Текст книги "Греция. Лето на острове Патмос"

Автор книги: Том Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

О-Ладос

Я помню, как впервые увидел Теологоса. Это было девять лет назад, в тот самый день, когда Еврипид привез меня на такси показать Ливади.

Теологос стоял на пляже возле таверны и внимательно наблюдал за тем, как наносят последний слой краски на его бело-синюю лодку «Пандора», специально вытащенную ради такого дела на берег. Теологос носил видавшую виды мягкую фетровую шляпу, сдвинув ее на затылок, а под носом красовались густые, седые, неухоженные усы, как у Кларка Гейбла. Штаны хозяина таверны были закатаны до колен, а пухлое тело с редкой растительностью прикрывала грязная, влажная от пота майка. Солнце выжгло кожу на лице, шее и предплечьях, придав ей светло-коричневый цвет, тогда как туловище и худые ноги оставались белыми, как у младенца.

Еврипид остановил свой аэропланона покрытой пылью «посадочной площадке» возле таверны, и Теологос, обернувшись, посмотрел на нас, смерив меня изучающим взглядом внимательных карих глаз. Я как раз вылезал из машины. Несложно представить, что он обо мне подумал. Наверное, он решил, что я какой-нибудь хиппи, оставшийся с 60-х годов, – длинные светлые волосы, выцветшие джинсы и новенькие сандалии с Миконоса. С другой стороны, пожалуй, не так все было и плохо – нашлись же у меня деньги на такси, чтобы добраться сюда. Так или иначе, тем летом я оказался первым иностранцем, добравшимся до Ливади, и только лишь поэтому уже заслуживал самого теплого приема и пристального внимания.

Не успел я и глазом моргнуть, как двое его ясноглазых сыновей, С а вас и Л а мброс, шести и пяти лет соответственно, уже расставляли для нас стулья и готовили столик под большим тамариском, отбрасывавшим тень на террасу таверны. Дочка, одиннадцатилетняя Федора, стесняясь, накрывала на стол. Я, как ни странно, чувствовал на себе взгляд ее темных глаз, хотя, казалось, она не отрывала взор от работы. Теологос исчез внутри таверны, а трое детей принести нам узо, стаканы и поднос со скромной мез едес– хлебом, вареными яйцами, консервированным долм адес(фаршированными виноградными листьями) и покрытую солью маринованную скумбрию, называвшуюся здесь лак ерда. Жена Теологоса, Елена, оставалась на кухне. Ее едва можно было разглядеть сквозь истертый плексиглас окон, являвших собой часть фасада таверны в зимний период. Теологос вновь появился, на этот раз нарядившись в чистую белую рубашку. Он присел выпить с нами узо. Хозяин таверны успел вымыть руки, но на них по-прежнему оставались следы синей краски.

Сразу становилось ясно, что передо мной отнюдь не деревенщина. Может, Теологос и не являлся светским человеком, но он явно успел повидать мир. На ломаном английском он пояснил, что ходил капитаном на грузовом корабле, бороздившем семь морей от Амстердама до Макао и Южной Африки. И в США ему доводилось бывать. «Хуустон, – пояснил он, – Галвестон».

Еврипид кинул на меня взгляд, извинился, и они быстро о чем-то заговорили с Теологосом, Хозяин таверны снова на меня внимательно посмотрел. Его опять что-то заинтересовало.

– Нет домов, – сказал он, покачав пальцем. – Комнаты – о’кей, я могу сдать вам комнату, но дом – нет.

Я развел руки и с деланным удивлением посмотрел по сторонам. Вдоль дороги выстроились в ряд домики с закрытыми ставнями. Судя по заросшим садам и облупленной побелке, они, казалось, стояли заброшенными еще со Второй мировой войны.

– Много домов, – сказал я. – Никого нет.

Теологос улыбнулся. Он ответ нас к пляжу, где бежавшая через долину дорога просматривалась от начала и до конца. Он пояснил, что пустующие дома, которые привлекли наше внимание, а таких было действительно много, на самом деле принадлежат жителям Патмоса, которые из года в год, из поколения в поколение приезжают сюда на лето из Хоры, Афин и даже Австралии. В том случае, если они не приезжают, они никогда не сдают дома. Например, есть семья Комненус– потомки византийских императоров. В этой семье осталось два человека, да и те старики – брат и сестра. Они владеют домиком в Ливади с XIX века, сами живут в Хоре, но больше сюда не приезжают и дом при этом никому не сдают.

