Текст книги "Идем! или Искусство ходить пешком"

Автор книги: Томас Эспедаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Вилли рассказал о трех странниках, отправившихся в путь в темноте. Они взяли с собой фонарь, но на озере он погас, и все погибли. Вилли видел их пиджаки, которые сушились на веревке в Паттердейле, за день до похорон.

Насквозь промокшие и подавленные мыслью, что придется плестись до самого Райдейла, мы побрели дальше по холодным и размякшим от дождя дорогам. Но, еще не дойдя до берега, недалеко от озера мы встретили нашего больного согнутого друга-почтальона с деревянным ранцем на спине.

– Куда путь держите? – поинтересовался он.

– В Райдейл, за почтой.

– У меня есть два письма для вас.

Открываем его ящик и видим: там действительно письма.

Мы еле держались на ногах и были безмерно благодарны ему за то, что нам не пришлось идти дальше.

А он, бедняга, с трудом поплелся с нами домой, с письмами, но скоро сильно отстал от нас.

Вспоминая о нем, я невольно сравниваю его участь с нашей. Каждое утро он пускается в путь и после тяжелого дня возвращается домой, он принимает свой удел вполне философски, хотя и устает до изнеможения. Он ужинает, не испытывая радости, ему ничего не хочется, только плюхнуться в постель. И при этом он не ропщет на судьбу».

Так писала Дороти Вордсворт в своем дневнике, эта запись датирована: «утро понедельника, 8 февраля 1802 года».

И далее она пишет, что одно дело – ходить по необходимости, как почтальон, который каждый день носит письма на спине, и совсем другое – отправляться в путь по доброй воле, наслаждаясь природой и красотой.

Именно так бродил Вордсворт по Озерному краю, нередко с братом и сестрой. Речь идет прежде всего об Уильяме Вордсворте и его сестре Дороти. В их стихах, эссе, дневниках и письмах прогулки обрели романтический ореол. Прогулки стали насущной необходимостью. Обычно человек ходит пешком по долгу службы или потому, что слишком беден, чтобы нанять лошадь или экипаж. Пешие прогулки нередко заканчиваются грабежом и другими преступлениями, на которые толкают людей социальные унижения и бедность. По дорогам бродят нищие, безработные, музыканты и простой торговый люд, бездомные и пилигримы, для них странствия далеки от идиллии и не наводят на мысль о свободе или искусстве познания мира.

Вордсворт, его брат и сестра не понаслышке знали, что такое бедность, и относились к ней серьезно. Уильям был мятежник и радикал, писавший о социальной несправедливости, о классовых различиях, он с сочувствием изображал в своих произведениях судьбы бедняков.

Летом 1790 года, когда он со своим другом Робертом Джонсом совершал долгие пешие походы по Европе, они стали свидетелями французской революции, которой Уильям откровенно симпатизировал. Он даже намеревался стать бродягой и провести остаток жизни в путешествиях, но передумал. Позднее, когда он наконец обрел дом и стал знаменит, он все равно так и не смог избавиться от страха бедности.

Вирджиния Вульф писала о его сестре, Дороти Вордсворт: «Дороти смотрела в окно на прохожих и видела то рослую нищенку с малышом на спине, то старого солдата, то ландо с дворянским гербом и дамами. Проезжавшие мимо богачи и знать интересовали ее не больше, чем кафедральные соборы и картинные галереи. Зато она всегда живо интересовалась нищими. Она останавливала их, чтобы расспросить о здоровье, откуда они, что видели в пути, сколько у них детей? Она исследовала жизнь бедняков, словно они хранили какие-то неведомые ей тайны».

Дневники Дороти Вордсворт входят в круг великих произведений английской литературы. Она изучала язык так же дотошно, как бедность и природу, ее манера повествования детализирована, ее наблюдения точны и проницательны. Ее можно назвать одной из лучших писательниц своего времени. Того самого времени, когда тон в английской литературе задавали ее друзья – Кольридж, Хэзлитт, де Куинси [50]50
  Томас де Куинси (1785–1859) – английский писатель, автор автобиографической книги «Исповедь англичанина-опиомана».


[Закрыть]и ее брат Уильям Вордсворт.

