Текст книги "Идем! или Искусство ходить пешком"

Автор книги: Томас Эспедаль

Я вспоминаю прогулку по Лофотенским островам, мы ходили там пешком и набрели на место, всеми покинутое, – семь или восемь пустых домов и пустое здание школы. Мы взломали дверь, чтобы там переночевать, и нашли классную комнату, целую и невредимую. Она выглядела так, словно ученики только что закрыли за собой дверь и уехали на долгожданные каникулы.

Лишь календарь на стене поведал нам другую историю. Июнь 1977 года – на этом дне жизнь остановилась.

Или тот участок в Суннмёре, вдоль тропинки к Ойе, где вода затопила массу домов, они и теперь лежат там, под водой, целые и невредимые, со своей тайной жизнью.

Я с грустью прохожу мимо места, которое охраняется прошлым, и после тяжелого восхождения передо мной неожиданно открывается вид на усадьбы и загоны для скота. Я рад, что жизнь просто переместилась на несколько километров, из заросшей долины, через вершины – в открытую местность, к новым добротным домам, к дорогам и транспорту. Жизнь стала легче.

Как тут не вспомнить о бароне фон Р., герое Гофмана, который путешествовал и коллекционировал пейзажи.

Ничего фантастического, самый обычный пейзаж. Такой пейзаж предстает взору с любой высоты, и ты даже не обращаешь на него внимания. Пейзаж в моем вкусе, думаю я, он кажется умиротворяющим.

Я сажусь в траву, вытаскиваю из рюкзака сигареты и закуриваю.

О.У. Винье в одном из стихотворений воспевает рюкзак, называет его своим лучшим другом и верным спутником. И я тоже всегда доволен своим рюкзаком, я часто обращаюсь к этому гномику, который висит у меня на спине. Я говорю ему: давай отдохнем.

В это самое мгновение я замечаю, как в траве кто-то шевелится.

В пяти-шести метрах от меня кто-то есть. Я пока никого не вижу, может, это младенец.

Я поднимаюсь и, стараясь не шуметь, подхожу поближе, а там… олененок. Он лежит с закрытыми глазами, уткнувшись мордочкой в землю. Он умирает. Мухи роем облепили его. На нем никаких ран, никаких видимых травм. Олененок еще дышит. Он будит во мне воспоминания. Меня охватывает невыносимая тоска, а потом ярость. Мух нужно отогнать. Я пытаюсь их отогнать, долой мух. Они так поглощены зрелищем агонии, что не хотят улетать, но я отгоняю их всех, каждую по отдельности.

Неожиданно для себя я поднимаю олененка, взваливаю его на плечи и несу до ближайшей усадьбы. Но пока иду, размышляю, правильно ли я поступаю, наверное, мне не следовало его тревожить. Ведь, может, его мать прячется где-то поблизости в засаде, и я ее напугал. А ей хочется подойти к своему детенышу. Что делать – нести олененка вниз или вернуть туда, где я его нашел? Он все равно умрет, думаю я. Он почти бездыханен, он умрет, и придется с этим смириться, ничего не попишешь.

Я несу олененка назад, туда, где его нашел.

Я отказываюсь от борьбы со смертью.

Сбрасываю с плеч этот груз и отгоняю от себя призрак смерти.

Олененка я, может, и забуду когда-нибудь.

Но куда мне деваться от воспоминаний о моей матери и Агнете…

Я возвращаю олененка на место и оставляю его в покое. Спускаюсь по склону к усадьбам и стучу в первую же дверь, чтобы попросить стакан воды.

15

Сумерки. Я ищу место для ночлега. Я отправился в путь из Грёсвика и дошел до того самого места, где пересекаются четыре фиорда: Остерфиорд, Ромархеймсфиорд, Эйдсфиорд и Веафиорд. Здесь царит магическая стихия воды. В этой зоне вода мощнее всего остального – мощнее гор, сильнее леса, древнее травы, тише дорог и домов, расположенных вдоль берега, у самой кромки. Длинные тонкие рукава фиорда сильнее, чем суша, они как морские валы, как свобода и мечты, запертые в котловине. Тишина и сила воды наводят меня на мысль: путешествуя, человек начинает верить в то, что Библия повествует о реальных событиях. Не то ли это место, где Иаков боролся с ангелом? А вот это место напоминает об эпизоде, когда Ноев ковчег плыл между гор, пытаясь найти возвышенность, устойчивую точку в мире, затопленном водой? Это место встречи фиордов излучает такую силу и свет, что я начинаю верить в чудо. Я увижу здесь то, чего никогда раньше не видел.

