Текст книги "Джон, Пол, Джордж, Ринго и я "

Автор книги: Тони Бэрроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Ринго

Я никогда не понимал, почему некоторые люди называют Джорджа ‘Тихоней’. Я считал, у него всегда было много, что сказать. Тем, кто заслужил это прозвище, был Ринго Старр. Хорошо известный британский комик Эрик Морекомб называл его ‘Бонго’, его управляющий банком знал первого битла, появившегося на свет, как Ричарда Старки, а для его родных он был Ричи. Он изысканно одевался и носил набор бросающихся в глаза колец на пальцах. Однажды, когда один репортёр спросил его, почему кольца были там, он ответил: “А куда ещё?” В своей книге, ‘Подвал полный шума’, Брайан Эпстайн назвал его “… маленьким бородатым паренькём из Дингла”. В августе 1962 года Ринго сбрил свои излишние бакенбарды, зачесал свои волосы в ‘чёлку-шваброй’ и вуаля! Он стал битлом. У Ринго в группе часто была скорее роль наблюдателя, чем оратора. Он позволил говорить за себя своему фоновому ритму. В августе 1962 года, после их успешной сессии прослушивания для Джорджа Мартина, но перед записью ‘Люби же меня’, битлы поменяли ударника, выгнав Пита Беста и наняв Ринго. Казалось, это странное время для того, чтобы возиться с составом. Я попросил Джона объяснить разницу между Бестом и Старром. Он сказал мне просто: “Пит Бест – замечательный ударник. Ринго Старр – замечательный битл”. Битлы мало использовали искусные соло на ударных в середине своих песен, поэтому перкуссивные способности Ринго редко превышали норму.

Когда на горизонте возник Ринго, Джон, Пол и Джордж были вместе почти пять лет – особенно долгое время для лет раннего взросления. Джон был прав – Ринго освоился в роли битла, как будто он был послан на землю именно для этого, но это было поверхностное изменение, которое так и не компенсировало его позднее появление. Думаю, он старался изо всех сил преодолеть свой комплекс неполноценности, но, волнуясь, лишь делал всё хуже. Ринго обычно хранил молчание, пока кто-нибудь не заговаривал с ним. И приватно и публично остальные трое с готовностью принимали его, как равного, но всегда было подспудное чувство, к первоначальному объединению был присоединён посторонний связями, которые никогда не были настолько надёжными, как те, что связывали вместе первоначальную тройку. Ринго говаривал мне: “Я часто думаю, что делает такой оборвыш, как я, со всем этим?” Подобно остальным, Ринго был полностью оплачиваемым музыкантом, которого многие считали лучшим ударником в кругах Мерси-бита. Непосредственно перед присоединением к ‘Битлз’, Ринго был с ‘Рори Сторм и Ураганами’, уважаемой в Ливерпуле группой. Именно Рори убедил Ричарда Старки взять себе сценическое имя ‘Ринго Старр’ и давал ему небольшое собственное вокальное выступление, ‘Время Ринго Старра’, в котором то пел ‘Парни’. Эта традиция – предоставлять Ринго место для пения, как на сцене, так и на альбомах – продолжилась, когда он присоединился к ‘Битлз’. К августу 1962 года он много играл в Ливерпуле и Гамбурге, но не с ‘Битлз’. Так вышло, что он провёл какое-то время в одной скиффл-группе и принял участие в конкурсе талантов, который я проводил в зале ‘Сент-Льюк’, также известном, как ‘Кросби’с хайв оф джайв’. Его группа оказалась второй.

В отличие от других битлов, он был неспособен делиться воспоминаниями о хороших и не очень моментах самой ранней истории группы и не мог полностью включаться в разговоры о том периоде. Когда Ринго появился, совершенно новый контракт с ЭМИ уже был на блюдечке с голубой каёмочкой. Он не застал все надежды и душевные муки, которые сопровождали шестимесячные поиски Брайана Эпстайна соглашения на запись. Вдобавок к этому было и его осведомлённость о том, что его предшественник в ‘Битлз’ пользовался значительной популярностью среди ливерпульских фанатов. Многих сторонников Пита Беста возмутило увольнение этого сексуального и уверенного в себе ударника, и они и не подумали с готовностью принять Ринго.

