Текст книги "Сокровища Рейха"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Далее все очень несложно. Под прикрытием тумана я выехал в кресле на крепостную стену. Сидел и ждал. Это была игра нервов, а они у меня крепче, чем можно подумать. Видите ли, этот третий оказался в ловушке там, на стене крепости. Даусон с пулеметом отрезал ему отступление. Мы просидели целых три часа в сплошном тумане, в полной тишине. Сидели и ждали. Все было спокойно. Но вот поднялся ветерок, несколько разогнал туман, и я увидел его прямо перед собой, футах в сорока, скрюченного у парапета. Он тоже увидел меня, в безумном страхе судорожно вскинул винтовку, но я спокойно застрелил его. Я отличный стрелок и инстинктивно стрелял, чтобы убить, и убил.

На линии воцарилась тишина, треск прекратился, казалось, что связь прервалась. Питерсон уставился в свой бокал с коньяком.

– По нашим досье мы опознали двоих из них. Нацисты, конечно, каждому лет по пятьдесят. – Он вздохнул. – И я счел необходимым сообщить вам об этом, вам и мистеру Куперу.

– Благодарю вас, полковник, – сказал Питерсон. Рассказ Стейнза потряс его больше, чем то, что сам он сделал с Майло Кипнюзом.

– Я считал своим долгом информировать об этих трех субъектах прежде всего лично вас, – продолжал Стейнз. – Двое из них – те, кого нам удалось опознать, – связаны с Гюнтером Бренделем, с вашим Гюнтером Бренделем. Один служил охранником в его фирме. Другой же просто фигурирует на одном из снимков, который мы сделали в Тироле несколько лет назад. Связь, как видите, довольно очевидна…

– Да, да, – прервал его Питерсон. – Сегодня мы обнаружили, что за Купером следили. Наверняка следили и тогда, когда мы приезжали к вам на остров. И наши «друзья» сделали определенный вывод.

– Я полагаю, мистеру Куперу грозит серьезная опасность.

– М-да, пожалуй… Впрочем, уже не настолько серьезная, какой она была до сегодняшнего вечера. Вы славно поработали, полковник, ничего не скажешь.

Стейнз хохотнул металлическим, холодным смешком:

– Уверен, вы ничего иного и не ожидали от меня, мистер Питерсон. В конце концов, я еще не встречал достойного меня противника.

– Да, вы и я… у нас много общего, – заметил Питерсон.

– Итак, вы предупреждены, – сказал Стейнз.

– А как Даусон?

– Он чувствует себя хорошо, правда, несколько раздосадован происшедшим.

– Мы на днях отправляемся в Мюнхен, – сообщил Питерсон.

– По следам той женщины? Кто она, выяснили?

– Пока нет.

– И вот еще что… – сказал Стейнз.

– Да?

С минуту полковник колебался и наконец сказал:

– Я выпустил одну из стрел.

– Мишень?

– Гюнтер Брендель. Он обречен. Я послал своего человека. Настал его черед.

– О боже! – воскликнул Питерсон, со свистом втянув воздух. – Нет!

Германия

Небо над островерхими готическими шпилями с витиеватым орнаментом было ясно-голубым, воздух – чистым и прохладным. Высоко над Мариенплацем под бой башенных часов двигались ярко раскрашенные фигурки. Было одиннадцать утра. Бондари плясали на нижнем ярусе, на верхнем тем временем проходил рыцарский турнир, а внизу среди туристов, задрав головы, стояли мы с Питерсоном, глядя на башню новой мюнхенской ратуши.

– А эта сцена изображает эпизод на свадьбе князя Ландсхута. Герцог Кристоф Мюнхенский поссорился с графом Люблином и стал героем дня. – Питерсон повернулся ко мне с кислой миной. – Это произошло в тысяча четыреста семьдесят пятом году. Мне известна эта история. – Он зашагал прочь от толпы, на ходу бросив через плечо: – Я бывал здесь раньше.