Все говорило о том, что внутренний голос, нашептывавший мне с такой настойчивостью: «Туда! Спеши туда!», на самом деле ошибался.

Но тут я посмотрел назад и, приглядевшись, увидел маленький одноэтажный домик, комнатки на две, не больше, располагавшийся на холме, как раз в том месте, где долина начинала подъем по направлению к деревне. Спереди у домика имелась терраса, а ставни в нем были закрыты. Всем своим видом он буквально кричал: «Я именно то, что тебе нужно!»

Я показал Теологосу на домик. Найти его взглядом было несложно – он стоял на маленьком холмике, а позади него, по левую и правую сторону притаились заросли кактусов.

– А как насчет вон того?

– Нет, – чуть помедлив, покачал головой Теологос, – это пр ика, приданое. Хозяйка с мужем и дочкой каждое лето на два месяца приезжают из Афин. Невозможно.

Еврипид кивнул, соглашаясь с его словами.

У меня, наверное, был очень унылый вид, поскольку Теологос хлопнул меня по спине и придвинул стакан узо, сказав, что угощает за счет заведения.

– Я сдам вам комнату за тысячу драхм в месяц. – Он показал мне на извилистую тропинку, которая вела в деревню. – Вон там. Рядом с пляжем. Что скажете?

Я посмотрел на Еврипида. Выражение его лица, недавно столь живое, вдруг сделалось непроницаемым.

Однако, подумал я, быстро произведя в уме расчеты, тридцать два доллара в месяц! Но мне-то хотелось домик. И мне нужен был совершенно конкретный домик, вон тот, на маленьком холме. Я ответил Теологосу, что дам ответ следующим утром.

Когда мы с Еврипидом тронулись на машине в сторону деревни, он сказал мне, что Теологос пытался меня обмануть и тысяча драхм в месяц за комнату – это чересчур. Вот у него, Еврипида, имелась комната в Скале, и он мог бы ее сдать всего за семьсот пятьдесят драхм в месяц. Я ответил, что мне хочется остановиться в Ливади, что я завтра продолжу поиски, а потом мы поговорим.

С дороги я увидел домик с закрытыми ставнями, который так сильно манил меня, когда я был на пляже. Но теперь он обиделся, нахохлился и, не желая глядеть на меня, смотрел на темнеющее море.

Торг

Торг для греков необходим как воздух. Без него они чахнут. Это живительный кислород, питающий их самооценку. Такое впечатление, что искусство торговаться дается им от рождения. Дело тут, возможно, в генах и великих предках. Вспомним, к примеру, диалоги Сократа. Несмотря на то что вопросы, которые поднимаются в диалогах, являются философскими, главный смак не в их сути, а в самом процессе обсуждения. Диалог начинается с вполне разумного, здравого утверждения, с которым согласны и Сократ, и его собеседник, но под конец Сократ выставляет собеседника полным профаном, и что самое главное – собеседник за это Сократа благодарит. Прибавьте к этому живость ума и инстинкт выживания, которые у греков обострились за четыреста лет турецкой оккупации (я говорю об обычных греках, а не об искушенных лисах-левантийцах с рынка), и вы получите народ, с представителем которого не рискнешь торговаться даже из-за почтовой открытки.

С другой стороны, мы, американцы, по крайней мере большинство, составляющее средний и низший класс, клянущиеся в верности флагу и следующие одному из основных правил поведения: «Лгать нельзя», торговаться не любим и испытываем к этому отвращение. Мы предпочитаем, чтобы нам без обмана и выкрутасов как можно быстрее приносили то, что мы хотим. Сколько ты за это просишь? Назови цену, и все. Либо я куплю, либо – нет. Давай не будем валять дурака и устраивать детские игры. Мне есть чем заняться помимо этого.

Греки хотят, чтобы вы сели и за сигаретой и чашечкой кофе обстоятельно обговорили условия сделки. Они предлагают сыграть вам в игру. Они ее смакуют. Это все равно что оказаться в одной комнате с коброй. Надо двигаться медленно и осторожно.

