Текст книги "Железный человек - Моё путешествие сквозь Рай и Ад вместе с Блэк Саббат"

Автор книги: Тони Айомми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Тони Айомми. Железный Человек

Мое путешествие через Рай и Ад с Black Sabbath,

поведанное TJ Lammers’у

Посвящаю эту книгу Марии, моей жене и единомышленнице.

Моей дочери Тони за то, что она – лучшая дочь, какая только может быть у человека.

Ушедшим маме и папе, давшим мне жизнь.

Предисловие: Звучание Heavy Metal

Предисловие: Звучание Heavy Metal

На дворе стоял 1965-й год, мне было семнадцать, и это был мой первый рабочий день. Я испробовал все с тех пор, как в пятнадцать лет ушел из школы. Я поработал сантехником три или четыре дня, но потом это дело бросил. Я был чернорабочим, изготовляя кольца с винтом, которые одеваются на резиновые трубы, чтобы стянуть их [хомуты, судя по всему], но изрезал себе руки. У меня была работа в музыкальном магазинчике, потому что я был гитаристом и играл в местных командах, но меня обвинили в воровстве. Я ничего такого не делал, но черт с ними: меня все равно целыми днями заставляли убираться в складском помещении. Я трудился сварщиком на сталелитейном заводе, когда наметился большой прорыв для меня: моя новая группа, The Birds & The Bees, была приглашена в тур по Европе. На самом деле я даже и не играл в живую с The Birds & The Bees, прикинь; меня только послушали после того, как моя предыдущая команда, The Rockin' Chevrolets, уволила ритм-гитариста и потом распалась. The Rockin' Chevrolets были моим первым успехом. Мы носили одинаковые красные костюмы из ламё [парчевая ткань для вечерних костюмов] и играли старый рок-н-ролл вроде Чака Берри [Chuck Berry] и Бадди Холли [Buddy Holly]. Мы были популярны в округе моего родного города Бирмингема и регулярно выступали. Благодаря этой группе у меня даже появилась первая подружка, Маргарет Меридит [Margareth Meredith], сестра их оригинального гитариста.

В The Rockin' Chevrolets было весело, но играть в Европе с The Birds & The Bees было уже настоящим профессиональным шагом. Так что я пошел домой на ланч в пятницу, мой первый день в качестве сварщика, и сказал матушке: “Я не вернусь обратно. С этой работой покончено.”

Но она настаивала: “Айомми не сбегают, ты должен вернуться и отработать день, покончи с этим правильно!”

Так я и сделал. Я пошел обратно на работу. Там была дама на конвейере передо мной, которая гнула на станке металлические детали, а затем отсылала эти детали дальше, где я их сваривал. В этом и состояла моя работа. Но в тот день дамочка не вышла, так что меня посадили за ее станок. Это был большой гильотинный пресс с шаткой педалью. Ты должен был затолкнуть лист металла, нажать ногой на педаль, и бац!, гигантский промышленный пресс грохает вниз и выгибает сталь.

Я никогда до этого не управлялся с такими штуками, но все шло как надо до тех пор, пока я на мгновение не потерял концентрацию, возможно замечтавшись о том, как стою на сцене где-нибудь в Европе, и тут бам!, пресс опустился прямо на мою правую руку. Я инстинктивно отдернул ее к себе, но чертов пресс отхватил мне подушечки двух средних пальцев. Я глянул вниз, а там костяшки торчат. Только потом отовсюду хлынула кровь.

Меня отвезли в больницу, усадили, обернули мою руку пакетом и забыли обо мне. Я думал, что истеку кровью до смерти. Когда кто-то заботливый принес в больницу ошметки с моих пальцев (в спичечном коробке), доктора попытались приладить их обратно. Но было уже поздно: они почернели. Так что вместо этого они срезали немного кожи с моих рук и пересадили на кончики израненных пальцев. Они повозились еще немного, чтобы убедиться, что пересаженная кожа прижилась, и на этом все: история рок-н-ролла была сделана.