Со временем складывается впечатление, что Хэзлитт не ошибся в своих оценках Кольриджа. Не только походка свидетельствовала о его непостоянстве, сами его произведения кажутся не слишком искренними, за исключением нескольких стихотворений, да и вообще у него иной масштаб, чем у Уильяма и Дороти Вордсвортов.

Вирджиния Вульф писала о них: «В пути они чувствовали себя неуверенно и не знали, где найдут приют, они лишь знали, что впереди – водопад. И в конце концов Кольридж не выдержал. Он болел суставным ревматизмом, а ирландская двуколка не защищала от капризов погоды. Его спутники большей частью молчали, углубленные в себя. И Кольридж покинул их. Однако Уильям и Дороти отправились дальше. Они выглядели как настоящие бродяги. Лицо у Дороти было загорелое и темное, как у цыганки. Одежды изношены, походка стремительная и несколько нескладная. Но она была неутомима, острое зрение никогда не изменяло ей, она видела все и вся как бы насквозь».

27

Я записываю в дневнике: «Сидя за столиком у окна, я вижу паром и маленькую лодочную пристань, там полно прогулочных яхт – настоящие плавучие дома с уютными каютами, лампами и телемониторами, а пассажиры чувствуют себя как дома».

Итак, ты на отдыхе: ты перемещаешься из одного комфортного помещения в другое и тем самым отвергаешь сам факт путешествия, ты ничего не покидаешь, ты не причаливаешь к новым берегам. За исключением легкой качки, ветра и дождя, ты перемещаешься без проблем и хлопот, словно путешествуешь лежа на софе в своей собственной спальне в заданном направлении, так что даже поездкой это не назовешь – ты просто спишь.

Роскошные паромы и автомобили, огромные особняки, их все больше и больше – богатство несметное, – но людей, обладающих и владеющих им, почти не видно, они исчезают в недрах своей собственности. Создается такое впечатление, что люди приумножают новоприобретенное богатство, чтобы отдалиться от окружающей среды. Нувориши, конечно, всячески демонстрируют свое превосходство, они изолируются от природы, отгораживаются от всего незнакомого и чужого, путешествуя, они откупаются от любых неудобств и сложностей, защищают себя от нового и непредвиденного опыта. Кажется, люди инвестируют деньги в совершенно новую форму глупости.

Глупость новоиспеченных богачей, нелепость огромных коттеджей и особняков, чересчур большого количества автомобилей. Сколько автомобилей требуется одному человеку? Сколько комнат должно быть в доме? А сколько туалетных комнат нужно миллионеру?

И вообще может ли общество выдержать этот натиск глупости?

Глупость наспех нажитых капиталов. Глупость потребления. Глупость алчности. Глупость нуворишей.

Сидя за столиком у окна, можно увидеть длинную деревянную барную стойку и пивные кружки, подвешенные в ряд на потолке. Троих посетителей, сидящих у стойки, я вижу со спины. Все они увлеченно следят за барменшей, за тем, как она перемещается за стойкой. На вид ей лет двадцать, она одета в черную блузу и черный фартук, поверх голубых джинсов. На нее приятно смотреть. Мне лично нравится, да и всем нравится смотреть на нее. А ей небезразлично, что на нее смотрят с интересом. Зал заполняется посетителями – это и молодежь, и старики, в комнате рядом играют в бильярд. Звон стекла и шейкеров.

Курить здесь не разрешается.

Звуки голосов, вползающий с улицы запах табака и дым сигарет, становится темно, солнце меркнет, оставляя после себя мягкий голубой свет, ночь середины лета.

В двенадцать, ровно в полночь, позади церкви Аскволл Кирке начнется представление «Сон в летнюю ночь» по пьесе Шекспира. Судя по анонсу, этот спектакль играют здешние актеры, в новом переводе, на местном диалекте, а входные билеты стоят сто крон. Можно взять с собой еду и напитки, коврик и складное сиденье.

Я жду друга.

Заказываю бутылку вина. Сидя за столом, я пишу заметки. Какой смысл – бродить? Почему бы не ездить на автомобиле, не путешествовать паромом или поездом, почему бы не летать, путешествовать, как другие, передвигаться, как другие? Я люблю водить машину, я сажусь за руль, включаю зажигание, запускаю мотор и прочь, я люблю скорость, врубаю музыку на полную катушку, закуриваю, опускаю стекла – и по газам.