Детские недомогания ограничили образование Ринго, и он чувствовал себя посредственным в смысле учености. Он часто попадал в больницу в отдел брюшной хирургии, из-за чего многое пропустил в школе в решающие годы. Он считал, что остальные замечают этот недостаток, и, вероятно, смотрят на него свысока, из-за того, что он не настолько образован, как они. Машинально он воздвиг свою старую – со школьных классов – защиту из молчания. Безопаснее было оставаться в стороне от активности, чем рисковать оказаться в замешательстве. Откровенно говоря, я не думаю, что недостаточно достижений в классах или отсутствие успехов на экзаменах были настолько важны для великолепной четвёрки по сравнению с музыкальным мастерством, но, полагаю, реакции Ринго, как единственного позже дружного со всеми битла, были неизбежны.

В музыкальном плане Ринго на самом деле был посторонним в том смысле, что, как правило, от ударника любого ансамбля не требовалось принимать слишком активное участие до финальных стадий подготовки новой песни к записи. На типичной битловской сессии в студии остальные трое часто разрабатывали свои вокалы, пробовали различные гитарные эффекты, и лишь в одиннадцатом часу требовался Ринго, чтобы обсудить темп произведения и сказать ему, что они хотят от него. Он не являлся частью основного творческого процесса, а лишь парнем, обеспечивающим барабанный бой, поэтому Ринго проводил много студийного времени в углах комнаты, играя в покер или что-нибудь в таком роде с Нилом Аспиноллом и Мэлом Эвансом. В ожидании он курил сигарету за сигаретой и пил чай. На сцене Ринго был также отделён от остальных, находящихся впереди; обычно он взгромождался высоко на своём месте ударника, которое устанавливалось позади от остальных. Это оставляло его почти буквально в стороне от света рампы большую часть выступлений. Как и Джон, Ринго женился на своей возлюбленной из родного города, парикмахерше по имени Морин, в феврале 1965 года. В начале их романа Ринго говорил нам, что у него большие планы в её интересах, обещая поставить её во главе её собственного парикмахерского дела в масштабе всей страны. Ринго был самым обычным битлом, а Морин самой практичной из их женщин. Парикмахерская империя так никогда и не появилась, и, подобно Синтии Леннон, Морин пришлось довольствоваться ролью верной домохозяйки битла и покорной матерью их троих детей Зака, Джейсона и Ли.

Я обнаружил, что Ринго редко бывает инициатором разговора, если это только не было просьбой зажечь свет или чего-либо такого же банального. С другой стороны, если я пытался начать более содержательный диалог, он был полностью готов принять вызов. Я нашёл его весёлым собутыльником, и мне нравилось его сдержанное чувство юмора. У него, бывало, появлялись несколько замечательных острот, и он придумывал абсурдные броские фразы, как, например, ‘вечер трудного дня’, ’восемь дней в неделю’ и ’завтра никогда не знает’. Моим любимым был его импровизированный ответ, который он дал ведущей ‘На старт, внимание, марш!’ Кэти МакГоуэн на пике борьбы между модниками и рокерами: “Битлы – не модники, не рокеры. Мы просто мокеры”. На протяжении всех лет яростного испытания битломанией и много позже Ринго оставался безмятежным и уравновешенным. Ближе к концу 60-х годов он оказался тем, кто был наименее вовлечён или травмирован ухудшением отношений внутри ансамбля, хотя он был так подавлен отсутствием у самого себя прогресса и всё более возраставшей враждебностью между участниками ансамбля, что он ушёл. Чтобы сделать возвращение простым для него, остальные почти проигнорировали его короткое отсутствие, прикрыв его и почти шутя между собой, что у него продлённые выходные. Ринго осознал, чего он лишается, и поспешно вернулся в состав.