Кого же я встречу?

Ангела? Единорога? Морскую змею? Но единственное, что я могу разглядеть, – это грузовое судно, которое скользит по фиорду. Оно следует за мной часть пути, двигается так тихо, что мне даже тревожно, оно рядом со мной, пока я иду вдоль фиорда. Да, ведь вот же оно – доисторическое чудовище, оно светится в темноте, дышит на воду, стучит и бьется, как сердце.

Начинается дождь. Он колотит о поверхность воды, об асфальт, стирая тонкую грань между землей и водой. Серые небеса. Серые горы.

Но скоро все погрузится во тьму. Я иду, ориентируясь на сигнальные огни грузового судна, пересекаю мост и спускаюсь на берег. Так я дохожу до Стамнеса и вижу, как судно причаливает к пристани. В маленьком пансионате все места заняты, и я остаюсь без ночлега. Сыро и холодно, я замерз. Я голоден и хочу пить. Спускаюсь к набережной и подхожу поближе к судну.

Я кричу, надеясь, что кто-то в рубке услышит меня.

На палубу выходят женщина и двое мужчин. Могу ли я переночевать где-нибудь на судне, спрашиваю я. Где угодно. Нет, это невозможно. Они уже собираются покинуть корабль. Но у них автомобиль на берегу, они поедут в Модален, и я могу поехать с ними. Я соглашаюсь, хорошо, я как раз туда и направляюсь, в Модален. Я собираюсь через горы дойти до Стёльсхеймена.

И в Модалене случается настоящее чудо. Просто сцена из сказки – едва только я открываю заднюю дверь и выползаю из автомобиля, я вижу, что ко мне приближается какой-то четырехглавый сказочный зверь.

Троих я знаю, это Туре, Хильдегунн и ее сестра Элизабет, и с ними приятель, некто Д. Й. Модален. Какая встреча, какое совпадение, они едут на пристань, в Шёхюсет, чтобы посидеть за кружкой пива. Поедешь с нами? А что ты здесь делаешь? Нужно ли тебе место для ночлега? Да, нужно, я направляюсь к Суннфиорду. Пешком? Да. Но в горах сейчас много снега, ты что, пойдешь в этой одежде? Да, конечно. Хочешь кружку пива? Хочу, даже две.

Сидя в баре у окна, мы потягиваем пиво.

Дождь барабанит по стеклу, длинный узкий фиорд постепенно погружается в темноту и сливается с горами. Темнота хоть глаз выколи, сложно даже представить себе, неужели она когда-нибудь рассеется, неужели робкий день и легкий свет смогут ее победить.

Мы сидим за столом в свете настольных ламп.

Хильдегунн Дале и ее друзья собрались здесь, в Модалене, на семинар, посвященный творчеству поэта Улава Нюгарда [24]24
  Улав Нюгард (1884–1924) – норвежский поэт.


[Закрыть]. Сюда же приехали Асбьёрн Орнес [25]25
  Асбьёрн Орнес (род. в 1923 г.) – профессор истории европейской литературы в университете Осло (1964–1992), автор множества монографий, в частности, книги «Поэзия Улава Нюгарда. Поэтический альбом» (2004).


[Закрыть]и Эйрик Вассенден [26]26
  Эйрик Вассенден (род. в 1971 г.) – историк литературы, преподает в Бергенском университете.


[Закрыть], Юнгве Педерсен [27]27
  Юнгве Педерсен (род. в 1972 г.) – норвежский поэт.


[Закрыть]и Эйвинд Одланд [28]28
  Эйвинд Одланд (род. в 1978 г.) – норвежский писатель.


[Закрыть].

Мы пили пиво и беседовали об Улаве Нюгарде и его поэзии.

Вдруг нам показалось, что тонкие невидимые нити, которые прикрепляют маленькое помещение, где мы сидим, к камням и причалу, обрываются. И мы незаметно перелетаем через узкий фиорд и перемещаемся в другое место.

