Текст книги "Сокровища Рейха"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Я попятился назад, оступился, потерял равновесие, и Алистер Кемпбелл, не успев отпустить мой пояс, повалился вместе со мной, прикрыв меня собой. Всасывающий звук опять повторился, я почувствовал на своей руке струю горячего воздуха, в то время как стремительно катился по ступенькам вниз в темноту.

Судя по звукам, человек в коридоре наверху пытался пробраться мимо тела Кемпбелла, распростертого поперек узкой лестницы. В то время как я с трудом поднимался, дверь в нескольких футах от меня приоткрылась, из нее выглянул какой-то человек, небритый, в грязной нижней рубашке, и велел мне убираться ко всем чертям. Я пробежал по коридору, нырнул через дверь в подъезд, повернул в противоположную от улицы сторону и помчался во двор.

Я слышал, как стрелявший прогромыхал вниз по лестнице и ринулся по коридору. Он гнался за мной. Содержание адреналина в моей крови повысилось, сердце колотилось с перебоями, в боку болело.

Причудливые тени во дворе оказались брошенным старым разбитым автомобилем, проржавевшим остовом грузовика с кузовом без бортов, грудой ободов колес и скопищем мусорных бачков. Я бросился в середину этой свалки, ощутив, как резанул по щеке острый конец проволоки. На лицо мне падал мокрый снег. Дул ветер. Я старался двигаться бесшумно: вот уже в третий раз они пытались убить меня.

Осторожно пробираясь за грузовиком, я слышал, как мой преследователь выбежал из подъезда и остановился в нерешительности. Опустившись на колени, я, глядя между колес грузовика, увидел его ноги. Наконец он повернулся и зашагал в сторону улицы. Я сидел скорчившись, выжидая. Он больше не появлялся. Тогда в поисках выхода я потихоньку двинулся назад, мимо наваленных колес и бачков для мусора. Открыл какую-то железную дверь и очутился в темном, едва освещенном проходе, где на полу из глины и гравия стояли лужи воды. Неожиданно в другом конце коридора распахнулась разбитая деревянная дверь, и в проеме в свете фонаря блеснули дождевые капли. В воздухе пахло бензином и машинным маслом.

Я проскользнул через эту дверь и снова оказался в реальном мире: мокрая мостовая, шумные подростки на углу улицы, оглашавшие ее мерзкой руганью. Я двинулся в обратном направлении. Лицо горело от боли. Мне все еще слышался всасывающий звук выстрела и слова: «Стейнз… стейнз…» Это были последние слова Алистера Кемпбелла, в то время как он падал, оставляя на стене и на моем плаще пятна крови. Я стер со скулы холодную дождевую влагу, потрогал порез на щеке. Волосы спереди были мокрыми и липкими. Я натянул на самый лоб свою кепку, стряхнул с лица крошки штукатурки.

Дважды мне пришлось спрашивать дорогу. Я шел пешком, и мне потребовалось немало времени, чтобы добраться до вокзала. По пути встретилось несколько свободных такси, но я даже не пытался их остановить, продвигался зигзагами, неумело пытаясь сбить со следа воображаемых преследователей. Но за мной, по всей видимости, никто не гнался. И на этот раз они сработали плохо.

До вокзала я добрался в начале двенадцатого. Взял чемодан из камеры хранения и прошел в туалет, преодолевая слабость в коленях и головокружение. Глаза невыносимо щипало от штукатурной пыли. Голова разболелась. Из зеркала над умывальником на меня глянуло мое собственное отражение, словно из серии неумелых, ужасно выполненных, искажающих личность фотографий: изможденный, измученный, со смертельно бледным лицом. Кепка прилипла к коже, и, когда я отодрал ее, выяснилось, что, очевидно, одна из пуль слегка задела голову, тогда как мне показалось, что это всего лишь очередная струя горячего воздуха от выстрела. Боже! На этот раз они были почти у цели… Сырой, еще только начинавший образовываться струп прилип к шелковой подкладке и отошел вместе с ней, и сквозь волосы начала течь кровь. Я промокал ее туалетной бумагой, моля Бога, чтобы никто в эту минуту не вошел в туалет и не застал меня за этим занятием.