В отношении менеджмента Ринго избегал перебранок и доставлял людям из офисов НЕМС меньше всего проблем. Он нуждался в помощи или массаже его эго меньше всех из четверых и был крайне – излишне – благодарен за самую небольшую работу, сделанную нами для него. Его требования никогда не являлись безрассудными, и его было легко удовлетворить. Его ожидания никогда не были завышенными, и он редко использовал известность ‘Битлз’, чтобы получить особое отношение. Из четверых он изменился меньше всех за те шесть лет, которые я работал с ‘Битлз’. В ранних интервью прессы с Джоном, Полом и Джорджем, Ринго говорил мало. Но когда, в конце концов, он подключался, он мог добавить какие-нибудь потрясающе смешные концовки, которые превосходили всё, что было до этого. Как и Джон, он любил играть словами, хотя словарный запас Ринго был относительно узок, и стиль его юмора был довольно прямолинейным. Его застывшее, неулыбающееся выражение лица часто приводило к тому, что он казался несчастным, но он настаивал, что он совершенно доволен, но он не может отвечать за выражение своего лица. Его лицо просто не выглядит счастливым: “Моё лицо может выглядеть не слишком довольным, но всё остальное от меня довольно”. Как-то он сказал мне вполне серьёзно: “Я никогда не осознавал, что у меня большой нос, пока не стал известным, и один парень из ‘Еврейских хроник’ не позвонил мне. Мне пришлось объяснить, что я не еврей”. Неизбежно, Ринго получал меньше фанатской почты, чем остальные, просто потому, что фанаты чувствовали, что знают его не очень хорошо. В действительности, однажды это заработало ему симпатии, когда американские девушки сжалились над ‘битлом на заднем плане’ и сплотились ради поддержки Ринго и даже превратили одну чепуховую запись-посвящение под названием ‘Ринго – в президенты’ в небольшой хит в Штатах.

В течение лета 1967 года Пол уговаривал битлов подписать петицию, говорящую, что закон против марихуаны в принципе аморален, а на практике не действует. Она должна была стать объявлением на всю страницу в ‘Таймс’. Подписанный примерно 65 человеками, – все разной степени известности из различных сфер деятельности – этот перечень планировался к публикации 24 июля. За несколько дней до появления этой петиции в печати, остальные с Флит-стрит пронюхали об этом проекте, и репортёры начали названивать мне по поводу участия битлов. Они говорили мне, что Джон, Пол и Джордж подписали, а имя Ринго отсутствовало. Они спрашивали: “Существует какой-то раскол среди четырёх ‘чёлок-шваброй’ в дебатах о курении марихуаны?” Я поставил этот вопрос перед шокированным Ринго, который в изумлении уставился на меня: “Какое ещё объявление?”, – воскликнул он. “Никто не говорил мне об этом”. Как обычно, Ринго узнавал обо всём последним, хотя не сказать, что кто-то из нас машинально упускал его из виду. Его подпись спешно была добавлена к остальным.

В марте 1965 года во время съёмок второго битловского художественного фильма ‘Помогите!’ на природе австрийского лыжного курорта в Обертауэрне заболел валлийский актёр Виктор Спинетти истощающим вирусом наподобие гриппа, который уложил его на несколько дней в постель отеля. По очереди, Джон, Пол, а затем Джордж, сидели у его кровати и, один за другим, прилагали максимум усилий, чтобы развеселить его. Все попытка оказывались безуспешными. Затем прибыл Ринго, схватил меню обслуживания номеров и уселся рядом со Спинетти. Открыв меню и немного помолчав, Ринго торжественно начал читать: “Давным-давно жили да были три медведя…”. Спинетти взорвался смехом и позже отдавал должное Ринго за ускорение своего выздоровления.

На протяжении короткого времени Ринго имел небольшой личный успех в кино, и вместе с ‘Битлз’ и сам по себе; юмор его ролей на экране больше зависел от молчаливого дешёвого фарса и эпизодов с пантомимой, чем от текста сценария. Ринго не был великим актёром, но у него был талант изображать беззаботность. Думаю, что, возможно, он хотел впоследствии стать певцом кантри-н-вестерна, но ему, как битлу-ударнику, было бы трудно долго подтверждать состоятельность посреди нэшвилльской толпы. Достижения его карьеры никогда не внушали такой благоговейный трепет и не получали такого широкого распространения, как у Джона, Пола и Джорджа. Он был доволен своей работой на ударных, но у него было не так много дел, когда великолепная четвёрка распалась. По моей оценке Ринго уступает только Полу в желании оставаться ведущим эстрадным артистом, работающим ударником в центре внимания публики. Ринго является единственным бывшим битлом, который повернул бы часы вспять до расцвета битломании и с готовностью повторил бы всё вновь. Меня не удивило, когда я узнал, что он был достаточно сентиментальным и тоскующим по прошлому, чтобы заботливо ухаживать среди прочих своих сувениров за одеждой, которую он носил почти 40 лет назад в битловском музыкальном комедийном фильме ‘Волшебное таинственное путешествие’. И после развода и многих переездов он сохранил уникальную коллекцию из более, чем 50 открыток, присланных ему остальными ребятами за все эти годы из различных частей света. Он собрал их одну книгу, которая была опубликована ближе к концу 2004 года в благотворительных целях. Я сомневаюсь, что кто-нибудь из остальных сохранял письма или другие памятные вещи из шестидесятых годов, которые напоминали бы о годах великолепной четвёрки.