Мы оказываемся в самом сердце событий. Кто-то замечает: а если бы Улав Нюгард писал на английском или немецком, он был бы большим поэтом мирового масштаба, великим поэтом. Возможно. Но не потому ли велик Улав Нюгард, что он пишет прекрасные стихи на своем собственном диалекте? Впрочем, согласно другой точке зрения, поэт он невеликий, но на тех немногих, кто читал его стихи, они производят глубокое впечатление. Величие Улава Нюгарда в том, что он поэт для избранных, его читают немногие, но как раз это-то и придает его стихам особую магию. Большой мир не знает его стихов, он так и остался непонятым. Однако стихи его очень красивы, хотя чересчур сложны. Они подобны вот этой природе, которая их создала. Да, оказывается, и поэзия может остаться незамеченной. Ведь проходим же мы мимо деревьев, не замечая их. Тем не менее и деревья, и стихи учат нас одному – умению видеть, умению читать. И, читая Улава Нюгарда, мы понимаем – в его поэзии есть все, что мы любим и ценим, все, чего нам так не хватает, все, по чему мы так тоскуем, неважно при этом, кто мы и что мы. Его поэзия живет среди нас, она – в нашей повседневности, просто раньше мы ее не замечали.

Мы болтаем. Мы пьем. Мы умничаем, и помещение, в котором мы находимся, сжимается теснее, обретая свой первоначальный масштаб, и перемещается обратно, на свое постоянное место, в узкую долину.

Мы болтаем громко и без умолку, мы уже забыли, что ночь заперла нас в этой долине. Но я-то рад, что попал именно сюда. Что может быть лучше для меня – сидеть с друзьями и пить пиво?

Тишина и покой.

Закрыть глаза и слышать умиротворяющие голоса. Звяканье стекла. Запах пива, легкий аромат табака, можно осторожно склонить голову на плечо, и представить себе, что ты в постели.

 
Усталый странник, я обрел приют
и отдых для измученной души.
Пусть к берегу мечты мои плывут,
а самому мне некуда спешить.
 
 
Пусть вечность убаюкает меня,
пусть сбросит время рабские оковы.
Но в ритме танца, в хороводе дня
луч солнца серебрит венец лавровый.
 
 
Весна и осень, все теперь едино,
цветут деревья, падает листва…
Спит между гор зажатая долина,
кругом – простор, и ширь, и синева.
 
 
Печально резонирует струна.
На крыльях солнца меркнет свет далекий.
И холод поднимается со дна,
и устремляется к морским потокам [29]29
  Стихотворение Улава Нюгарда, написано в 1923 году.


[Закрыть].
 

16

Утро. Солнце. Мимо дома течет река. Я долго лежу в постели и вслушиваюсь в шум реки, которая вышла из берегов и затопила все вокруг, вода врывается в окна и двери, вода стекает со стен и с потолка, весь пол, вся спальня заполнены водой. Я мечтаю о том, чтобы заснуть и никогда не просыпаться, я не могу прервать свой сон, я не могу открыть глаза. Я просыпаюсь утром, весь мокрый, в холодном поту, словно всю ночь провел в борьбе. Я пытался вырваться из объятий реки и оков сна.

Хильдегунн Дале [30]30
  Хильдегунн Дале (род. в 1974 г.) – норвежская поэтесса.


[Закрыть]– автор трех сборников стихов. Дом, где она выросла, находится у реки, которая когда-то, сильная и необузданная, бежала через Модален. Река врывалась в рукав фиорда у самого Бергена, но сейчас ее свободу ограничивают, ее укрощают и регулируют. Она освещает дома в Модалене и Бергене, в районе Остландет и даже в Швеции. Только представьте себе: эти мрачные казенные здания, зажатые между гор в Вестландете, освещают жилища в другой части страны. Вот это и есть настоящая поэзия, неужели видения Улава Нюгарда стали явью? Природа Модалена вспыхивает и излучает свет, без которого далеко отсюда, в соседней стране, и жизнь, и сны погрузятся во мрак.

Природу вывели из равновесия. Огромные горные массивы закованы в шоссе и плотины, искусственные дамбы и трубы, которые высовываются то там, то тут, среди камней и мхов. Усадьбу Кроссен, где жил Улав Нюгард, пересекают линии высокого напряжения и опоры, поющие нити из стали и света, они создают новый пейзаж, пейзаж, которому требуется новый язык.

Носители нового языка гостят у семьи Дале.

Сидя за завтраком, мы беседуем о судьбах писателей. О повседневной жизни и о путешествиях. Хильдегунн пишет о великих женщинах прошлого: о Дороти Вордсворт [31]31
  Дороти Вордсворт (1771–1855) – английская писательница, автор нескольких книг о путешествиях, сестра поэта Уильяма Вордсворта.


[Закрыть]и Вирджинии Вульф [32]32
  Вирджиния Вульф (1882–1941) – английская писательница, автор многих романов, новелл и эссе.


