Текст книги "Идем! или Искусство ходить пешком"

Автор книги: Томас Эспедаль

Как там, в горах?

Ему интересны даже незначительные детали, сколько там снега, видел ли я птиц, встречал ли других туристов? Нет, никого я не встретил.

– Всегда приятно побродить по горам в одиночестве, – говорит он. – А откуда ты шел?

– Из центра Бергена, – отвечаю я.

– А куда путь держишь?

– Точно не знаю. Собираюсь пересечь фиорд и навестить Ивара Орведаля [37]37
  Ивар Орведаль (род. в 1952 г.) – норвежский писатель.


[Закрыть]в Морене.

– Он поэт?

– Да.

– А сам ты тоже поэт?

– Нет, я прозаик.

– А много книг ты написал?

– Я написал восемь книг, – говорю я и пытаюсь повернуть беседу в другое русло.

– А ты давно живешь в горах? – любопытствую я.

Он пожимает плечами.

– Я уже точно и не помню, – отвечает он.

Я размышляю о тщете жизни, он выглядит старомодным и чем-то напоминает мне Святослава Рихтера – большая голова, женственное лицо, резкий подбородок, тонкая шея, длинные руки и красивые кисти, которые двигаются каким-то волшебным образом. Я видел фильм – как Рихтер гулял по Одессе, как он шел, и его походка меня завораживала. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь так эффектно гулял. Андерс Эвребэ сидит, но руки и ноги у него в движении, он передвигается по усадьбе короткими рывками. По ходу он продолжает что-то говорить и исчезает из поля зрения. Через несколько минут он снова возникает за кухонным столом.

– Так о чем мы говорили? – спрашивает он.

– О горах, – отвечаю я.

– Да, да. Я питаю огромное уважение к поэтам, – говорит он.

Теперь мне кажется, что мы с ним похожи: и я, и он не любим говорить о том, что нам дорого. Мы сидим, разглядывая друг друга, он смотрит на мои туфли, изучает брюки и пиджак, словно ищет во мне самого себя, возможно, он думает: так я одевался и выглядел шестьдесят лет назад.

– Ну что ж, тебе пора идти, – говорит он решительно.

Сам он редко выбирается из дома, хотя и никогда не сидит без дела.

– Паром будет в десять вечера, – говорит он.

Я спускаюсь к набережной, захожу в магазин и покупаю пиво для себя и Ивара, несколько пачек сигарет, газету. Паром отчаливает от берега, маленький, почти пустой – ни людей, ни машин. Я единственный пассажир на борту, поднимаюсь на борт и покупаю билет до Морена. В последний раз я был там три года назад, выступал на фестивале. Ивар не в курсе, что я собираюсь его навестить, и я не уверен, застану ли его дома. Тогда мне придется идти через горы в Вадхейм. Из Вадхейма я дойду старым почтовым трактом до Санде, оттуда до семейного пансионата в Сигне, это в четырех-пяти километрах от усадьбы в Осене, в Бюгстаде. Я сажусь на паром и, стоя на палубе, думаю о Рихтере, который играет Баха. Хорошо темперированный клавир, прелюдии и фуги. Руки Рихтера словно поют. А потом куда-то исчезают. Тропа забвения. По ней я еще не гулял.

21

Да здравствуют люди и обувь! Ибо разве могли бы мы путешествовать без обуви!

Тонкие подошвы – настоящий бич для странников всех мастей.

«Прошлой весной два друга из Баварии налегке, с рюкзаками отправились в Венецию. Багаж они выслали заблаговременно. Вот только с обувью промахнулись, обувь выбрали не подходящую для похода. Они бродили в горах, жили в разных пансионатах и вдоволь поглощали пиво, чтобы напиться и забыть про израненные ноги. Так они и бродят там до сих пор», – писал Стивен Грэхем [38]38
  Стивен Грэхем (1884–1975) – английский журналист и писатель, автор множества книг о путешествиях.


[Закрыть]в книге «Благородное искусство путешествий». Он заканчивает эссе призывом: «Выбирайте добротную обувь с прочными подошвами!»

Я иду по шоссе, от асфальта у меня болят ноги, и я проклинаю асфальт, ничто не изнуряет так, как ходьба по асфальту. Асфальт, тяжелый и мертвый, – самое худшее покрытие для ходьбы, хуже, чем камни или горы. От асфальта и бетона у меня ломит спину, плечи и затылок, в голове все стучит, мысли вязнут в черной смоле, и после пяти часов ходьбы по асфальту ты уже не можешь думать ни о чем другом, кроме как об асфальте и о том, как от него избавиться.