Песни, которые битлы позволяли спеть Ринго, были в основном несерьёзными песенками, наподобие ‘Жёлтой подводной лодки’, которые хорошо подходили ему. Он сочинил лишь горстку песен, и только одна или две, главным образом ‘Сад осьминога’, достигли долголетия. Он говорил, что его вкладом в ‘Элеанору Ригби’ являлись отрывки про отца Макензи, хотя я никогда не слышал, чтобы Пол или Джон распространялись об этом. В отличие от Джорджа, Ринго никогда не показывал каких-либо признаков ревности по поводу неистового успеха партнёрства Леннона и Маккартни в сочинении песен. Он никогда не был настолько богат, как Джон и Пол, которые гребли изрядные композиторские гонорары вдобавок к плате за выступления и доходам от продаж записей. Но после распада великолепной четвёрки, Ринго, казалось, наслаждается комбинацией жизни в стиле французского плэйбоя и частично занятого музыканта, гастролируя время от времени со своим ‘Олл-Старр Бэнд’ и записав несколько не производящих захватывающего впечатления альбомов. В последнее время его работа получила намного большее уважения и большую популярность среди американцев, чем среди британцев. Несмотря на все свои проблемы, Ринго всё равно наслаждался своими восемью бурными годами в ‘Битлз’ по крайней мере так же, как Джон и Пол, и, вероятно, больше, чем Джордж. Мне кажется, что когда он встретится лицом к лицу к небесной охране врат Рая, ему придётся полагаться на слова ‘ударник ‘Битлз’’, чтобы попасть в ВИП-ложе великого большого звёздного ночного клуба на небесах. Эти два слова являются единственным несмываемым рекомендательным письмом в его биографии. Не думаю, что ‘Паровозик Томас’ многое сумеет провезти мимо охранников врат.

Джон

Первоначально я видел Джона твёрдым, как скала, основанием, вокруг которого были выстроены ‘Битлз’ – никаких каменотёсов, никаких битлов. Казалось, он выбирал и менял свой ранний состав с умом, сплачивая компанию с помощью тяжёлой, безумной и изнурительной урочной работы в Гамбурге. Вокруг него в мире поп-музыки той эпохи он видел слишком много идолов в позолоченных чехлах, стоящих на высоких пьедесталах, и ничего такого для ‘Битлз’ он не желал. Спустя годы Джон открыто признавался мне, что одни из самых счастливых дней для него были дни, проведённые в Ливерпуле в ‘Пещере’, где он никогда не чувствовал угрозы, потому что он знал, что находится среди друзей. На сцене он всегда был ощутимо напористым в качестве певца, стоя крепко на земле на широко расставленных ногах, что придавало ему вид большого авторитета. В ‘Пещере’ затянутая в кожу группа могла мимоходом потянуться с переднего края крошечной сцены, чтобы коснуться фанатов из первого ряда, пожать их вытянутые пальцы, взять у них маленькие записки с просьбами, номерами телефонов или принять наполовину выкуренные сигареты и выпустить дым в них, что сводило юных девушек с ума. Кусай свои локти, Том Джонс, – это было намного эротичнее для всех них, чем швыряние твоими поклонниками в тебя своими трусиками!

Лидер группы или нет, Джон являлся главной причиной увлеченностью Эпстайна ‘Битлз’ и того, что он стал менеджером группы. Во время его первых визитов в ливерпульский ‘Пещер’ его, несомненно, привлёк грубый, жёсткий и затянутый в кожу образ Джона. Без этого – словно магнитом – влечения, Эпстайн, возможно, не остался бы там достаточно долго, чтобы оценить музыкальные возможности группы.

