Текст книги "Сокровища Рейха"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Он шел ровным, быстрым шагом, держась безлюдной стороны улицы. Было прохладно, но дышалось легко. Голос Рошлера четко звучал в ночи.

– Зигфрид Гауптман очень богат, очень красив, к тому же он лидер небольшой, но могущественной группы баварской элиты, сосредоточенной здесь, в Мюнхене. Все они фашисты. Однако никто не знает, насколько обширны их планы. Известно одно: все они молоды и группируются вокруг Зигфрида Гауптмана. И этого человека Гюнтер избрал жене в друзья. – Он покачал головой. – Возможно, с его стороны это был чисто политический ход… направленный, вероятно, на сближение своих политических интересов с интересами Зигфрида. Как-никак Гюнтер в наши дни представляет настоящих нацистов в Германии… и, очевидно, чувствует, что соперничество между старыми и новыми нацистами слишком затянулось. Или, если взглянуть на это с другой, прагматической точки зрения, он хочет успокоить приспешников Зигфрида, усыпить их бдительность. Не исключено, что Гюнтер готовит своим юным друзьям «ночь длинных ножей». Он на все способен. Впрочем, на этот счет у меня лишь общие представления. Деталей я не знаю.

Мы прошли еще немного. Питерсон сопел на холоде. У меня голова шла кругом, от страха и любопытства мысли путались. Рошлер казался абсолютно невозмутимым.

– Это Лиз просила вас рассказать нам об этом?

– Нет, мистер Купер, конечно нет… Известно ли ей о политической деятельности мужа? Или Зигфрида Гауптмана? Я не знаю, кому здесь что известно, – пробормотал он и внезапно остановился посреди улицы, взял нас обоих за руки, крепко сжал их. – Не знаю, – повторил он, – не знаю, что известно и ей. Честно говоря, я думаю, она законченный эгоцентрик. Вряд ли она замечает что-либо, что не касается ее лично. Я даже не вполне уверен, нормальная ли она. – Он взглянул на меня с ледяной улыбкой и потом всю дорогу до дома молчал.

Час спустя мы сидели в одном из кафе Швабинга, глядя друг на друга поверх чашек с крепким кофе. На улице падал снег, кружась в мягком свете парафиновых ламп. У меня вновь заболели глаза. Питерсон меланхолично всматривался в непроглядную ночь, рассеянно подносил к носу бензедриновый ингалятор. Я покачал головой:

– Две группы нацистов… конца этому не видно. Спорят, чья очередь бить. Я просто оглушен, даже не могу вспомнить, о чем он говорил.

– Удивительно не то, что он говорил, а почему он вообще рассказал нам все это, – заметил Питерсон. – Он знал, что вы придете не один, и был уверен, что мы проглотим всю эту сентиментальную дребедень: бедная Анна, дорогой малышка Генрих, печальная заблудшая Лиз, богатый пригожий Зигфрид и дорогой старый друг Гюнтер, единственный здравомыслящий человек из всей этой компании. В одном я уверен – это сумасшедший дом, Купер, воистину сумасшедший дом, потому-то так трудно что-либо понять. Настоящий психодром: Стейнз – чокнутый, Даусон – робот, Лиз – депрессивная маньячка. Повсюду шастают тени нацистов… в конце концов мы натыкаемся на опереточного убийцу вроде Майло Кипнюза, и я вынужден пришибить его в туалете. Вокруг все время кто-то умирает. Но вы живы. Как они ни стараются, никак не могут прижать вас к ногтю. Нелепая ситуация, если только они сами знают, чего хотят.

– Для меня ситуация вполне реальная, – проворчал я. – Я все думаю, что в конце концов они меня прикончат. Я чертовски устал от всего этого… Лишь бы они не добрались до меня, пока я не встречусь с ней завтра. Больше в данный момент мне ничего не надо, а что будет потом, мне все равно…

– Я пытался понять этих деятелей, проникнуть в их планы, уловить, что происходит. Они же, черт их дери, сами ничего не знают. Им плевать, кого укокошили, но работают они, однако, плохо. Это многое объясняет. Они халтурщики, дилетанты. Бог ты мой! – Его сияющее лицо с зажатой в зубах сигарой напоминало рождественский венок. – Рошлер!