[Закрыть].

– Как ты думаешь, – интересуюсь я, – можно ли причислить Улава Нюгарда к странникам?

Он обошел часть Стёльсхеймена, из Кроссена он спускался сюда, вниз, здесь был центр с почтой, деревенскими лавками и паромным сообщением. Он приходил сюда из Кроссена, а потом возвращался в усадьбу – вполне приличное расстояние. Но вряд ли его можно назвать странником, он очень ценил состояние покоя. Поэт – это тот, кто пребывает в состоянии покоя. Поэзия Нюгарда космична и духовна. Из его маленьких повседневных наблюдений возникает великая вселенская драма. Он сосредоточен на движениях природы, но, будучи наблюдателем, чаще всего пребывает в состоянии покоя, спит или бодрствует, можно сказать, в своем собственном штормовом пространстве.

Можно ли его сравнить с Гёльдерлином или, например, с Рембо?

И можно, и нельзя. Тревоги, смятения, душевные бури – основные мотивы поэзии Нюгарда, но сам он очень дорожил состоянием покоя. И, пожалуй, он воспевал родные места.

А какие именно? Не знаю.

Место с двумя солнцами.

Со многими солнцами.

А как расшифровать фразу, которую Гуннар Экелёф [33]33
  Гуннар Экелёф (1907–1968) – шведский поэт.


[Закрыть]адресовал Улаву Лагеркрантцу [34]34
  Улав Лагеркрантц (1911–2002) – шведский писатель и литературный критик.


[Закрыть]: «Я в мире ином живу, а ты пребываешь все там же»?

Одиночество – участь поэтов?

– Чаще всего поэты одиноки, – говорит Хильдегунн и улыбается.

– Значит, ты пишешь книгу странствий? – спрашивает меня Туре.

У Туре – острые черты лица, он напоминает птицу, бдительную и степенную. Кажется, будто он всегда готов совершить что-то неожиданное, но сдерживает себя, словно чего-то ждет.

– Да, я хотел бы написать книгу странствий, – отвечаю я.

– Хорошая идея, – говорит он.

– Хорошая идея, – соглашаюсь я.

Может, потому я и застрял на месте и не могу писать, когда у меня есть хорошие идеи. Нет ничего хуже хороших идей. Они меня раздражают. Хорошие идеи редко превращаются в хорошие книги.

– Неужели чтобы писать хорошие книги, нужны неудачные идеи? – удивляется Элизабет, сестра Хильдегунн.

Все говорят, что сестры очень похожи. Они и впрямь очень похожи – и глаза, и губы. И все-таки внешнее сходство лишь подчеркивает их непохожесть.

У Хильдегунн взгляд поэта.

– Когда пишешь книгу, неважно, какие у тебя идеи, – считает она. – Писать – значит преодолевать сопротивление собственных идей. Если я знаю, что буду писать и как, то не могу писать вообще. Писать – значит блуждать по неведомому пространству, работа опережает замысел книги, а содержание написанного часто глубже и непостижимей того, что ты хотел написать.

– Это ты о поэзии или о прозе?

– Не имеет значения, – говорит Хильдегунн. – Взять хотя бы Толстого. Ведь поначалу он задумал написать роман о судьбах женщин, которых считал аморальными. Он хотел показать, как ужасна участь женщины, изменяющей мужу и забывающей о семье, но роман-то получился совсем о другом. Сам процесс работы над романом привел Толстого, вопреки его воле, к прекрасной и трагической истории об Анне Карениной. Это и есть литература. Мы пишем не то, что задумали, мы создаем прекрасного монстра, как Франкенштейн Мэри Шелли. В процессе работы мы отрекаемся от первоначального замысла.

17

Туре и Хильдегунн решили отвезти меня к первой развилке, по высокогорной дороге. Горные массивы над Модаленом исполосованы кабелями высокого напряжения. Я сижу на заднем сиденье, с полузакрытыми глазами. Конечно, я и раньше все это видел, эту новую Норвегию, все эти городишки, с их индустриальными пейзажами и электростанциями, они-то и составили основу наших несметных богатств и моей собственной свободы. Туре ведет машину на большой скорости и низких передачах, словно хочет уберечь меня от созерцания опустошенного пейзажа, но я равнодушен. Я хочу в горы, и, когда достигну вершин, эти места мне покажутся далекими и неразличимыми, пока и вовсе не исчезнут из виду. А я буду долго бродить по горным перевалам.