Джон был последним из великолепной четвёрки, кого я узнал хорошо. Сначала мне казалось невозможным установить хоть мало-мальски хорошие взаимоотношения с этим нахальным парнем, у которого было столь напыщенное мнение о себе, и, казалось, столь невысокое мнение обо мне. На протяжении нескольких месяцев со времени нашей первоначальной встречи большая часть наших словесных контактов носила односторонний характер, – Джон постоянно отпускал злые шутки на мой счет. Мне казалось, что он смеётся не вместе со мной, а приглашает остальных посмеяться надо мной. Я находил его желчный юмор ужасным, но, зная, что у его вспыльчивости короткий фитиль, и что он ловко орудует кулаками, когда ему перечат, я не осмеливался отвечать ему в том же ключе из страха вызвать в нём худшее. Было неудобно видеть, что он обходится с чувствительным Брайаном Эпстайном настолько же плохо и даже хуже, доводя беднягу до слёз на глазах у остальных из нас. Хуже всего, что я не видел ни одной причины, которая объяснила бы его явно неприязненное отношение ко мне. Всё это делалось во имя юмора, но – как замети я – Джон был единственным, кто смеялся. Я старался изо всех сил не позволить этому испортить наши рабочие отношения, но – тогда, как я быстро привязывался к остальным, с которыми мы становились друзьями легко и непринуждённо – было невозможно прорваться через барьер, который Джон воздвиг между нами. Мне потребовалось много времени, чтобы понять, что этот барьер был там для защиты Джона – не оружием, а щитом, за которым он укрывался, пока изучал людей. Правдой было то, что он был неуверен в себе и во всём сомневался. Конечно же, группа знала это задолго до того, как узнал я, – возможно, именно поэтому они не обращали внимания на его отвратительное поведение и оставляли его в одиночестве расстраивать и шокировать людей. Думаю, что в глазах Джона каждый новый человек, с которым он сталкивался, был для него врагом, пока не доказывал обратного. Хвастовство и словесные оскорбления были его способом воспрепятствовать развитию каких-либо отношений, которые могли оказаться неприятными для него. Названием этой игры было ‘Достань другого ублюдка раньше, чем он достанет тебя’!

Некоторые люди из ближайшего окружения ‘Битлз’ испытывали отвращение к его особо злым и грубым передразниваниям душевнобольных и физически увечных. Он часто гримасничал, извивался телом и говорил непристойности, как на публике, так и при закрытых дверях. Ему дозволялось – если не поощрялось – делать это на сцене в Гамбурге и в ‘Пещере’. Ирония в том, что на многих концертах, которые мы давали как дома, так и заграницей, за кулисы для встречи с битлами приносили увечных, искалеченных и обезображенных детей. Ринго вспоминал в ‘Антологии ’Битлз’’: “Люди часто приносили этих ужасных больных и оставляли их в нашей гримёрной, чтобы к ним прикоснулся битл. Помоги им Господи! Там бывало несколько бедных маленьких детей, которых приносили в корзинках, несколько действительно грустных ребятишек с маленькими исковерканными тельцами, без рук, без ног и с маленькими ступнями”. Достойная всякого сожаления маленькая очередь из этих детей – некоторые в инвалидных колясках – ожидала возле гримёрки, когда им позволят на короткий миг оказаться внутри в присутствии великолепной четвёрки. Большинство из нас считало этот ритуал не только неприятным, но и отталкивающим. Но мы отдавали себе отчёт, что прогнать этих людей будет не только жестоким, но и опасным – в отношении связей с общественностью – поступком, который приведёт к нежелательным для ансамбля заголовкам. Джон жаловался, что к битлам относятся, “как к чёртовым целителям”, и добавлял: “Мы не жестокие, мы видели достаточно трагедий в Мерсисайде. Но когда мать вопит: ‘Просто прикоснитесь к моему сыну, и, может быть, он снова сможет ходить’, нам хочется убежать, заплакать, отдать всё, что у нас есть”. Прямо перед тем, как запустить такую группу детей, Нил или Мэл предупреждал ребят криком: “Калеки!” Из этого выросла обычная практика, которая пускалась в ход, когда нужно было избавиться от нежеланных посетителей. Как только такой ‘гость’ начинал испытывать терпение хозяев в гримёрной, один из ребят кричал: “Калеки, Нил!” или “Калеки, Мэл!”, и их помощник выпроваживал бедолагу через дверь на максимальной скорости.