Внезапно нахлынула тошнота, меня вырвало, потом ноги мои подкосились, я грохнулся на колени и, потеряв сознание, повалился на стульчак.

Когда я пришел в себя и с трудом открыл глаза, в туалете по-прежнему не было ни души. Еще минуту-другую я сидел, низко свесив голову, прежде чем почувствовал в себе достаточно сил, чтобы встать и постараться смыть кровь. Дело это оказалось до смешного бесполезным: я тыкал мокрой бумагой в лицо, вытирал его, но кровь продолжала сочиться. В конце концов пришлось просто прикрыть рану куском туалетной бумаги и закрепить его на месте, натянув поверх него кепку. В голове барабанило, как в джазе, заглушая все остальные звуки. Единственное, чего мне хотелось, – это поскорее сесть в поезд и завалиться спать в своем купе. Потом я, конечно, попробую разобраться в том, что произошло, и погорюю об Алистере Кемпбелле, как и обо всех других погибших. Но не сейчас. Сейчас я слишком устал, слишком болела голова.

На перроне безлюдно. Холодно, но от прохлады становится легче – она снимает боль. Прислоняюсь к столбу. Неподалеку дожидается поезда семья – средних лет пара в твидовых пальто и маленькая светловолосая девчурка, которая держит мать за руку и улыбается в ожидании поездки, возбужденная, как все малыши, когда они еще бодрствуют, хотя давно пора спать. Отпустив руку матери, она принимается семенить вокруг родителей и вскоре оказывается настолько близко от меня, что я вижу ее васильковые глаза. Она улыбается мне, и я улыбаюсь в ответ. На ней нарядное пальтишко с бархатным воротничком.

Неуверенно ступая, она подходит ближе, глядя на меня по-детски неотрывно, в упор, и вдруг ее улыбка гаснет. Я снова ловлю ее взгляд, превозмогая нахлынувшую боль и усталость, и пробую улыбнуться. Она напоминает мне мою маленькую сестренку Ли.

Несколько смущенный ее пристальным взглядом, я наклоняюсь вперед, хочу поздороваться. И тут она начинает пронзительно вопить, будто я на нее напал. Ноги мои подкашиваются, я чувствую, что валюсь вперед, и хватаюсь за столб. Не могу понять, отчего она кричит. Ее рот – провал, в который, кажется, я вот-вот рухну, – напоминает мне зияющую рану.

Родители девочки оборачиваются на крик, отец бросается к ней, повторяя: «Я здесь, здесь», – и протягивает руки к дочери. Женщина подходит ближе, сердитая, негодующая, и вдруг останавливается как вкопанная, прикрывает рот рукой в перчатке, и я слышу ее слова: «О боже, Генри, взгляни на его лицо, оно все в крови».

Я провожу рукой по лицу. Рука становится липкой, и я начинаю испытывать тошноту: по пальцам у меня размазана кровь. Пытаясь устоять на ногах, приникаю к столбу, все плывет перед глазами, голоса доносятся словно далекое эхо. Крик девочки обрывается, и я вижу, как стучащий по полотну дождь переходит в плавно оседающий снег.

Чей-то голос над самым ухом устало произносит: «Господи, Купер, что за вид, опять вы влипли в какую-то историю».

Голос мне знаком, но когда я оборачиваюсь, чувствую, что начинаю терять зрение, и успеваю заметить лишь силуэт, колющий луч света, чье-то лицо на острие луча, а потом перед глазами только снег, падающий большими мягкими хлопьями, в ушах приглушенные звуки поездов, далекие-далекие, и я чувствую, что падаю и мне уже попросту на все наплевать…

Лондон

Придя в себя, я услышал тот же голос, что и тогда, когда терял сознание, но потребовалась минута-другая, прежде чем я начал кое-что различать.

– Купер, – произнес голос. Кто-то потряс меня за плечо. – Купер, вы меня слышите?

Это был Олаф Питерсон.