У нас хватает гор и дикой природы. Стоит всего лишь час побродить по горам – и попадаешь в места, почти не тронутые цивилизацией, присутствие людей выдают только пастбища и размеченные тропинки, которые ведут меня в Вардальсбю, в одну из недорогих туристических гостиниц. Когда долго бродишь по горам, следы человеческой деятельности начинают тебя радовать – деревянный мост, каменная стена, маленький сарай. Эти затерянные в горах уголки иногда выглядят так, словно их давно покинули, но у странника есть слух и зрение, он слышит и видит. Здесь обитают и звери, и люди. И тогда он почтительно приподнимает шляпу и приветствует их.

Идет дождь. На мне дождевик, накинутый прямо поверх костюма, и рюкзак, бежевая плоская кепка с маленьким козырьком. Что ж, с меня можно писать портрет одинокого странника, бродящего по горам, мимо хижин и пустых коровников. Хильдегунн Дале писала в своем сборнике стихов «Грезы рек»:

 
Только обнаженные руины,
пара имен, и взгляд, устремленный вдаль.
 

Одиночество. Пара имен. Ты долго бродишь по дорогам, дальним и ближним, пока не сроднишься с ними, а потом остаешься с одним или двумя друзьями, с парой имен, вот и все.

– А вдруг мы заблудились? – думаю я в горах.

Между прочим, горы влияют на психику. Чем ближе и чем выше горы, тем более сосредоточенным ты становишься. В горах ты делаешься более решительным и менее участливым, ты меньше склонен к компромиссу. А это опасно.

Иметь двоих друзей – это нормально, больше двоих – просто неприлично, это притворство, думаю я в горах. А сколько у меня друзей? Было много, осталось двое. Двое хороших друзей. И это все. Этого достаточно. Возможно, у меня даже только один друг. Один-единственный. Так и есть.

Что ж, я доволен. Один друг, самый близкий. В горах ты уже не так осторожен, такие мысли приходят в голову только в горах, думаю я.

Я шагаю по снегу, по краю крутого снежного обрыва, который ведет к высокогорному озеру. Если я упаду в одну из этих расщелин, поскользнусь на краю и исчезну, то ничего страшного не произойдет. Я вязну в снегу, пересекаю холмистую долину, перехожу через реку, стремительную и высокогорную, я даже не собираюсь искать брод, а пересекаю ее там, где поглубже, я ощущаю холод воды и сильное течение, вот он – реальный шанс погибнуть. Никакого страха, ничуть. После реки я поворачиваю направо и приближаюсь к холмам.

Мне все равно, я цел и невредим, я иду и размышляю, мне даже не обязательно держаться тропинки. Скоро ли я увижу пансионат? Он отмечен на карте и, судя по всему, расположен в нескольких километрах от берега реки, над долиной, у подножья горной гряды.

Стелется туман. Пейзаж вокруг становится молочно-белым, видимость почти нулевая, а я все иду и иду. Где я нахожусь? На меня надвигается страх. Он сковывает меня холодом, как судорога, я останавливаюсь посреди этой белизны. Туман и снег. Холод. Если я остановлюсь, мне станет холодно, и я почувствую, что одежда на мне промокла. И костюм идиотский. И рюкзак тяжеленный. Висит, как гном на спине.

– Постоим, – говорю я ему.

Тишина, вообще ни звука. Я один. Или нет, я ощущаю чье-то присутствие: птицы, зайца и – гнома на спине. И вдруг – не может быть? Не верю, все вокруг постепенно проясняется, я вижу голубые полоски, сквозь туман пробивается луч солнца – и становится светло. Солнце пробило облака. Я остановился как вкопанный. Туман рассеивается. Он исчезает совсем. Кто-то его рассеял. Но кто – ветер или голос, я ничего не слышу.

И наконец-то в тумане возникает пансионат. Прямо передо мной, в десяти метрах, вырастает серая стена, как легкая кулиса, словно кто-то развернул театральную сцену и поменял все декорации. На какое-то мгновение все это кажется мне нереальным, почти неестественным, но я чувствую, как страх исчезает вместе с туманом, как солнце слепит глаза, как меня переполняет радость. Победа, триумф! Я скидываю с себя рюкзак, обнимаю его, делаю десять шагов до пансионата и крепко сжимаю своего гнома, словно никогда и не мечтал сбросить его.

18

Какая радость, я снова в доме!

Отворить дверь и оказаться внутри, вытянуть ноги, постоять в дверях и посмотреть на камин и печь, на окна и двери, погулять по комнате, найти дверь в спальню, – а вот и кровать, на которой я буду спать.