– Что Рошлер? Вы не верите ему?

– Верю, не верю – какая разница? Каждый ведет свою игру – и Стейнз, и Брендель. А мы с вами пытаемся подстроиться под них, считая, что идет одна игра. Но тут мы ошибаемся. Их много, и все они разные. Когда я наколол Кипнюза, тогда мы начали свою игру. Когда вы позвонили Лиз, мы уже вели игру…

– В чем же она заключается?

– Ваша – выяснить, сестра она вам или нет… Моя – все остальное…

К утру Мюнхен стал совсем белым. Когда я вышел на улицу, снег, сухой и нежный, ласкал мое лицо, навевая воспоминания о прежних радостях жизни. Конькобежцы с развевающимися шарфами плавно скользили по льду маленького озерка. В Английском парке стояла такая тишина, что казалось, будто все звуки прибило к земле хлопьями снега. Я пришел к месту встречи заблаговременно и теперь наблюдал за фигурками, скользившими со сложенными за спиной руками, мысленно стараясь следовать совету Питерсона играть роль наивного американца, который разыскивает пропавшую сестру. Притворялся, будто не знаю, что Сирил, Пола, Долдорф, Кемпбелл и Кипнюз убиты. Но у меня все получалось так, как получается у зрячего человека, когда он пытается выдать себя за слепого.

Безмятежность парка благотворно действовала на мои взвинченные нервы, успокаивала. Если бы только я мог, ни о чем не думая, брести в этой кружащей белизне через маленький арочный мостик и дальше, в никуда, в пустоту… Тогда я, не колеблясь, с тихим вздохом удалился бы без всякого сожаления. Позже, вспоминая о прошлом, я понял, что в те минуты находился на грани безумия: тихо, холодно, я один, никто не пытается меня убить, мир лежит передо мной белый-белый, точно абстрактная картина – необъятный холст, на который я могу ступить и вроде бы со стороны наблюдать, как медленно растворяюсь, раздваиваюсь, присутствуя в двух местах одновременно. Я чувствовал себя так же, как герой какого-то фильма, который я в детстве смотрел в маленьком кинотеатре в Куперс-Фолсе. Он сидел за стойкой бара на пароходе, плывущем по бесконечному морю, и пил. Ему было горько, он страшно устал и не ведал, что был уже мертв, как и все на этом пароходе. Герои фильма – мужчина и женщина – догадались об этом и стали допытываться у стюарда, куда они плывут. «Вы плывете на небеса, – ответил он, – и, наверное, в ад, так что в конечном счете безразлично, куда именно».

Вот об этом и думал я в ту минуту, когда увидел Ли, остановившуюся на горбатом мостике, различил сквозь пелену снега ее расплывчатый силуэт. Она наблюдала за мной, потом спустилась по мостику, обогнула плавный изгиб озерка и неторопливо направилась ко мне, а я не мог сделать ни шагу навстречу ей.

Снежинки запутались у нее в волосах; руки она глубоко засунула в карманы кожаного пальто. На ней были темно-коричневые вельветовые брюки. Разделявшее нас расстояние быстро сокращалось, и вот она остановилась передо мной со спокойной улыбкой на лице, с открытым взглядом серых глаз, и вот опять… точь-в-точь как моя мать на портрете, написанном отцом: она смотрела на меня и одновременно мимо меня, и ничто не могло захватить ее внимания целиком.

Голос Лиз прозвучал деловито, слегка отрывисто, она говорила с чистым английским акцентом:

– Я наблюдала за вами, раздумывала, как поступить… Я боялась этой встречи. – Она развернула меня, продела свою руку под мою и сунула ее обратно в карман, прижавшись ко мне плечом. Мы направились назад по дорожке вдоль озера. – Я Лиз Брендель… во всяком случае, пока вы не докажете, что я кто-то другая. – Она высунула кончик языка, поймала снежинку. Я поглядел на нее. Она не улыбалась.

– Ничего я не могу доказать, – сказал я. – У меня нет фактов. Никаких. Только интуиция, надежда, любопытство… Но доказательств, увы, нет.

– Как и у вашего брата.

– Вы похожи на нашу мать.