Я люблю сидеть в поезде и смотреть в окно. Пока я читаю роман, мимо проносятся пейзажи: Ваксдаль, Тренгерейд, Дале, Эвангер, Восс. Первый снег, первый лед, первый легкий поцелуй снега и холодной каменной ограды внизу, на берегу озера Вангсватнет. Зима, лето, весна – а поезд проносится мимо. Я люблю самолеты. Засыпаю и вижу сны, сплю и просыпаюсь, завтракаю, смотрю телевизор и заказываю вино к обеду, виски к кофе, джин на десерт и постепенно пьянею. И все это в воздухе. Чувство легкости и свободы не покидает меня.

Но больше всего я люблю путешествовать паромом. Заходишь на набережной в терминал и поднимаешься по мостику, а потом ищешь каюту на дне парома. Там, лежа на самой глубине, ты слышишь, как шум машинного отделения сливается с шумом моря, а потом выключаешь свет и отдыхаешь, плывешь, погруженный в огромное чрево. Тебя окутывает ночь, ты вспоминаешь о матери, о ночи, о рождении и смерти. Я начинаю плакать.

Кстати, зачем бродить пешком, если можно плыть? Зачем идти, если можно ехать в машине или лететь? К чему эти медленные и одинокие перемещения в пространстве, все это напряжение и испытания? Против кого направлен этот незамеченный бунт, этот неуслышанный протест, зачем делать что-то иначе, не так, как все? К чему эти сложности?

Это всего лишь попытка.

Идти пешком – это попытка. Попытка привлечь к себе внимание окружающих, проникнуть в их среду, на территорию, в квартал, в дом, в город.

Попытка приблизиться к тем, кто нас окружает.

Попытка, передвигаясь, исследовать происходящее с близкого расстояния.

Интервал, расстояние, лицо, встреча, дорога.

Что такое дорога? Что такое развилка дорог и выбор?

Идти пешком – значит задавать вопросы по любому поводу.

Задавать вопросы обо всем, что мы встречаем и видим.

Что такое горы, вершины, холмы?

Что такое здание, дом, пригород, город?

Что такое собственность, лес, граница, страна?

Что такое справедливость? Кому принадлежат все эти деревья, птицы, дороги, море, нефть, деньги, кто пожинает плоды наших трудов?

Я пытаюсь понять. Но ничего не понимаю. Ничего не решаю.

Ты идешь, выставляя себя на показ окружающим, ты не анализируешь и не высказываешь свои суждения, но откровенно задаешь вопросы.

Ты пытаешься увидеть.

Ты пытаешься описать.

Ты хочешь писать. Путевые заметки?

Ты хочешь писать и путешествовать одновременно.

Но вряд ли это возможно.

Мы не можем изменить общество. Мы можем изменить только самих себя.

Мы не можем изменить язык, мы можем только сопротивляться, бунтовать, критиковать. Я сопротивляюсь.

Мне всегда хотелось разоблачать язык силы, язык, который мы используем и которым злоупотребляем. Я всегда хотел жить иначе, по-другому, не так, как меня воспитывали. С самого детства я бунтовал и поступал не так, как от меня ожидали. Я всегда стремился делать то, что сложнее. Я отвергал то, что проще и легче, выбирал сложные и недостижимые цели.

И чего же я достиг? Ничего. У меня никогда не было работы, я так и не смог обзавестись домом и семьей. Стабильный доход мне тоже не светит.

Что поделаешь. Вот я и сижу в арендованном доме, слушаю цыганскую музыку: «Фанфаре Чиокарлиа», «Тараф де Хайдук», я слышал их композиции в Фёрде, на фестивале народной музыки.

На сцене десять цыган, аккордеон, цимбалы, скрипка-феле и флейты.

Темп нарастает. Цыганская музыка подхватывает и вовлекает в пляс.

Какая цыганская свадьба без этих ярких платьев, а музыка словно хочет сорвать с нас одежды! Прочь пиджаки, туфли, платья! Долой свадьбу, бросай работу, продавай дом и – в путь!

Я снова слушаю музыку, уже в Румынии, она звучит на кассете, в раздолбанной колымаге, на которой мы с Нарве едем из Сигишоары. С нами едут две сестры – учительницы из цыганского села.