Вместо того чтобы сразу лететь в Мюнхен, мы вначале отправились в Вену. Подобный маневр, считал Питерсон, поможет нам замести следы и избавиться от хвостов, если они увяжутся за нами. В Вене мы пересели на поезд и через два часа сошли на сумрачном мюнхенском вокзале в центре города. По словам Питерсона, это была в некотором роде игра: если нам удастся оторваться от предполагаемых преследователей, потеря времени будет оправдана. Мы рассчитывали на то, что посланец Стейнза не станет особо торопиться. Питерсон был убежден – стоит ликвидировать Бренделя, и игра пойдет по совершенно новым правилам. Мы же только начинали осваивать старые.

Человечки на башенных часах, хотя и были игрушечными, нагоняли на меня страх. Их турнир не прекращался ни в дождь, ни в снег, и старый граф Люблин изо дня в день выходил из башни и покорно принимал порку от герцога Кристофа. Глядя на человечков, я и сам чувствовал себя марионеткой.

Я пробирался за Питерсоном сквозь толпу на Мариенплаце, а разум мой блуждал в смятении. Жестокость и опасность теперешней моей жизни уплывали куда-то в дымку, в сферу выше моего понимания. Не оставалось почти ничего, за что можно было бы зацепиться. Был Сирил, надежный, приветливый, процветающий. Была память об отце. Был Бреннер, почти заменивший мне отца, которого я фактически не знал. Бреннер направлял меня, и благодаря ему я неплохо прожил свою жизнь. Теперь Бреннер, старик, чьи дни близились к концу, был тяжело болен.

То, что я считал для себя опорой в жизни, оказалось вдруг хрупким, непрочным. Я вновь попытался обрести ее – теперь уже в Питерсоне и в моей маленькой сестренке Ли. Только на них я мог рассчитывать – на Питерсона и Ли.

Однако я своими глазами видел, как Питерсон хладнокровно зверски убил человека в туалете пивной возле лондонских доков. Видел его возбуждение, его необузданную силу. Конечно, Майло Кипнюз – убийца и, должно быть, заслужил смерть, участвуя в этой игре, игре без правил. Но хуже всего было то, что в Питерсоне сидел зверь-убийца, который в любой момент мог вырваться наружу, как это было совсем недавно.

Так что же оставалось мне? Только Ли…

Мы оказались перед какой-то церквушкой.

– Церковь Святого Петра, – сказал Питерсон. – Старейшая в Мюнхене, построена в одиннадцатом веке. Поглядите туда. – Он показал на северную сторону башни, вонзившуюся, точно старинный кинжал, по самую рукоятку в небо. – Видите тот белый диск? Это означает, что видимость хорошая, можно увидеть Альпы. – Он пошел вперед. – Карабкаться на Святого Петра высоко, зато вид открывается потрясающий… Двинули, Купер, поговорить надо. Идите за мной.

И вот, тяжело дыша, я стоял в прозрачном холодном воздухе, в то время как Питерсон беспокойно ходил взад и вперед по смотровой площадке. Ветер налетал резкими неожиданными порывами, хлестал по лицу.

На другой стороне площади упирались в небо две одинаковые тупоконечные башни Фрауэнкирхе – символа города Мюнхена. Их купола позеленели и потускнели от времени.

В необычном для него приливе дружеских чувств Питерсон обнял меня за плечи, отчего я невольно съежился.

– Ну, Джон, настал черед заняться вашим делом. Вы проделали длинный путь, чтобы найти свою сестру, и, пожалуй, претерпели больше, чем могли предполагать. Вот теперь срок наступил… Она здесь, вылетела из Лондона со своим белокурым юным другом приблизительно тогда, когда у нас с вами происходило собеседование с мистером Кипнюзом. – Он улыбнулся. – Пока вы изволили почивать, я переговорил кое с кем в Скотленд-Ярде. Небольшая проверочка. Время не ждет, тем более что один маленький винтик Стейнза уже приведен в действие. Свяжитесь с ней. Надо покончить с этим. Все равно мы завязли по уши, а раз уж вы приехали ради этого, валяйте, хуже не будет. Так или иначе, вы не можете позволить себе бродить здесь как во сне с томным взором. Так что действуйте, и немедленно.