Какой-то мужчина в красной куртке неожиданно шлепнулся на лед и, вскочив, быстро огляделся, не видел ли кто его неловкого падения.

– Да, он говорил мне это и многое другое. Рассказывал о вашей маленькой сестре, о бомбежке, о том, что тело ее так и не нашли. – Она пнула носком крошечный сугроб, потянула меня за руку. Напряжение постепенно спадало. – Я и сама очень хочу знать, кто я такая. И пытаюсь даже несколько бравировать этим. Пробовала делать это и с вашим братом, но он сразу осадил меня… Полагаю, вы такой же, как он, не так ли? – Она пошла дальше. – О чем вы думали, когда ждали меня? Вы думали в это время обо мне?

– Нет, я вспоминал фильм, который мы с Сирилом смотрели в детстве… Фантастика. Группа людей на корабле, которые плывут, не догадываясь, что они уже мертвы.

Мы шли с ней рука об руку, а снег все падал и падал.

– В конце фильма герои все же возвращаются в мир живых.

– Фокус не из легких, – хмуро заметила она, глядя вперед.

– Любовь побеждает все.

– Я очень сомневаюсь в этом.

– Тогда вам надо почаще ходить в кино.

Мы вышли на тропинку, ведущую из парка, пересекли улицу, утопая по щиколотку в снегу, спустились по узким заснеженным ступенькам в маленькую кофейню, где пахло свежевыпеченными сдобными булочками, теплой фруктовой начинкой и крепким кофе. Нас радушно встретила дородная женщина с седыми косичками и красным носом. По-видимому, Лиз была здесь частым гостем.

Я помог ей снять плотно облегавшее ее фигуру кожаное пальто. Оно скрипнуло у меня в руках. Лиз заняла столик у окна, выходившего в крошечный палисадник, который упирался в шестифутовую кирпичную стену над дорогой. За стеклом кружились пушистые снежинки. В камине плясали языки пламени. Сверху доносились звуки пианино.

– Вам нравится эта музыка? – спросила она.

Я кивнул.

– Это сын хозяйки. Он слепой, играет в джаз-клубе, где я иногда бываю.

– С Зигфридом?

Лицо ее вспыхнуло.

– Да, с Зигфридом.

Она вынула сигарету из помятой пачки, чиркнула спичкой. Облокотилась на стол, ссутулила прямые плечи. Плотно облегавший их вязанный продольными полосами свитер делал ее ужасно худой, почти безгрудой, по-мальчишески угловатой. Простоту ее одежды подчеркивало отсутствие драгоценностей. На лице выделялись большие серые глаза, высокие, резко очерченные скулы, широкий рот. Холодный свет, льющийся из заснеженного палисадника, придавал ее лицу удивительную бледность.

– Есть ли смысл интересоваться моей светской жизнью? Я прекрасно отношусь к мужу, а Зигфрид один из моих близких друзей. Доктор Рошлер – вроде бы как отец. Я веду очень тихий, замкнутый образ жизни. Преподаю в балетной школе, консультирую матерей своих воспитанниц, много читаю, стараюсь сохранить свой английский на пристойном уровне, пробую понять, почему мне больше ничего не дано в жизни. Интересуюсь, как живут другие люди, что составляет смысл их жизни, что движет ими изо дня в день… – Она строго поглядела на меня. – Боюсь, я не очень интересный человек, мистер Купер. Даже не особо сексуальна… Но я живая. Пожалуй, я могла бы стать интересной, если бы знала какой-то секрет. А такой секрет, я убеждена, есть… – Она говорила холодно, без малейшего намека на улыбку. – Так что теперь вы видите, что я собой представляю. Неврастеничка, не бог весть какая счастливая, пропитана буржуазной моралью, к тому же мне уже за тридцать.

От штруделя исходил аромат теплого изюма, яблок и корицы, карамель таяла, растекаясь по поверхности кекса.

Лиз налила нам кофе, добавила в него, не спросив меня, сахар и сливки – то и другое в изрядных количествах, – отломила большой кусок булочки, намазала его маслом и принялась жевать, оставляя мелкие крошки на слегка выступающей нижней губе.