Между прочим, радоваться дому – это одно, а радоваться тому, что ты владеешь домом – совершенно другое. В первом случае ты радуешься, что нашел место, где тепло, светло и уютно, где можно отдохнуть, приготовить еду и спокойно поесть, место, где можно сидеть у окна и смотреть на улицу. Дом доставляет радость, когда ты внутри, когда ты в нем находишься. Ведь когда отыскиваешь дом, в котором тебе приятно находиться, то вовсе не обязательно, чтобы он стал твоей собственностью.

Я захожу в гостиную, раздеваюсь, вешаю одежду над камином, подбрасываю дров, разжигаю огонь. Какие хорошие сухие березовые дрова. Тепло стелется по комнате как ковер. Вытаскиваю из рюкзака сухую одежду, вино в картонной упаковке, пачку сигарет, записные книжки. Сажусь у окна, ем, пью и курю, как обычно. Начинаю писать: я могу писать где угодно, все, что мне нужно, – стол и стул. Все, что мне нужно, – находиться в доме.

«Будь как дома». Я оборачиваюсь. Это сказал, наверное, гном, он имитирует знакомый голос. Голос моей сестры, она уже стоит в дверях, она уезжает, ее не будет несколько месяцев, а я арендую ее квартиру.

Я сразу же начинаю переставлять мебель. Обеденный стол – поближе к окну, самый лучший стул туда же, к письменному столу. Я оборудую для себя кабинет. Несколько лет спустя, когда эта самая квартира перешла в мою собственность, я уже не испытывал такой радости, радость обитателя не сравнится с радостью владельца. Квартира стала чем-то само собой разумеющимся, привычным.

Я оборудую квартиру с единственным намерением – писать.

Я ничего не написал в этой квартире. Это была самая лучшая квартира в моей жизни. Большая светлая уютная комната, загроможденная книгами. Книги повсюду: на полу, вдоль стен, у кровати, на письменном столе, штабелями и рядами. Я хотел читать и писать. Я жил один. Прекрасная квартира: большой письменный стол у входа на террасу, лампы, удобное кресло, софа, пуфики, деревянная мебель. Комната внушает чувство покоя, я наслаждаюсь тишиной.

Каждый день я садился к письменному столу и смотрел на гостиную. Я радовался, как я прекрасно все обустроил. Я думал: как дорого мне все это обошлось. Какая идеальная квартира. Какой идеальный кабинет.

Я ничего не написал в этом кабинете.

Все свои книги я написал в чужих квартирах и домах, которые снимал или арендовал, как правило, на короткий срок. Я никогда не жил слишком долго в одном месте, по причинам, мне и самому не вполне понятным.

«Я не могу жить в одном и том же месте», – писал Рильке.

Я часто жил в благоустроенных квартирах, но длилось это недолго. Всегда что-нибудь случалось, и я вынужден был переехать. В подражание Клаусу Хёку [35]35
  Клаус Хёк (род. в 1938 г.) – датский поэт, автор сборника стихов «Путешествия» (1971–1973).


[Закрыть], я мечтал написать книгу обо всех знакомых мне адресах: улицах, квартирах, городах, комнатах, домах, обо всех этих несносных местах, которые мы обычно называем домом.

Я сижу у окна и пишу. Ясный сумрак и прозрачный свет луны. Снежные сугробы, в темноте светится ручей. Холодно. Звездная ночь. В доме тепло, пламя отбрасывает свет, вокруг бродят тревожные тени, словно огонь разбудил все вокруг.

Но состояние покоя весьма условно и относительно. Тишина словно перемещается, она то внутри дома, то снаружи. Я сижу, и меня ничто не тревожит. В комнате есть радио, оно работает на батарейках, после полуночи играет классическая музыка, Иоганн Себастьян Бах. «С меня довольно». От музыки Баха я часто плачу, меня переполняет чувство благодарности, даже не знаю, к кому.

В музыке Баха я как дома. Внутри этой музыки настолько комфортно чувствуешь себя, находишься на территории, у которой нет ни начала, ни конца, она как бесконечность. Мы ничем не владеем. У меня есть все необходимое. Я почти счастлив.

 
С меня довольно,
Сомкнитесь, усталые очи…
 

Но эта музыка Баха, эта кантата окончательно разбудила меня, я уже не хочу спать. Я люблю бодрствовать по ночам. Здесь, в горах, возникает особое чувство одиночества, не похожее на одиночество, которое мы ощущаем в городе.