Я отошел в сторону, оглянулся на Альпы. Ветер колыхал расплывчатое марево между ними и городом. Надо мной висело голубое небо, ближе к горам оно становилось белым.

– Не могу. Боюсь ей звонить…

– Потому что воспринимаете все не так, как надо. Думаете, ей известно, что она стала для вас дорогим человеком? Да она и понятия не имеет об этом. И кто может сказать, кто она? Но я скажу вам одно: чем дольше вы будете валандаться, тянуть, тем больше у нас останется шансов уехать отсюда в ящиках. – Он потрепал меня по руке и ушел вниз по лестнице. Пока я спускался, он поджидал меня внизу, хлопая руками в перчатках, чтобы не замерзнуть. После длительного спуска у меня дрожали ноги.

– Немцы построили много отличных церквей, – заметил он. Действительно, куда ни глянешь, повсюду в небе торчали острые шпили. – Жаль только, что они все еще одержимы желанием править миром.

– Хорошо, – согласился я, думая о своем. – Я позвоню.

На столике рядом с телефоном стояли живые цветы в яркой позолоченной вазе из папье-маше. То, что Питерсон выбрал гостиницу «Байрешер-хоф», лишний раз свидетельствовало об осведомленности его и по этой части.

В животе у меня было такое ощущение, словно я проглотил отраву, но на другом конце провода мне уже ответил по-немецки женский голос, и я с трепетом произнес:

– Фрау Брендель, битте.

Питерсон сидел у окна, глядя на зимние голубоватые тени, лежащие на Променадплаце. В комнате в неподвижных теплых лучах солнца висели пылинки.

– Лиз Брендель слушает.

– Здравствуйте. – Я проглотил комок в горле. – Мы с вами незнакомы, миссис Брендель. Меня зовут Джон Купер… С вашего разрешения, я перейду на английский. Боюсь, мой немецкий никуда не годится.

– Что ж, можно и по-английски… я владею им довольно прилично. Ваша фамилия… Купер? – Она говорила с чистым английским акцентом, и это вызвало у меня немалое удивление.

– Да, Джон Купер, американец. Мне хотелось бы поговорить с вами о… откровенно говоря, это не телефонный разговор.

Она молчала.

– Видите ли, я приехал в Мюнхен только ради встречи с вами. Должен признаться, это сугубо личное, но очень важное дело. – Я вздохнул. Питерсон сидел, закрыв глаза. Я чувствовал себя наивным и глуповатым. – Э-э… мы не могли бы встретиться в ближайшее время? Когда вам удобно, конечно, но… поскорее. – Я замолчал, чтобы перевести дыхание, предоставив ей продолжать разговор.

– Важное? Важное для кого, мистер Купер? – В голосе ее прозвучала легкая насмешка.

– Для меня, миссис Брендель. Но, возможно, и для вас тоже.

– Да, конечно, понимаю… важное для нас обоих. Определенно понимаю. – Последовала долгая пауза. – Вы уже второй человек по фамилии Купер, который мне звонит.

– Сирил Купер… он разговаривал с вами?

– О да, так же как вы сейчас.

– И вы виделись с ним?

– Разумеется, виделась. Вы его родственник? Брат, вероятно?

– Совершенно верно, брат.

– В таком случае нам лучше сразу поставить все на свои места, вы согласны? – Теперь она говорила не так настороженно, более деловито. – Вы хорошо знаете Мюнхен, мистер Купер?

– Нет. – Сердце у меня вновь запрыгало от волнения.

– К себе, конечно, пригласить вас я не могу. Это исключено… Мой муж отнесся терпимо к вашему брату, но теперь еще и вы… абсолютно незнакомый человек, свалившийся бог весть откуда…

– Вы принимали брата у себя дома? Он знаком с вашим мужем?

– Конечно. Однако, я думаю, вторая подобная встреча… это уж слишком. – Она помолчала. – Я не совсем понимаю, что все это означает?

– Вы моя сестра, миссис Брендель?

При этом Питерсон резко повернул голову. Он только что тер глаза и теперь уставился на меня из-под растопыренных пальцев.