– Вкусно, – сказала она, облизывая кончик пальца. – Большинство немок со временем приобретают пышные зады и пухлые руки от такой вот пищи. – Она откусила очередной кусок. – Я стараюсь избегать подобных соблазнов, но это не так-то легко. – Она отхлебнула кофе, и на ее верхней губе остались едва заметные усики от взбитых сливок.

Слепой юноша заиграл «Ты, ночь и музыка». Порыв ветра швырнул в окно пригоршню снега.

– Расскажите мне о брате, – попросил я. – Как он вел себя…

Она посмотрела на меня пустым взглядом:

– Ну, вы же знаете его. Приехал ко мне и без обиняков сразу выложил свою историю, заметил мое волнение и начал донимать меня вопросами. Он навел справки в Мюнхене, поднял на ноги многих людей – газетчиков и служащих городского архива. Это настолько обеспокоило Гюнтера, что он постарался поскорее выпроводить вашего брата из города. А мне он понравился… У него такие симпатичные веснушки. Мы с ним одинаково воспринимали смешное. Как-то он заметил, что самое смешное – это то, что стоит на грани трагического. – Она пожевала булочку, с минуту глядела в окно, словно что-то припоминая. – Мне понравилась эта его мысль. Он сказал еще, что, где бы я ни появилась на свет, моя душа все равно обитает в Шварцвальде. Мне он показался довольно поэтичным.

В палисадничке свистел ветер. Пианист заиграл «Дым ест твои глаза».

– Мой брат упоминал о причастности вашего мужа к политике?

Она усмехнулась, почти хихикнула:

– Вы имеете в виду его нацистскую деятельность? Опять Рошлер, не так ли? Пожалуй, именно это и показалось нам, я хочу сказать, Сирилу и мне, особенно забавным… Понимаете ли, здесь тот же принцип: от смешного до трагического один шаг. Я знаю кое-кого из друзей мужа, знаю о кое-каких его делах, но их нельзя воспринимать всерьез, вы не считаете?

– Но мой брат проявил определенный интерес?

– Да, он упоминал об этом. Но, послушайте, его интересовала я, а не мой муж. Не нацисты. В его интересе ко мне не было никаких намеков на политику.

– Он встречался с вашим мужем?

– Да, у него в конторе.

– И что же?

– Муж пришел домой раздраженный, раздосадованный. Хотел, чтобы ваш брат оставил нас в покое.

– Он угрожал брату?

– Мой муж никогда никому не угрожает, мистер Купер.

– Послушайте, – сказал я, твердо решив высказаться до конца. – Поймите, я просто вне себя… Да перестаньте же жевать на минуту, в конце-то концов, и выслушайте меня! Я приехал сюда не для того, чтобы кому-то причинить неприятности, поверьте мне, прошу вас. Да, я возбужден, но у меня есть на то чертовски уважительная причина.

Мои слова наконец заинтересовали ее – рука с булочкой застыла в воздухе.

– Вот как? Что же это за причина, мистер Купер?

– После отъезда из Мюнхена мой брат уже не думал, что все эти нацистские штучки – забава. Он считал их достаточно серьезными, чтобы отправиться даже в далекий Буэнос-Айрес. И все это время он возил с собой вашу фотографию. – Она неотрывно смотрела мне прямо в глаза. – Мне так и не довелось поговорить с ним ни о вас, ни о чем-либо другом.

– Почему так?

– Потому что сразу по возвращении домой его убили, Лиз… и я думаю, этого не случилось бы, не разыщи он вас. Мне кажется, именно вы – причина смерти моего брата. – Я смотрел на нее в упор.

Она опустила глаза:

– Вы очень жестокий человек, мистер Купер.

– Не такой жестокий, как тот, кто убил моего брата.

Она с усилием сглотнула, шмыгнула носом:

– Откуда мне было знать…

– Именно об этом я и хочу вас спросить. Вы знали? Кто-нибудь здесь знает? Вот что я вам скажу: я уверен, либо ваш муж… либо этот белокурый херувимчик Зигфрид…

– Вы знакомы с Зигфридом? – Она тут же прикусила язык, точно ловя неосторожно сказанное слово.

– Видел его в Лондоне. Я следил за вами… вернее, наблюдал…

– Право, вы просто смешны!