Когда Брайан Эпстайн подписал с ‘Битлз’ контракт, он выбрал жёсткую линию поведения с Джоном, требуя от того более приемлемого поведения, по крайней мере перед посторонними. Это сделало более редкими, хотя и не искоренило полностью гримасничанье и нелепые телодвижения Джона за спинами людей. Но тот факт, что Джон в значительной степени подчинился и обуздал свои самые худшие кривляния на публике, показывал, какое большое уважение он питал к Эпстайну в качестве менеджера, во всяком случае в ранние дни. Это уважение не мешало ему избивать Эпстайна словесно, а время от времени нападать на этого человека и физически безо всякой причины. Как-то у меня была встреча с Эпстайном в его офисе, когда неожиданно зашёл Джон. Лучезарно и широко улыбаясь, он подошёл ко мне и пожал мне руку, что было для него необычно. Затем он направился к Эпстайну и выглядел так, словно он собирается повторить эту процедуру формального рукопожатия. Брайан улыбнулся и с готовностью протянул свою руку, но в последний момент рука Джона резко нырнула вниз, и он схватил Эпстайна за пах и сильно сжал его. Эпстайн невольно задохнулся от боли, а мои глаза увлажнились от сострадания. Всё ещё широко ухмыляясь и не ослабляя хватки, Джон сказал просто: “Опа!” Я был потрясён этим позорным спектаклем и почувствовал отвращение. Это произошло в 1964 году, в момент, когда Джон и остальные битлы, казалось, по прежнему питали огромное уважение к Эпстайну – слишком большое, как считал я, чтобы поступить по отношению к нему подобным образом, особенно в присутствии третьего лица. Моим первым побуждением было бежать и рассказать всем моим коллегам, что сделал Джон. Но я осознал, что лишь добавлю Брайану неудобств, если всё обернётся тем, что большинство из штата его служащих станут хихикать над этим случаем за его спиной, чего он, по моему мнению, не заслуживал. Впоследствии, я задавался вопросом, зачем Джон сделал это, и решил, что это было сделано специально, чтобы унизить Эпстайна на глазах у меня, одного из его служащих. Не думаю, что если бы меня не оказалось в той комнате, он поступил бы так. Джон находил глубокое удовлетворение, причиняя людям боль, как физическую, так и душевную, а в этом случае он достиг обеих целей, а в придачу смутил и меня, как единственного свидетеля этого садистского акта. В какой-то миг мне стало интересно, не станет ли то, что сделал Джон, сюжетом для ежемесячного журнала ‘Битловская книга’, но рассмеялся про себя над своей собственной наивностью, как только эта мысль промелькнула в моей голове. Даже если бы я и сумел пригладить эту историю, чтобы сделать её менее неприятной, она была такого рода вещью, которую и публицист Шон О’Мэхоуни и его заместитель, редактор Джонни Дин, категорически отвергли бы, как полностью неподходящий для фанатов корм!