– Мне не совсем удобно говорить по телефону, мистер Купер. В Мюнхене есть квартал, называется Швабинг, это традиционный квартал художников. Там живет один человек, некий доктор Герхард Рошлер, мой близкий друг. У него мы и могли бы встретиться. Скажем, так, сегодня днем у меня танцевальный класс… А что, если сегодня вечером? Вас это устраивает, мистер Купер? В девять часов, например? – Она дала мне адрес, я записал его на листе с вензелем гостиницы и хотел уже попрощаться, как вдруг она, опередив меня, спросила: – А как поживает ваш брат? Надеюсь, он чувствует себя хорошо?

– Мы поговорим об этом вечером, миссис Брендель. До встречи. И благодарю вас… даже не знаю, как сказать… за то, что вы отнеслись к моей просьбе со вниманием.

– Почему бы нет, мистер Купер? Ведь вы меня не разыгрываете, правда?

– Нет, я говорю совершенно серьезно.

Она повесила трубку. Я посмотрел на Питерсона. Он ответил мне улыбкой на бледном в неярких солнечных лучах лице.

Улицу обрамляли шаткие стенды и хлипкие столы на козлах. В чистом вечернем воздухе мягко светились парафиновые лампы. Между тополями, темными, как густые тени, были натянуты бельевые веревки, и с них на крючках и деревянных прищепках свисали картины и рисунки. У столов, во флотских бушлатах, в кожаных куртках с бахромой и потертых, линялых джинсах, стояли художники. Бороды их кудрявились поверх воротников, длинные волосы лежали на плечах. Время от времени в студеном воздухе поднимался дымок. Здесь курили марихуану. Толпа казалась упитанной, пышущей здоровьем, художники по большей части выглядели худосочными. Между двумя деревьями был натянут плакат на английском языке: «Основные черты баварцев – безрассудство и эксцентричность».

Немецкий говор в значительной степени перемежался английской речью. Многие женщины – красивые, модно одетые – со спины легко могли сойти за Ли… Лиз Брендель. Проходя мимо, мы слышали, как люди смеялись и отпускали шуточки.

В переулке, куда мы свернули, было полно баров, кафе-мороженых и небольших ночных клубов. Отовсюду сочились звуки джазовой музыки, выливались на улицу людские потоки, а мы шли и шли все дальше в темноту. В воздухе ощущалась сырость, казалось, вот-вот пойдет то ли снег, то ли дождь. Беспокойство мое росло: меня ждала встреча с Ли.

Мы свернули в какой-то переулок, одолели вымощенный булыжником небольшой подъем. Питерсон не отставал от меня. Гомон толпы у нас за спиной стал еле слышен.

Герхард Рошлер занимал половину очень старого двухэтажного дома с гладким фасадом. В одном из окон первого этажа сквозь плотные гардины тускло просвечивал свет. У меня засосало под ложечкой, непреодолимо захотелось повернуться и убежать, исчезнуть.

На стук дверь отворилась.

Рошлер оказался довольно пожилым крупным мужчиной с копной непослушных седых волос, в шерстяной клетчатой рубахе с распахнутым воротом, поношенных брюках, вытянутых на коленях, и войлочных шлепанцах.

– Идемте скорей с холода, – сказал он и провел нас через пронизанную сквозняком темную прихожую в теплую запущенную гостиную. В камине потрескивал огонь. Кресла-качалки – массивные, старинные – были покрыты чехлами. На застекленных полках рядами выстроились книги. Две дряхлые отъевшиеся кошки потянулись, окинули нас безразличным взглядом и вновь улеглись на свои места. Стены в комнате были оклеены цветистыми, в мелкий сложный рисунок, обоями. В воздухе стоял слабый запах шнапса и капустного супа.