– Смешон?! Мой брат убит. Кроме него погибло еще несколько человек, а вы говорите – смешон! Я устал. Невероятно зол… Испуган… У меня даже голос дрожит.

Она протянула руку и прижала мою ладонь к скатерти.

– И рука тоже дрожит, мистер Купер. – От усилия на ее руке вздулись вены. Она уперлась грудью в край стола, на щеке ее дергалась мышца. – Вам нехорошо?

– Вот что, хотите разговаривать – давайте говорить, не хотите – не надо. В конце концов, вы мне ничем не обязаны. До вас доходит это? Вы хоть понимаете, что тут творится?

– Нет, не понимаю, – ответила она едва слышно, освобождая мою руку. – Но я постараюсь вам помочь.

– Тогда расскажите мне всю правду о том, что произошло с моим братом.

– Собственно, ничего не было, – тихо сказала она, но начала рассказывать…

Расстались мы у пагоды в Английском саду, и я долго стоял, глядя, как она растворяется в снежной дымке, словно призрак, потом повернулся и пошел назад вокруг озера.

Она сказала, что сообщила мне все, что ей известно. Мне хотелось верить Лиз, но мешала неопределенность, какая-то неясность наших взаимоотношений. Более того, мои личные впечатления усугубляли эту неясность. Меня привлекало в ней все: ее мысли, любовь к сдобным булочкам, незащищенность, холодные серые глаза, а также та легкая беззаботность, с какой она, похоже, относилась к своей невольной роли в этой столь необычной ситуации. Прежде всего она думала только о себе, и все же, даже зная это, я готов был принести себя в жертву ради нее.

История, которую она рассказала мне с характерной для нее серьезностью и прямотой, сводилась к следующему.

Приезд Сирила и его решительные действия были неожиданными для Бренделя, а настойчивые поиски Сирила вызвали у него сильное раздражение. Она призналась мне, что никогда прежде не видела мужа таким расстроенным и обеспокоенным. Сирил быстро разгадал характер отношений между Лиз и Зигфридом Гауптманом, о чем и спросил ее напрямик, но при этом главный упор он делал на политические разногласия между обоими мужчинами, считая, что старые нацисты стремились сохранить власть и одновременно заручиться поддержкой молодых. Она утверждала, что их надуманная фракционная борьба не представляла для нее никакого интереса, как и для любого человека, у кого есть хоть крупица здравого смысла. Однако Сирил упрямо твердил, что она и понятия не имеет об истинном размахе их деятельности.

Брендель прямо дал ей понять, что она ни под каким видом не должна больше встречаться с Сирилом. Она инстинктивно почувствовала, что Сирилу грозит опасность, и приняла меры.

С некоторым риском для себя она назначила ему встречу у пагоды в Английском парке. Естественно, при сложившейся ситуации ей пришлось обратиться за помощью к Рошлеру, и было решено, что Сирил должен немедленно уехать, пока до него не добрались. Лиз утверждала, что действовала интуитивно, поскольку она и мысли не допускала, что ее муж способен на насилие.

Ей пришлось положиться на Рошлера, которого она в большей степени считала другом, чем мужа. Это был риск, но иного выхода не было. Сирил провел две ночи в доме Рошлера, а на третью выехал на машине, перевалил через Альпы, и больше она его не видела. Как только он скрылся с горизонта, ни ее муж, ни Зигфрид ни разу не упомянули о нем.

Рассказав мне все это, Лиз помолчала с растерянным видом, а потом заключила:

– Словом, говорю вам искренне, я не одобряю политических увлечений мужа. И меня отнюдь не привлекает игра Зигфрида в нациста… Но какое это имеет значение? Почему это так важно? Кому какое дело? И какая разница моему мужу, кем я окажусь на самом деле. Ведь он любит меня! Неужели вы этого не понимаете? Неужели никто не может понять этого? Он женился на мне, а не на моей фамилии в брачном свидетельстве…

В том, что она говорила, конечно, был смысл.