Я иду по обочине дороги. Бьёрвик, Сагевик, Хальснес, Хольмелид, Странденес, чем дальше в Дальсфиорден, тем солонее становится вода, я вижу водоросли у кромки воды и хочу искупаться. Броситься в воду. Я хочу окунуться в эти зеркала из облаков и водопадов, Лаукеландсхестен и Флёен.

В Лаукеландсфоссене, глядя на водопад, я вспоминаю о своей любимой девушке. Но все в прошлом, ведь я недавно с ней расстался.

Я в дороге уже почти две недели. Прошел весь путь пешком от Бергена до Морена, там я погостил у Ивара, три ночи провел в его доме, две ночи в пансионате в Сигне, а сегодня утром встал пораньше и отправился в Бюгстад. Здесь я купил три пары новых носков, пластыри, несколько банок пива и сигареты. Толстые прочные подошвы ничуть не защищают от асфальта. Ноги болят и горят, я скидываю с себя сапоги и одежду, спускаюсь к фиорду и плаваю. Я ощущаю вкус талой воды и соли, это вкус Вестландского фиорда – смесь реки и ручьев, водопадов и моря. Это предощущение моря. Оно уже близко. Я отдыхаю и высыхаю на солнце, ложусь в траву и засыпаю.

Просыпаюсь я ближе к полудню, съедаю бутерброд с колбасой, запиваю его пивом, вполне сносный завтрак, я доволен. Дальше мой путь лежит к Дале, мне так хочется походить по лесу и траве, по мху и земле. Я прохожу сквозь четыре туннеля, прижимаясь к влажной холодной скалистой стене, каждый раз, когда мимо проносится автомобиль. Сейчас мне так не хватает гор и лесов, и все-таки для меня такая радость – войти в городок, пройти мимо автозаправки, первых рядов домов и садов, мимо бутиков и витрин.

Здесь я наверняка смогу поесть и переночевать.

Я нахожу Клоккаргарден, здесь, недалеко от церкви, вырос Якоб Санде [39]39
  Якоб Санде (1906–1967) – норвежский поэт и прозаик, исполнитель народных песен.


[Закрыть]. Сейчас тут сдаются комнаты, названные в честь его произведений. Я поселяюсь в номере под названием «Спящая женщина». Комната с двумя кроватями, ночным столиком, настольной лампой, вязаными гардинами на окнах с видом на большой гладкий фиорд.

Мне здесь нравится. Я смываю с себя грязь и бреюсь, надеваю на себя чистую новую белую сорочку и отправляюсь в местный ресторан. Это старый двухэтажный деревянный домик на берегу. Сажусь за столик у окна и заказываю бутылку вина. Мне подают добротный сытный обед с картофелем. Чашка кофе, сигареты. Вокруг стола расселась компания девиц. Они собираются на юг, болтают о юге, о южном побережье, о солнце и тепле. Они уже почти на юге, бегают полуобнаженные по берегу. В зале, в полутьме я вижу три тени. Три музыканта, кажется, из Восса или, точнее, из Суннфиорда, направляются в Хаугланд, в надежде найти там работу.

Мы знакомимся.

– Кстати, мы проезжали мимо тебя, – говорит Пер Индрехюс [40]40
  Пер Индрехюс (1937–2004) – норвежский композитор и аранжировщик.


[Закрыть], – глядя на тебя, я вспомнил былые времена. Сейчас никто не бродит по дорогам.

Никаких бродяг, никаких цыган, никаких странников и странниц, куда они все подевались? Сено уже скошено и собрано в стога, кругом в парках – теплые домишки, кирпичные заводики, дороги, закатанные в асфальт. Автомобили ликвидировали размеренный образ жизни.

– Вот эта модернизация норвежского образца и вытеснила бродяг из нашей жизни, – говорит Индрехюс. – Я вспоминаю Роттениккена [41]41
  Роттениккен – кличка Рольфа Эрлинга Кнудсена (1912–1977), разбойника и мародера, который совершил множество преступлений во время оккупации Норвегии. В 1946 году был приговорен к тюремному заключению за убийство. Последние годы жизни бродяжничал.


[Закрыть]. И Хенрика Ларсена. Тогда по дорогам бродили музыканты. Я помню писателя Ханса Александра Хансена, друга Пройсена [42]42
  Альф Пройсен (1914–1970) – норвежский писатель и музыкант.


[Закрыть], он был профессиональный бродяга и попрошайка.