– Я Герхард Рошлер, – представился хозяин, приняв у нас пальто и повесив их на стоявшую на полу старинную круглую вешалку. – Вы, должно быть, мистер Купер. – Он широко улыбнулся и пожал мне руку своей сухой, жилистой рукой. – А вы, – обернулся он к Питерсону, – надо думать, мистер Питерсон. Ага, удивлены! – Он хохотнул и, покачивая головой, опустился в громадное кресло-качалку, жестом пригласив нас усаживаться в глубокие кресла. От пылавшего камина воздух в комнате, казалось, раскалился. – Как видите, ваша слава обгоняет вас, мистер Питерсон, воистину так, хотя я обязан хранить свои тайны. А их у меня много… – Рошлер хлопнул ладонью по ручке кресла, улыбнулся, поправил на носу круглые очки, потом внимательно посмотрел на нас, и улыбка исчезла с его лица. Он нацедил нам шнапсу в крошечные граненые бокальчики. Серовато-желтый жирный кот бесшумно вспрыгнул к нему на колени. Вся рубаха Рошлера была в шерсти. Он поднял рюмку: – За ваше долгое путешествие, господа, и пусть оно будет успешным.

Мы выпили. Лицо Рошлера стало серьезным. Он вытер большой, широкий рот тыльной стороной ладони, собирая на лице морщины.

– Мне только что звонила Лиз, мистер Купер, и просила извиниться за нее. Сегодня вечером она не может выйти из дому. Она встретится с вами завтра в Английском парке, я объясню, где это. – Заметив на моем лице разочарование, он почесал кота за ушами и под его довольное урчание добавил: – Думаю, оно и к лучшему, мистер Купер. По крайней мере, сейчас мы можем вполне откровенно побеседовать. Не ожидайте от меня объяснений, почему я это делаю, но я готов довольно много рассказать вам о Лиз Брендель.

В соседней комнате громко тикали часы. Кошачья шерсть лезла в горло. Шнапс по вкусу напоминал дешевую детскую карамель.

– Лиз Брендель – моя сестра?

– Вполне возможно. Если два человека, два брата, приезжают в Мюнхен с интервалом в несколько месяцев и задают один и тот же вопрос… что ж, подобная вероятность возрастает. – Рошлер отпил шнапса. – Скажу прямо: я не знаю, кто такая Лиз Брендель. И более того – сама она тоже не знает этого. Равно как и вы… – заключил он.

– О чем вы говорите? – стремительно врезался в разговор Питерсон.

Рошлер, казалось, разговаривал с котом, поглаживая его по усам:

– Вот уже несколько лет Лиз Брендель переживает своего рода духовный кризис. Она пытается выяснить, кто же она в действительности, в чем заключается смысл ее жизни?.. Вероятно, это и вынудило ее довериться мне. Я, пожалуй, заменил ей отца, которого она не знала.

При упоминании об отце я оживился, а Рошлер тем временем продолжал:

– Но вот невесть откуда к ней заявился ваш брат Сирил с вопросом: в самом ли деле она его сестра? После этого ее проблема приобрела конкретность. Вы понимаете? Теперь она была не одинока в поисках смысла жизни. Появился еще один человек с тем же потрясающим вопросом: кто она такая на самом деле? Была ли она, Лиз фон Шаумберг, тем, кем себя считала… или совершенно другим лицом – американкой, восставшей из мертвых, по имени Ли Купер? – Он снова сделал глоток шнапса. – Вам, мне, как и любому человеку, прекрасно знающему свою родословную, трудно понять смятение Лиз. Ей всегда твердили, что ее родители погибли в автомобильной катастрофе, и это подтверждалось документами, учрежденным для нее фондом, поступившим в ее распоряжение по достижении ею двадцати одного года, и целым сонмом дядюшек, тетушек и добрых друзей. Но вот в Мюнхен приезжает ваш брат, усаживается с ней в этой комнате, сует нам фотографии своей матери, газетный снимок Лиз и спрашивает, возможна ли такая вещь. Он тщательно просмотрел все документы, сохранившиеся после войны, навел справки в Дрездене, что для многих явилось неожиданностью и вызвало изрядный переполох в определенных кругах. В конечном счете он докопался-таки кое до чего, что некоторые здесь предпочитали сохранять в тайне. Он стал для многих проблемой, этот мистер Купер, но, к счастью, вовремя уехал из Мюнхена.

Рошлер взял со стола резную деревянную миску. Лежавший у него на коленях кот приоткрыл один глаз, выясняя, что происходит. Рошлер осторожно поставил миску на кошачий бок, вынул из нее грецкий орех и щипцы-щелкунчики в виде тролля с крючковатым носом и хищной улыбкой, наложил их на орех, раздавил скорлупу и толстым пальцем извлек мякоть.