Трубы и тромбоны, кларнеты и рожки, корнеты и тубы – адская музыка захватывает нас и доводит до исступления. На заднем сиденье мы выпиваем и горланим песни. Но румынские сестры останавливают машину и инструктируют нас, как вести себя в цыганских семьях. Просто диву даешься – кто сочинил все эти романтические мифы о цыганах? Встречаешь настоящих цыган, и все твои благодушные иллюзии насмарку. Новые впечатления обретают форму и вытесняют старые. Впрочем, и те и другие одинаково поверхностны и эфемерны.

Но в памяти вновь и вновь всплывает эта деревушка, эти картонные развалюхи вместо домов, непролазная грязь дорог, вопиющая нищета в самом центре Европы. Разве можно жить так, как живут цыгане? А ведь я всегда воображал, что у меня с цыганами много общего – бездомность, безденежье, чувство изгнания и одиночества. Но нет, оказывается, наши с ними понятия бедности и бездомности не совпадают. Мы слишком разные, чтобы понять друг друга.

Встречи требуют времени и откровенности, терпения и мужества, у нас нет ни того, ни другого. Мы приезжаем и уезжаем, мы едем удрученные и притихшие, из деревушки и обратно в дом, где нас приютила румынская семья. Здесь мы чувствуем себя привычно. Хотя и немного скованно.

Мы оказались в большом двухэтажном доме, с приличной мебелью и множеством книжных полок, с двуспальной кроватью и телевизором, ванной и террасой, с широкой лестницей, которая ведет в комнаты и на кухню. А женщины – мать, бабушка и две дочери, возятся с едой. И одеты они вполне цивильно, и смеются, и курят, пьют водку и сладкое белое вино, пунш с фруктами и лимонной водой.

Степенный глава семейства с напомаженными волосами бьет в ладоши. Мы заходим в дом. Идем через стеклянные двери в гостиную, а там накрыт огромный стол на двенадцать персон. Семья собрала друзей и закатила большой праздник в честь нашего отъезда. Еды и напитков вдоволь, музыка и танцы в придачу. И нам уже ничуть не стыдно. Мы уже навеселе, мы очень довольны и благодарны, мы жаждем приключений. Мы – богатая богема, у нас банковские карточки «виза» и норвежские паспорта, мы вполне благополучные странники, привилегированные путешественники, просто мы странствуем пешком и одеты как бродяги.

Я сижу в пабе в Аскволле и жду Нарве Скора. Он приедет автобусом из Фёрде, а утром мы с ним сядем на паром в Бремангере, чтобы провести несколько дней на побережье в Гротлере. Длинные белые песчаные берега и кристально чистая вода. Мы будем бездельничать, плавать и загорать. Мы будем болтать и спорить, как обычно. Мы будем лежать на песке и читать, как всегда, наблюдать за прохожими, ночевать на берегу, разводить костры, пить вино и водку. Что еще нужно для счастья?

Светит луна. Ночью нам сыграют «Сон в летнюю ночь» Шекспира. Что это будет – вступление к затянувшемуся празднику, к лету и приключениям? Или пьеса в пьесе, пролог к «Прежалостной комедии и весьма жестокой кончине Пирама и Фисбы»?

28

Сон. Что же это в сущности такое – сон? Я пробуждаюсь ото сна, я видел сон. Интересно, что же я видел во сне? Еще несколько мгновений назад я точно знал, что мне снится. И велел себе запомнить этот сон. Но теперь сон рассеялся. Я ничего не помню.

Он казался таким конкретным и сюжетным, словно все происходило наяву, в реальности, но как только я проснулся и открыл глаза, сон куда-то исчез.

Я потерял сон. Словно потерял ключи: я стою перед дверью и не могу войти в дом, в котором живу. Мне хочется попасть внутрь, я хочу домой, но ключей нет, они пропали. Я их не нашел. Я заперт снаружи, я стою перед домом, который арендую, я шарю по карманам. Извлекаю банковскую карточку, какие-то таблетки, мелочь – но никаких ключей. На какое-то время я стал бездомным, что же теперь делать? Лето, тепло, ночь, светит луна, что ж, буду спать на улице. Нахожу место в саду, под яблоней, укладываюсь на ложе из веток и пиджака, расстилаю свитер вместо одеяла. Лежу под деревом и смотрю сквозь ветви, светят звезды, слышно тревожное пение птиц, неужели они не спят?

