Текст книги "Греция. Лето на острове Патмос"

Автор книги: Том Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Пятидесятница

Несколько позже тем же утром, после того как я скользнул обратно в теплую постель, где меня ждала сонная Даниэлла, после того как мы отпраздновали возвращение домой, занявшись любовью, после того как все проснулись и устроились на террасе позавтракать, наслаждаясь утренним солнцем, которое в июне еще согревало нас теплом, а не терзало с девяти утра испепеляющим жаром, ко мне вернулись тревожившие меня ночью мысли. Возвратились они с появлением Варвары и Стелиоса, которые, придя из церкви, угостили нас к оливой, – вкусным сладким блюдом, которое готовят на поминовение усопших.

Коливуделают из вареных пшеничных зерен, смешанных с сахарной пудрой, кунжутным семенем, миндалем, изюмом и гранатом. От этих ингредиентов исходит запах жизни и смерти, подземного мира и воскресения.

В древнегреческих обрядах пшеничное зернышко почиталось символом вечной жизни, «святым зерном» Деметры – богини плодородия и земледелия. Гранат, с другой стороны, одновременно являлся символом смерти и воскресения. Персефона, съев одно-единственное гранатовое зернышко, на треть года отправлялась в мир мертвых, тогда как на земле все чахло и гибло. Однако вместе с этим влажная красная начинка граната и обилие зерен также является символом плодородия, и Персефона, вернувшись обратно, принесла с собой и гранатовое семя, крывшееся у нее в животе.

Сегодня православные греки едят коливупо религиозным праздникам, таким как Пятидесятница, и эта трапеза в той или иной степени символизирует неразрывную связь между жизнью и смертью. Когда поминают покойных, часть коливыоставляют усопшим, чтобы они могли взять с собой в вечный путь семена бессмертия.

В Пятидесятницу, тем более в субботу, души покойных особенно тревожны, поскольку они знают, что на следующий день время воскресения, начавшееся с Чистого Четверга, подойдет к концу, и они опять окажутся в заключении в тесноте своих могил.

Быть может, именно поэтому я чувствовал ночью такое беспокойство? Может, меня посетил дух моего отца, желая предостеречь от повторения его ошибок и отговорить от рискового предприятия, а с ним была тень моей матери, которая, несмотря на то что развелась с ним давным-давно, сокрушенно качала головой и повторяла: «Видишь? Разве я тебя не предупреждала?..»

Мы сели на террасе с Варварой и Стелиосом и наверстали упущенное за два минувших года. В целом дела у них шли неплохо, но Варвару, как обычно, беспокоило сердце, которое пошаливало уже много лет, а небесно-голубые глаза медленно затягивала молочно-белая глаукома. Ей нужно было делать операцию, но для этого предстояло ехать в Афины, а это значило оставить Стелиоса одного, что не давало Варваре покоя. Стелиос отмахивался, повторяя, что вполне может позаботиться о себе сам, но было видно, что перспектива на время остаться одному сильно его тревожила, даже невзирая на то что замужняя дочка жила сразу через дорогу, всего в двухстах метрах от их дома.

Стелиоса также беспокоило и то, что он начал слабеть. Что станется с его скотиной – двумя коровами, курами, индюшками, когда он уже не сможет работать как сейчас, по пятнадцать часов в день.

Воспользовавшись возможностью, я поинтересовался, сколько ему лет. Он расплылся в улыбке, широкой, как соломенная шляпа, которую он носил сдвинув на затылок:

– Семьдесят шесть, Тома!

Варвара улыбнулась с гордостью за своего мужа. Ее волосы отливали серебром. У Стелиоса они по-прежнему оставались каштановыми, лишь кое-где виднелась проседь.

У них было четверо детей: две дочери и двое сыновей. Согласно обычаям, старшие сын и дочь жили где хотели и как хотели, а младшие, Арийр о и ее брат Ст а врос, остались на острове, чтобы заботиться о родителях. Старшие дети Теологос и Крисоула перебрались в Афины. Теологос открыл дело, связанное с производством мебели, а Крисоула вышла замуж за владельца магазинчика. В приданое ей отдали домик, который мы снимали.