– Однако я форсирую события, – сказал он. – Мне надо было начать с того дня, как я встретился с Гюнтером Бренделем. Это было еще во время войны… – И, поглаживая кота, Рошлер поведал нам свою печальную историю.

Герхард Рошлер мечтал стать психиатром, психоаналитиком и учился в Вене в то самое время, когда Гитлер аннексировал Австрию. В процессе обучения Рошлеру приходилось сталкиваться со многими евреями, и более того, он даже женился на австрийке, которая на четверть была еврейкой. В год убийства фашистами канцлера Дольфуса у них уже был годовалый сын. Средств на жизнь не хватало, поэтому Рошлер вынужден был бросить учебу и поступить на работу в качестве комментатора по вопросам науки в одну венскую газету. Получив более выгодное предложение, он возвратился в Мюнхен и поселился с семьей в Швабинге, неподалеку от Мюнхенского университета. Этот район издавна был колонией мюнхенской богемы, естественным пристанищем художников и писателей, и к тому же – центром довольно сильных антифашистских настроений.

– Здесь, в Швабинге, все, кто ненавидел и боялся нацистов, сосредоточивались в университете. В основе моей ненависти к нацистам и страха перед ними лежал тот факт, что в жилах моей жены текла еврейская кровь, пусть даже в незначительной степени. Мы не думали, что им известно о ее национальности, однако мысль, что они каким-то образом могут пронюхать об этом, держала нас в постоянном страхе. До нас доходили слухи о Дахау. Мы не знали, правда ли это, но в глубине души верили этим слухам. Тогда-то я и связал себя с так называемой «Белой розой». С тех пор моя жизнь… вся моя жизнь перевернулась.

В годы войны руководителями группы «Белая роза» стали Ганс и Софи Шолль, студенты университета, и профессор Хуберт – преподаватель. Группа была немногочисленной, совсем не опасной для столь жестокого режима, но все же досаждала ему. Члены ее считали непреложным долгом бороться с фашизмом всеми доступными им средствами, а все, что они могли делать, – это заниматься в ограниченных масштабах подпольной пропагандой. Анна, жена Рошлера, окунулась в работу группы со свойственным ей энтузиазмом: писала листовки, рано утром доставляла их по назначению, по ночам под прикрытием темноты выводила мелом на стенах лозунги. Теперь она была связана с группой больше, чем ее муж, старалась и его втянуть в дела организации. Он не возражал, разделяя ее убеждения, хотя по натуре был пассивным. А посему часто, когда Анна уходила на задание, он сидел дома с сыном Генрихом. В то время как она составляла антифашистские листовки, он занимался своим делом – писал статьи.

Рошлер так и не узнал, откуда нацистам стало известно о его участии в делах «Белой розы», но только однажды поздно вечером двое людей в плащах остановили его на улице. Стоя под проливным дождем, они попросили его уделить им несколько минут для разговора. Оказалось, эти двое знают, что его жена на четверть еврейка. А поскольку это так, сказали они, то из этого само собой вытекает, что маленький Генрих Рошлер – тоже еврей. Следовательно, сам он, Герхард Рошлер, повинен в укрывательстве двух евреев. Но они понимают, что такое иногда случается, что любовь способна кого угодно столкнуть на скользкую дорожку…

В основном говорил один из них – высокий, представительный, спокойный, с хорошими манерами и дружелюбной улыбкой. Он сказал Герхарду Рошлеру, что им известно о причастности его и Анны к деятельности «Белой розы», и предложил сотрудничать с ними с целью ликвидации этой «мелкой занозы, этого прыща на заднице фюрера». При этом он доверительно усмехнулся Рошлеру. В противном случае, намекнул он, придется допросить Анну и, конечно, препроводить с матерью и маленького Генриха. Однако… Тут говоривший предложил Герхарду сигарету, дал прикурить и закурил сам, тогда как второй стоял неподвижно, не говоря ни слова… Однако есть выход, не так ли?..