На следующий день, после того как Теологос обратился ко мне с заманчивым предложением, Даниэлла посоветовала позвонить нашей подруге Мелье, проживавшей в Афинах, и спросить ее совета.

– Может, она даже согласится войти с тобой в долю, – предположила Даниэлла.

Мысль показалась мне столь отличной, что я тут же решил, что пришел к ней самостоятельно. Мелья располагала серьезными денежными суммами. Ее бывший муж владел большими виноградниками под Афинами и являлся одним из самых известных производителей вина и узо во всей Греции. Несмотря на то что он с большой неохотой давал ей деньги сверх оговоренного в бракоразводном договоре, мы знали, что он помогал ей с инвестициями, которые в перспективе позволили бы снять Мелью с его шеи.

Мы дружили с моего первого приезда в Грецию. Мелья родилась и выросла в Афинах, однако почему-то ей не был свойственен эгоизм, обычно присущий жителям греческой столицы. Ей нравилось проводить время в обществе художников, и благодаря одному из них, моему приятелю Дику, мы с ней и познакомились. Чуть позже, когда дело дошло до приобретения нашего домика на Патмосе, она оказала нам неоценимую поддержку, помогая разобраться со всеми сложностями, которые, казалось, росли как грибы после дождя. Чтобы обойти греческий закон об отказе иностранцам в праве владеть недвижимостью, она позволила нам купить дом на свое имя, а в процессе заключения сделки даже сама для себя и сыновей приобрела участок у той же семьи.

Мелья, миниатюрная, привлекательная, живая блондинка около сорока, редко пользовалась косметикой, избегала ездить на дорогих джипах, которые притащили на остров ее сыновья, предпочитая колесить по Патмосу на дешевом мотоцикле сродни тем, которыми пользовались все местные жители.

За те годы, что я провел в Греции, мы с Мельей время от времени мечтали о том, что было бы неплохо нам вдвоем собраться и открыть бар или ресторан на каком-нибудь из островов. Мы бы целыми днями строили планы на будущее, закупали продукты, готовили, – такого компаньона сам Бог послал. На острове ее знали и уважали, так что она могла общаться с Теологосом на таком уровне, который я не мог вообразить, не говоря о том, чтобы мечтать.

Когда я рассказал ей о предложении Теологоса и спросил, не согласится ли она войти со мной в долю, Мелья пришла в восторг:

– Томаки, это было бы просто здорово! Ты сможешь готовить свои изумительные блюда! Мы будем устраивать чудесные вечеринки с музыкой и танцами! Я приглашу людей из Афин, а ведь еще у нас есть друзья в Лондоне, Париже, Мюнхене и Вене! Я тебе гарантирую, мы прославимся и заработаем кучу денег. Спасибо тебе, Томаки! Я тебя целую! Даниэллу и детей тоже!

Я пообещал, что следующим утром первым делом позвоню Теологосу и договорюсь с ним об аренде таверны для нас двоих.

– Ладно, Тома, – сказала она, – только будь осторожен. Он очень понир ос, хитрый как лис. Хочешь, я сама ему позвоню?

– Не надо, не надо. Сам справлюсь.

– Ладно, как скажешь.

На следующий день я позвонил Теологосу и сказал, что хочу взять себе в компаньоны Мелью. Реакция Теологоса была незамедлительной и однозначной.

– Нет, – отрезал он, – Мелье я таверну не сдам.

Он не желал объяснять причины своего отказа, просто сказав, что она для этого не подходит. На самом деле все и так казалось понятным: во-первых, она была женщиной, во-вторых – женщиной богатой, в третьих – глупой дилетанткой, а в-четвертых – чужаком, кс ени, афинянкой.

Впрочем, ничего этого Теологос не сказал. Он предоставил мне возможность додумать все самому.

На отказ Теологоса я ответил, что Мелья – моя подруга, я ей доверяю, и мне нужна ее помощь.

– Не вопрос, – ответил Теологос. – Вот вдвоем и найдете себе таверну в аренду, а на мою можете не рассчитывать.