Как только Ставрос подрос, Стелиос через дорогу построил Арийро домик, куда она и перебралась со своим мужем Ал екосом, владельцем маленького кафе в верхней части Ливади. Ставросу полагалось работать со Стелиосом, что он и делал с шести лет. Ему потом и должно было отойти все хозяйство.

Правда, сперва ему предстояло отслужить двадцать семь месяцев в армии, что очень печалило Варвару. Все как могли пытались ее успокоить. В тот момент отношения с Турцией и Югославией стабилизировались, угрозы войны не было – так о чем же вообще волноваться? Но мать всегда остается матерью.

Когда до нас с Даниэллой дошло страшное известие, мы только начали жить вместе. Поговаривали о взрыве на складе взрывчатых веществ. Кажется, нам об этом поведали Алекос и Арийро, когда мы сидели в кафе. Варвара еще ни о чем не знала. Стелиос не представлял, как ей об этом рассказать.

В тот вечер мы пошли домой в последних лучах уходящего дня, специально засидевшись допоздна в надежде, что не встретимся с Варварой. Мы увидели, как она сняла сушившееся на террасе белье и направилась в дом. Как всегда, она улыбнулась, помахала нам рукой и скрылась за дверью.

На следующее утро, где-то около семи часов, нас разбудил дикий, пронзительный, полный боли крик Варвары, легко преодолев закрытые ставни, за которыми мы скрывались. Казалось, он исходил из столь жутких, столь мрачных глубин души, о существовании которых узнаешь лишь в моменты таких страшных ударов судьбы. Мы застыли под одеялами, а волосы у меня на затылке встали дыбом. Прошло не меньше трех часов, прежде чем мы нашли в себе мужество выйти на террасу.

Сейчас, когда Стелиос завел речь о своей ферме и тревогах о том, что станется с ней, когда он совсем одряхлеет, а Варвара смотрела на нас сделавшимися мутными от глаукомы голубыми глазами, мы знали, о чем она думает. Она думала о Ставросе и обо всем том, что они утратили с его смертью.

Между нами на деревянной крышке, прикрывавшей канистру из-под оливкового масла, в которой таскали воду из колодца, стояла нетронутая тарелка с коливой.

В одиннадцать часов мы отправились на пляж. Немало жителей Ливади должно было зайти на обед или чашечку кофе в «Прекрасную Елену». Мы предложили Варваре и Стелиосу присоединиться к нам, но они отказались. За семь лет, что я прожил у них, я ни разу не видел, как они ходили к Теологосу. Несмотря на беспокоившее Варвару сердце, супруги всегда пешком отправлялись вверх по склону к маленькой площади, где их внуки играли и помогали в кафе родителям – Алекосу и Арийро. Однако Варвара и Стелиос пообещали, что, как только я начну готовить, они непременно заглянут попробовать мою стряпню.

–  Эхомэх кайр о, – сказали они. – У нас есть время.

Воскресный наплыв

За ночь «Прекрасная Елена» преобразилась словно по мановению волшебной палочки. Из вы-цветшей мертвецкой, хранящей в себе останки прошлого лета, она превратилась в практически копию той самой «Елены», которую я помнил и которой грезил.

Отчасти чудесная метаморфоза была связана с солнечным светом, который заливал ее, отражаясь от искрящихся волн в бухточке, играя лучиками на стенах и потолке. Даже больничная краска на стенах теперь выглядела веселее. Остальные перемены стали результатом реанимационных работ, которые провели Теологос, мальчики и Деметра.