Когда одиночество сжимает свои тиски и становится слишком навязчивым, мы обнаруживаем, что никогда не бываем одни. Всегда находится кто-то, близкий или далекий, который с нами связан. Мы думаем о тех, кого мы оставили, а они думают о нас. Где он теперь, куда он направляется, как он? Еще вчера он был здесь, и мы о нем не думали, а сейчас его нет, он путешествует, и чем дольше его нет, тем он ближе, – проходят часы, недели, месяцы. Он путешествует, и мы считаем, что он жив. А вдруг он не вернется? Тогда мы его забудем, не сразу, но со временем. Он исчезнет. Так куда же он исчез?

Он в Марокко, он поехал туда, хочет написать книгу, он уже два месяца в Марокко, там ему хорошо и спокойно, он может сосредоточиться и писать. Мне не хватает его, он прислал письмо. Как хорошо, когда кто-то скучает по тебе. Я вернусь в феврале, здесь тепло и сухо, за все это время ни разу не было дождя.

Мы соблюдаем рамадан, едим только перед заходом солнца и после заката, сидим на скамейках перед столами с едой на торговых площадях и ждем – голодные, уставшие, раздраженные. Человек рядом держит в зубах сигарету и закуривает. Мы слышим голоса из минарета. Это молитвы, они пронизывают меня как волны счастья, здешняя строгость и простота нравятся мне. Я чувствую себя как дома.

В Марокко?

Я его не понимаю. Он отсутствует уже больше трех месяцев. Он пишет, что живет на крыше маленького пансионата, где-то у моря. Он в маленьком португальском городе-крепости, он ничего не делает, не пишет, не читает, только бродит по городу, растворяясь в потоке лиц и голосов.

Какая радость – голодать, – пишет он.

Какая радость – вкушать пищу, – пишет он.

Как хорошо спать под открытым небом, не имея ничего, кроме спального мешка. Он счастлив. Он один? По вечерам он лежит на софе, в комнате, прогретой и просушенной солнечным светом, созерцает морской пейзаж, курит и болтает с марокканским мальчиком, который говорит по-английски.

Очень красивый мальчик, – пишет он.

Запах прогоревших кедровых поленьев в камине, земляного пола, ковров, пуфиков, перцовой мяты. Отдыхать, лежать, мечтать, забыть о времени, об этом ужасном нервном времени, в котором мы живем, – пишет он. Он вернется в апреле, – пишет он, поближе к весне. Я вернусь летом, в июле, – пишет он, но мне уже безразлично, когда он вернется, у меня появился новый друг.

В горах наступает ночь.

Возможно, когда уже совсем стемнеет, наши глаза скользнут по лицу, оно висит перед окном, ни тела, ни ног, ни рук, одно лицо, оно появляется только на миг и исчезает.

Огонь уже погас. Выключить свет и радио, войти в спальню, открыть окно, вдохнуть резкий холодный ночной воздух. Темнота. Тишина. Одиночество. Забраться в спальный мешок, обнять гнома, у него маленькое сморщенное тело, как у младенца, он спит. Закрыть глаза и залезть под одеяло, никаких мыслей, никаких видений, только сон.

19

Солнце пробуждается, свет как труба пробивается в окно, звучит команда: вставай. Я продолжаю лежать. Закуриваю сигарету, извлекаю из рюкзака книгу Руссо, прочитываю несколько страниц, какое же это наслаждение: читать по утрам в постели. Никто никуда не торопит, я могу пробыть в комнате хоть целый день, читать и писать, и так продлевать себе утро до бесконечности. Выпить большую чашку кофе, позавтракать и нырнуть обратно в постель. Но светит солнце. Небеса прозрачные и голубые, они звучат как фанфары: встань и иди. Я натягиваю на себя сапоги, одежда уже высохла, беру пакет со съестными припасами, накидываю рюкзак на спину и выхожу. Прощай, пансионат, мне пора в дорогу.

Я отправлюсь в горы на три дня, проведу две ночи в пансионате, в Норддальсхюттене и Сольреннингене. Из Сольреннингена тропинка ведет в Ортневик и Согнефиорд.