Или это то, как говорят некоторые люди. Они связывают увечья на моих пальцах с более тяжелым, пониженным в строе звучанием Black Sabbath, ставшим в свою очередь отправной точкой для большого количества тяжелой музыки, созданной после этого. Признаю, боль была адской, когда я играл непосредственно костяшками обрубленных пальцев, и мне пришлось изобрести новый стиль игры, чтобы приспособиться к боли. В результате Black Sabbath стали звучать так, как ни одна группа раньше – как и позже, впрочем. Но рождение heavy metal из-за того, что случилось с моими пальцами? Ну, это уже, к черту, перебор.

Кроме того, есть еще много чего порассказать и помимо этого.

1. Рождение бойскаута

Конечно же, я не был рожден в heavy metal. На самом деле в свои ранние годы я предпочитал мороженное – это потому, что мои родители жили над магазинчиком мороженного моего деда: “Мороженки# от Айомми” (“Iommy’s Ices”). Мой дедушка и его жена, которых я называл “папуля” и “бабуля”, перебрались в Англию из Италии в поисках лучшей доли, намереваясь открыть тут “мороженное” дело. Наверное, это была крошечная фабрика, но мне она казалась огромной, все эти бочки из нержавеющей стали, в которых взбивалось мороженное, это было нечто. Я мог запросто зайти туда и взять себе немного. Никогда не пробовал с тех пор ничего вкуснее.

Я родился в четверг 19 февраля 1948-го года в больнице “Хитфилд Роуд” (Heathfield Road Hospital) сразу на выезде из центра Бирмингема и был единственным ребенком у Энтони Фрэнка (Anthony Frank) и Сильвии Марии (Sylvie Maria) Айомми, в девичестве Валенти (Valenti). Моя мама провела в больнице два месяца с заражением крови перед тем, как я появился, и ей это могло показаться предзнаменованием. Мама родилась в Палермо, в Италии, в семье владельцев виноградников, в которой вместе с ней было трое детей. Я никогда не знал бабушку, мать своей мамы, а ее отец появлялся у нас в доме раз в неделю, но, когда ты зелен, тебя не особо вдохновляет сидение со старшей родней, так что я никогда и не знал его достаточно близко.

Дедуля же напротив отлично ладил с окрестными детишками, не жалея на них мелочи, и он всегда давал мне пол-кроны [крона (crown) – английская монета в пять шиллингов], когда я приходил к нему. И немного мороженного. И колбасы. И макарон. Можете представить, как я обожал навещать его. Еще он был очень набожным. Он постоянно ходил в церковь и раз в неделю посылал туда цветы и всякие припасы.

Я думаю, что бабуля была из Бразилии. А отец родился здесь. У него было пять братьев и две сестры. Мои предки были католиками, но видел их в церкви я всего раз или два. Довольно странно, что мой папа не был также религиозен, как его отец, но, возможно, он просто меня жалел. Я с трудом переваривал походы в церковь, я просто не знал, чем там заняться. На самом деле я верю в Бога, но не хожу в церковь только для того, чтобы убедить его в этом.

Родители работали в подаренном дедом на их свадьбу магазинчике на Кардиган Стрит (Cardigan Street) в бирмингемском итальянском квартале. Кроме фабрички мороженного дедуля владел лавками и целым парком передвижных печей. Они выезжали в город, готовили и продавали печенный картофель, каштаны или что там было подходящее по сезону. Отец был еще и плотником, и очень хорошим; всю нашу мебель он сделал своими руками.

Когда мне было пять или шесть, мы переехали из мороженного рая на Беннеттс Роуд (Bennetts Road), в райончик, называвшийся Уошвуд Хит (Washwood Heath), являющийся частью Солтли (Saltly), который в свою очередь есть часть Бирмингема. У нас была крошечная комната с лестницей в спальню. Одно из моих первых воспоминаний – это как моя мать несет меня вниз по крутым ступенькам. Она подскользнулась, а я полетел и, конечно же, приземлился прямо на голову. Может, поэтому я и есть такой, какой есть...

Я постоянно игрался со своими оловянными солдатиками. У меня был набор, маленькие танки и всякое такое. Будучи плотником, отец часто отсутствовал, строил Четенхемский Ипподром (Cheltenham Racecource). Каждый раз, когда возвращался, он приносил мне что-нибудь, к примеру машинку, пополняя мою коллекцию.

Когда я был ребенком, то многого боялся, поэтому я забирался под плед и зажигал маленький фонарик. Так делают многие дети. Моя дочь делала также. Как и я, она не могла уснуть без света, и мы должны были держать дверь в ее спальню открытой. Что папаша, что дочка.