Придется ждать до утра, когда появится моя подруга с ключами. Теперь я вспомнил свой сон. Мне приснилось, что ты ушла от меня. И я остался один, снова один.

«Ну и чудной же мне сон приснился! Такой сон мне приснился, что не хватит ума человеческого объяснить его! Ослом будет тот, кто станет рассказывать этот сон. Мне снилось, что я был… сказать невозможно чем! Мне снилось, что я был… что у меня была… Круглым дураком будет тот, кто вздумает сказать, что у меня было. Глаз человеческий не слыхал, ухо человеческое не видало, рука человеческая не осилила, сердце бы лопнуло, если бы рассказать, какой мне сон снился» [51]51
  Здесь и далее фрагменты из комедии Уильяма Шекспира «Сон в летнюю ночь» в переводе Татьяны Щепкиной-Куперник цитируются по изданию: Шекспир, У. Сон в летнюю ночь. СПб.: Азбука-Классика, 2005.


[Закрыть].

Это – реплика Основы. Он засыпает прямо в середине спектакля «Прежалостная комедия и весьма жестокая кончина Пирама и Фисбы». Эта комедия – пьеса внутри пьесы, сон во сне, фрагмент шекспировского «Сна в летнюю ночь». Нарве и я устроились, полусидя, полулежа за церковью Аскволл, посреди деревьев и леса, разгар лета, светит луна, ночь на Ивана Купалу. Никогда ни один спектакль не нравился мне настолько. Никогда я так не смеялся, от души. Мы буквально покатываемся со смеху.

Но атмосфера внезапно меняется: чей-то малыш всхлипнул и заплакал, мамаша на него шикнула, а папаша взял да и закурил. Что ж, это и есть реакция публики, ведь публика тоже – неотъемлемый атрибут спектакля.

Пигва. Ну что, посылали к Основе? Вернулся он домой?

3аморыш. О нем ничего не слышно: не иначе как его унесла нечистая сила.

Дудка. Если он не вернется, пропала наша пьеса: ничего не выйдет.

Пигва. Да, без него играть нельзя. Во всех Афинах не найти человека, подходящего для Пирама.

Дудка. Не найти! Изо всех афинских ремесленников у Основы самая умная голова.

Пигва. И к тому же он у нас самый красивый. А уж по голосу так настоящий любовник.

Дудка. Какое непристойное слово – «любовник»! Скажи лучше «любитель».

Нарве. Теперь ты понимаешь, что институциональный театр – это перебор? Пьесы следует играть на природе. Долой искусство, фальшь и иллюзии! Сама жизнь превратилась в драму.

Томас. А по-моему, ты утрируешь. Уж не хочешь же ты сказать, что мы должны покончить с искусством?

Нарве. Искусство – образец тщеславия и снобизма. Оно совершенно не годится для нашей реальной жизни, для нашего опыта.

Томас. Не могу согласиться. Вот мы с тобой сейчас смотрим спектакль по пьесе Шекспира. И реагируем по-разному: ты смеешься, а я плачу. И ты хочешь сказать, что мы – полуживые или уже мертвые, должны похоронить искусство? А я считаю, что, приобщаясь к искусству, мы приближаемся к жизни, мы становимся сильнее.

Нарве. А по-моему, эта пьеса Шекспира доказывает, что театр – всего лишь шутка. И потому я смеюсь, а ты плачешь. Но мы оба могли бы сейчас бегать по лесу как эти влюбленные герои, а не сидеть здесь в роли зрителей.

Томас. И все же Шекспир призывает нас задуматься: кем бы мы хотели быть – зрителями или участниками? И разве мы не участвуем в спектакле, когда нас высмеивают, когда нам бросают вызов, когда мы созерцаем собственную глупость? В том-то и парадокс.

Нарве. Мы так и не усвоили уроков великого Шекспира. Театр не поучает и не воспитывает нас. Театр – чистое развлечение и времяпрепровождение. И именно многие пьесы Шекспира убеждают нас в том, что жизнь слишком кратка и мимолетна, чтобы тратить ее на розыгрыши и пьесы.

Основа. Друзья, об этом надо хорошенько подумать! Вывести льва к дамам!.. Сохрани нас бог! Это страшная затея. Ведь опаснее дичины нет, чем лев, да еще живой! Надо это иметь в виду.

