Текст книги "Сокровища Рейха"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

19

Посреди ночи раздался оглушительный взрыв. Я открыл глаза. Пот струился по мне ручьями: в комнате было натоплено немилосердно. Бреннер спал сном праведника, глубоко дыша. Меня бил озноб. С минуту я не мог сообразить, отчего проснулся. Потом услышал новый взрыв. Значит, это не во сне, а наяву. Действительно взрыв. Я выбрался из-под одеяла, подошел к окну. Слышался натужный вой снегоходов. Уличные фонари отбрасывали желтоватый свет сквозь валивший снег, и за этим снегопадом горело здание суда. Пламя вырывалось рваными языками из окон. Последовал еще один взрыв, и в темноту выплеснулись новые потоки огня. Окно, перед которым я стоял, задребезжало.

Бреннер зашевелился. Я выбежал в коридор и забарабанил в дверь к Питерсону. Услышал отклик: «Войдите!»

Питерсон сидел в кресле у окна, устремив взгляд на улицу. Перед ним в ночи полыхал пожар. Ахо стоял в дверях ванной комнаты, на белых кафельных стенах которой играли яркие отблески пламени.

Питерсон даже не обернулся ко мне.

– Итак, Купер, как вам это нравится? Они только что взорвали мою паршивую контору. – Он мрачно хохотнул. – Настойчивые, сволочи, надо отдать им должное. Появляются среди ночи, в такой мороз, сдохнуть можно, сорок ниже нуля, и знай себе прут в темноте на своих снегоходах, а ради чего? Ради какого-то ящика. И поднимают на воздух целое здание.

Ахо чихнул и выругался, а я не знал, что ответить.

Вспыхнула спичка, запахло сигарой, которую закурил Питерсон.

Я взглянул на часы – четверть четвертого. Все тело ныло, голова болела. Меня по-прежнему колотил озноб. Послышались чьи-то голоса: это горожане, застигнутые пургой и вынужденные заночевать в гостинице, стали выползать из своих номеров в коридоры, разбуженные взрывом.

– Да входите же, не торчите в дверях, бога ради, – сказал Питерсон.

Бреннер тоже проснулся. Он стоял позади меня, закутавшись в свое толстое пальто, и шмыгал носом. Не говоря ни слова, он проследовал за мной в комнату.

Мы молча вчетвером смотрели сквозь вьюгу на разгоравшийся пожар. Пламя пожирало здание. Стена, поврежденная взрывом изнутри, с треском обвалилась. Нашему взору открылся кратер вулкана, пылающий желтым и оранжевым пламенем, полыхавшим в ночи.

– Интересно, забрали они этот ящик? – задумчиво произнес Питерсон. – Я положил его в сейф у себя в кабинете. Хотелось бы знать, взломали ли они вначале сейф, взяли ящик, а потом рванули здание – своего рода устрашающий жест. Или сразу устроили взрыв, полагая, что ящик в любом случае будет у них в руках? Любопытно…

Ахо сказал:

– Просто не могу поверить. Уничтожают Куперс-Фолс. Этой постройке более сотни лет.

– К сожалению, мы ничего не можем поделать, – ответил Питерсон. – Мы даже не видим их. Они пользуются непогодой. Делают свое дело и исчезают, а снег заметает следы. Как бы то ни было, их несколько человек, по меньшей мере двое, не считая убитого вами, Купер. – Он выпустил струю дыма. Мы молчали. Пожар полыхал вовсю. – Боюсь, нам так никогда их и не найти. Они совершают нападение и тут же исчезают – в этом весь смысл их действий.

Откуда-то издалека донесся еще один глухой удар, похожий на взрыв.

– Это еще что? – спросил Ахо. Задор мэра несколько утих, он начал воспринимать события спокойнее. – Вы слышали?

– Надо полагать, это библиотека. – Питерсон встал, потянулся. – Держу пари, они только что подорвали нашу чудесную маленькую библиотеку. Да, чисто работают, ничего не скажешь.

– Что же нам делать, черт побери? – спросил меня Ахо.

– Лично я сейчас оденусь и пойду взгляну, что там происходит. Город, должно быть, от этих проклятых фейерверков выглядит как в День независимости.

Артур Бреннер благоразумно решил вернуться в постель. Простуда совсем одолела старика, да и спина побаливала от удара при падении во время взрыва в его доме.