Все сдвинутые вчера вечером столы и стулья теперь были покрыты новенькой, в цветочках, клеенкой и расставлены по местам – как внутри таверны, так и снаружи. За стеклами холодильников красовались ряды бутылок с пивом, вином, безалкогольными напитками, тарелки и пиалы с закусками и приправами типа баклажанного соуса ( мелиц аносал ата) и соуса из йогурта, огурцов и чеснока ( цацики). Имелся выбор рыбы и мяса, извлеченных из морозильника на тот случай, если среди посетителей найдется транжира. Надо сказать, что желающие тряхнуть мошной перед остальными, как правило, всегда находились.

На кухне Теологос в практически безупречно белой рубашке и с кухонным полотенцем через плечо выкрикивал приказы Ламбросу и Савасу, сновавшим между кухней и посетителями. Время поприветствовать нас улыбкой и пожелать доброго утра нашлось лишь у Деметры, сверкнувшей нам золотыми коронками сквозь пар, поднимавшийся над стоявшими на плите кастрюльками, источавшими дивные ароматы фрикаделек, укропа и лимона. Здесь готовились юварл акиа авгол емоно(фрикадельки в яично-лимонном соусе) и приправленная корицей мосх ари стиф адо(тушеная телятина).

Из музыкального автомата доносился печальный голос греческого певца, стонавшего песню о любви. Громкость была поставлена на максимум. За столами масса довольных жителей Патмоса, взбудораженных царившим шумом, весело перекрикивались друг с другом, отчего гам становился практически невыносимым.

Суровый пост, начавшийся девяносто дней назад, в марте, наконец подошел к концу, а яркое солнце и прекрасная погода только добавляли радости. Патмос, остров, на котором Господь ниспослал откровение святому Иоанну и где жизнь во многом определялась монастырским рас-порядком, был проникнут святостью, и подавляющее большинство жителей строго соблюдало пост.

Но если уж пост закончен, то, значит, он закончен. Островитяне возвращаются в мир, преисполненные новых сил, словно апостолы после первой Пятидесятницы, когда снизошедший на них Святой Дух дал каждому возможность говорить на каком-нибудь до сих пор ему неизвестном языке той страны, где он никогда не был. Апостолы были столь преисполнены восторга от осознания того, что им предстоит сделать, что Петру пришлось защищать их от обвинений в пьянстве. «Они не пьяны, – возмущенно возразил он, – ибо теперь третий час дня!»

Что ж, в «Прекрасной Елене» уже перевалило за одиннадцать, и по крайней мере некоторые из посетителей совершенно явно уже успели подзарядиться. На столах с впечатляющей скоростью росли ряды пустых пивных бутылок, что должно было свидетельствовать окружающим о финансовой состоятельности пьющего (пиво здесь считалось самой дорогой выпивкой, которую можно себе позволить), равно как и о его стойкости и радости.

Мы с Даниэллой знали всех присутствующих, и после громогласных приветствий и вопросов о здоровье детей и родителей Даниэллы, которые приезжали на Патмос пять лет назад, нас ненавязчиво пригласили за дюжину столиков одновременно. Если бы мы сюда пришли по одиночке, у нас не осталось бы выбора – в столь тесно спаянном и дружном обществе сидеть, есть и пить отдельно от всех совершенно неприемлемо, а если вы вдобавок друг-иностранец, то вас вообще ждет анафема. Знаменитое греческое гостеприимство отнюдь не является показным и рассчитанным на туристов. Это гостеприимство Лоренс Даррелл назвал «железным законом», коренящимся в национальном характере греков. Греческое слово кс енос, от которого, кстати, происходит слово «ксенофобия», значит не только «иностранец, чужак», но также и «гость». Например, слово «гостиница» по-гречески звучит как ксенодох ион.

Как говорит одна моя подруга, американка итальянского происхождения, которая замужем за греком; «Если ты гость в доме грека, он ради тебя последнюю рубашку снимет. Но если ты решил заняться с греком бизнесом, тебе уже надо беспокоиться о сохранности собственной рубашки!»