Рыло. Так пускай другой Пролог объяснит, что Лев совсем не лев.

Основа. Нет, вот что: надо, чтобы он назвал себя по имени. Потом, чтобы полфизиономии его было видно из-под львиной шкуры. А сам он пусть заговорит и скажет что-нибудь в таком роде: «сударыня, позвольте мне просить вас…» или «позвольте мне умолять вас…» или: «позвольте мне заклинать вас – не дрожать и не бояться: я готов за вас жизнь свою отдать! Будь я в самом деле львом – плохо мне пришлось бы здесь. Но я вовсе не лев, ничего подобного, я-такой же человек, как и все другие».

29

Я всегда любил спать под открытым небом. Найти себе местечко на пригорке, или в лесу, или прямо возле дома, в саду под деревьями, или на террасе, в гостях у друзей… Что может быть лучше – развернуть матрас и заползти в спальник, чтобы поспать на свежем воздухе.

Я так и делаю всякий раз, ложусь под кустом или деревом, нахожу навес или крышу, какое-нибудь укромное место, например, в лесу, на полянке, с видом на озеро. Лежа, я размышляю: а неплохо бы заснуть в доме, – и таким образом учусь засыпать под открытым небом.

«Я знал одного человека, который принципиально ни за что не хотел спать у себя дома. Он объяснял эту причуду так: раз уж все вокруг считают, что он спит под открытым небом, то пусть так и будет. Что ж, я вспоминаю об этом без обид», – писал Эрик Сати [52]52
  Эрик Сати (1866–1925) – французский композитор. С начала 1920-х гг. вокруг Сати группировались молодые французские музыканты, так называемая «Аркейская школа».


[Закрыть].

Сати увлекался идеями «меблировочной музыки» – музыки, сотканной из повседневных звуков окружающей среды. Он рассматривал некоторые свои композиции как музыкальную меблировку. Он считал, что музыка может выполнять утилитарные функции, такие как отопление, освещение и вентиляция. Эту идею он заимствовал у Матисса, который мечтал об искусстве без отвлекающего содержания, о произведениях живописи, которые можно было бы сравнить, например, с удобным креслом.

Большую часть своей жизни Сати провел вне дома. Он подолгу гостил у друзей, часами просиживал в кафе. Или же просто бродил по улицам. По той причине, что комнаты, где он обитал, были убогими и холодными. Сати тяготел к роскоши, но маленькая комнатка, в которой он жил на улице Корто, в доме номер 6, была меблирована чересчур скромно. Камин и зеркало. Окно («отсюда мне видна вся Бельгия») и скамейка. Кровать была самодельная. Уже через несколько месяцев из маленькой комнаты Сати был вынужден (по причине бедности) переехать в еще более крошечную комнату. «Бедность приходит в мой дом как уродливая девица с большими зелеными глазами», – писал он.

Комната была настолько мала, что кровать мешала открывать дверь. Гости с трудом вползали внутрь и перелезали через кровать. Один из них писал, что по комнате гуляли сквозняки, и был такой холод, что Сати спал в одежде и в сапогах. Но по сравнению с бродягами, которые спят на улице, Сати жил все-таки вполне комфортабельной и даже роскошной жизнью.

Лично я не пользуюсь репутацией человека, который любит спать под открытым небом. Все мои родственники предпочитают спать в четырех стенах, то же самое можно сказать и о предшествующих поколениях. Так что это не врожденный дефект, а условный рефлекс, приобретенный с первого раза.

Свою первую ночь под открытым небом Испании я никогда не забуду.

Мы с приятелем пешком брели по Европе, и нам было по семнадцать (или восемнадцать?) лет.

Мы хотели пешком обойти все северное побережье Испании и отправились в путь из Сан-Себастьяна. Но так вымотались, что решили: нужно сделать передышку. В Сантона Ларедо мы сели на поезд.

Проехав несколько часов на электричке вдоль Бискайского залива, мы увидели, как в окне промелькнула белая бухта. Поезд сделал крутой поворот, и с железнодорожного моста открылся вид на кромку берега. Суша здесь словно нехотя уступила крошечный участок морю. Узкая река под мостом спускалась к долине и спешила к морю. Берег, окруженный холмами, прятался в лес, словно оберегал какую-то тайну.