Одной из причин того, почему я стал носить усы, стало то , что произошло со мною однажды на Беннеттс Роуд. Там жил один парень дальше по улице, который собирал большущих пауков. Сейчас то мне все равно, но тогда я их очень боялся. Мне было восемь или девять в то время. Этого парнишку звали Бобби Ньюзанс, и это было очень подходящее для него имя#. Однажды он погнался за мной, я аж в штаны наложил и рванул по этой улице, мощенной гравием, оступился и въехал в гравий лицом и губой. Шрам до сих пор остался. Детвора даже начала меня называть “Лицо со шрамом”, так что у меня образовался жуткий комплекс по этому поводу.

Там же у меня появился и еще один шрам, когда вскоре после происшествия с пауком кто-то бросил петарду, из тех, что искрятся, и она попала мне прямо в лицо. С годами этот шрам рассосался, но когда я был молод, он еще выпирал на губе, так что, как только я смог, тут же отрастил себе усы.

Еще когда мы жили на Беннеттс Роуд, я вступил в бойскауты (Cubs) [Cub, или Cub Scout – член младшей дружины, что-то вроде американского Boy Scout]. Это как скауты (Scouts). Идея в том, что ты ходишь в походы, но мои предки не разрешали мне этого. Они слишком пеклись обо мне. К тому же путешествия стоили денег, которых мы не имели; они зарабатывали жалкие гроши по меркам наших дней. Я носил форму бойскаута: короткие шорты и маленькие штуки поверх носков, кепку и галстук. Так что выглядел я, как более молодая версия Ангуса Янга (Angus Young).

Со шрамами.

2. Это – итальянское

У меня остались к тому же и психологические шрамы. Я знаю, что отец не хотел моего появления, я получился по случайности. Я даже слышал, как он выдал как-то в состоянии “дайте покричать”: “Я все равно никогда не хотел тебя!”

И криков было вдосталь, потому что мои предки были горазды поскандалить. Он терял самообладание, мама теряла тоже, потому что из него перла его итальянская натура, а она была довольно необузданна и просто слетала с катушек. Я как-то видел, как мать пыталась ударить отца бутылкой, а он схватил ее руку, чтобы защититься. Это было чертовски ужасно, а на следующий день они болтали, будто ничего и не было. Очень своеобразно.

Помню я, как они дрались и с соседями. Мама была на заднем дворе, и там была деревянная изгородь между нами и соседями. Очевидно, кто-то их них сказанул что-то о нашей семейке, и матушка пришла в ярость. Я выглянул в окно своей спальни и увидел, как она, свесившись с заборчика, лупит соседскую дамочку метлой по голове. Вмешался папаша, а затем и муж этой тетки, началась драка через изгородь, и та в конце концов обвалилась. Я только и видел со своего окна на первом этаже, как они визжат, орут и лупят друг друга, и ревел.

Если я делал что-то не так, то сильно получал за это. Я опасался делать хоть что-то, всегда боялся порки. Но так дела обстояли в те времена. Так было во многих семьях, люди дрались и получали по шее. Может, и сейчас также. Мы с отцом не очень ладили, пока я был молод. Я был парнем, который никогда не был в состоянии сделать что-то как надо. Постоянно слышал: “Ты не нашел себе работу, как это сделал тот-то и тот-то. Он будет бухгалтером, а из тебя что выйдет?”.

Он считал меня никчемным, а потом и матушка к нему присоединилась: “Да, пусть найдет себе чертову работу или пусть катится из дому!”

Доказать им, что чего-то стою – одна из причин, по которым я так жаждал успеха.

Я рос, становился старше, и в какой-то момент меня достало, что мне компостируют мозги. Однажды, когда я был на диванчике, и отец собрался ударить меня, я скрутил ему руку и остановил его. Он совсем обезумел, чуть ли не до плача: “Ты! Не смей так со мной!”

Это была жуть, но больше он никогда не бил меня.

Мне, должно быть, было десять или девять, когда на моих глазах скончался дед. Он был дома, очень больной, когда потерял сознание. Его уложили в постель, и на меня повесили заботу присматривать за ним и ждать, когда он придет в себя. Я сидел там, обтирая ему лицо, время от времени заглядывал отец. Но я был один, когда он испустил дух. Из него вырвался этот сдавленный, клокочущий звук, а потом он затих. Мне было очень горько и к тому же страшно. Я увидел, как в комнату входит вся семья, и все они выглядели немного испуганными.

