Текст книги "Греция. Лето на острове Патмос"

Автор книги: Том Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Горячие блюда

Возвращение домой

Один за другим из непроницаемой бархатной тьмы выступили огни Патмоса. Они горели не на уровне глаз, а где-то высоко-высоко, словно звезды, будто бы остров неким чудесным образом парил в воздухе, зависнув над морем.

Потом, стоит вам только сориентироваться в пространстве, как огни вдруг снова пропадают и вас опять окутывает тьма. Впечатление обескураживающее, даже если вы знаете, что стало тому причиной. Дело в том, что в какой-то момент огни острова заслонял мыс Кинопса, где находилась сернистая пещера того самого колдуна, которого святой Иоанн обратил в камень, и они пропадали, словно проглоченные черной дырой.

Однако, стоит кораблю обогнуть южный и восточный мысы, становится виден порт, и Патмос наконец нисходит на землю. Впереди ярко и радушно сияют огни Скалы, которые словно тянутся к тебе, отражаясь от мерцающей поверхности моря. Если глянуть чуть выше и левее, становится ясно, что за звезды ты по ошибке принял уличные фонари Хоры, которые устроились у подножия темного и практически невидимого силуэта монастыря.

Мы с Даниэллой и детьми приехали в начале июня, примерно за десять дней до того, как договор вступал в силу. Я провел вдали от острова почти два года и последние полчаса в нетерпении простоял на палубе, навалившись на ограждение, будто бы надеясь, что сила моего желания поскорее сойти на берег способна заставить корабль плыть быстрее. Когда показалась Скала, ко мне присоединились дети и Даниэлла. Процесс швартовки казался мне изнуряющее медленным – корабль дал задний ход, бросил якорь, аккуратно вильнул, чтобы не задеть подводную скалу. Кинопса и, пятясь, заскользил к пирсу, одновременно опуская сходни.

Я поднял Сару над ограждением, чтобы она запомнила картину, которую в последний раз видела в возрасте трех с половиной лет и которую скорее всего с того момента уже успела забыть. Даниэлла, стоявшая за моей спиной, укачивала на руках уставшего Мэтта, остававшегося не-подвижным, словно мешок с фасолью.

Была суббота, десять часов вечера, в доке толпилась небольшая кучка таких знакомых, таких родных жителей Патмоса, встречавших родственников или же собиравшихся взойти на борт корабля, который далее следовал к Родосу. Практически со всеми этими людьми за долгие годы я успел так или иначе пересечься, причем порой случалось так, что о моем существовании знали совершенно незнакомые мне люди. Однажды, когда я работал над путеводителем по острову, я отправился в южную его часть – отдаленную лощину, где, по преданию, святой Иоанн одолел чудовище, питавшееся человеческой плотью. Примостившись на одном из склонов, ведущих в лощину, в диком крае, покрытом скалами и холмами, стоял крошечный каменный домик, единственное творение рук человеческих на многие мили в округе. Рядом на каменистой почве был разбит небольшой огород, а возле него приютился сколоченный на скорую руку курятник. Единственная тропинка, по которой можно было попасть в лощину, проходила через двор этого домика. Пока я двигался вниз по тропке, чувствуя, как из-под ног у меня сыплются мелкие камешки, из дома вышла женщина. Я мог поручиться, что никогда прежде ее не видел. Женщина окинула меня взглядом с головы до ног и радостно произнесла: « Том а! Ти к анис эд о? Что ты здесь делаешь? Как твои жена и дочка? У них все хорошо?» После этого случая я уже не испытывал никаких сомнений в том, что все до последнего жители Патмоса были не хуже меня осведомлены как о моих делах, так и о малейших изменениях в моей жизни. Теологос прекрасно знал, когда, кому и при каких обстоятельствах я продал дом, – и это еще одно тому доказательство.

Как раз по этой причине Мелья должна была знать о времени нашего приезда, несмотря на то что мы с ней не общались вот уже пять месяцев с того момента, как она бросила трубку, обвинив меня в том, что я веду себя как агент ЦРУ. В прежние времена, если она не могла прийти встретить нас на пирс, она предупреждала наших друзей иностранцев из тех, что находились в тот момент на острове, и тогда по крайней мере один из них заезжал в порт, чтобы выпить за приезд в кафе «Орион» или в какой-нибудь другой забегаловке, расположенной в прибрежной части городка. Сейчас же я видел перед собой только жителей Патмоса, а они не располагали временем для таких глупостей. Островитяне, за исключением работников ресторанов и кафе, всегда ложились и вставали рано, особенно летом, когда дел было в два-три раза больше, не говоря уже о субботних вечерах – в воскресенье надо было покончить с утренними делами до похода в церковь.