Многое из музыки Джона было настолько же спорно, как и его образ жизни. Только Джон мог сочинить ‘Я – морж’. Он был одним из самых рискованных композиторов-поэтов того времени, вероятно, на целое десятилетие опережая остальных. Думаю, он был бы полностью в своей тарелке в качестве громкогласого лидера одного из лондонских панковских рок-ансамблей в конце семидесятых годов, не будь он в Нью-Йорке поглощён Йоко. Сочетание противоположностей в его характере приводило даже самых его близких в замешательство. Даже его женитьба с Синтией была наполовину причудой, наполовину обманом в том смысле, что – как Джон признавался мне – он образно закрыл глаза и подумал о какой-то кинозвезде, вероятно, о Бриджит Бардо. Синтия не являлась тем, что искал Джон, но она была готова измениться ради него. Я задавал Джону ключевой вопрос: “Если бы Син не была беременна в 1962 году, вы бы поженились?” Довольно продолжительное время он думал, а затем ответил: “Это гипотетический вопрос, ведь это событие уже произошло, но, думаю, нет”. У меня сложилось впечатление, что Джон никогда не был на самом деле влюблён, пока он не встретил Йоко Оно. Его во многом не понимали, главным образом, по его собственной вине. Он выстроил кирпичную стену из чистой бравады, чтобы отгородиться в постоянном страхе не соответствовать чему-либо. Он утверждал, что не является жестоким человеком, но я, например, находил его юмор в нескольких случаях весьма мучительным. У тех, кто был рядом с ним, от помощников и до его возлюбленных, был точно такой же суровый выбор – не обращать внимания на его внезапные приступы плохого настроения и язвительные замечания или просто оставить Леннона в покое. Он говорил то, что думал, и имел в виду то, что говорил. Затем он часто стремился к чему-то новому в страхе, что ему будет скучно. Если – как, например, я – вы находились рядом достаточно долго для этого, то вы обнаруживали, что когда он не задирался и не бушевал, Джон мог быть исключительно деликатным. В его характере присутствовала по-настоящему нежная сторона. Он был трудным для раскалывания орешком, но если вы пробивались через защитную скорлупу, то внутри прятался парень с добрым сердцем. В нём также была жилка философа. Он говорил мне: “Мы не умираем до конца, пока не умрёт самый последний человек на земле, который помнит нас”. Хотя и оригинальное, но это довольно мудрое замечание. Я считал Джона запоздалым пижоном и преждевременным панк-рокером, но на протяжении моих первых лет с ним в середине шестидесятых, я не замечал никаких оснований предполагать, что в семидесятых он превратится в проповедника мира и поборника любви во всём мире.

Я помню тот самый случай, когда я сумел впервые ‘прорваться’ к Джону, и завершился долгий период его необъяснимой неприязни по отношению ко мне. Случайно мы оказались единственными оставшимися поздно ночью в одном модном клубе Вест-Энда под названием ‘Спикизи’, на Маргарет-стрит, возле Оксфордской площади. Имеющий входную дверь в форме гроба, ‘Спик’ был любимым прибежищем для героев поп– и рок-музыки тех дней, начиная с ‘Би Джиз’ и Джими Хендрикса и заканчивая ‘Роллинг стоунз’ и Лулу. Это было место, где мы впервые услышали ‘Э уайтер шэйд оф пэйл’, и Пол уговаривал босса клуба Роя Флинна заручиться согласием ‘Прокол Харум’ сыграть для нас вживую.

В тот вечер, когда Джон стал по отношению ко мне славным, остальные битлы ушли домой, а он ждал в ‘Спике’ своего водителя. Без какой-либо веской причины – которую я мог бы припомнить – у обоих из нас было желание напиться, и вторая бутылка ‘Джека Дэниэлса’ была доставлена к нашему столу. Когда алкоголь смазал наши нервы и развязал нам языки, мы прекратили говорить о работе и перешли на более личные дела – наших жён, тяжесть наших закладных, привлекательность двух сексапильных азиатских девушек, которые только что вошли. Джон признал той ночью, что ему приходится добиваться своего с помощью множества вещей. Он даже спросил: “Я кажусь слишком заносчивым? Я слишком нахален и агрессивен?” Он сказал, что чувствует постоянную необходимость подкреплять и подтверждать свой имидж лидера и напоминать остальным о своей силе. Удивительно, но его также беспокоила недостаточно тесная связь с его маленьким сыном, Джулианом, и он считал себя ‘плохим отцом’. Я сказал ему, что ему нужно винить только самого себя и успех ‘Битлз’. Это был один из тех нескольких случаев, когда Джон открыл мне своё сердце, и это знаменовало начало дружбы, которую я высоко ценил, и он, полагаю, тоже. Больше он никогда заставлял меня поёживаться в качестве мишени для своего странного дурного стиля ‘веселья’, хотя я продолжал видеть, как он таким образом причиняет боль другим. Под пуленепробиваемой внешностью я нашёл ужасно неуверенного человека, который сомневался в своих собственных способностях и не мог сосредоточиться на сочинении песен достаточно долго, чтобы закончить больше, чем отрывок своей лучшей работы. У него были груды незаконченных песен, окружавших его на протяжении всего времени, когда я знал его лучше всего в шестидесятых. Но со временем он стал моим хорошим другом, вероятно, самым надёжным приятелем, товарищем и напарником из четверых за те годы, хотя мне и приходилось вытаскивать его из пары-тройки неприятных ситуаций со средствами массовой информации, прежде чем моя шестилетняя работа с великолепной четвёркой подошла к своему естественному концу.