– Ты ничем не можешь помочь, Джон, – сказал он, натягивая одеяло до подбородка. – Ложись-ка лучше тоже.

– Да нет, Артур, любопытно, чем все это кончится.

– По-моему, мир просто сошел с ума, – просипел он. – Это чистое безумие, дьявольское наваждение.

В общем-то ничего особенного на пожаре я не увидел. Резкий ветер хлестал нам с Питерсоном в лицо. От мороза перехватывало дыхание. Три стены здания суда рухнули, горящие внутри лестницы создали настоящую геенну огненную. Улица между гостиницей и судом была усыпана обломками, снег почернел от сажи и пепла, в воздухе стоял густой, едкий дым, повсюду валялся мусор. Ревущее пламя полыхало на ветру, вспарывая стылое пространство точно ножом. В конце улицы отблеск пожара окрашивал снег розовым цветом. Вся картина сильно напоминала фотографию времен Второй мировой войны.

Мы подпрыгивали, хлопали себя по бокам в тщетной попытке согреться. Питерсон оказался прав: наша маленькая, изящная, сказочно прекрасная библиотека была разрушена до основания, ее разметало по снежному насту, а то, что осталось, горело негасимым пламенем. Сгорели книги, газеты, журналы – все, что оставила после себя Пола. Правда, некоторые книги валялись на снегу нетронутые – хоть что-то уцелело. Куски лепнины вогнало в снег, и они торчали из наста как скорбные вехи.

Мы молчали, не в силах перекричать свист ветра.

На рассвете снегопад прекратился. Небо висело над городом ясное, серовато-голубое, и ослепительно ярко светило солнце. Обледенелая снежная поверхность блестела, точно отполированный гранит. Мы собрались в гостинице за завтраком. Ресторан был переполнен: мир, казалось, сразу ожил. По улицам бежали машины, население Куперс-Фолса сгрудилось в горестном оцепенении, изумленно взирая на тлеющие остатки того, что некогда было зданием суда, на черный кратер подвала на месте библиотеки, где горки книг вспыхивали случайным пламенем в тот или иной непредсказуемый миг.

Помощник Питерсона завтракал вместе с нами. Он разинув рот выслушал наш рассказ о событиях, происшедших вчера, пока он лечился от гриппа. У всех нас, похоже, было одинаковое ощущение, что осада кончилась. Кто бы ни были те люди, они заполучили свой ящик, если смогли найти его в этих дымящихся руинах, а может, просто уничтожили его. Днем несколько пожарников по собственной инициативе сделали попытку погасить огонь, но тщетно. Вода из городского водопровода замерзала в шлангах, а несколько шлангов вообще лопнули с треском, будто поленья в костре, – резина мгновенно дубела и становилась очень хрупкой. В утреннем свете над автомобилями поднимались клубы выхлопных газов: водители не выключали моторы, так как не было никакой гарантии, что заглохнувшие двигатели удастся завести снова.

Питерсон со свойственной ему энергией развил бурную деятельность. Ветер и снег поутихли, и аварийные команды, выйдя на трассу, быстро восстановили телефонные линии. Питерсон тотчас связался с отделением ФБР в Миннеаполисе, с полицией штата и одному богу известно с какими еще органами охраны порядка. Он накатал серию отчетов для репортеров телевидения и прессы, которые вот-вот должны были нагрянуть сюда, записал показания Артура Бреннера, Рихарда Ахо и мои.

Питерсон не прекращал попыток выяснить через полицию Буэнос-Айреса, чем занимался Сирил в то время, пока находился там. Он вызвал доктора Брэдли освидетельствовать трупы, выписал разрешение на изъятие тел Сирила и Полы для погребения, навестил мать Полы, сообщил сотрудникам висконсинской полиции о покушении на меня на автостраде в этом штате. Одним словом, принялся переводить разгул ужаса и насилия в дни пурги на язык конкретных фактов, занесенных на официальные бланки, в официальные досье. Элис едва успевала поворачиваться: то лихорадочно печатала на машинке, то звонила по телефону, то бросалась к картотеке. Все это происходило в номере гостиницы.