Я пробыл в бессознательном состоянии с того момента, как свалился на руки Питерсона на перроне. Он отвез меня в полицейский медпункт для «текущего ремонта», а затем в частную клинику, чтобы я смог отоспаться. Когда я открыл глаза и увидел над собой его небритую физиономию, было три часа дня. Я спросил, какого черта он делает здесь, в Глазго. Он, как всегда, самодовольно усмехнулся и ответил, что у нас будет достаточно времени поболтать на эту тему. Он уже купил нам билеты на ночной поезд до Лондона. В поезде мы и поговорим.

В это время появился низкорослый, со спутанной седой шевелюрой, доктор в очках в золотой оправе и бегло осмотрел мою несчастную изболевшуюся голову.

Я поморщился, когда он начал ощупывать пальцами мой череп.

– Повезло, – коротко произнес доктор над самым моим ухом. – Царапина. Даже перевязки не требуется. Разве сравнишь с тем, с чем мне обычно приходится иметь дело? – Он мельком взглянул на Питерсона. – Вы бы видели, как я штопаю ребят-футболистов после кулачной потасовки. – Он снова неодобрительно посмотрел на меня, точно я его сильно разочаровал.

К вечеру мы наведались в полицейское отделение, где мне пришлось дать объяснения по поводу моего скоротечного знакомства с Алистером Кемпбеллом. На столе лежала газета с фотографией Кемпбелла, сделанной много лет назад, коротким сообщением о стрельбе и снимком человека, в котором я узнал того, кто высунулся в коридор и послал меня куда подальше. Я перечитал заметку несколько раз.

Инспектор уголовного розыска по фамилии Макгрегор походил на ярмарочного торговца, а разговаривал, как директор похоронного бюро. С грехом пополам уяснив себе фактическую сторону событий, он нахмурился, покачал головой. Макгрегор никак не мог уразуметь, каким образом ко всему этому причастен Гюнтер Брендель, и, конечно, совершенно явно не желал вникать во все сложности этого дела, по крайней мере до тех пор, пока не соберет достаточно данных.

Он извинился за причиненное мне беспокойство, а потом меня отвели в приемную и велели подождать. Вскоре появился Питерсон и объявил, что мы свободны и можем ехать на вокзал, чтобы успеть на поезд. Толкуя с представителями власти «как детектив с детективом», Питерсон, очевидно, мог творить чудеса.

Он глянул в мою сторону, точно решая, брать меня с собой или оставить здесь, но произнес только:

– Ну и паршивые у них бутерброды.

Ночной поезд, которому предстояло одолеть четыреста с лишним миль до Лондона, оказался необыкновенно роскошным, и, как только мы устроились в своем купе, я почувствовал себя более или менее самим собой. Разумеется, моей бедной голове сильно досталось, однако пилюли доктора возымели действие, да и общество Питерсона пошло мне на пользу: правда, он был, как всегда, настроен иронически, но по крайней мере теперь я хоть был не один. Его большое, крепко сколоченное тело стало мне как бы щитом, а сам он – моей надежной защитой.

Питерсон достал бутылку виски, велел принести лед и специальные стаканы – низкие и широкие, из толстого стекла. Закурил сигару и сквозь дым воззрился на меня с полуулыбкой, выражавшей долготерпение и участие.

– Итак, – начал я, – зачем вы здесь?

– Коридорный у вас в гостинице сообщил, что вы купили билет на двенадцатичасовой до Лондона. Я еду на вокзал и нахожу вас всего в крови, наводящего ужас на малых детушек, и узнаю, к своей досаде, что по-прежнему, куда бы вы ни отправились, за вами по пятам следует убийство, и, естественно, понимаю, что вам крайне нужен человек, неважно кто, который мог бы сдерживать вас, чтобы с вами ничего плохого не стряслось. – Голос его становился все тише. Он покачал головой. Рядом с ним лежало кашемировое пальто голубовато-серого цвета, а поверх него – клетчатая шляпа со слишком ярким перышком, заткнутым за ленту.

– Но зачем вы вообще приехали в Глазго?