С тех пор я видел смерть еще одного или двух человек.

Лет двадцать пять назад пожилая дама, которая хорошо одевалась и красиво говорила, жила через дорогу от меня. У нее было прозвище, Крошка (Bud); даже собственная дочь так ее называла. Я ходил туда раз в неделю проведать ее и она говорила: “Знаете ли, а давайте-ка тяпнем по бренди.”

Однажды ее дочь вбежала в мой дом и принялась кричать: “Быстрее, идем, идем!”

Я пошел туда и обнаружил Крошку распластавшейся на полу. Я приподнял ее немного, взял ее за руки и проорал: “Вызывай скорую!”

Её дочь выбежала, и в этот момент Крошка умерла, прямо на моих руках. Всё было точно также, сдавленный, клокочущий звук и... фьють. Как только это случилось, я тут же вспомнил про деда.

Я сидел там, пока не показалась скорая. Потом я всюду ощущал аромат ее духов, и с тех пор больше не переношу этого запаха. Для меня он превратился в запах смерти.

3. Лавка на Парк Лейн

Когда мне было около десяти, мы переехали на Парк Лейн (Park Lane) в Астоне (Aston). Это была жуткая, кишащая бандитами, неустроенная часть Бирмингема. Мои предки купили там лавку сладостей, но вскоре стали продавать в ней фрукты и овощи, дрова, консервы и всякую утварь. Люди могли постучать в нашу дверь посреди ночи с вопросом: “Можно нам купить немного сигарет?”

Когда у вас подобный магазинчик, вы, в сущности, никогда не закрываетесь.

В лавке продавалось все необходимое, и она превратилась в место встреч. Некоторые соседи вечно ошивались на пороге со сплетнями вроде: “Вы видели такую-то такую-то на улице? Ой, так на ней была новая...”

И так далее. Иногда они и не покупали ничего, просто торчали там часами и болтали. А матушка стояла за прилавком да слушала.

Моя мать заправляла магазином, так как отец работал в “Мидландс Кантри Дайари” (“Midlands Country Diary”) на погрузке фур с молоком. Ему приходилось этим заниматься, чтобы повысить семейный доход, но, я думаю, он занимался этим и для того, чтобы находиться среди людей, которые ему нравились. Позже он купил вторую лавку, на Виктория Роуд (Victoria Road), также в Астоне, где начал торговать фруктами и овощами.

Родителям Астон нравился, а вот мне – нет. Мне претило жить в лавке, так как там было сыро и холодно. В доме было всего две спальни, гостиная, кухня и, наконец, снаружи на задворках, туалет. Ты не мог привести друзей, потому что жилые комнаты использовались и как складские помещения: они были завалены бобами, горохом и всей этой консервированной снедью. Так мы и жили. Тебя постоянно окружали чертовы коробки и вся эта хрень.

У нас у первых из соседей появился телефон, большая роскошь для тех времен, но где он находился сильно зависело от того, была недавно поставка или нет. Аппарат мог быть на положенном для него ящичке, а мог быть, если мы получали кучу всяких припасов, завален где-то в другом месте.

“Где телефон?”

“А! Вот он где.”

Комната была маленькая. Там был диван и телек, а за всем этим бобы, консервы с фруктами и всякая всячина.

И телефон.

Где-то.

У меня была собственная комната, пока меня принудительно не заставили разделить ее с Фрэнки (Frankie). Он был квартирантом, но родители относились к нему как к сыну. Было довольно странно прийти однажды домой и услышать: “Ну, это будет твой новый... братишка. Фрэнки будет тебе как брат.”

Было весьма непривычно. Как будто кто-то приходит и поглощает тебя, потому что они стали уделять ему больше внимания, чем мне, и меня это возмущало. Мне тогда было около одиннадцати, а он был на три или на четыре года старше. Мне он нравился, потому что покупал мне всякую всячину, но вместе с этим и не нравился, потому что мне нужно было делить с ним свою комнату. Он жил у нас несколько лет. И так вышло, что именно я от него избавился.