– Якоб Санде в юности был бродяга и моряк, но он пошел ко дну в Осло, – говорит Индрехюс, – он опустился в столице, в ее элитной западной части, среди чужих, совсем пропал. Лето он проводил на берегу, в Коббешьерете, но выпивал без меры, предался зеленому змию. Кстати, он еще и пел. Он пел и орал так, что его было слышно в Лендинге.

– В Эспедале, – уточняю я.

В зале начинает мигать свет.

– Как? Уже пора? – удивляется певец. – Неужели?

– Пора спать, – говорит Индрехюс.

Но мы продолжаем сидеть во дворе у Клоккаргардена, потягивая пиво из металлических банок.

– Вот Осмунн Улафсон Винье, – говорит Индрехюс, – был странником и поэтом, он тоже мечтал покинуть столицу, так что эта идея не нова.

 
И потому в горах
Я, житель долины, буду бродить,
И встречу друзей,
И забуду про все.
 

– Да, «Летние путевые заметки 1860 года» – самая трезвая книга во всей истории норвежской литературы. Она сдержанна и, кстати, так и осталась не завершенной, – говорит музыкант.

Винье пишет:

 
Да, эта страна, эти горные долины, —
сказал мне один человек, —
да, эта страна для ангелов.
– Ну да, – я молвил в ответ, —
наверное, ангелам не хватает пищи…
Он хмыкнул.
– Нет, у нас, конечно, не столько зерна,
сколько в Дании, но…
– Но, – добавил я с усмешкой, —
наши парни могут печь из него хлеб.
 

Открывая банку с пивом, он говорит:

– Но на самом деле Винье написал: «У нас есть парни, которые могут варить из него пиво!»

22

Утром я просыпаюсь, лежа под толстым белым пуховым одеялом, на мягкой подушке. Время еще раннее, и я продолжаю лежать. Можно подождать, пока солнце коснется изножья кровати, или когда лучи скользнут по лицу. Я даю себе отсрочку. Наконец, я встаю, меня трясет от похмелья, оно вцепилось в затылок, в волосы и стучит по вискам. Но как от него спастись? Сначала принять душ. А потом – плотно позавтракать и выпить чашку кофе, иначе я не смогу снова пуститься в дорогу и стряхнуть с себя остатки ночи и алкоголя.

В центре Дале есть кондитерская, там пекут домашний хлеб, пахнет только что смолотым кофе, там я смогу купить газеты. По традиции я выбираю столик у окна. Из окна я вижу автовокзал и банк, мимо идут прохожие. Она отделяется от толпы, мне нравятся ее руки и походка, волосы спадают на плечи, она направляется к кладбищу, к белой церкви. Церковь отбрасывает остроугольную тень на площадку, где две девочки играют с мячом. Солнце и мяч, меня охватывает знакомое чувство смутного страха и тревоги, я поспешно встаю и выхожу на улицу.

В торговом центре есть салон-парикмахерская, здесь привычный интерьер, зеркала и стулья в ряд, ручные фены и этажерки с ножницами и расческами, уютный свет, приятные запахи, стрекочут машинки. Умиротворяющие беседы, жужжащие голоса, я сажусь в холле для посетителей и листаю газету. Три девушки колдуют над стрижками, а я жду, пока одна из них, самая красивая, освободится и пригласит меня.

Стрижка так стрижка. Ты закрываешь глаза. А когда ты их откроешь, ты уже будешь другим. Преобразишься и постареешь.

Такое ощущение, что ты изменился. По сути-то остался прежним, но внешне изменился. Ты явно становишься старше. Короткие волосы делают лицо значительно резче, укрупняют нос.

Глаза становятся больше, они напоминают два светочувствительных цветка – то ли голубые ирисы, то ли лилии. Мягко очерченный рот, лицо со шрамами и следами побоев – это твое прошлое постепенно проступает в зеркале.

В юности у меня было самое обычное лицо, анонимное и как бы ничье. Ничем не примечательное и не запоминающееся. Потом оно начало покрываться шрамами, после драк и бокса. Лицо обретало свои очертания. Оно становилось жестче и решительнее. Пусть уж лучше у меня будет самое примитивное лицо. Такое лицо постоянно меняется, порою даже до неузнаваемости.

Вот уж что-что, а стричься я никогда не любил, но все же стригся так часто, что это походило на манию: долой волосы. Словно пытался расквитаться с тем, кто преследовал меня всю жизнь. Но чем чаще человек стрижется, тем больше он становится похож на самого себя. А если не стричься и не бриться, отрастить шевелюру и бороду, да еще и нацепить очки – тогда тебя никто не узнает. На тебе новая одежда, слегка мешковатый пиджак, брюки со складками, можно прибавить в весе несколько килограммов, раздаться вширь и изменить походку. И вот тебе уже тяжело ходить, ты никуда не спешишь, ты уже не размахиваешь руками. И однажды купив кепку, уже никогда не снимаешь ее. Кепка становится неотъемлемой частью головы, она словно прирастает к волосам.