– Однако, – сказал я, – представьте, что сомнения насчет вашего истинного происхождения все-таки существуют. Предположим, что вы Лиз фон Шаумберг. Если это так, то вашему мужу нечего было беспокоиться, когда Сирил начал расследование. Оно не должно было волновать Бренделя. Что же тогда заставило его пойти на крайние меры… такие меры, что вы сами сочли необходимым подыскать моему брату убежище? А если им есть что скрывать? Если они не хотели, чтобы Сирил узнал это? С чего они вдруг так переполошились? Вывод напрашивается один: Сирил был прав. Не в отношении нацистских дел – насколько я понимаю, существование нацистов можно с успехом отрицать: никто в Германии сейчас и слышать не желает ни о чем подобном, – а в отношении вас. Именно ваше происхождение почему-то вызывает у них страх.

Она медленно покачала головой, но не в знак несогласия, а как будто в изумлении. Машинально постукивая ложечкой о чашку, помешала кофе.

– Что вы скажете, Лиз? – нажимал я. – По какой иной причине ваше происхождение могло так беспокоить их? И почему Сирил, вернувшись в родной дом, встретил там свою смерть именно после того, как он нашел вас? – Кто мог бы мне объяснить, почему один из тех, кто покушался на меня на дороге, вдруг объявился в Глазго, потом в Лондоне, следя за мной, и кончил жизнь в туалете? У меня имелось чертовски много доказательств причастности Бренделя ко всей этой заварухе… но как было объяснить это ей? К тому же все эти факты вовсе не служили доказательством того, что Лиз на самом деле Ли… Вот только Сирил был уверен, что она Ли.

– Не знаю, – произнесла она. – Вы меня совсем запутали, вы так уверены во всем. Я верила мужу… а, собственно, на каком основании я должна была ему не верить? Теперь же… я не знаю. – Она снова вынула сигареты, закурила.

– Политика, фашистское движение, – настойчиво продолжал я. При каждом моем слове она, казалось, вздрагивала, сжималась. – Чем они по-настоящему дорожат? Вами? Вы уверены, что это так?

Она слегка пожала плечами.

Я помолчал, как школьник на диспуте, отстаивающий свою точку зрения, и уверенно заключил:

– Они дорожат своей политической деятельностью независимо от того, считаете вы ее шуткой или воспринимаете всерьез! Для них она не шутка. Нам точно известно, что ваш муж – нацист, махровый нацист, действующий под личиной благопристойного члена общества. Именно это движение с его конспирацией он ставит превыше всего.

Обращаясь к этой подавленной, притихшей женщине, я на мгновение мысленно перенесся в прошлое, вспомнил сделанные Стейнзом фотографии Бренделя, снятые на протяжении многих лет, вспомнил нападение на крепость Стейнза людей, явно связанных с Бренделем. Вот они, доказательства. Неопровержимые доказательства. И все нити тянутся в недавнее прошлое, к завьюженному шоссе в Висконсине, и сплетаются в узел в холодном, заснеженном, пронизанном леденящими ветрами Мюнхене.

– И Зигфрид – тоже нацист, но нацист другого поколения. Таким образом, главный вопрос сейчас в следующем: как и почему вы представляете для них угрозу с политической точки зрения? Какая им разница, Лиз вы или же Ли?

Задавая ей множество вопросов, я надеялся, что важность их дойдет до нее. Сейчас я делал только так, как велел мне Питерсон: проявлял агрессивность, форсировал события.

– Я полагаю, мне следует встретиться с вашим мужем.

Тут Лиз проявила инициативу и этим облегчила мою задачу. Но не слишком ли?.. Впрочем, эта мысль появилась у меня позже. Она свалилась на меня как снег на голову уже после того, как Лиз ушла.

– Завтра вечером у нас прием. Почему бы вам не прийти?

– Я не один, со мной приятель.

– Рошлер говорил мне. Приходите вместе.

– Брендель будет знать об этом?

– Вы так хотите?

– Нет. Я думаю, лучше сделать ему сюрприз.

– Как вас представить?

– Джон Купер, брат Сирила Купера. Любопытно будет взглянуть на его лицо.

– Я крайне пассивна, мистер Купер, почти во всех отношениях. Что касается меня, я считаю: пусть будет что будет, и если в квартире начнется стрельба, что ж, это внесет в нашу жизнь некоторое разнообразие. – Лицо ее оставалось спокойным, безучастным, и в какой-то миг мне подумалось, как, должно быть, трудно иметь с ней дело…

– Хорошо, – сказал я, – мы придем.