–  Е лла, Тома! Даниэлла! – кричали из-за столиков наши старые друзья – седовласый, курчавый Мик а лис, человек, клавший крышу у нас в доме, его двоюродный брат, Теологос, вставлявший нам стекла, косолапый Подит о с, прямо с лодки продававший нам только что пойманную рыбу, и беззубый Ер а симос, работавший на нашей земле и делавший вино из урожая, собранного с нашего крошечного виноградника, которым угощались и мы, и с полдюжины других ливади оти. – Насаскер асо!Подходи, угощу!

Искушение выпить с ними было очень сильным. Я не только хотел избавиться от сомнений, мучивших меня всю ночь. Я понял, что только сейчас начал приходить в себя после преподавания в Ретимно, и хотел пуститься во все тяжкие от осознания, что на все лето вернулся на Патмос.

Даниэлла, как всегда, хорошо чувствовала мой настрой, поэтому вежливо отклонила несшиеся со всех сторон предложения присоединиться к той или иной компании. Наконец мы устроились за столиком на краю террасы, где могли спокойно есть и пить с той скоростью, с которой хотели сами. Даниэлла никогда не сетовала на стадное чувство, к которому я был склонен, и все же она собиралась удостовериться, прежде чем я отправлюсь чин по чину здороваться со старыми знакомыми, что мы все как следует поедим.

Правда заключалась в том, что Даниэлла любила таверну, ей нравилось, что она расположена неподалеку от пляжа и моря, но при этом она предпочитала ходить туда только ранним утром и в мертвый сезон, когда там можно было встретить лишь Теологоса, Елену, мальчиков и от случая к случаю пару седых рыбаков. Как только начинался туристический сезон, она забегала только перекусить и накормить Сару, после чего сразу же уходила. Пока я сидел в быстро растущей компании друзей и новых знакомых из Голландии, Германии, Австрии, Израиля и Штатов, она усаживалась в укромном уголке пляжа, где проводила часы с сигаретой в зубах, читала, смотрела на волны, а Сара играла у кромки моря.

Как это ни парадоксально, но я влюбился в Даниэллу именно по этой причине: ей с легкостью давалось то, что мне представлялось чрезвычайно сложным. Она могла отказаться от самых разнообразных развлечений и искушений, отстраниться от мирской суматохи и гама, погрузившись в себя. В таком состоянии в полной тишине и спокойствии она думала и работала, формируя собственный ритм существования. В этом плане она воплощала в себе то, чем изначально привлек меня Патмос – остров отшельников и одиночества, пещер и внутренних откровений. Но Патмос жил и другой жизнью – светской, мирской, которой дали начало переселенцы с Крита и колдун Кинопс и которая теперь, маня соблазнами, особенно с завершением строительства нового пирса, выходила на первый план. И меня, в отличие от Даниэллы, всегда страшила (и страшит) мысль о том, что мне чего-то будет не хватать, причем, надо признаться, особенно того, что может каким-нибудь образом оказать на меня пагубное влияние.

Я пропустил ее вперед, и она провела нас сквозь радушно приветствовавшую нас толпу посетителей «Прекрасной Елены» к одному из самых дальних столиков. Впрочем, уже через несколько минут я сорвался и скрылся на кухне, чтобы принести нам чего-нибудь попить и посмотреть, что еще готовится на задних конфорках огромной черной плиты, за которой стояла Деметра.

Мы заказали фрикаделек в яично-лимонном соусе и хори атики салата– знаменитый греческий «крестьянский» салат, заправленный сыром фета, который особенно хорош, когда овощи в нем только что с грядки, рядом с таверной. Еще мы взяли помидоры, фаршированные травами и рисом, и вездесущий пат атесс тиганит есс(картофель фри). Закончив с трапезой, Даниэлла пошла прогуляться с детьми вдоль пляжа, предоставив мне возможность поддаться давно уже сдерживаемым порывам пообщаться со знакомыми.

К этому моменту я, естественно, уже сгорал от нетерпения рассказать жителям Ливади о планах на таверну.