Но сейчас все же пора постричься. И отправиться в парикмахерскую. Это в Стамбуле, в одном из переулков, в маленьком убогом и грязном салоне стригутся те, кому нечего скрывать. Бритое лицо. Лысая голова, долой всю шевелюру.

– Так тебе, говоришь, надо попасть в Хаугланд? – спрашивает она, – туда лучше пойти лесом. Вдоль Дальсфиорда, дойдешь до последних усадеб, а там дворами. Выйдешь на старую проселочную дорогу, повернешь к лесной тропинке, там еще стоит дорожный знак. Снова пойдешь через лес. А там уже центр Хаугланда. И озеро. Такой славный городок.

– Ну и что же там славного?

Я иду вдоль фиорда, постриженный и счастливый, у меня в рюкзаке бутерброд и бутылка вина. Я обращаюсь к гному: она прекрасна, говорю я. У меня есть ее имя и визитка, она сама мне ее дала, там указаны время работы и телефон, правда, не знаю, зачем, ведь я больше никогда не собираюсь там стричься.

Тишина такая, что я слышу только собственные шаги.

Пожалуй, я слишком долго был один.

Я позвоню ей завтра, завтра суббота, а почему бы и нет? Терять мне решительно нечего, она может сказать «нет», ну и ладно. Даже лучше, если она скажет «нет». Вероятно, она скажет «нет». Конечно же, она скажет «нет». Хорошо бы достать бутылку воды.

Так я дошел до последней усадьбы – мимо сада и фруктовых деревьев, через калитку и хутор, а там еще одна калитка, под осиной и березой, и тропинка под лиственным навесом.

Это относительно короткая прогулка. На вершине я устраиваю привал, ем, прислонившись спиной к камню, он греет меня, словно обнимает. Я прижимаюсь затылком к расщелине, касаюсь руками влажного мха и закрываю глаза: я слишком долго был один.

23

Сегодня суббота, и я звоню Янне в парикмахерскую.

– Ты вчера меня стригла, а сегодня я уже в Хаугланде, – говорю я.

Я обрушиваю на нее бурный нескончаемый словесный поток, настоящий водопад, словно пытаюсь утопить ее. Я слышу сомнение в ее голосе, но неуверенность переходит в решимость, и она говорит:

– Нет.

– Мы могли бы поплавать, – говорю я. – Мы бы поплавали, вместе пообедали бы и погуляли. Мы могли бы поболтать. Не говори «нет», скажи «да».

Янне долго молчит, а потом говорит:

– Я подумаю. Перезвони через полчаса.

Я перезваниваю через двадцать минут.

– Ну, что скажешь? – спрашиваю я.

Она все говорит и говорит, но я даже не слушаю. Она сомневается, она оговаривает себе условия, она говорит…

– Конечно, я обещаю, – говорю я.

Но смогу ли я выполнить свое обещание?

Янне приезжает на серебристой «Тойоте Королле», она в джинсах и белой блузке, в коричневых кожаных сапогах. Она скрывается за солнцезащитными очками, она в джинсовом пиджаке, который ее сильно обтягивает.

Я захожу за ней в номер и вижу сзади ее длинные ноги и стройный силуэт, на ней маленький рюкзак.

– Сними рюкзак, – говорю я.

Она скидывает его на пол, и я показываю ей комнату. Маленькая комната с деревянной скамейкой, которая заменяет кухонную мебель, крошечная спальня, ванная и терраса – больше ничего.

Мы сидим на террасе, она что-то рассказывает и вдруг замолкает.

Она спрашивает:

– Мне двадцать шесть. А тебе сколько?

Она говорит:

– Я учусь по вечерам. А ты чем занимаешься?

Я не собиралась к тебе, но это моя слабость, я не могу сказать «нет». Я ведь должна была сказать «нет», правда? А мне нравится твое лицо, и твои волосы, когда я стояла и стригла тебя, мне пришло в голову, что я как скульптор, леплю твое лицо. И отчасти твое лицо становится моим. Я могу стереть его, я могу со зла искалечить твою внешность, но я, конечно, этого не сделаю, и когда стрижка мне удается, я считаю, что это мое произведение.

Что ты думаешь о парикмахерах?