К тому времени мне было, должно быть, семнадцать, но про девочек я знал побольше, чем Фрэнки, так как он постоянно сидел дома. Когда я взял его на одно из своих выступлений, то познакомил его с девчонкой. Я не ожидал, что все так выйдет, но они превосходно поладили. Для него к тому же встретить было как... “Ааах!”

Отец был недоволен. Он сказал: “Это женщина не того типа!”

Но Фрэнки начал оставаться у нее дома, и папаша отстал от него. Так как по-существу поспособствовал всей этой кутерьме я, познакомив их друг с другом, то и вину повесили на меня. Часть меня думала: классно, мы сможем избавиться от него, а другая часть сожалела о случившемся.

В конце концов он переехал к ней. Может, отец немного переборщил, и Фрэнки уходил не очень гладко. Он не стал поддерживать связь с нашей семьей. Он ушел, и этим все закончилось.

Никогда его больше не видел.

4. Школа болезненных ударов

Я начал ходить в школу на Бёрчфилд Роуд, “современную среднюю школу”, как это называлось. Ты поступаешь туда примерно в возрасте десяти лет, учишься до пятнадцати, а затем выпускаешься. Школа находилась где-то в четырех милях от нашего дома. В том направлении ходил автобус, но он был постоянно переполнен. И поездка стоила пенни, так что я экономил, ходя пешком.

Там, в этой школе, я встретил своего самого давнего друга Альберта. И Оззи (Ozzy), который был на год младше нас. Альберт жил близко к Бёрчфилд Роуд. Я регулярно хаживал к нему домой на ланч, и, конечно, он появлялся у меня от случая к случаю. В те годы это и были пределы моей общественной жизни, потому как я не часто выходил в город. Родители не позволяли. Они были весьма строгими и перебирали с опекой, они были уверены, что я обязательно что-то натворю, если выйду: “Ты не пойдешь искать неприятности!”

Таким образом, я по большей части вынужден был торчать в своей комнате. И до сего дня меня не напрягает одиночество. Мне нравиться находиться в компании других людей, но я не особо переживаю, если я не нахожусь.

У моих предков были причины беспокоиться. Наша лавка была обращена к трем или четырем домам ленточной застройки – то есть подпирающих друг друга – через дорогу, следом за которыми находился большой пустырь, на котором ничего не было, кроме булыжников. Было ли это из-за бомбы Второй Мировой Войны, я не знаю; это мог быть просто разваленный дом, но мы звали это “разбомбленными зданиями”. И на этой территории собирались бандиты. Если ты шел по улице, эти ребята запросто могли вышибить из тебя все дерьмо или даже порезать. А если ты ходил часто, как я, то становился первейшей мишенью. Тогда я стал упражняться, таскать тяжести и все такое, я хотел быть способным защититься. Я начал ходить на дзюдо и каратэ, пока не занялся боксом. Поначалу я просто не хотел, чтобы ко мне приставали, а потом реально втянулся.

В школе мы с Альбертом составляли свою маленькую банду, только мы вдвоем. У нас были эти кожаные куртки с надписью “Команчи” на спине. Это мы и были: Команчи. Школа пыталась запретить нам носить эти куртки, но у меня не было другой одежды. Не то, чтобы я не хотел носить ничего другого, мои родители просто не могли себе позволить потратиться не чертову школьную униформу. Все, что у меня было – пара джинсов и эта кожаная куртка.

Натренировавшись, я и Альберт, тоже крупный парень, стали ходить по дороге в школу как забияки. Никто не лез к нам, потому что все знали, что мы можем отлупить их. Даже старшие ребята оставили нас в покое. Эта школа полностью зижделась на насилии. Там могли запросто зарезать, и я даже носил с собой нож какое-то время. Не то чтобы мне нравится насилие, но так мы жили в те дни. В школе, если ты не уделал кого-то первым, то уделать могли тебя. Так и получилось, что в конце концов я проводил все время в разборках.

Там, где мы держали лавку, орудовала Астонская банда, и они хотели, чтобы я присоединился к ним. Тогда мне было двенадцать или тринадцать. Я приходил к ним в место их сборищ в разбомбленном здании пару раз, но так и не вступил в банду. Несколько из них приворовывали в нашем магазинчике, так что не было смысла связываться с ними. Как-то я даже прихватил на краже одного из членов банды и выбежал, чтобы поколотить его. Он жил всего несколькими дверьми дальше. Он забежал в дом, а тут я, колочу в его входную дверь, пытаясь до него добраться. Только так и приходилось разбираться с этими людьми, насилием. Разговаривать с ними было невозможно.