Ледяной тон Теологоса и нежелание идти на уступки меня сильно озадачили. За долгие годы мы с Мельей и с ним провели бесчисленное множество дней и вечеров, вместе пили и смеялись: она – женщина из высшего афинского общества, он – ливадийский крестьянин, я – американский писатель. Нас всех объединяла атмосфера свободы, столь свойственной островам Эгейского моря, нивелировавшей различия между нами.

Повисла пауза. Я не знал, что и сказать.

– Слушай, – прервал наконец молчание Теологос, – если тебе не хватает денег, если тебе нужен компаньон, эту незадачу можно решить.

– Каким образом?

– Твоим компаньоном могу стать я.

– Но мне показалось, что ты не хочешь…

– Не хочу. Это чересчур. Слишком много работы для человека моего возраста.

Ему уже было под шестьдесят, но он не выглядел на свой возраст. Некоторых мужчин-греков природа щедро одаривает, и они кажутся гораздо моложе своих ровесниц-женщин.

– Я могу делать закупки, – продолжил он, – у меня есть лодка, если что – даже в Афины сгоняю. В других заведениях вечно чего-нибудь не хватает – то вино кончится, то пиво. Сам знаешь. У нас так не будет.

Я помнил, причем очень хорошо. Время от времени иностранцев охватывал особый род жажды, и они, гонимые ею (я в том числе), нанимали рыбацкие лодки и отправлялись на соседние острова в отчаянной попытке отыскать спиртное. Патмос, как и сама Греция в целом, никогда не был самодостаточным. В указе эпохи Византийской империи, по которому остров передавался монастырю, Патмос описывался как «место нехоженное, впавшее в запустение, поросшее ежевикой и терновником и, в силу сухости, абсолютно безжизненное и мертвое». Несмотря на все современные атрибуты и даже на новенький пирс, который уже успели к моменту нашего разговора закончить, Патмос с тех пор ничуть не изменился. Во время нацистской оккупации, когда остров был отрезан от внешнего мира на протяжении почти двух лет, многие жители Патмоса умерли от голода, а выжившие в лихую годину довольствовались животной пищей и различными видами хорты – часто встречающимся видом горькой дикорастущей зелени, которая до сих пор входит в меню, являясь отличительной особенностью местных блюд. То страшное время осталось в коллективной памяти жителей острова под названием и мег али п ина– великий голод, и некоторые из старожилов, переживших войну, до сих пор столь трепетно берегут и экономят каждую мелочь в своем хозяйстве, вплоть до клочка бечевки, что у человека со стороны просто сердце кровью обливается.

– У нас будет все что нужно, – продолжил Теологос. – Я сам буду возить продукты с большой земли. У тебя будет одна задача – работать в таверне с Деметрой и моими сыновьями. Они помогут тебе готовить и обслуживать клиентов. Возьмешь меня в долю, я тебе уступлю половину аренды – сто пятьдесят тысяч драхм. Договорились?

Удивительно, как он быстро нашел выход из положения. Такое впечатление, что он все продумал заранее, еще до того, как предложил мне взять в аренду таверну самому.

При всем при этом мне предстояло принять непростое решение. Что я скажу Мелье? С другой стороны, мною полностью овладела эта затея с таверной. Я уже представлял себя у плиты с кухонным комбайном, который уже собрался приобрести. Воображение рисовало, как я тоненько-тоненько режу огурцы для курятины по-китайски. Отказаться сейчас из-за какого-то дурацкого принципа, из нежелания расстраивать Мелью? Это мне уже было не по силам. Однако Мелья все-таки считалась нашей подругой. Она наверняка меня поймет.

Реакция Мельи оказалась еще более холодной. Ей показалось, что я ее предал. Я пытался объяснить, сколь сильно хочу воспользоваться представившимся мне шансом и как упорно Теологос настаивал на том, чтобы войти со мной в долю.

– Уперся и ни с места, – сказал я. – Мне кажется, он тебя боится.

– Разумеется.

– Извини, – вздохнул я, – но я не могу махнуть рукой на эту затею.

Повисла долгая пауза.

– Ладно, Томаки, – наконец произнесла она, и я услышал, что ее голос несколько смягчился. – Не забывай, что говорят о данайцах, дары приносящих.

– Вы с Даниэллой великолепно справляетесь с ролью Кассандры, – отозвался я.