Дурацкая профессия, правда? Что за прихоть – тратить жизнь на какую-то ерунду? Мы стрижем и стрижем, всех подряд, а через несколько недель волосы отрастают, еще месяц – и кто вспомнит, какая у тебя была прическа. Ведь волосы – как сад, за ними нужно ухаживать. А я как садовник – состригаю все клочья и сорняки. Но волосы отрастают снова. Борьба с ними безнадежна. Вечная борьба с волосами.

– У меня древнейшая в мире профессия, – шутит она.

Я из набожной семьи, меня воспитывали в строгости. Но какое это имеет значение, все эти строгости – ерунда, у меня есть слабость, катастрофический порок, почти болезнь: я не могу сказать «нет».

Янне не умолкает. Тени на террасе становятся длиннее. Она хочет чего-нибудь выпить. Широкий рот, голубые обведенные тенями глаза. Она наливает себе выпить. Мы не пошли на прогулку. Мы не плаваем. Мы забываем о еде. Я сижу рядом с Янне и слушаю. Сначала ушами, потом глазами, а потом и всем телом. Я слушаю – руками. Я слушаю – лбом и ртом, языком и пальцами.

Я слышу, как она поскуливает и плачет.

Я слышу, как она дышит и как она задерживает дыхание.

Бездыханная, притихшая, почти мертвая.

Янне.

Она произносит мое имя.

Я не знаю ее.

Она спит не раздеваясь. Из-под одеяла торчат сапоги. Уже утро. Солнце проникает сквозь окна, освещает гардины и лампу на столе. Я уже погулял и поплавал. Я готовлю завтрак, варю кофе и грею хлеб в тостере. Она просыпается, начинает хныкать, она говорит: ты мне обещал. Ты обещал, что не притронешься ко мне. Ты обещал, что будешь осторожен. Мы ведь хотели поесть, поболтать и погулять вместе. У меня есть любимый парень. Просто у меня слабость, я не могу сопротивляться. Если кто-то до меня дотрагивается, то я поддаюсь. Это может быть кто угодно. По-моему, у меня просто болезнь.

Янне говорит:

– Я уезжаю, а ты исчезни. Ничего не было.

А ничего и не было. Мы это забудем, выбросим из головы.

24

Я просыпаюсь у камня, я даже не знаю, сколько часов я проспал в такой позе, то ли полулежа, то ли полусидя. Солнце близится к закату, время уже послеобеденное.

Я отправлюсь обратно к Дале, мне хочется пересечь фиорд на пароме и доехать из Дале в Эйкенес. А дальше пойду пешком, вдоль шоссе к Аскволлу, к морю.

Старый почтовый тракт между Бергеном и Трондхеймом частично отреставрировали, теперь между Флекке и Дале висят дорожные знаки. Кстати, эта дорога не доставляет мне никакой радости, я ни разу не вспомнил ни этот поход, ни пейзаж, ни усадьбы ни цветы, ни деревья, ни горы, я вообще ни на что не обращал внимания.

Я шел и думал только о Янне.

Вернувшись в Дале, я звоню другу. Он живет в Фёрде. У него на примете есть хижина на Фуре, куда мы обычно выбираемся, чтобы почитать и немного отдохнуть.

Он собирается встретить меня в Аскволле, вечером в пабе. Я сажусь на паром, который доставит меня из Дале в Эйкенес. Потом автостопом я доезжаю до Хольмедаля, и водитель советует мне следовать старой дорогой и вдоль фиорда дойти до городков Вик и Вордаль, это прекрасная прогулка, говорит он и жмет на газ.

Конечно, это прекрасная прогулка. Но от асфальта у меня ноги сбились в кровь. Каждый шаг причиняет мне боль, все горит, когда я хожу. И я не могу думать ни о чем другом, только о том, как мне больно ходить. Хорошо бы – сесть или улечься в траву и отдохнуть. Вытянуть ноги: они пульсируют как сердце, плывут по воздуху, не хотят останавливаться: а я как биоробот, как машина для ходьбы, ноги уже передвигаются сами по себе.

Довольно долго я лежу в тени. Меняю пластыри и носки и шагаю дальше по шоссе. Ноги кровоточат. Через некоторое время боль становится привычной. Я хожу как раненый зверь, хромаю и подпрыгиваю, ковыляю и останавливаюсь. Но в конце концов боль всего лишь напоминает мне, что я передвигаюсь только за свой счет и что за это нужно как-то платить.

Уже в центре Аскволла я перевожу дух, я благодарен судьбе за каждый метр песка и травы, я шагаю по набережной, наклоняюсь к берегу и окунаю лицо в соленую волну. Я безмерно счастлив: наконец-то я на месте.