К концу дня стали прибывать официальные лица из Миннеаполиса. На вертолете прилетел губернатор Миннесоты с несколькими помощниками. Прибыли репортеры на автомобилях и вертолетах, за ними – работники телевидения с передвижной телеустановкой. Этот поток разнообразных личностей, в мгновение ока заполнивших собой пустой, брошенный на произвол судьбы, промерзший до основания мир последних дней, на время вырвал Питерсона из наших рядов. Однако, прежде чем отдаться на растерзание общественно-бюрократического аппарата, он сумел устроить меня в конторе Артура Бреннера, которая размещалась в гостиничном номере. Когда он ушел, мы с Артуром уселись в нише у окна, в те самые кресла, в которые он усадил нас с Полой в тот день, когда мы пришли к нему за советом, и принялись созерцать панораму запруженной народом улицы, там, внизу под нами. Мы разговаривали, курили, потягивали херес. Еду нам приносили из ресторана. Здесь был совсем иной мирок, теплый и уютный, и нам потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к покою, к окончанию «войны». Стало ясно: с возобновлением контакта с внешним миром мы, пережив пургу, осаду, словом, массированную атаку на Куперс-Фолс, вновь вышли из тьмы на яркий солнечный свет.

Вскоре после ужина к нам на чашку кофе заглянул доктор Брэдли, чтобы проверить наше самочувствие, и заметил не без сарказма, что, по всей вероятности, мы выживем; однако, когда мы принялись за кофе, я начал неудержимо зевать.

– Самое лучшее для тебя сейчас, – сказал он, потягивая кофе, – это лечь спать. Ты истощен физически. Последнее время ты находился в страшном напряжении и физически, и эмоционально, Джон, поэтому для тебя единственное средство привести себя в божеское состояние – это отдохнуть.

В конце концов я забрался под одеяло на одной из двухспальных кроватей Артура и закрыл глаза, прислушиваясь к журчанию голосов в соседней комнате. Два старых друга пили кофе, мирно беседовали, наверняка перебирая те неслыханные события прошедших дней, которые всколыхнули наш заштатный городок. Я лежал совсем тихо, но заснуть не мог. Зрела уверенность: я должен что-то сделать, что-то предпринять. Не оставалось сомнений: тот убийца был не единственным, возможно, он вообще не убийца и никого не убивал, а лишь предпринял неудачное покушение на меня. Здесь крылось, я был твердо убежден в этом, нечто гораздо большее, чем могло показаться на первый взгляд. Щупальца прошлого тянулись ко мне, но, к счастью, сон наконец-то сморил меня и я забыл об этом прошлом. Было в нем что-то и утешительное, и угрожающее, но что из того? Теперь – всему конец. Засыпая под мерный гул голосов из соседней комнаты, я знал, что лично мне прошлого бояться нечего.

20

Могилы пришлось выдалбливать отбойными молотками. Панихида была короткой: никто не мог долго выстоять на таком холоде, даже несмотря на натянутые над могилами палатки, которые обогревались электрическими калориферами, привезенными из похоронного бюро. Солнце ярко светило. Резкий ветер сек лица, точно косой. Людей пришло мало. На дорожке стояли автомобили с включенными двигателями. Сирила и Полу погребли на высоком утесе над самыми водопадами.

Мы приехали на кладбище прямо из церкви после очень короткой панихиды и, не в силах терпеть резь в легких, обжигаемых ледяным ветром, вскоре отправились обратно в город.

Над развалинами здания суда и библиотеки все еще клубился дым. Стоя на кладбище, мы видели, как он поднимался над городом подобно туману. Кто-то заметил, что гореть будет еще несколько дней. Всюду, даже на кладбище, ощущался запах гари.

Питерсон не отрываясь глядел на могилы. Щеки у него стали пунцовыми от мороза и ветра. На нем были огромные темные очки, предохранявшие глаза от слепящей белизны снега. Он попросил меня заглянуть к нему в его импровизированную контору.

Позже мы вместе пошли в ресторан при гостинице. Питерсон только отрицательно помотал головой, когда двое репортеров ринулись через вестибюль нам навстречу. Мы сели, заказали кофе.

– Каковы ваши дальнейшие планы? – спросил он.

– У меня нет никакой ясности, – сказал я. – Понимаете, это похоже на швейцарский сыр… Множество дыр, связанных цепью насильственных актов. Должно же существовать какое-то объяснение.

– Бесспорно, – согласился он и кивнул. – Но пусть этим теперь занимаются другие. А что вы собираетесь делать?

– Полечу в Буэнос-Айрес.

– Зачем? – Он поиграл чайной ложечкой.