Я шагаю по траве и мху, меня донимают насекомые и мухи, я вижу, как взлетают белые куропатки, сердце колотится. Мне нужно найти привычный ритм ходьбы. Так я и буду двигаться, отдыхать, есть, размышлять и наблюдать. Пить воду из ручья, идти по снегу, и почти скользить по просторам, в ровном темпе, словно ноги передвигаются сами по себе. Легко и без всякого напряжения, летящей походкой, стирая ландшафт и вычерчивая горизонтальную линию. Чувство, близкое к опьянению, а возможно, это и есть опьянение, только телесное, помогает преодолевать сопротивление и напряжение, печали и боли, ноющие ссадины, и мне уже нипочем мои дряблые мускулы и тяжелый рюкзак. Я останавливаюсь, краткая передышка, и снова в путь.

Есть такая точка, стадия пути, после которой ты уже пересекаешь определенную черту – преодолев ее, ты уже не хочешь останавливаться, ты хочешь продолжать идти, идти, идти, все дальше и дальше. Уже не играет роли, куда и зачем, в каком направлении, ген ходьбы проникает в кровь и плоть, ты ощущаешь азарт и зов свободы. Ты волен идти куда угодно, время теряет границы, но ты заходишь так далеко, что тебе уже трудно повернуть обратно, вернуться к той, прежней, нормальной жизни: к работе и к дому. Ты находишься в вечных поисках чего-то нового. Ты пускаешься в долгое странствие. Зачем его прерывать? Почему бы не продолжить?

Но ради чего? К кому? Куда? Мы этого не знаем. Мы просто идем.

Я спускаюсь к Ортневику. Отсюда открывается величественный пейзаж Согнефиорда, там, далеко внизу – деревушка, маленькие дома и огромный фиорд. Дома сгруппировались вокруг набережной, а церковь наводит меня на размышления о «Бранде» [36]36
  Бранд – герой одноименной поэмы Генрика Ибсена (1865).


[Закрыть]Ибсена, об этом обезумевшем пасторе. Все здесь: и пейзаж, и горные тени, и холодный ветер с фиорда, – все из «Бранда». Здесь он мог бы поселиться. Здесь он принес своего ребенка в жертву на каменный алтарь Господа. Старый закон требует жертвы, вера требует доказательств, ты должен заплатить страданиями. Но Бог Бранда был также Богом Авраама, Богом Иова, Богом Моисея, Богом Иисуса. Тот, кто приносит в жертву своего сына во имя великой цели, вправе требовать того же и от других отцов.

Дорога круто спускается к Ортневику. Начинает темнеть. Зажигаются фонари. Вечер. Я слышал и читал об Андерсе Эвребэ, обитателе гор, он живет в Ортневике и сдает комнаты горным туристам. Я надеюсь, что он жив, и я найду его. Первый же встречный прохожий с собакой показывает на дом, расположенный немного поодаль, за церковью. Вон та маленькая усадьба.

– А который час? – спрашиваю я.

– Четверть десятого.

Андерс Эвребэ жив, я нахожу его дом и стучу в дверь. Мне открывают не сразу. У хозяина юное, даже детское лицо, словно годы пролетели, не задевая его, не оставляя следов. Зато возраст отыгрался на теле – он ходит с трудом, прихрамывая на одну ногу.

– Я ложусь спать в десять вечера, так что приходи пораньше, – говорит он.

Он показывает мне дом, мы заходим на кухню, все в голубых тонах, играет радио. Он находит ключи, смотрит на меня, словно только что заметил.

– Ты что, в этой одежде ходил по горам? – спрашивает он, словно уличил меня в чем-то.

Но протягивает ключи и провожает меня через двор. Да, ты выглядишь так, как мы выглядели лет пятьдесят-шестьдесят назад, и фуражка и одежда напоминают мне о прошлом.

Мы обсуждаем бытовые мелочи: в комнате дровяная печь, трехъярусная кровать с шерстяным покрывалом и подушками, столик у окна.

– Как правило, я засыпаю в десять, – предупреждает он. – Завтра с утра я хотел бы поговорить с тобой, часов в восемь.

Он уходит из комнаты. И шаги, и жесты, и манера держаться свидетельствуют о том, что он обычно живет один. Я – лишь часть этого одиночества, мимолетный гость, случайный визитер.

В комнате я разжигаю камин. Потом раздеваюсь, ложусь в постель и вытаскиваю книгу Руссо из рюкзака, прочитываю несколько страниц, больше мне нечего почитать на сон грядущий.

20

В половине восьмого утра он стучит ко мне. Через полчаса завтрак будет готов. Андерс Эвребэ сидит за обеденным столом, на котором стоит радиоприемник, он словно охотится за новостями, которые в любую минуту могут сообщить по радио. Он расспрашивает меня о моих путешествиях.