Пансионат расположен на набережной. На первом этаже есть паб. Длинная барная стойка, с двумя или тремя кранами, они блестят, отражая свет солнца и ламп. Начинает темнеть. Неплохо бы чего-нибудь выпить. Я сажусь за столик у окна, смотрю на посетителей, мужчин и женщин, на стариков и молодежь. В глубине находится бильярдный стол. Из динамиков доносится музыка, осталось только вытащить дневник – и пожалуйста, пиши сколько хочешь, а заодно можно и пропустить стаканчик.

В эссе «Дневник путешествий» Уильям Хэзлитт [43]43
  Уильям Хэзлитт (1778–1830) – английский критик, эссеист и публицист.


[Закрыть]признается, что предпочитает прогуливаться в одиночестве, а не с другом или целой компанией. Он считает, что нет ничего лучше одиноких прогулок: «Я не могу понять, как можно гулять и беседовать одновременно».

Хэзлитт высоко ценит одиночество и свободу – ты отправляешься куда душе угодно, находишь свой ритм, ни от кого не зависишь, погружен в свои мысли, и тебе никто не мешает: «Я всегда готов выслушать чужие мнения и сравнения, антитезы и аргументы, рассуждения и факты. Но иногда мне нужно отрешиться от всего».

Прогулки для Хэзлитта – это поиск тишины и особого настроения, он хочет чувствовать, размышлять и оставаться самим собой. Это своего рода форма очищения, когда можно позабыть про все удары судьбы и помехи. Когда ты бродишь один, ты – в хорошей компании, ты – наедине с собой. «Нет на свете ничего лучше пеших прогулок, но я предпочитаю путешествовать один. Я могу наслаждаться чьим-либо обществом и находясь дома, но, когда я на природе, я всецело ею поглощен. Гуляя один, я никогда не ощущаю одиночества».

Но тот, кто пускается в долгие и дальние странствия, знает, как это важно – иметь спутника. Некоторые из самых сложных своих походов я бы никогда не осилил, будь я один. Например, невозможно одному путешествовать по Турции. Но если ты все-таки решился отправиться в путешествие один, то очень скоро поймешь, что опасности подстерегают тебя на каждом шагу, что ты беззащитен. И даже свобода тебя не радует, когда ты один. Ты тратишь массу времени и сил на то, чтобы найти надежное укрытие, где можно расслабиться и отдохнуть, ты ищешь безопасный ночлег. Ты становишься осторожным, подозрительным, ты всегда начеку. Ты стараешься держаться подальше от некоторых кварталов и домов, ты уже выбираешь не тот маршрут, который тебе нравится, а тот, который кажется тебе безопасным, ты строго соблюдаешь предписанные правила поведения, тебя сковывает страх.

Когда же вас двое, вы спокойно ночуете под открытым небом, а днем гуляете каждый сам по себе, но все-таки вы вместе. Вы спокойно реагируете на бродячих собак, например, или на что-то вовсе уж экстремальное, все помехи вы воспринимаете спокойно. Чего не скажешь об одиноких странниках…

Романтик Уильям Хэзлитт прогуливался с друзьями, чаще всего по Озерному краю, его постоянными спутниками были Вордсворт и Кольридж. Но даже их обществу он предпочитал одиночество.

Странствуя по далеким краям и странам, пересекая границы, ты начинаешь очень ценить своих попутчиков. Если ты найдешь идеального компаньона, считай, что тебе очень повезло.

Я исколесил Турцию вместе с Нарве Скором. Мы побывали в Греции и Румынии, Италии и Германии. Мы путешествовали по Венгрии и Болгарии. Мы ходили по горам и городам, пересекали границы и страны. Вместе мы осилили и долгие, и короткие походы. Мы сидели в барах и пабах и изучали бесконечные карты всех тех мест, которые собирались посетить. Где только мы не бродили – и по Камбрийской дороге в Уэльсе, мы пересекали горы в Турции и Армении, Иране и Марокко, обошли Пиренеи и Доломиты, Анды и Скалистые горы. Мы прошли путь по следам апостола Павла – из Эфеса в Дамаск.

Нарве Скор – прежде всего горный турист. Он предпочитает восхождение спуску. Штурмовать вершины ему в самый раз, а спускаться в долину уже не интересно. Когда начинаются сложности, когда путь особенно чреват опасностями, он обретает свой естественный ритм и наилучшее настроение. Он историк по образованию и меланхолик по темпераменту. Между прочим, у него есть свой моральный кодекс.