Я чуть не потерял дар речи, когда обнаружил, что никто из них не знает, с какой именно целью я приехал. Судя по всему, Теологос решил сохранить это в тайне. Пожалуй, учитывая то, что я знал о степени недоверия, которое испытывают друг к другу греки, мне и самому следовало дер-жать рот на замке. Однако я американец, от этого никуда не денешься, поэтому, если у меня есть какие-нибудь хорошие новости, я тут же спешу поделиться ими со всем светом. Я всегда следовал этой привычке и не собирался от нее отказываться, несмотря на то что видел, сколь неловко чувствуют себя даже самые близкие из моих друзей-греков всякий раз, когда я делал подобные объявления.

Привычка держать рот на замке тесно связана у греков с их верой в силу сглаза тох как ом ахти, причиной которого становится людская зависть. Невзирая на то что человека можно сглазить намеренно (чаще этим грешат женщины, особенно с голубыми глазами), пагубные результаты сглаза могут быть порождены невинным пожеланием заполучить то, что имеете вы, скажем, новую машину или же престижную работу. Последствия сглаза могут быть самыми различными, начиная от череды мелких неприятных казусов до больших несчастий, от неясного чувства угнетения до серьезной и порой смертельной болезни.

Таким образом, об удаче надо молчать, а известия о ней тщательно скрывать и, разумеется, не рассказывать о ней каждому встречному. Лучше всего подстраховаться. Каким образом? Громко, прилюдно преуменьшать все то, чем вы владеете, и что, по вашему мнению, может вызвать зависть. Именно по этой причине многие из тех женщин в Ретимно, которым мы показывали нашего новорожденного сына, демонстрировали свое истинное отношение к нему (и ужас от нашего неприкрытого высокомерия), с презрением сплевывая нам под ноги. Когда это впервые проделала одна старушка, я, прежде чем понял причину происходящего, чуть было не ударил ее.

Именно поэтому можете не рассчитывать, что в этой стране вас кто-нибудь станет с чем-нибудь поздравлять.

Если вы с радостью брякнете: «Я продал издательству свой новый роман!», ответом вам будет неловкое молчание, а ваши друзья-греки, вперив взгляд в землю, будут пытаться перевести разговор на другую тему.

Тогда как разумом я понимаю, что во все это верить глупо, в душе все равно отношусь к этим верованиям не без уважения. Я к ним привык, точно так же как привык молиться перед сном, а сейчас, например, даже бросать соль через плечо – я это делаю так, на всякий случай.

Как сказал один известный физик, когда кто-то обвинил его в суеверии, указав на висевшую на стене подкову: «Говорят, это помогает, вне зависимости от того, веришь ты или нет».

Тем не менее в тот чудесный день я не собирался ничего скрывать. Как-никак на дворе была Пятидесятница, на нас снизошел Святой Дух, или в моем случае кефи, а это практически столь же действенно против сглаза. По крайней мере, я в это верил.

В отличие от сглаза тох како махти, который исходит от людей, кефиявляется даром богов. Уместнее всего его назвать одержимостью духом радости, которая нисходит от Диониса, бога вина, оргий, короче, всего того, что вас заводит. Как я отметил в своей книге «Греческий дневник», это состояние нельзя вызвать намеренно благодаря алкоголю и танцам, оно нисходит на тебя неожиданно само, наполняя радостью и восторгом, а потом неожиданно исчезает, может, на год, может, и навсегда. Одним словом, это весьма напоминает то, что христиане зовут благодатью.

Греки способны мгновенно распознать человека, одержимого духом радости. К такому счастливцу относятся с огромным почтением и позволяют делать практически все, что он хочет. Если он пожелает выразить себя, высадив окно стулом, – пожалуйста, никто слова худого не скажет.

Посетил ли меня в тот полдень кефи? Я думал, что да, но вот мои друзья-греки посчитали иначе. Вместо того чтобы пойти доставить мне удовольствие, угостить меня выпивкой, сказать, как они рады, что я буду этим летом управлять «Прекрасной Еленой», посетители в течение дня один за другим отводили меня в сторону и с глазу на глаз советовали все время оставаться настороже. « Кл ефтис инэй! – говорили они о Теологосе. – Он вор!»