– Те слова о данайцах, приносящих дары, произнес Лаокоон. Впрочем, Кассандра тоже не молчала. Беда в том, Тома, что ни ей, ни ему никто так и не поверил.

– Я буду помнить о твоем предупреждении.

– Надеюсь.

Греки издревле не доверяют друг другу. Истоки этого взаимного недоверия, которое еще больше укрепилось во время грызни и борьбы за выживание во время турецкой оккупации, уходят в глубину веков. Речь идет о своего рода менталитете заключенного, который доверяет лишь близким родственникам и лучшим друзьям, а порой даже их считает ненадежными. Кроме того, греки усвоили для себя один важный урок – история всегда неизменно повторяется. Троянская война постоянно возвращается к грекам в той или иной форме со II века н. э. В последний раз это случилось во время войны в Косово – помощь, оказанная греками сербам, удивила лишь тех, кто не понимал, что настоящая война ведется для того, чтобы не допустить в Европу ислам и турков (в прошлом троянцев).

Таким образом, паранойя играет существенную роль в искусстве выживания, оттачивавшемся на протяжении сотен лет. У греков выработалась привычка видеть интриги и заговоры мирового закулисья или варваров с востока в самых что ни на есть невинных событиях и делах.

Именно по этой причине я никогда бы не смог убедить Мелью в том, что я не строю у нее за спиной козни, грозящие ужасными последствиями.

С другой стороны, я твердо решил приложить все усилия не дать подобным подозрениям поставить крест на моей затее еще до того, как я собственно приступил к делу.

В связи с этим, несмотря на то что я ясно помнил, что именно говорили Кассандра и Лаокоон о данайцах, дары приносящих, я не мог забыть чудесное, полное безумств время, которое провел с Теологосом в «Прекрасной Елене».

Больше всего мне запомнилась пирушка, где мы впервые сошлись с Даниэллой, после того как на протяжении всего лета с опаской держались на расстоянии друг от друга. С того дня Теологос не упускал возможности всякий раз с гордостью напомнить о роли, которую он сыграл во всем этом деле, – будто из-за того лишь, что он владел таверной, где завязался наш роман, он становился едва ли не кумб арос(шафером) на нашей свадьбе.

В октябре нам забили годовалого поросенка, мясо которого мы разделили. Это не только освятило (настоящей кровью) связь, с каждым днем крепнущую между нами, но и позволило мне наконец приготовить в Ливади особое блюдо – спагетти алла карбонара, о котором я рассказывал Даниэлле с момента нашего знакомства. Те из читателей, которые сами любят готовить, поймут, насколько для меня это было важно. Особенно учитывая тот факт, что с этим событием было сопряжено обещание, данное мной женщине, которую я любил.

Поросенок Теологоса

В том случае, если приготовление пищи можно сравнить с любовной игрой (а мне всегда казалось, что дела обстоят именно так), можно утверждать, что первый шаг в новых отношениях я начинал со спагетти алла карбонара– в силу своей остроты и нежности (по крайней мере в моем варианте приготовления) это блюдо вместе с липкими консервированными личи-орешками представлялось самым сексуальным ка свете.

По крайней мере так было в Америке, когда все необходимое мне располагалось тут же под рукой. С Грецией совсем другая история, не говоря уже о Патмосе. Долгие годы жизни в бедности, постоянная нехватка воды и строгое следование религиозным запретам привели к тому, что хозяева магазинов не шибко беспокоились о наличии и количестве того или иного товара на складе.

К примеру, вскоре после празднования Нового года мясники, памятуя о приближающемся Великом посте, принимались сбывать все, что у них было, и начиная с масленицы и до Пасхи их лавки стояли пустыми. Вместе с мясом пропадала и остальная животная пища – яйца, молоко, сыр, равно как и морская живность, содержавшая в себе кровь. Исчезала рыба, но оставались кальмары, осьминоги, креветки и, к огромному счастью, лангусты. За время Великого поста пустели даже морозильные камеры. На Страстную пятницу немалая часть жителей Патмоса довольствовалась лишь уксусом, чтобы лучше прочувствовать страдания Иисуса.

Понятное дело, остров был не тем местом, где имело смысл искать деликатесы.