У нас даже дыхание перехватило. Мы оба отреагировали одновременно. Мы подскочили – этот пейзаж буквально приворожил нас.

Мы обменялись несколькими фразами и сошли с поезда на следующей станции. Потом побрели обратно вдоль линии железнодорожного полотна, пока не дошли до моста, который пересекал реку и долину. Попасть на берег можно было только через мост, одноколейный и узкий, около двухсот метров в длину. А уж до берега полсотни метров. Мало не покажется.

Что же делать – рискнуть проскочить мост? А вдруг появится поезд? Мой друг Эрик прильнул к рельсам. Может, лучше дождаться поезда и пропустить его? Но сколько ждать? Поезда нет. Мы решаемся бежать через мост и выбросить рюкзаки, если появится поезд. Перелезаем через перила, стараемся удержаться на краю моста и надеемся, что все обойдется. Мы напряженно прислушиваемся. Ничего. По-прежнему ничего. Ничего не слышно и не видно. Мы пускаемся бежать через мост. Мы не знаем, с какой стороны появится поезд. Но мы видим и слышим поезд, мы бежим, а он идет с обеих сторон. Мы видим – он летит по воздуху, как птица, он плывет к нам, как пыхтящий корабль. Но это всего лишь видение, и мы пулей проносимся через мост.

Этот день превратился в мираж.

Берег пересекает мыс, на котором расположена военная база. А пляж – только для рядовых и членов семей командного состава. Сыновья и дочери, жены и дети. Мы сбрасываем с себя одежду и бежим к берегу, мы плаваем, мы в полном восторге. Настоящий солдатский рай.

Мы обедаем в маленьком ресторанчике на берегу, сидим под тенистым навесом, пьем пиво и заказываем испанский омлет с картошкой и луком. Рядом за нашим столом сидят три подруги, потягивая колу через коктейльные соломинки.

Как называется это место?

Неужели вы не знаете?

Нет, не знаем.

Хорошо, мы скажем. Но мы не с можем с вами знакомиться, у нас отцы – военные. Одна из девушек целится в нас коктейльной соломинкой и стреляет – бах, бах, бах. Закрыв глаза, мы подыгрываем ей. На вид ей шестнадцать-семнадцать лет.

– А где же вы живете? – спрашивает она, переходя на шепот.

– Мы будем спать на берегу.

– Так вы цыгане?

Она смеется.

– Ладно, мы к вам придем, попозже, ближе к вечеру.

Мы ждем наступления темноты. Умываемся и бреемся, благо рядом вода. Переодеваемся в чистые сорочки, вытаскиваем бутылку вина, укладываемся в тени, болтаем и курим. Наконец-то закат. Мы чутко прислушиваемся к голосам и шагам, но ничего не слышим, кроме шума прибоя и ветра, который раскачивает деревья. В ресторане на набережной погасли огни. Автомобиль трогается с места и освещает дорогу, петляющую вдоль гряды холмов. Стемнело. Мы смотрим на луну и звезды, они оставляют маленькие световые следы на песке и воде, волны успокоились, море притихло.

Значит, они так и не пришли.

Нам ничего не остается, как лежать и изучать облака. Все вокруг погружается во тьму. Море сливается с сушей. Нас обманули. Что ж, уже ночь, пора спать. Но я не сплю. Я слышу чей-то свист.

Наконец они появляются, три девицы в сопровождении небольшой свиты, которая несет корзину с винами и лимонадом. Возглавляет процессию та самая девушка, которую подруги называли Терезой. На ней короткий топ и туфли на высоких каблуках, она сделала макияж, и сейчас, ночью, выглядит намного взрослее, чем днем.

– Мы здесь! – кричит она. – С нами друзья, они нас защитят в случае чего. Они солдаты.

Мы сооружаем костер на берегу. Один из парней захватил с собой гитару. Он чем-то напоминает трубу, издает свистящие звуки и отбивает такт ладонями. Он начинает петь.

Мы танцуем с каждой из подруг по очереди, но я стараюсь держаться поближе к Терезе.

– Меня зовут Тереза Торрас, – говорит она.

Она высокая и смуглая, у нее длинные волосы.

– Моего отца зовут майор Торрас, – уточняет она.

У нее светлая кожа и красивая грудь, которая просвечивает через топ.

– Мою мать зовут Анна Торрас.