– Все совершилось весьма безболезненно, – сказал Рошлер, погружая пальцы в кошачий мех и поскрипывая креслом. – Во всяком случае, так мне казалось. Я поступал правильно: что значили мои принципы, мое отвращение к Гитлеру и к войне в сравнении с жизнью моей жены и сына? Понятно, я ничего не сказал об этом Анне, но стал активнее участвовать в деятельности группы. Анна мною гордилась. Мой же повышенный интерес был вызван необходимостью получать сведения для передачи моему новому другу в плаще. Он хорошо платил мне за мою информацию, правда, какое-то время я не видел результатов. Группа продолжала действовать, а я периодически встречался с человеком в плаще неподалеку отсюда, в Английском парке, передавая ему разные сведения.

Но вот в ноябре сорок третьего года группа разработала план проведения широкой ночной операции. Я хотел удержать Анну, уговорить остаться дома, но мой новый друг заверил меня, что ей ничего не грозит. Я поверил ему. Анна отправилась вместе со всеми, и подпольщики «Белой розы» семьдесят раз написали краской «Долой Гитлера!» по всей Людвигштрассе. Семьдесят раз! И… может, это удивит вас, господа, но не было произведено ни единого ареста, не было никаких репрессий. Моя Анна вернулась домой живой и невредимой.

Несколько дней спустя Ганс и Софи Шолль были арестованы во время распространения листовок, написанных Анной, а вскоре забрали и профессора Хуберта. Их судили, приговорили к смерти и казнили. Анну даже ни разу не вызвали на допрос. А я получил от человека в плаще приличный куш: что ни говори, а именно благодаря мне они сумели арестовать руководителей группы. После этого я не мог больше поставлять им действительно ценную информацию, но с тех пор оказался… э-э… у них в кулаке. Теперь они могли обернуть против меня еще и мое предательство, что, впрочем, и делали, правда, весьма тонко, без грубого нажима. Порой я просто не мог поверить, что все это происходит именно со мной…

Потом Анна погибла в Мюнхене во время бомбежки – она оказалась случайной жертвой войны, – и мой друг в плаще утешал меня, как мог. Он приходил ко мне на квартиру, иногда мы пили вместе шнапс, и нас теперь связывали весьма своеобразные узы. Для него задание по раскрытию «Белой розы» было лишь интерлюдией – он служил офицером связи, был очень молод, но уже известен и даже любим в верхах. Бывая в Мюнхене, он неизменно заходил ко мне. Благодаря ему Анне были организованы вполне пристойные похороны, хотя сам он с ней никогда не встречался.

Генрих рос здоровым, способным парнем. Сейчас он архитектор, живет в Риме, у него своя семья, мать он почти не помнит. Кстати, мистер Купер, вы с ним одногодки… Что же касается моего друга, мы так и сохранили до сих пор нашу дружбу. Он знает о моей жизни все, а мне не раз случалось оказывать ему услуги в разное время, поскольку я до сих пор имею доступ в определенные круги, куда ему путь закрыт. В конце концов, я служу новой республике, принимал участие в работе ряда европейских комитетов, занимавшихся вопросами научного планирования, сам много писал, а временами выступал в роли дипломата-дилетанта… Видите ли, я один из оставшихся в живых членов «Белой розы» – нас не так-то много, – и, вполне понятно, сейчас я в почете. А он с тех давних наших встреч в Английском парке так и остался моим другом… и я всякий раз выражал ему благодарность за то, что он сделал для меня.

Как бывший подпольщик «Белой розы» я даже был членом комитета, который принял решение установить мемориальную доску на здании университета в память о Гансе и Софи Шолль и профессоре Хуберте, отдавших жизнь в борьбе с фашизмом. Будущие поколения должны знать своих погибших героев, не так ли? Мы увековечили их память. Университет стоит в конце Людвигштрассе, и она делит университетскую площадь надвое. Левая половина теперь называется именем Ганса и Софи Шолль, а правая – именем профессора Хуберта. И это вполне заслуженно. Вы скажете – злая ирония? Да, ирония… но я нахожу, что вся моя жизнь все больше и больше становится иронией. Не далее как на прошлой неделе я пил кофе на этой самой площади вместе со своим другом в плаще – он отправлялся по делам в Лондон и поинтересовался, не надо ли что-нибудь передать Генриху… он в это время находился там, работая над одним проектом, который финансировали итальянцы. Мой старый друг всегда был чутким человеком. Этот мой друг, как вы наверняка уже догадались – Гюнтер Брендель. – Рошлер улыбнулся за линзами очков, которые с одной стороны прикреплялись к дужке клейкой лентой. Он сощурил глаза, протянул Питерсону миску с орехами.