– Я приехал потому, что происходит нечто весьма необычное, потому что меня разбирает любопытство, потому что я испытываю странную потребность сделать так, чтобы вы остались живы. Потому что мне не следовало отпускать вас в Буэнос-Айрес. И потому что я решил отдохнуть от своей жены… Послушайте, Купер, вы помните те коробки… те пустые коробки? Так вот, я отвез их содержимое в Вашингтон, в государственный шифровальный центр. Но прежде чем передать их на расшифровку, я заглянул в одну из отраслевых библиотек, где мне за несколько долларов сделали ксерокопии с каждой страницы. Только имея собственный экземпляр, я мог спокойно передать бумаги для прохождения во всех бюрократических инстанциях, не беспокоясь за их сохранность.

В Вашингтоне мне, что называется, классически морочили голову. Меня допросили ФБР и ЦРУ в связи с прошлым вашего деда. Я встречался с людьми, представленными мне как сотрудники Пентагона. Вот, собственно, и все. Дешифровщики так ни в чем и не разобрались. Сказали, на это требуется много времени, поскольку шифр «наисложнейший». Так они и заявили, Купер, «наисложнейший». Словом, какое-то умопомешательство. – Питерсон сделал большой глоток виски, положил ноги на свою полку и вытянулся, пристроив подушку за спиной. Поезд мягко покачивало на стыках.

– Три дня они охмуряли меня, выспрашивали, что произошло в Куперс-Фолсе, прятали от репортеров… Городок приковал к себе огромное внимание: первые полосы газет, передачи новостей по радио и телевидению – все только об этих событиях. Так или иначе, когда меня выдоили целиком, я снова зашел к дешифровщикам, но они по-прежнему что-то мямлили, увиливали, качали головами.

Я понял, что ни черта от них не добьюсь, и полетел в Нью-Йорк, к одному своему старому другу – Эрнесту Гарнецу. Он преподает в Колумбийском университете, профессор физики, а кроме того – как мы обычно называли его, когда я работал по спецзаданиям, – «кудесник». Такому расколоть любой шифр – все равно что разбить стекло в окне. Я вывалил перед ним всю эту нашу дребедень, он просмотрел материал и начал покрывать блокнот разными черточками, палочками, закорючками.

Ему потребовалось каких-нибудь три часа, чтобы расщелкать все от корки до корки. «Хреновину порют тебе там, в Вашингтоне, вот что, – сказал он мне. – Просто не хотят, чтобы ты знал, о чем тут говорится, поэтому и водят тебя за нос». И начал рассказывать, что в этих бумагах.

Я отхлебнул виски:

– И что же?..

– Нечто странное, Купер.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Планы. Нацистские планы оккупации, захвата стран, главных городов и крупных корпораций во всем мире… если они выиграют войну. – Он замолчал, пожевал конец сигары. – А также если проиграют ее. То есть в любом случае – будь то победа или поражение. Все спланировано детально, планы точные, конкретные, касающиеся «Ар-Си-Эй», «Дженерал моторс», компаний коммунальных услуг, то есть газа, электричества и прочего, государственных учреждений, таких городов, как Чикаго, Нью-Йорк, Майами, Детройт, Лос-Анджелес… Они поделили Соединенные Штаты на шесть районов, и каждый район абсолютно четко обозначен и точно отграничен.

– Победа или поражение, – повторил я. – Как это понимать: победа или поражение?

– Если война в Европе закончится поражением, это будет всего лишь временным отступлением, на одно-два поколения. Учтя и такую возможность, они составили второй план, который предусматривает постепенное покорение других наций, городов, учреждений и корпораций изнутри. Они уже внедрили своих людей повсюду. Это огромная, поистине чудовищная сеть оборотней, в сравнении с которыми Квислинг в Норвегии – просто мелкий жулик. Гарнец сказал, читая между строк, что Квислинг – своего рода пробный запуск, эксперимент на довольно… э-э… примитивном уровне.

И это относится не только к Соединенным Штатам, Купер. Африка, Южная Америка, Россия, Мексика, Канада, Англия… Дьявольщина! Они все расписали, ничего не упустили. Об этом изложено в общих чертах на нескольких страницах. План захвата Соединенных Штатов разработан до мельчайших подробностей: предположительные сроки, последовательность действий… У них составлен целый график, и они не торопятся.