Я уже имел опыт общения с Мельей, на основании которого пришел к выводу, что поскольку греки считают своих соотечественников ворами и лгунами, то мне нельзя доверять даже тем, кто мне советует остерегаться того или иного человека. Что ими движет? Зависть? А может, в данном случае отчасти и нелюбовь к Америке и американцам? Будешь ломать над этим голову – сойдешь с ума. Разорвать порочный круг не составляло труда – надо было попросту кому-нибудь довериться. Например, Теологосу – все равно он уже прибрал к рукам мои сто пятьдесят тысяч драхм.

Естественно, я не стал говорить всего этого своим друзьям-грекам. Я лишь благодарил их за советы и обещал оставаться начеку.

К этому времени уже была середина дня, и дети с Даниэллой устали от пляжа. Они сказали, что хотят вернуться домой и вздремнуть. Однако к этому моменту, отчасти благодаря греческому пиву, отчасти от пристрастия к веселым попойкам, свойственного американцам, у меня уже открылось второе дыхание, и я решил, что ради будущих деловых отношений мне будет лучше остаться в таверне и приложить все усилия к тому, чтобы посетители чувствовали себя как дома. В их число уже входили не только жители Патмоса, но и самые разные туристы, которые, проходя мимо, решили присоединиться к празднеству.

Мое семейство удалилось наслаждаться отдыхом, а я на весь день остался в таверне. Я болтал на разных языках и в красках описывал блюда, которые в скором будущем стану готовить. Воображение рисовало толпы народу, денно и нощно ломящиеся в таверну, прослышав о том, что здесь можно не просто вкусно поесть, но и еще отведать экзотических иноземных блюд – французских, итальянских, китайских, индийских, мексиканских – выбирай что хочешь!

Более того, я готов принимать и специальные заказы!

С того момента, как я переключился с пива на узо, воспоминания о последующих событиях того дня словно подернуты легкой дымкой. Я четко помню, как в какой-то момент мимо проехал Еврипид на новом такси (старый аэропланоон отправил на покой и теперь заботливо хранил в гараже из шлакоблоков, который специально построил для своего любимца). Еврипид сбросил скорость, и мне показалось, что на заднем сиденье мелькнул силуэт Мельи, чьи русые волосы блестели в окружающем свете.

Мелья была в темных очках, и я не знаю, увидела ли она меня. Еврипид, перед тем как прибавить газу, успел лишь прокричать: «Асу, Тома!»

Когда около шести вечера вернулась Даниэлла вместе с детьми, я все еще был полон энергии – как раз вытаскивал в залу привезенную мной коробку с кухонной утварью.

Когда они вошли, я развлекал Толигоса, Деметру, Лаброса, Саваса и нескольких оставшихся посетителей, демонстрируя им кухонный комбайн в процессе работы. Комбайн я чудом отыскал на покрытой пылью полке в глухом углу одного из магазинов Ретимно, и он не только мог резать лук и петрушку, но и перемалывать мясо в фарш.

Когда русоволосый Ламброс выразил восхищение чудесной американской пр агмой(штуковиной), Даниэлла улыбнулась.

–  Галик оинэй, – сказала моя жена, – она французская. – Потом Даниэлла посмотрела на меня и снова улыбнулась: – Как и статуя Свободы.

Мы поужинали хрустящими сочными фрикадельками по-гречески ( кефт едес), приготовленными из говядины, лука и петрушки, которые я пропустил через мясорубку, а потом приправил, добавив немного мяты, корицы, муската и перца.

К половине десятого, когда померк последний отблеск заката, мы вернулись в наш домик на холме и спали, как спали Варвара, Стелиос, их коровы, ослы и куры.

Все было так, словно мы никуда никогда не уезжали.