Впрочем, в то время продукты, которые нам с вами представляются вполне естественными, как, например, сливочное масло, бекон, бульонные кубки, не говоря уже о соевом соусе и карри, было проблематично достать даже в Афинах. В результате попытки отыскать нужные ингредиенты или подходящую им замену могли вознести вас к высотам кулинарной изобретательности или ввергнуть в черное отчаяние. Мой вариант спагетти алла карбонарапредставлял собой синтез версий этого блюда, готовившихся на юге и севере Италии.

В Риме блюдо делают так. В обжигающе горячие спагетти добавляют сливочное масло, нарезанного жареного бекона, яичный белок, взбитый с только что молотым черным перцем, и щедрую пригоршню пармезана. В Милане, в баре «У Гарри», вместо яичного белка добавляют взбитые сливки. При этом надо признать, что сливки придают блюду особую пышность, как соус в феттучини Альфредо. Однако миланский вариант спагетти алла карбонарадовольно тяжелый для усвоения, поэтому я благоразумно сочетаю и ту и другую версии, заменяя сливками только половину яичных белков.

Поскольку хороших пастбищ в Греции мало, жирные сливки здесь днем с огнем не сыщешь, а купить свежее молоко практически нереально. Такая штука, как бекон, в Греции на тот момент тоже отсутствовала.

Оказалось, что сгущенное молоко без сахара может вполне заменить сливки, поскольку в процессе приготовления блюда оно густеет, а вот найти правильный бекон представлялось невыполнимой задачей. В продажу время от времени поступала европейская консервированная грудинка – жир в банках был густой, как смазка, но в процессе жарки он практически полностью растворялся, оставляя после себя запах топленого свиного сала.

Как раз в тот момент, когда я уже полностью отчаялся придать блюду аромат копченостей, который вдыхал в Риме и Милане и который мне удалось воссоздать у себя на нью-йоркской кухне с помощью американского бекона, Теологос поинтересовался, не желаю ли я приобрести у него половину годовалого поросенка.

– Поросенка? – переспросил я.

– Да, – ответил он, – того, что пасется у меня на поле. Знаешь, возле тропинки, по которой ходят ослы.

Мне вспомнилось, как несколько раз из-за каменной стены до меня доносилось хрюканье. Я его слышал, когда ходил по той самой тропинке на пляж.

– Он что, еще живой? – вздохнул я.

– Пока да, – улыбнулся Теологос.

На тот момент мы с Даниэллой уже успели перед всеми похвастаться нашим холодильником, оснащенным довольно вместительной морозильной камерой, поэтому мысль о половине поросенка, из которого можно наделать отбивных и сосисок, показалась мне очень и очень соблазнительной. Более того, честь, которую мне оказывали, привела меня в трепет. Предложение разделить тушу поросенка являлось важным этапом, рубежом – оно говорило о том, что греки меня признали за своего, причем здесь, на этом острове.

– Мы притащим его на пляж и забьем, – продолжил Теологос. – Тебе половина, мне половина. Что скажешь?

Беда в том, что у меня имелась одна проблемка. Она была связана с кровью.

Стоило мне увидать кровь, как я тут же падал в обморок. Я объяснил это обстоятельство Теологосу, заодно упомянув, что в Америке мясо упаковывают настолько хорошо, что тебе даже не приходит в голову, что некогда оно являлось плотью живого существа. Потом, на тот случай, если он все еще не понял, о чем я вообще говорю, рассказал, что, когда работал санитаром в больнице города Нью-Хейвен, желая пройти практику перед поступлением на медицинский (я ее так и не прошел), я изрядно потаскал тележки с трупами в морг, что очень быстро, к величайшему разочарованию моего отца, убедило меня пойти на от-деление английской литературы.

В конце концов Теологос согласился забить поросенка самостоятельно, взяв за работу его голову и сердце.

Пока все не закончилось, я старался держаться от пляжа подальше. Пришел я к Теологосу только под вечер, чтобы забрать домой обещанную свинину. Когда я появился, Теологос с Еленой и детьми стояли за кухонным столом и с гордостью улыбались, довольные приготовленным мне гостинцем. Кровь была повсюду. Она покрывала пол и разделочный стол, поблескивая в заливавшем кухню свете ярких флуоресцентных ламп. На столе лежала половина туши, и в ней все еще узнавался поросенок, которого принесли в жертву, чтобы насытить мои аппетиты.

