней боремся на равных. Ей это нравится, мне тоже. Она умеет играть, как мальчишка, и мы все время дотрагиваемся друг до друга, все время испытываем друг друга. Это отличная игра.

Кай Во улыбается и садится уже в собственное кресло.

– He сомневаюсь, что это так, Кертис. Не сомневаюсь, что это так…

* * *

Пятница, вечер.Джози сидит в углу с тренажерами, лениво пытаясь оторвать от пола гирю и поднять ее на высоту груди, но тонкие, двенадцатилетние руки едва справляются с таким весом. Я лежу на кровати и пребываю в дурном расположении духа. Слишком много всего навалилось в Душилище: бумаги, формуляры и запросы на все на свете, начиная с валиума и кончая рулонами туалетной бумаги; мой стол чуть не ломится от груды всей этой дребедени. Вот уж на что я никак не рассчитывал. Я со всех сторон окружен пустяками и мелочами, а ведь я поклялся, что они не должны вторгаться в мою с Джози жизнь, и вот – нате, пожалуйста. Вместо чистого поля для громких открытий – головная боль от бумажной волокиты.