– Какого черта вы все это нам рассказываете? – удивился Питерсон. – Неизвестно откуда узнали, кто я… а теперь выкладываете нам то, что должно быть вашей глубочайшей тайной. Во имя чего?

– На этот вопрос, к сожалению, я не могу вам ответить. Скажу одно: как бы там ни было, я ваш друг. Можете мне доверять. – Он благожелательно улыбнулся.

В дверях кухни появились кошки, облизывая с усов сливки. Рошлер откинулся в старой качалке, щелкнул пальцами, подзывая их к себе. Снова глотнул немного шнапса.

– Появление на сцене Лиз с самого начала заинтересовало меня. Впервые я встретился с ней за ужином у Бренделя в узком кругу, и она показалась мне чрезвычайно пассивной молодой особой. Гюнтер никогда не был женат, хотя ему уже перевалило за сорок. Ей же было лет двадцать пять. Она попала к нему на ужин почти случайно, как мне тогда дали понять… хотя впоследствии я не раз задумывался над этим.

Надо сказать, Гюнтер сильно увлекся ею, и это было удивительно, уверяю вас, поскольку его сексуальная жизнь всегда вызывала у меня некоторое сомнение. Он вдруг принялся горячо ухаживать за Лиз. Что касается ее, то она казалась целомудренной и была совсем неопытной, но скрывала свою неопытность под маской отрешенности, что Гюнтер, похоже, находил особенно привлекательным. Спустя полгода со дня их знакомства состоялась свадьба, которая была весьма знаменательным светским событием здесь, в Мюнхене. Гюнтер был человеком состоятельным, а Лиз – из хорошей семьи, коренной баварской породы. Грандиозная свадьба. Молодожены поселились в большом доме около Нимфенбурга и еще сняли просторную квартиру. Сразу почувствовав себя женой Гюнтера, Лиз стала проявлять подлинный интерес к искусству. Опера, балет, вернисажи, общество кинодеятелей – она неизменно появлялась всюду, спокойная, тихая, замкнутая.

Вероятно, я не принял бы в ней такого участия, если бы она не казалась мне столь подавленной. Гюнтер даже советовался со мной по поводу жены: он всегда помнил, кем я мечтал быть еще там, в Вене. Лиз выглядела несчастной, порой по нескольку дней не выходила из своей комнаты, была молчаливой и оживлялась, лишь когда они принимали гостей. Как-то Гюнтер спросил меня, не секс ли тому причиной – он доверял мне, понимаете, как только может доверять один человек другому, о котором знает все, – и признался мне в их с женой, как он выразился, половой несовместимости. Он спрашивал, не следует ли ей больше общаться с людьми помоложе. Тогда она перестанет вести затворнический образ жизни, не будет чувствовать себя столь одинокой. Я ответил, что он, конечно, понимает: оставить симпатичную молодую женщину в обществе молодых мужчин – в этом есть определенный риск. Он согласился: да, риск есть, он понимает, но это мало беспокоит его. – Рошлер развел руками. – Что было делать? Я не спорил: некоторое разнообразие в ее жизни могло пойти ей на пользу. После этого он совершил, на мой взгляд, невероятную глупость: стал толкать ее в объятия Зигфрида Гауптмана. Я никогда бы не поддержал его, если бы знал, что он имел в виду Зигфрида. По существу, тем самым Брендель вовлекал жену в свои наиболее секретные дела. Просто непостижимо! Однако, видит бог, он сделал это.

Рошлер встал, прошел по вытертому ковру к окну и отдернул занавески, затем повернулся к нам:

– Давайте выйдем, подышим воздухом…