Судя по всему, у меня было очень красноречивое выражение лица, поскольку Елена, сжалившись надо мной, тут же принялась разделывать половину туши на более мелкие и менее узнаваемые куски, в то время как Теологос опустился на стул и взялся за узо. Я рассовал мясо по полиэтиленовым пакетам, которые уложил в холщовые мешки. Их я перекинул через плечи, чтобы было удобнее нести до дома. Покачиваясь из стороны в сторону под тяжестью груза, я вышел в надвигающуюся тьму. На прощанье Теологос выпил за мое здоровье, а Елена улыбнулась добрыми карими глазами.

В тот вечер, когда я готовился солить, топить сало, молоть фарш, – одним словом, делать из своей добычи запасы на зиму, к величайшему восторгу обнаружил в проверенной временем, замызганной поваренной книге «Кулинарные радости» раздел, в котором рассказывалось о том, как делать копчености, и даже более того – целую схему, иллюстрирующую все эти премудрости. Через два дня, на протяжении которых мы чуть не задохнулись от дыма, я создал импровизированную коптильню. Ее я соорудил из банки из-под оливкового масла и подвесил в трубе на кухне. Из этой коптильни я извлек первый плод моих трудов. Спустя несколько мгновений с неописуемым удовольствием я попробовал кусочек бекона, который впервые в домашних условиях закоптил сам.

Именно так и закончилась моя одиссея, начавшаяся год назад в попытке произвести впечатление на Даниэллу своим коронным блюдом спагетти алла карбонара. Вы спросите, получилось ли оно таким же вкусным, как и то, что я делал в Нью-Йорке? Честно говоря, нет. Однако, как отмечал великий греческий поэт Константин Кавафис в своем произведении «Итака», посвященном другой одиссее, подлинное наслаждение заключается в переживаниях, которые испытал, будучи в пути. Впрочем, к тому времени Даниэлла, может быть, была и не совсем моей, но мы уже делили постель.

Впрочем, вернемся к Теологосу.

Я отдавал себе отчет, что он мог быть хитрым и коварным словно лис, как правильно заметила Мелья, но, закрыв на это глаза и воззвав к положительным чертам его характера, в маслянистом, скользком О-Ладосеможно было разглядеть человека совершенно иного склада – грубого, но открытого, настоящего медведя, иногда Зорбу из кинофильма, иногда маленького мальчика, ищущего поддержки и любви.

Я помню, как однажды, когда я занимался приобретением нашего домика – делом трудоемким и хлопотным, он сказал мне, чтоб я не доверял кому ни попадя, особенно грекам, которые надуют при первой же возможности.

– Правда? А как же ты? Ты же сам грек?

– Мне ты можешь доверять, – сказал он, похлопав себя по груди. Затем ткнул мне пальцем в лицо: – Только мне. И никому больше.

Кроме того, я нисколько не сомневался в том, что дополнительной страховкой является моя гражданская принадлежность – я приехал из Америки, страны, которой он столь сильно восхищался. Быть может, в силу этой причины он не станет пытаться со мной играть. Другие, в отличие от меня, были от этого не застрахованы.

Одним словом, я решил, что Теологоса пусть остерегаются циничные французы и мнительные греки. Я не только собирался доказать, что остальные заблуждаются в отношении характера этого человека, но и в процессе намеревался заработать с ним аппетитную кругленькую сумму.

Девять лет назад в возрасте тридцати трех лет я приехал в Грецию. В загашнике у меня имелось немного денег и незаконченный роман. С тех пор моя жизнь напоминала невероятные сладкие грезы.

Я даже не особенно собирался утруждать себя и торговаться из-за суммы аренды «Прекрасной Елены». Несмотря на то что внутренний голос, звучавший во мне, когда я искал домик в Ливади, сейчас молчал, я знал, что поступаю правильно. Иначе и быть не может.

Еще одно подтверждение тому, своего рода добрый знак, был явлен мне через несколько дней. Позвонил Теологос и сказал, что подыскал нам жилье на лето, причем не какую-то комнату, а тот самый домик на холме, что так манил меня девять лет назад, когда я впервые приехал в Ливади.

Мы воистину возвращались к прекрасному началу начал.