Судя по этим документам, в тысяча девятьсот семьдесят шестом году президентом Соединенных Штатов станет фашист… причем никто не заподозрит его в этом. Всем попросту будет наплевать на все. К середине восьмидесятых годов Европа целиком станет профашистской – похоже, они считали Америку наиболее легким объектом, – а к двухтысячному году фашисты будут безраздельно править всем миром.

Мы с Гарнецом толковали всю ночь. К тому времени они не будут называться нацистами, но так или иначе это будет победа фашистской идеологии, триумф их воли. Последний раздел зашифрованной писанины – черная книжица небольшого объема – касается эры после наступления второго тысячелетия, «воскрешения» Гитлера как Нового Христа… единого отца всего сущего.

В купе воцарилась тишина. За окном во мраке мелькали сельские пейзажи. Поезд плавно покачивало из стороны в сторону. У Питерсона на лбу ниже парика выступил пот. Лицо его удивительно расслабилось. Он невидящим взглядом смотрел в ночь.

– Все это похоже на детскую игру, – произнес я наконец.

– Верно, – согласился Питерсон. – Но вы бы видели эти документы, эти сургучные печати с орлом и свастикой, этот тронутый временем пергамент, его заплесневелые края, подписи, чернила, которыми писал Гитлер. Глядишь на эти бумаги, и от них веет духом того времени, поверьте мне, Купер, и внутри точно все обрывается… Нет, это не детская игра, и те, кто писал их, не кукольные персонажи в смешных мундирах. – Он посмотрел на меня, и его голос опять стал обычным. – Это перспективный план, и план далеко не шуточный. Составлявшие его люди – фигуры исторические, а они в игрушки не играли. У них и исполнители намечены, причем это – единственная часть текста, которая, по словам Гарнеца, не поддается расшифровке, поскольку их имена закодированы. Узнать о них можно, только имея ключ к коду. Например: Ударник, Спринтер, Снегирь, Гриф, Зигфрид, Жаворонок, Пантера, Акула, Барбаросса, Сфинкс. Сотни таких вот закодированных имен, разве все упомнишь…

Гарнец считает, что этот план остается неизменным: человек, который скрывается под определенной кличкой, может умереть, сама же кличка сохранится. Просто она будет переходить к другим людям.

– Кто же был таким человеком в Америке? Могли бы вы сказать, существовал ли ключевой человек во главе организации во время войны?.. – Питерсон был прав: внутри у меня и впрямь все обрывалось, скользило вниз, как при обвале в гравийном карьере.

– В Америке этим человеком был Зигфрид…

– Впавший в сон в ожидании, когда его вновь призовут…

– Это ваш дед, Купер. Не иначе, им был Остин Купер.

Долгое время в купе стояла тишина. Капли дождя сбегали по стеклу, вспыхивали и проносились мимо дорожные огни.

– В Вашингтоне, должно быть, так и решили.

– Скорее всего, – ответил Питерсон. – Однако весь вопрос в том, является ли этот план частью истории, ушедшей в прошлое, или он все еще действует? Не знаю. Однако несколько человек погибли только потому, что кто-то очень всерьез отнесся к содержимому старых коробок. Этого нельзя игнорировать, не так ли? Мы с вами одни, Купер, – продолжал он тихо. – Вы заварили всю эту кашу или ваш брат, это неважно, но, боюсь, теперь пути назад у нас нет, сворачивать в сторону поздно. Мы – одни. Я тоже увяз в этом деле по самое горло. И… – он вздохнул, – и мы впутываем в него каждого, к кому прикоснемся. Алистер Кемпбелл соприкасался с этим всего несколько часов – и вот его не стало. Одного не могу взять в толк, почему вы все еще живы? Наверняка они давно могли укокошить вас без всякого труда, если бы действительно хотели.

– Мне это тоже приходило в голову.

Он закурил новую сигару, включил вентилятор.

– А сейчас расскажите, что вам удалось выяснить. Давайте все по порядку.