– Видите ли, у меня появились кое-какие довольно существенные соображения, – ответил я. – По поводу этого ящика, этих бумаг, обнаруженных Полой, по поводу тех людей, которые стремились их получить.

– А точнее? Расскажите, что вы думаете обо всем этом?

– Я не могу понять, каким образом эти люди, эти убийцы… узнали о коробках. Это самое главное. Пола рассказала о них только Сирилу, одному Сирилу. Он не успел сказать мне о них. Пола тоже никому об этом не говорила, пока не приехал я. Однако меня не покидала мысль, что эти коробки являются как бы ключом… ко всему… – Я испытующе посмотрел ему в лицо, и он медленно кивнул, нахмурив брови. – Меня они пытались убить не из-за ящиков. Им стало известно о моем возвращении домой, а узнать об этом они могли только из телеграммы. Пронюхать же о ней они могли лишь в том случае, если следили за Сирилом. Сирил в то время находился в Буэнос-Айресе. В Аргентине, черт побери! Почему он там оказался, неясно, но он был там, и они знали об этом. Они прочитали телеграмму. А коробки и ящик тут ни при чем, они стали фигурировать позже… Думаю, телефонные разговоры Сирила прослушивались, и эти убийцы знали все, о чем сообщила ему Пола. К ее телефону они вряд ли подключались. Она для них не представляла никакого интереса – невинный человек, случайно попавший в эту историю.

Таким образом, с какой бы точки зрения я ни смотрел на последние события, я все время возвращаюсь к пребыванию Сирила в Буэнос-Айресе. Надо полагать, все началось там, а потом коснулось и нас. И я очень хочу знать, что все это значит, Питерсон. Мне просто необходимо это знать. Другой возможности докопаться до истины я не вижу, а посему еду в Аргентину. Я узнаю, что Сирил делал там. Я должен узнать о его прошлом.

– Это неразумно, – сказал Питерсон.

– Зато правильно.

– Возможно, и правильно, но не лучше ли плюнуть на все это и забыть?

– Почему?

– Это страшные люди. Они чуть не уничтожили весь город в центре самой могущественной мировой державы, убивали, выкрали, что им надо… а вы… вы хотите выяснить причину. – Он покачал головой. – Смело, но неразумно.

– Но ведь я прав.

– О да, я полагаю, вы правы.

Кофе давно был выпит.

С тех пор как у меня зародилась идея ехать в Буэнос-Айрес, мне даже в голову не могло прийти отказаться от этой поездки. Все случившееся так подействовало на меня, что я готов был снова приняться за алкоголь. И все же это было не самое худшее. Мне казалось, самое худшее, что я мог сделать, – это сесть в «линкольн», отправиться обратно в Кембридж и попытаться жить так, как жил раньше. Этого я боялся больше всего. Я был уверен, что не смогу вот так просто забыть то, что произошло в Куперс-Фолсе. Я представить себе не мог, что останусь наедине со своими страшными мыслями. Нет, я должен действовать! Должен ехать в Буэнос-Айрес и постараться спокойно выяснить, чем занимался там мой брат. Пока что дальше этого мои планы не шли. Мною двигало простое любопытство.

Таинственность событий, произошедших в последние дни, ставила меня в тупик. Сам я совершил нечто ужасное: убил человека. Этот факт, вкупе с гибелью Сирила и Полы, лежал на моей душе тяжким грузом. Я оказался втянутым в круговорот невероятных событий, открыл в себе такую черту характера, о которой даже не подозревал, и обязан был во всем разобраться. Меня преследовала жуткая картина: поднявшаяся во весь рост фигура того человека, его широкие плечи, с которых ветер сдувает снег… громкое эхо выстрелов моей двустволки… закостенелый от мороза труп, торчащие из шеи мышцы и сухожилия… И это учинил с ним я. Такое забыть невозможно.

Питерсон сказал мне, что установить личность этого субъекта не удалось. Черный «кадиллак» исчез, испарился. Не обнаружено ничего: ни снегоходов, ни колеи от лыж, ни места их стоянки, ничего… за исключением трех трупов, сорванной взрывом двери дома и сожженных дотла зданий суда и библиотеки.

Мне хотелось получить ответы на многие вопросы, вот почему я и собрался лететь в Буэнос-Айрес. Возможно, там я получу их. Это было единственное место, откуда я мог начать розыски.