Однажды на улице в Будапеште нас атаковали проститутки. И он сказал мне: ты можешь пойти к ним, но я об этом не хочу ничего знать. Он часто повторяет: я не подарок. Он никогда не жалуется, даже если сломает ребро или вывихнет ногу, даже если у него кровоточат раны, он терпит молча, он всегда держится стоически. В пути он обычно молчит. Он ведет долгие философские беседы с самим собой.

Витгенштейн, например, окажись он в ресторане отеля в Скьольдене, воскликнул бы, изучив недельное меню: «Вечно одно и то же!» И он всегда заказывал одни и те же блюда, изо дня в день. А Нарве Скор в ресторане во Фрайбурге никак не мог понять, из чего состоял только что съеденный им вкусный обед, он повторял: «Да ведь это уже было, это то же самое, только я не помню, что именно».

В Румынии, когда мы обедали в одной цыганской деревушке, недалеко от Сигишоары, и нам подали какой-то немыслимый соус и чью-то костлявую ногу, он сказал: «Я почти уверен, что съел человека». Он нередко ошибается. Но если уж он прав, то прав на все сто процентов.

Не исключено, что мы съели женщину.

Каннибалы цивилизованнее нас. Они убивают лишь ради пищи.

«Они пребывают в том благословенном состоянии духа, когда в человеке еще нет желаний сверх вызываемых его естественными потребностями; все то, что превосходит эти потребности, им ни к чему», – писал Мишель Монтень в эссе «О каннибалах».

А Руссо в «Энциклопедии» писал, что причисляет к каннибалам и христиан, ведь они ежевечерне на ужин вкушают кровь и плоть Христову. За эту ремарку Дидро, между прочим, заточили в тюрьму.

Нарве тоже однажды очутился в тюрьме. Правда, не из-за крови и плоти Христовой. Он выпил две бутылки вина, сел за руль да и поехал на свадьбу к своей старинной подружке…

Его любимая книга – «Жак-фаталист». У него своя методика чтения: каждую прочитанную страницу он вырывает и швыряет прочь, и чем больше он читает, тем тоньше становится книга и тем легче рюкзак. Он превратил навык носить как можно меньше вещей в своеобразный спорт. Две книги, безупречно белая сорочка, нижнее белье и туалетные принадлежности, фонарик и нож – вот и все его снаряжение. Он почти ничем не владеет. Дом, в котором он живет, почти пуст. Музыкальный центр, две лампы и кровать – вот вся его собственность. Кровать находится под лестницей, там ему спокойнее спать. Одетый, он сидит в постели и слушает музыку Иоганна Себастьяна Баха.

Поговаривают, что Теодор Адорно [44]44
  Теодор Адорно (1903–1969) – немецкий философ XX века, представитель Франкфуртской школы. Автор многочисленных трудов по истории и теории музыки.


[Закрыть]был великий шутник. Каждый раз ровно в час дня он прерывал работу. Вместе со своим научным ассистентом Региной Беккер-Шмидт он разыгрывал ритуальный спектакль. Шоу называлось: выступление маски бродяги. Адорно стоял у окна и наблюдал за своими коллегами, которые шли мимо его кабинета. Когда в поле его зрения попадал кто-нибудь из коллег, по мнению философа, совершивший несусветную глупость, в окне появлялась маска бродяги и начинала изображать, как она пожирает беднягу.

25

В 1821 году Уильям Хэзлитт написал эссе «Дневник путешествий».

Зимой 1789 года он – семилетний мальчик – прошел пешком десять английских миль из Вена в Шрюсбери, чтобы послушать проповедь Самюэля Кольриджа, который выступал перед новой паствой. Встреча с Кольриджем произвела на юного Хэзлитта неизгладимое впечатление. Впрочем, после многих лет дружбы юношеское поклонение преобразилось в шутливое и доброжелательное противостояние: рассказывая о своем друге, Хэзлитт зачастую не мог избежать саркастических ремарок: «Губы у него полные, чувственные и открытые, подбородок добродушный и круглый, зато нос – самая выразительная часть лица и показатель воли – маленький, непримечательный, ну просто никакой, словно его стерли».

Хэзлитт также комментировал походку Кольриджа. По его словам, она свидетельствовала о непостоянстве его политической ориентации и восторженном характере. Хэзлитт всю свою жизнь был радикалом и бунтарем. А Кольридж, напротив, тяготел к консервативному мировоззрению, в нем превалировали нерешительность и смирение: «Гуляя с ним, – вспоминал Хэзлитт, – я заметил, что он все время переходит с одной стороны дороги на другую. Такая схема передвижения показалась мне оригинальной, но я не стал бы объяснять ее недостатком целеустремленности или неспособностью отстаивать свои принципы. Просто мне кажется, он не в состоянии двигаться вперед».