Так я и сделал. От Роки Питерсон узнал о том, что я вылетел в Глазго, а посему я начал повествование с момента своего прибытия в Буэнос-Айрес. Я выложил все: о Роке, Сент-Джоне, Котмане, Марии Долдорф, профессоре Долдорфе и его дневнике, газетной вырезке, моей сестре Ли, Бренделе, поджоге квартиры Марии Долдорф, об исчезновении Сент-Джона и Котмана по пути в Патагонию, их лжи и полулжи, о вездесущей тени Перона, закодированных именах – Барбаросса и Зигфрид.

– Ваша сестра, Купер? Ваша погибшая сестра? – Он выражал свое недоверие в свойственной ему театральной манере. – Ваша сестра, вы говорите?

– Да, именно она связывает Сирила со всей этой историей. С нее все и началось. Если бы он случайно не увидел эту фотографию в газете, он сейчас был бы жив. Я убежден, что вначале Сирил просто хотел выяснить, не является ли та женщина – нынешняя фрау Брендель – нашей сестрой. Каким-то образом это привело его в Куперс-Фолс, в родной дом, где его и убили. – Я сам горел непреодолимым желанием найти Ли. «Что важнее, – думал я, – то, о чем узнал Питерсон, или то, на что случайно наткнулся я? Забытая богом нацистская дребедень или Ли? Впрочем, они неразделимы, одно ведет к другому. И сколько уже погибло людей в попытке узнать истину».

– Куда ни сунься, всюду фашисты, – угрюмо проворчал Питерсон. – Гадюшник. Бог мой, я думал, война кончилась. С ума можно сойти… – Он покачал головой и повторил фамилии немцев из Буэнос-Айреса: – Котман, Долдорф, Брендель… И этот стервец – англичанин Сент-Джон. – Он поморщился. – Меня пугает то, что во всем этом деле есть какой-то скрытый смысл. Если бы только я мог найти правильную нить!

Наконец мы улеглись на свои полки, погасили свет.

– Расследования по поводу тех убийств абсолютно ничего не дали, – сказал Питерсон. – А Артур Бреннер получил инфаркт.

– Что? – Я одеревенел, услышав это. Как-то само собой разумелось, что Артур будет жить вечно, не меняясь с годами.

– В столовой, в гостинице. Просто рухнул на стол, и все тут, сообщил мне Брэдли. Я в то время был в Нью-Йорке, но сразу вылетел на день в Куперс-Фолс, прежде чем отправиться в Глазго, однако он находился в коматозном состоянии. Брэдли сказал, что, по всей видимости, причиной явилось потрясение от нападения на него либо перенесенная на ногах простуда. Брэдли считает его состояние очень тяжелым… – Голос Питерсона звучал все глуше.

– Понятно, – ответил я. В глазах у меня стояли слезы.

– Так что же успел сказать, умирая, Кемпбелл, когда свалился на вас в коридоре?

– Он сказал, что надо найти какие-то пятна. По-моему, это лишено всякого смысла. Падая, он оставлял на стене пятна собственной крови.

Блестевшее от дождя такси высадило нас на перекрестке Оксфорд-стрит и Норт-Одли. На его черном металлическом боку, точно в зеркале, отразился ярко-красный лондонский автобус. Защищаясь от дождя и неистовых порывов ветра, я поднял воротник пальто. Питерсон расплатился с водителем, высморкался и затянул потуже шарф на шее. Дождевые капли рассыпались бисером по его черному кожаному плащу, оседая на плечах.

Лежавший под непроницаемо-серым покровом туч фешенебельный район Лондона Мейфэр, казалось, не выражал особого восторга по поводу отвратительной погоды. Гроувенор-сквер пережидала ее, выталкивая поверх сгорбленных плеч то черные зонтики, то котелки дипломатов. Здание американского посольства тоскливо размышляло в своей модерновой непритязательности над долготерпением истории, проходившей у его стен. Увядшие листья на асфальте липли к моим башмакам. В самом центре площади стойко выстаивал под дождем Франклин Делано Рузвельт, увековеченный в памятнике.

При жизни мой брат Сирил обитал на Керзон-стрит, неподалеку от Беркли-сквер. Прямо с тротуара несколько ступенек вверх, полированная дверь, тускло освещенный мерцающим светом коридор – и вот мое лицо отразилось в медной пластинке с выгравированным одним-единственным словом: «Купер». Питерсон стоял позади меня. В пластинке отражалось его длинное, вытянутое вниз лицо. Неожиданно он начал стряхивать с себя воду, как мокрый пес.