Свой последний вечер в Куперс-Фолсе я провел в обществе Артура Бреннера. Пурга наконец кончилась. Ночной воздух был прозрачным и морозным. На сильном холодном ветру казалось, что температура опустилась градусов до семидесяти ниже нуля, но «линкольн», побывавший в руках Арни Джонсона, ровно урчал, несмотря на леденящий холод. Плотники обшивали тесом фасад дома Артура. Обугленные края когда-то белого фасада здания проглядывали из-под положенных на скорую руку фанерных заплат. Вставили временную дверь, и Артур встретил меня на пороге в просторной клетчатой рубахе и рабочих брюках из грубой ткани. Улыбающийся, спокойный, он усадил меня на мягкий диван перед камином, в котором потрескивали березовые поленья. Вспыхивая, закручивалась их белая кора. Он щедро подливал в рюмки свой лучший херес. Откровенно говоря, другого он вообще не держал. До моего прихода он работал в мастерской над «Атакой Флауэрдью» и тут же с жаром принялся описывать различные этапы работы с фарфором. Тепло комнаты убаюкивало, к тому же Артур сам приготовил жаркое с овощами и попотчевал меня вкусной и обильной едой со свежеиспеченным хлебом и красным бургундским вином. За трапезой мы почти не говорили о тех ужасах, свидетелями которых стали на минувшей неделе. Так, случайные глубокомысленные замечания, и только. Оба мы страшно устали. Однако, слушая Артура, я осознавал, что он какой-то отрешенный, что трагические события последних дней будто вовсе не трогают его. По-видимому, он был слишком стар, а смерть для него почти ничего не значила. Или, возможно, стоя у последней черты, он вообще сомневался в смысле жизни.

Было поздно. Мы слышали, как ветер раскачивал временно поставленную дверь и заплату на фасаде. Херес согрел меня и прояснил голову.

Когда я сообщил Артуру о своем намерении ехать в Буэнос-Айрес, он искоса поглядел на меня:

– Ты не должен туда ехать, ты совершаешь ошибку.

Я пояснил: хочу разобраться, в чем тут дело, зачем Сирил приехал домой, почему его убили. Я сказал ему о своих подозрениях, что за Сирилом следили, иначе они никак не могли узнать о коробках.

– Опять эти проклятые коробки, – проговорил он угрюмо, с неодобрением. – Лучше бы их совсем не нашли, пусть бы себе лежали, покрывались пылью и плесенью, пока мы все не умерли… Пусть бы никто никогда не узнал о них. Что бы в них ни было, черт побери! – Он чиркнул спичкой о каминный кирпич, раскурил сигару и бросил спичку в огонь. – Это означает смерть, – промолвил он. – Коробки – это смерть, Джон, надеюсь, ты это понимаешь… Держись от них подальше. Эти люди, я имею в виду этих убийц, скрылись. Они получили то, что хотели, и уехали. Брось все это, Джон. Пускай Питерсон делает то, что считает нужным. Пусть этим занимается Федеральное бюро расследований. А ты не вмешивайся. Я говорю серьезно, поверь мне.

Он подбросил полено в огонь, подлил в мой бокал хереса. Мы сидели молча. Часы на камине пробили полночь. Артур начал рассказывать о моем деде, о днях, проведенных вместе с ним в Германии в двадцатых и тридцатых годах. Остин был человек практичный, говорил он, прагматик, а не политик и не теоретик.

Меня и раньше, и теперь очень интересовало, что в действительности думал мой дед о фашистах. Конечно, мне хотелось услышать от Артура, что Остин Купер презирал их, хотя я отлично знал, что дед был человеком далеко не эмоциональным и не способным презирать кого-либо или что-либо. Столкнувшись с необычным явлением, он всегда задавал единственный вопрос: «Что это даст?» Его больше всего интересовал конечный результат. Тут все было просто и ясно. Но вот об отношении Артура Бреннера к фашистам я не имел ни малейшего представления.

Во дворе по-прежнему гудел ветер, по стенам прыгали тени от пылавшего в камине огня. Наконец я все-таки решился спросить его.