И все-таки, несмотря на политические разногласия, Хэзлитт и Кольридж оставались друзьями. В эссе «Моя первая встреча с поэтами», написанном через 25 лет после знакомства с Вордсвортом и Кольриджем, Хэзлитт рассказывает, как поэты научили его мыслить и видеть, писать и наслаждаться прогулками: «Кольридж рассказывал мне, что чаще всего он сочиняет стихи, гуляя по лесным тропинкам, натыкаясь на острые ветки, а Вордсворт всегда вдохновлялся, гуляя по дорожкам, усыпанным гравием, или по местности, где свободный полет стихов не встречал никаких препятствий в природе».

Поэты сочиняли, гуляя от усадьбы к усадьбе – и по бездорожью, и по тропинкам. Нередко Хэзлитт брал в свои пешие походы книги Руссо. Он писал свои заметки, эссе, и стал основоположником особого литературного жанра: книги странствий. В числе его последователей оказались Роберт Льюис Стивенсон [45]45
  Роберт Льюис Стивенсон (1850–1894) – английский писатель, литературный критик и публицист.


[Закрыть], автор «Прогулок», Лесли Стивен [46]46
  Лесли Стивен (1832–1904) – английский писатель и издатель. Прославился также как альпинист и путешественник.


[Закрыть], создавший «Хвалу прогулкам», Джон Бэрроу [47]47
  Джон Бэрроу (1764–1848) – английский журналист и путешественник, автор множества книг о Китае и Южной Африке.


[Закрыть], написавший «Эйфорию странствий», Стивен Грэхем с его «Благородным искусством путешествий». Американец Генри Дэвид Торо [48]48
  Генри Дэвид Торо (1817–1862) – американский писатель.


[Закрыть]заметил в «Дневниках»: «Если вы готовы оставить отца и мать, брата и сестру, жену, детей, друзей и никогда их больше не видеть, если вы заплатили долги и написали завещание, привели в порядок дела и стали свободны – отправляйтесь в путешествие».

Осенью 1855 года Уолт Уитмен в трех разных изданиях опубликовал три восторженные рецензии на собственную книгу «Листья травы». Уитмен писал об Уитмене: «Отважное дитя народа! Никаких подражаний, никакого плагиата, просто символ и язык Америки!»

Через несколько месяцев Уитмена посетил Генри Дэвид Торо, который приехал из Бостона в Бруклин, чтобы познакомиться с «дикарем». Он удивился, встретив любезного и хорошо одетого конторщика: «После личной встречи с ним, – вспоминал Торо, – я уже не сомневался: он великий первобытный поэт».

В то время Уитмен служил агентом по продаже недвижимости. Сборнику стихов он предпослал свой портрет – на нем он в рабочем комбинезоне, сорочка застегнута у горла, шляпа наискосок. Вылитый бродяга!

Самым долгим путешествием Уитмена стала поездка из Бруклина в Новый Орлеан. Обычно друзья описывали его как человека с неизменными привычками и типичного домоседа. Он редко прерывал свои обычные занятия и мало с кем общался. А с фотографии на нас смотрит поэт, скиталец, автор самого впечатляющего и драматичного из всех стихотворений, посвященных путешествиям, – «Песни большой дороги»:

 
Пешком, с легким сердцем, выхожу
на большую дорогу,
Я здоров и свободен, весь мир предо мною,
Эта длинная бурая тропа ведет меня,
куда я хочу.
Отныне я не требую счастья,
я сам свое счастье,
Отныне я больше не хнычу,
ничего не оставляю на завтра
и ни в чем не знаю нужды,
Болезни, попреки, придирки и книги
оставлены дома,
Сильный и радостный, я шагаю
по большой дороге вперед [49]49
  «Песня большой дороги» в переводе Корнея Чуковского цитируется по изданию: Уитмен, У. Избранные произведения. Листья травы. Проза. М.: Художественная литература, 1970. С. 132.


[Закрыть].
 

26

«После обеда, а точнее около половины пятого вечера, мы отправляемся к Райдейлу, за почтой. Холодный ледяной ливень, снег почти не тает. Мы останавливаемся в доме семьи Паркс, чтобы разузнать, нет ли у них соломенных стелек для Уильяма. Юная мать сидела у огня с младшеньким на руках, а мы говорили о заболевшем почтальоне и нашем походе в Хейвс.