Мы танцуем. Я обнимаю ее, не хочу ее отпускать.

Я говорю:

– Мне не хочется тебя отпускать.

Она улыбается и пытается оттолкнуть меня.

– А это мой брат – Антонио Торрас, – говорит она.

Она показывает на парня, который играет на гитаре.

Она пытается вырваться из моих объятий, но я вцепился в нее мертвой хваткой.

– Я не отпущу тебя, – говорю я.

Остальные сидят у костра.

– Идите к нам.

Я знаю, что если отпущу ее, то больше не увижу.

– А завтра мы с тобой увидимся? – спрашиваю я.

Она кивает. Но я знаю, что больше ее не увижу. Мы подходим к костру и садимся рядом. Я отпускаю ее, но она продолжает сидеть рядом со мной.

– Меня зовут Томас Торрас, – говорю я.

Краткое мгновение счастья. Я до сих пор помню ее красивое дерзкое лицо, серьезный взгляд, стройную фигуру, повадки хищницы. Я обнимаю и не отпускаю ее.

Ночью идет дождь. Эрик спит с ватными шариками в ушах, у него такая привычка. А я вообще не могу уснуть. Мысленно я раздеваю Терезу Торрас – снимаю с нее топ и брюки. Смотрю на нее, обнаженную. Дождь хлещет меня по лицу. Я расстегиваю спальник, подползаю к Эрику и хлопаю его по плечу. Он просыпается. Вынимает один из шариков. Он раздражен.

– Что случилось? – ворчит он.

– Начался дождь, – отвечаю я.

– Ну и что же? – злится он и снова засыпает.

И правда, ну и что? Я улыбаюсь. Идет дождь, и ничего не попишешь. Я по-прежнему лежу без сна. Слышу, как дождь стучит по листьям. Лес источает сладкий запах влаги, а дождь барабанит по земле. И я ощущаю, как тепло и влага заполняют все вокруг.

30

Мы с Нарве решили скоростным паромом добраться до Бремангерландета. В Гротлерстрандене мы будем ночевать на берегу. Проведем несколько дней и ночей, пока погода не испортится. А потом отправимся дальше, на север, так и будем бродить, пока не кончится лето, пока мы совершенно свободны.

В Аскволле нам пришлось кое-что прикупить. Туалетные принадлежности, пластыри, бутылки с водой и болеутоляющее, а также снотворные и успокоительные таблетки, мы пополняем нашу дорожную аптечку. Нарве кое-что купил в винной монополии в Фиорде: две картонные упаковки вина и две бутылки водки. Мы распределяем весь наш скарб по рюкзакам.

Карманный фонарик, солнцезащитные очки, два складных ножа, добротных и острых, термос и четыре карманных издания Гамсуна, которые Нарве купил в дорогу. Никто из нас раньше не был в Нурланне. Мы бы хотели добраться до самого севера. Август – герой романа Гамсуна «Бродяги» – шел с севера на юг. Гамсун описывает, как Август странствовал несколько месяцев, а обратно в Поллен вернулся на пароме.

Нарве обут в легкие горные ботинки, на нем экипировка фирмы «Гортекс». Голубая ветровка, белая куртка и желтые водонепроницаемые штаны из полиэстера, они прямо-таки светятся.

Самые прикольные штаны: где только они не попадаются – в горах и деревнях, в барах и ресторанах. На Нарве всегда такие штаны. Яркие и броские, они повышают настроение. Я же одет в цивильный костюм и ботинки фирмы «Доктор Мартинс». Всегда так приятно – на вершине горы или на склонах долин, на горном плато или в гостинице – встретить туристов, одетых так же, как я.

Мы рассаживаемся в передней части парома, едим бутерброды с креветками и пьем кофе, смотрим сквозь ветровое стекло: мимо плывут набережные и бутики, на берегу стоят встречающие и провожающие. Лица их полны света, надежды и терпения.

Капризная природа. Горы и склоны, маленькие усадьбы, маленькие города, большие расстояния. Природа потрудилась на славу. Звери и люди, деревья и пустыри, навесы и лодки. До чего же красивая страна. Светит солнце, сегодня выдался прекрасный день. Озеро спокойно, оно блестит как ровный участок дороги, мы вроде бы и не двигаемся, а проносимся стрелой вдоль побережья.