– Никакой особой любви ни к кому из них в отдельности я не испытывал. Твой дед тоже рассматривал их в целом, а не в смысле интереса к отдельным личностям. Для него они были политики, такие же, как все другие, не хуже, не лучше, разве только, пожалуй, более деятельные и решительные. Бесспорно, они производили довольно сильное впечатление… Естественно, твоему отцу приходилось на многое закрывать глаза. Это была для него настоящая трагедия. Что касается меня… Что касается меня, – повторил он, – я невольно восхищался ими. Не с точки зрения морали, конечно, а совсем в другом смысле. Я пытался смотреть на них объективно, можно даже сказать, перспективно, то есть в историческом плане – с дальновидной точки зрения выдающихся умов того времени.

Артур продолжал в том же духе. Мне никогда не доводилось слышать, чтобы он так свободно и откровенно говорил о прошлом. Я мог представить его себе молодым человеком: массивный, с крупными чертами лица, он, прищурив глаза, дает безжалостную оценку людям типа Гитлера и Геринга, как бы взвешивая их на весах исторической целесообразности, занося результаты своих наблюдений в записную книжку… Благодаря такой способности рассматривать нацистских деятелей в их сущности, а не через призму лицемерной морали, Бреннер, должно быть, принес огромную пользу союзникам во время войны. Я вспомнил, что время от времени видел его в Куперс-Фолсе. Бывая в городе, он непременно навещал деда. И однажды «Нью-Йорк таймс» опубликовала статью, в которой выражалось недоумение по поводу странной дружбы между высокопоставленным сотрудником разведывательных органов и известным американским приверженцем фашизма. Действительно, связь эта казалась довольно странной. Но исходила она от умения Артура четко разграничивать служение высоким идеалам и дружескую привязанность.

– Победители всегда одержимы в оценке моральной стороны действий побежденных, – сказал он, вертя в руках бокал с хересом и неотрывно глядя в камин. – В результате огромная часть сентиментальной ерундистики получает широкое хождение. Война, однако, никогда не считалась аморальным явлением даже на самом высоком уровне ответственности. Ее только считали разумной или неразумной в случае поражения или если поставленные цели не достигнуты. Война, развязанная Гитлером, тоже не была аморальной. Его стремление поставить Европу на колени – боже мой, это же абсолютно рациональная мысль, если принять во внимание политико-экономическую реальность, и психологически здравая, если учитывать национальные черты тевтонских народов. – Он поймал мой удивленный взгляд. – Нацистская идея своего превосходства вовсе не нова и не так уж необоснованна, Джон. Почитай нашу собственную историю… – Он повернулся к огню спиной. – Гитлер являлся олицетворением определенных устремлений немецкой нации, вызванных Версальским мирным договором. Но с чем я никогда не мог согласиться – так это с тем, что в его далеко идущих планах полностью отсутствует мораль. Вопрос нравственности был поднят в связи с евреями, цыганами – словом, со всеми теми народами, которые, по мнению Гитлера, подлежали уничтожению. Именно этот факт, вообще говоря, заслуживающий морального порицания, и есть величайшая стратегическая ошибка в его рассчитанном на тысячу лет вперед плане. Как он мог, почти обладая властью над миром, совершить столь грубый просчет? Невероятное недомыслие, Джон! Совершенно очевидно, ему следовало использовать евреев с их несметным богатством, умом и практической жилкой. Вобрав их в орбиту рейха, он мог тем самым объединить Европу и создать самый могущественный политико-экономический альянс из всех, какие знала история нашей планеты. Не смог он обойтись и без некоторых элементов мистики: например, он любил повторять легенду о погруженном в сон молодом Зигфриде,[6]6
  Герой древнегерманской мифологии.


[Закрыть] который восстанет с карающим мечом в руках, когда пробьет его час. К подобным вещам твой дед оставался равнодушным. – Артур улыбнулся, удовлетворенно кивнул. – Миф, музыка, мишура, торжественные марши во время массовых митингов не производили на него ни малейшего впечатления. Они вызывали у него только недоумение. Он считал их дешевым представлением, вульгарной показухой. Меня же все это занимало гораздо больше. Особенно поражала сила и энергия, с какой нацисты овладевали душами людей, подчиняли их себе. Потенциальная возможность достичь цели была просто колоссальной. Есть что-то удивительное в фанатизме, Джон, не устаешь восхищаться теми людьми, которые глубоко убеждены в своей правоте и готовы пойти на все ради ее торжества. – Он засопел, высморкал свой багровый нос. – Не то что у нас, конечно. У нас черта с два добьешься от кого-нибудь покорности и повиновения.