В тихом, слабо освещенном коридоре с ковровой дорожкой и обоями на стенах слегка пахло древесным лаком и неяркие световые блики играли на блестящих панелях. Питерсон оглядел замок, вставленный на уровне глаз, свирепо оскалил белые зубы на манер Эмилиано Сапаты и, ловко сунув свою кредитную пластмассовую карточку в щель, где находился язычок замка, одним быстрым движением распахнул дверь.

В прихожей ощущался слегка застоявшийся запах, свойственный нежилым помещениям, как бы часто их ни проветривали и ни подметали. Золоченое зеркало в раме тонкой работы, неприкаянные зонтики в медной подставке в виде сапога, пылинки, пляшущие в сером снопе света между почти полностью задернутыми портьерами, – на всем лежала печать заброшенности и какой-то невосполнимой потери.

Квартира, затененная и беззвучно-спокойная, дожидалась возвращения Сирила. Даже Питерсон, похоже, был подавлен мрачной тишиной жилья и тем, что Сирилу больше никогда не суждено вернуться сюда. Наконец он нащупал в полутьме шнур и раздернул портьеры. По окну струился дождь. Питерсон поднял раму, и в комнату ворвалось журчание водяных струй, бегущих по карнизам.

Точно сыщики, мы переходили из комнаты в комнату: строгая спальня – в шкафу оказалось всего несколько пар белья; роскошная гостиная – здесь новомодные декоративные панно в стальных рамках соседствовали с гарнитуром в стиле королевы Анны и огромным резным банкирским бюро; столовая – тут повсюду красовался хрусталь, стояла мебель из трубчатой стали; уютная кухня, где все, что возможно, было встроено в стены, а посередине красовался разделочный стол в виде колоды, повсюду были развешены кастрюли, сковороды и всех видов ножи и резаки.

– Что же дальше? – В полной тишине мой голос прозвучал по-мальчишески высоко и звонко.

Портьеры колыхались от ветра, дождь брызгал на подоконник.

– Дальше посмотрим в бюро. – Питерсон обошел вокруг него. – С каждой стороны по ряду ящиков. Будто для двоих людей предназначены, – пробормотал он и потянул один из них. Ящик легко выдвинулся. Методически мы проверили все ящики – они легко открывались, ни один не был заперт.

– А что мы ищем? – спросил я.

Он взглянул на меня с кислой миной:

– Просто посмотрим. Порыскаем. Будем полагаться на свой инстинкт. Действуйте как сыщик, черт побери. Вы же первый начали совать свой нос повсюду…

– Хорошо, хорошо. У меня от вас голова болит.

Битый час мы копались в бумагах. Наконец Питерсон выпрямился и помахал клочком газеты, держа его в широкой, поросшей черными волосами лапе.

– Ну вот, – сказал он, – опять эта фрау Брендель!

В руке у него была точно такая же вырезка из газеты, какая лежала в моем бумажнике. Сердце мое екнуло.

– Надо полагать, он был убежден в этом не меньше вас, – удивленно произнес Питерсон и уставился на фото. – Она действительно похожа на вашу сестру?

– Нет, она очень похожа на нашу мать. Или так могла бы выглядеть наша сестра сейчас…

– Если бы она была жива.

– Очевидно, она все же жива. Возможно, у меня такая реакция на эту фотографию, поскольку я знаю, что брат повсюду возил ее с собой. А Сирил… он же увидел ее только в газете, но этого оказалось для него достаточно.

В ящиках с моей стороны не было ничего стоящего. Я откинулся в кресле и уставился на Питерсона. Брови у него слились в одну линию, губы под густыми усами плотно сжались. Он развел руками и пожал плечами:

– Ничего.

Я полез в карман за трубкой, принялся выколачивать ее в тяжелую хрустальную пепельницу. Рядом с пепельницей лежал конверт, адресованный Сирилу Куперу. Я машинально пробежал по нему глазами, и только спустя некоторое время до моего сознания дошел обратный адрес: «Айвор Стейнз, баронет. Остров Кэт, Корнуэлл».