Банда могла наехать на меня, но все было не так плохо, потому что я жил на их территории. Все, что они делали – дрались с другими бандами из окрестностей. Из-за того, что я жил там, где жил, другие банды смотрели на меня, как на члена Астонской банды; я не был ее частью, и в то же время как бы был.

Несколько лет спустя мне пришлось ходить через эти окрестности, чтобы добраться до работы. Путь проходил мимо парня, который был главарем банды. С утра он был обычным, но к вечеру, когда сходился со своими корешами, менялся, и это была совсем другая история. Фокус был в том, чтобы незаметно проскочить, пока кто-нибудь из них не выйдет и не заметит тебя; это было похоже на полет пушечного ядра. Однажды вечером у меня это не вышло, и меня избили так, как никогда в жизни. Тебе нужно было или защищаться или стать одним из них, а я не собирался присоединяться к ним.

Будущее свое я представлял себе как-то связанным с боксом; скажем, я мог бы стать вышибалой в каком-нибудь клубе.Или я представлял себе, как стою на сцене и смотрю в толпу. Я никогда не задумывался, как оно будет в точности, но мне всегда казалось, что это должно быть связано с поединками, какой-нибудь контактный спорт на глазах у публики. Конечно же, я дожил до того момента, когда воплотил в жизнь свои мечты. Но играя на гитаре!

К школе я особого интереса не питал, у меня были довольно посредственные оценки. Каждый раз после того, как моих предков вызывали в школу, матушка приходила оттуда и бранилась: “О, это отвратительно, позорище. Ты что творишь-то вообще?”

Я не слишком заморачивался, что обо мне думают преподы и директор, но меня беспокоило, как могли отреагировать на это мои родители. Они терпеть не могли, когда ты попадал в истории. Их беспокоило, что могут подумать соседи. Народ судачил. В лавке раздавалось: “О, слыхали, что случилось там-то вниз по улице? О-о-о, на днях туда наведывалась полиция к ним домой...”

Все эти сплетни. Они не ведали, что творилось за пределами их улицы, но знали абсолютно все друг про друга. Так что если у вас были плохие отметки, об этом знали все.

В школе нас с Альбертом разделили, потому что мы стали проблемой. Мы или швырялись чем-то в кого-то, или болтали, или еще что-нибудь вытворяли, так что нас частенько выставляли из класса. Ты должен был отстоять снаружи кабинета до завершения уроков, и, если нас выгоняли обоих, то ставили меня в одном месте, а Альберта – где-то в другом. Если мимо проходил директор и замечал тебя, то тебя могли выпороть. Или тебе приходилось стоять еще дольше, еще час после школы, который казался вечностью.

Директор мог и сам задать тебе трёпку своей собственной рукой, или он мог согнуть тебя и отстегать тебя по задней части тростью или туфлей. Один из учителей даже применял здоровенный компас. Как положено, детишки подкладывали себе в штаны книжки, так что тебя сначала проверяли. Это называлось “шестерка самого лучшего”, что означало шесть ударов этой тростью. Они были довольно милы и предоставляли тебе на выбор: “Как ты хочешь, по заду или по руке?”

Учителя, ответственные за наказания, фиксировали их в черный список. Каждый раз, когда тебя подлавливали, они смотрели в журнал и: “Ты был здесь всего два дня назад!”

Многих учителей я не помню. Мистер Лоу (Low) преподавал музыку. Я немногому у него научился, потому как основным методом обучения музыке в школе было прослушивание проигрывателя. Все что мы делали, это слушали чертовы записи. Был там еще мистер Уильямс (Williams), учитель математики. Забавно, что я его помню, потому что я у него ни одного урока не отсидел полностью. Я ненавидел математику и находил ее до усрачки нудной, поэтому я что-то вытворял, чтобы меня выгнали. Иногда мне даже не приходилось ничего делать, только я заходил, как сразу раздавалось: “Вон!”

Настоящая дурка. Но так все и было, и так нас учили.