На этом наш разговор закончился, и мы вышли. Привычным жестом она продела свою руку через мою. Перед тем как расстаться, она остановилась и, приблизив припорошенное снегом лицо, поцеловала меня, предоставив мне на обратном пути через парк разгадывать смысл ее поступков. Меня поразило, что глаза ее горели лихорадочным блеском, хотя внешне она казалась спокойной.

Я постарался передать Питерсону не только содержание нашего разговора, но и свою оценку Лиз Брендель. Пересказать нашу беседу не представляло большого труда, а вот что касалось остального, то тут дело обстояло несколько хуже. Я рассказывал, а Питерсон сидел насупившись и смотрел на меня то с тревогой, то с изумлением.

– Вы описываете не свою сестру, Купер, во всяком случае, мне так кажется. – Он нахмурился. – Вы говорите об этой женщине совсем не как ее брат.

– Знаю, – согласился я.

– На мой взгляд, она просто чудище. Бр-р-р! – Он заулыбался, расстегнул жилет. – Прием, значит. Ловкий ход… не с вашей, с ее стороны. Слава богу, что вы хоть не отклонили приглашение. – Он расстегнул «молнию», снял брюки, открыв волосатые ноги с мощными, как у футболиста, мышцами. Он походил на туго сжатую пружину. Складывая брюки, взглянул на меня и осклабился, обнажив на мгновение зубы.

Мне пришло в голову, что, по всей вероятности, напряжение или возбуждение, вызванное нашими приключениями, явно заносило Питерсона куда-то не туда. Он стал вести себя как маниакальный убийца.

– Идемте со мной, – сказал он, поворачиваясь ко мне волосатой спиной.

Я последовал за ним в ванную комнату. Вода наливалась в ванну, почти доверху наполненную мыльной пеной. Он переступил через край, постоял среди пузырей, потом начал медленно погружаться, пока на поверхности не осталась одна голова, которая словно плыла на облаке пены.

– Теперь садитесь, и я расскажу вам историю о вашей бедной Лиз.

В ванной было жарко. На зеркале оседал пар, я весь вспотел. Сев на крышку унитаза, я приготовился слушать. Он улыбался, оскалив зубы, как голодная акула.

Прежде чем начать свое повествование, он попросил меня раскурить для него сигару, взял ее мыльной рукой. С ума сойти, ну прямо Эдуард Робинсон[10]10
  Известный американский киноактер.


[Закрыть] в кинокартине «Ки Ларго». Мы и без того все больше увязали в каком-то нереальном мире, а тут еще Питерсон с дымящейся сигарой в зубах нежился в пенной ванне. Я схватил полотенце, вытер лицо.

– Ваша Лиз Брендель далеко не так невинна. Она – своего рода проблема и для мужа, и для прочей степенной публики из консервативного мюнхенского высшего общества. Более того, в определенных кругах на нее смотрят как на даму с несколько скандальной репутацией… в кругах, которые, в сущности, очень важны для герра Бренделя. Я имею в виду его старых друзей, аристократию, многочисленных родственников. Они весьма отрицательно относятся к этой молодой особе с сомнительным прошлым. Да-да, Купер, они тоже не очень четко знают, кто она такая. Невесть откуда ее сплавили Бренделю как девицу фон Шаумберг, которая на двадцать с лишним лет моложе его. Черт подери, многие считали, что он уже вообще никогда не женится. И вдруг – бац! – появляется Лиз, он сражен наповал, будто все заранее предопределено судьбой… Подайте-ка щетку для спины, Купер.

Закинув руку через плечо, он тем не менее продолжал говорить, и пепел с сигары сыпался на пену.

– А ваша Лиз палец о палец не ударила, чтобы привлечь всех их на свою сторону. Ходила задрав нос, нисколько не интересуясь светскими событиями. Различные общества, собрания, которые она должна была посещать, вызывали у нее скуку, она полностью отвергала всякие условности, стала обучать детишек балету, шататься по Мюнхену в джинсах, ни дать ни взять возомнившая о себе восходящая кинозвезда… Все это шокировало тех, в чьих жилах течет голубая кровь… Губку, Купер, – потребовал он, отдавая мне щетку с деревянной ручкой.