– Но боже мой, Артур! Ведь все они были ненормальными! – заметил я.

– О нет, Джон, – ответил он спокойно, с улыбкой. – Они не были ненормальными. Они, правда, позволяли себе переступить нормы общепринятой морали, но сумасшедшими их никак не назовешь. Это были волевые, сильные люди с некоторыми отклонениями, но в иные времена они наверняка правили бы миром. Они не были полоумными, Джон, можешь мне поверить, и понимали простые истины. Они, например, понимали, что смерть в конечном счете ничего не значит, и знали, я подчеркиваю, знали, что в их своеобразном социальном дарвинизме есть рациональное зерно. Я провел в их обществе достаточно времени, долгие годы своей жизни посвятил тому, чтобы уничтожить их. Мне многое о них известно… и поверь, Джон, со многими положениями, которые они выдвигали, трудно не согласиться.

Прежде чем мы с Артуром расстались, он еще раз попробовал отговорить меня от поездки в Буэнос-Айрес. Но я твердо стоял на своем.

– Не исключено, что эти люди продолжают следить за тобой, – сказал он, но уже без прежнего пыла.

– С какой стати? Они получили свои коробки. А тот железный ящик, если он не погиб во время взрыва, могли забрать с собой.

– Возможно, ты и прав, Джон, кто знает…

– Артур, вы – самый близкий друг и советчик деда. Как по-вашему, что могло быть в тех коробках? Почему кто-то заинтересовался ими?

– Не знаю. И в этом вся тайна, верно? Впрочем, как ты верно заметил, теперь коробки в их руках.

Когда я отъезжал от дома, Артур стоял у окна и махал мне рукой. «Сердечный человек. Надеюсь, мне еще доведется встретиться с ним», – подумал я.

Питерсон отвез меня в международный аэропорт, находившийся чуть южнее Миннеаполиса, дал мне письмо к капитану полиции Буэнос-Айреса, с которым был в контакте. До самого моего отъезда не поступило никаких дополнительных сведений: нападавших и след простыл; убитого мною так никто и не опознал; о его винтовке не было ни малейшей информации. Дом Куперов еще раз тщательно осмотрели снизу доверху – тоже не нашли ничего нового, что проливало бы свет на то, как погиб мой брат.

Когда мы преодолевали высокий холм, выезжая из Куперс-Фолса, позади нас открылся печальный вид тлеющих руин библиотеки и бывшего здания суда, черневших на снежной поверхности.

Мы ехали молча. Да и о чем говорить? Все уже было переговорено.

В аэропорту мы зашли в буфет и выпили по чашке кофе, сидя за стойкой и из широких окон наблюдая, как выруливают к взлетным полосам самолеты. Значительно потеплело. Взлетные полосы скрывались в густом сыром тумане, поэтому создавалось впечатление, будто громадные машины материализовались из ничего, неожиданно возникали перед нами, можно сказать, ниоткуда.

– Вы не знаете, что все-таки было в том металлическом ящике? – поинтересовался я.

– Нет.

– Значит, мы так никогда и не узнаем этого.

– О, я полагаю, узнаем… со временем.

– Как это понимать?

– А вот как. В ту ночь я оставил ящик у себя в конторе, Купер. Но он уже был пуст, потому что я раньше достал оттуда бумаги и сунул их в карман пальто. Хочу сам отвезти их шифровальщикам в Вашингтон. Люди из ФБР очень заинтересовались этим делом. Поводом к этому послужило одно лишь упоминание об Остине Купере. В ФБР не забыли о нем.

– Итак, ящик был пуст, – повторил я.

– Да, пуст, – усмехнулся Питерсон.

– Значит, наши «друзья» не получили эти бумаги. Значит, им известно, что бумаги не сгорели…

– Боюсь, что так, Купер. После пожара мы отыскали в пепле и развалинах мой сейф. Дверца была сорвана. Ящик исчез.

– Выходит, они знают…

– Знают.

Питерсон проводил меня до выхода на поле. Пожимая мне руку, он улыбнулся.

Самолет поднялся и вошел в полосу тумана, скрывшую от глаз аэровокзал. И только капли влаги оседали на стекла иллюминатора и стекали ручейками, оставляя мокрые полосы.

Стюардессы засуетились, принялись разносить обед.

«До скорой встречи» – это были последние слова Питерсона, когда мы прощались, Но одна мысль не покидала меня: они знают.