Я поднял глаза на Питерсона.

– Стейнз, – произнес я. – Я нашел «стейнз», то есть пятна! Кемпбелл имел в виду какого-то человека по имени Айвор Стейнз.

Питерсон недоверчиво посмотрел на меня.

Письмо на кремовой пергаментной бумаге было кратким:

«Уважаемый мистер Купер. Рад буду встретиться с вами здесь, на острове Кэт, согласно нашему телефонному разговору.

С сердечными пожеланиями

Айвор Стейнз».

Письмо было получено осенью, по всей вероятности, после того как Сирил побывал у Алистера Кемпбелла и, видимо, узнал от него все то, что бедный маленький репортер-шотландец с такой безнадежной решимостью хотел сообщить мне.

– Мы должны связаться с ним, – сказал Питерсон.

Телефон не был отключен, но нам потребовался почти час, чтобы выяснить, как дозвониться до острова Кэт. Дело оказалось далеко не простым. На остров, сообщили мне, проложен всего один кабель, и придется ждать, пока подойдет моя очередь. Телефонистка позвонит, когда мой абонент выйдет на связь.

Мы сидели в сгущавшихся сумерках. Я закурил трубку. События переплелись в моей голове в беспорядочную паутину наподобие незнакомой карты дорог в неведомой стране. Составлять списки действующих лиц я давно бросил. Перестал беспокоиться и о связях между ними – все равно я ни в чем не мог разобраться. Столько имен и фамилий, столько угроз, опасностей и смертей! Как только я падал духом, меня начинали всерьез терзать опасения, что я не выберусь живым из этой истории. Когда же на меня наваливалась усталость, как, например, сейчас, я переставал верить в то, что все это вообще мне нужно.

Раздался телефонный звонок, и мы оба вздрогнули. В трубке щелкало и шумело, точно ветер и дождь свистели прямо в ухо. Но вот издалека отозвался слабый голос.

– Могу я поговорить с сэром Айвором Стейнзом? – прокричал я. – Мое имя Джон Купер.

Еще несколько слов, и помехи исчезли, водворилось полное молчание, потом раздался металлический щелчок и пронзительный голос, тоже словно металлический, произнес:

– Айвор Стейнз у телефона, мистер Купер. Чем могу быть полезен?

– Я брат Сирила Купера…

– Ага, понятно… и внук Остина Купера. Где вы сейчас находитесь, дружище? – Пронзительный голос звучал теперь почти радостно.

– В Лондоне. Мне хотелось бы встретиться с вами, если можно.

– Ясно. Как поживает ваш брат?

– Он умер. Потому-то я здесь.

Наступила долгая пауза, а потом я услышал:

– Повторите, пожалуйста.

– Мой брат Сирил мертв. Поэтому я и хочу увидеться с вами.

Питерсон, не отрываясь, глядел на дождь, хлеставший по подоконнику. Его сигара давно погасла.

– А-а, естественной смертью, значит?

– Нет.

– Мне, право, очень жаль… А могли бы вы приехать на остров Кэт?

– Да, мы можем приехать, если вы скажете, где он находится…

– Мы?

– Я не один, с другом.

Голос на противоположном конце провода стал менее приветливым.

– Поезжайте до мыса Лендс-Энд в Корнуэлле. Остров находится на некотором удалении от берега. До Лендс-Энда вы доберетесь к полудню завтрашнего дня на поезде или на машине. Мой человек приедет за вами на катере в шесть вечера. Его зовут Даусон, катер называется «Лир». Он доставит вас на остров, тут мы и поговорим. Все поняли?

– Абсолютно, – ответил я.

– Тогда до завтра, – сказал он, и на этом разговор закончился.

В густеющих сумерках по-прежнему лил косой дождь. Над Беркли-сквер, где некогда распевали соловьи, неслись облака, похожие на акварельные пятна. Мы снова пересекли площадь, дошли по Маунт-стрит до Парк-лейн, постояли, ежась от сырости и глядя на лоснящуюся от влаги зелень Гайд-парка. Питерсон набрал полную грудь воздуха. В густых потоках дождя вспыхивали фары автомобилей.