Я бросил ему губку. Она упала в пену, и поднятые ею мыльные пузырьки осели на его сигару.

– Впрочем, со временем люди привыкли бы к вывертам фрау Брендель. И уже даже начали привыкать, но тут она завела шашни с Зигфридом Гауптманом. Эта пошлая связь, да еще на глазах у почтенной публики, убедила всех, что их первое впечатление о ней было верным. Более того, по общему мнению, эта распущенная фрау сгубила Гюнтера Бренделя, превратила его в посмешище в глазах одних и в явно разложившегося типа в глазах других. В лице Гауптмана она нашла себе идеального партнера – богатый, порочный, гоняется, высунув язык, за знаменитостями обоего пола, завсегдатай модных курортов, растлитель малолетних, наркоман, ночной грабитель, насильник и так далее и тому подобное.

– Ну а то, что он нацист?

– Ну вы даете! – махнул он рукой. – Всем на это наплевать. Половина, а то и больше людей считают, что Гитлеру просто не повезло. Но в основном это их мало волнует. А раз мало волнует, значит, они толком ничего не знают. Ну есть какие-то нацисты, ну отираются по темным углам, но это либо безвредные маразматики, либо извращенцы вроде Зигфрида. Я не утверждаю, что это мнение верное, а просто сообщаю вам их мысли. – Он стал весело плескаться в ванне.

– Как вы докопались до всего этого, черт побери?

– Сыщики, Купер. Одни сыщики хорошо знают других. Старые профессиональные связи. Сантехники, куда бы они ни поехали, сплетничают с другими сантехниками. Страховые агенты откровенничают со своими собратьями. Так и сыщики всегда готовы поделиться информацией с другими сыщиками, если у вас есть правильный подход… а у меня он всегда есть.

Я наблюдал, как он намыливает под мышками.

– Скажите, Питерсон, а от такого пара у вас не вылезут волосы из парика? Нет, серьезно, клей не растворится?

– Нет, Купер, клей не растворится… Да что с вами, черт подери? Вы что, свихнулись?

– Просто любопытно, вот и все.

Он надулся, с минуту намыливался молча, потом продолжал:

– Одним словом, когда она спуталась с Зигфридом, все решили, что супружеству конец. Но как бы не так! Брендель, похоже, ничуть не встревожился. Вскоре они даже стали появляться на людях втроем, дав обществу основание предполагать худшее… то есть что Зигфрид нужен им обоим. – Он скосил глаза, чтобы посмотреть на меня.

– Ну и?.. Это так?

– Никто наверняка не знает. Да и откуда? Впрочем, как бы там ни было, все это слухи, верно? В конце концов, кому какое дело, кто с кем крутит? Все эти потаскухи, осатаневшие извращенцы… Мы с вами не сексологи, верно ведь? Мы Питерсон и Купер, и нам плевать на все эти слухи и сплетни. Мы идем по следу расы господ…

– И вот тут-то мои коллеги, – продолжал он, – когда я выставил столько шнапса, что его хватило бы, чтобы свалить с ног полк гусар, начали выкладывать мне все, что им известно. Рошлер прав, Зигфрид – главарь сильной неонацистской группировки, так сказать, новоиспеченных фашистов, не связанных узами с прошлым. Никто по-настоящему не знает, насколько это серьезно, однако в их распоряжении куча денег, и их ряды пополняются восторженными юнцами. Похоже на то, что Брендель весьма расчетливо спихнул на Зигфрида жену, от которой имел одни неприятности, чтобы одновременно использовать ее для наведения моста между старой фашистской гвардией и неонацистскими горлопанами. Лиз Брендель стала символом единения старого фашизма и нового. Не так уж это нелепо, как может показаться на первый взгляд. Те ребята, что сообщили мне это, не эльфы из Шварцвальда, они – полицейские, и вполне здравомыслящие… Полотенце, Купер, и отойдите немного, я выхожу. – Он с шумом вылез из ванны и, оставляя мокрые следы, направился в спальню.