Мы увидели Теологоса с сыновьями, помахали им руками, и они направились в каюту, где я сложил сумки и коробки, немалая часть которых была набита поваренными книгами и припасами. Я стащил на берег что мог, а потом вернулся за оставшимся багажом с сыновьями Теологоса – Савасом и Ламбросом, тогда как сам Теологос, продолжая и здесь играть роль начальника, застыл на берегу, присматривая за тем, что я уже принес. Мы с мальчиками протолкались обратно на корабль, что было непросто из-за народа, желавшего побыстрее взойти на борт и сойти с него. Мы успели принести остатки моего багажа буквально за несколько секунд, прежде чем, лязгая и вспенивая воду, корабль начал отшвартовываться.

В это время Даниэлла с детьми стояла в окружении патмийцев, в основном женщин, которые сгорали от желания посмотреть, насколько подросла Сара и увидеть Мэтта – новое пополнение в нашей семье.

–  Нас сас э иси! – повторяли они, что примерно означает: «Чтоб они [дети] жили ради вас!»

Мне хотелось заглянуть в «Орион», чтобы узнать, кто сейчас там сидит, но вмешавшаяся Даниэлла, а потом и присоединившийся к ней Теологос поставили на моей затее жирный крест. Даниэлла сказала, что они с детьми очень устали. Кроме того, Теологос добавил, что ему на следующее утро надо встать пораньше – я прибыл в канун Святой Троицы. В церкви на холме должна была состояться поминальная служба по усопшим, после чего многие верующие по традиции отправятся на пляж, открывая сезон, и остановятся на обед в таверне.

Другими словами, мне дали понять, что пора распрощаться со славным прошлым, когда я мог спокойно пойти в «Орион» и отметить наш приезд с друзьями. Теперь я был мужем и отцом ни много ни мало двоих детей, и нельзя было забывать, что сейчас я приехал на Патмос по делу.

Я покорно прошел за Теологосом, женой и детьми через порт туда, где покачивалась на волнах новенькая лодка «Пандора-2», и загрузил в нее все вещи. Заурчал мотор, и лодка двинулась во тьму. Позади медленно меркли огни Скалы, словно последние отрывки из передачи о путешествиях, когда голос за кадром вкрадчиво произносит: «Итак, мы с вами прощаемся с…».

В следующий раз мне было суждено увидеть ночные огни Скалы только в середине августа. Впрочем, в тот момент я об этом еще не догадывался.

Стояла безветренная погода, мотор на лодке был мощный, и она быстро скользила по гладкой темной воде. «Пандора-2» определенно на несколько порядков была лучше своей предшественницы. В каждой ее детали, в каждом узле – в моторе, медной арматуре, двухстороннем радиопередатчике, стоявшем на полке внутри просторной рубки, я чувствовал присутствие своих ста пятидесяти тысяч драхм. На иллюминаторах висели яркие, покрытые цветочным узором ситцевые занавески, а на скамейках вдоль бортов и по центру в тон им лежали подушки. Между двумя передними окнами горел маленький электрический светильник, сделанный в форме масляной лампады, освещавший медные часы в виде штурвала, а над ним висела икона святого Николая, копия той, что много лет назад выбросило море на северный берег Патмоса – продуваемую всеми ветрами землю, где родился Теологос. Поговаривали, что икона обладает чудотворными свойствами и особенно защищает тех, кто терпит в море бедствие.

Прежде внутри «Пандоры» могло сесть максимум восемь человек, «Пандора-2» легко вмещала пятнадцать, а на палубе могло разместиться еще больше. Теологос явно намеревался немало заработать на туристах, которых собирался катать летом. Я ему не завидовал. Мы оба заключили сделку, рассчитывая получить выгоду, и вот теперь я своими глазами видел первый принцип капитализма: вложенные деньги привели механизм в действие – они пошли Теологосу, судовладельцу, поставщику продуктов. Вскоре их получат и его сыновья. Я чувствовал прилив гордости при мысли о том, что, быть может, первые деньги, которые они заработают за свою жизнь, они получат с зарплаты, которую им выплачу я.

Я глянул на ребят, которые сидели вместе в противоположной части кабины и разговаривали с Сарой, пытаясь произвести на нее впечатление. Савас, которому уже исполнилось пятнадцать лет, пошел в мать – у него были темные волосы, карие глаза, длинные черные ресницы и румяные щеки. Ламброс, младше его на год, был столь же румян, но во всем остальном черты его лица выдавали его русоволосых и голубоглазых предков-дорийцев. Тогда как Савас казался маленьким, изящным и хрупким, в Ламбросе уже чувствовалась сила и мощь, которой бы позавидовал футболист. В поведении обоих сыновей Теологоса была заметна некая мягкость и кротость, словно мать по-прежнему их опекала, облегчая тяготы их существования.

Когда мы впервые познакомились, им было примерно как Саре, но они уже вовсю помогали отцу в казалось бы бесконечной череде важных дел – они скоблили, конопатили и красили лодку, подновляли таверну, пытались сделать ее лучше, например срубив дававший тень раскидистый тамариск, что явилось серьезной ошибкой. Мальчики помогали отцу по хозяйству в поле – у Теологоса на краю долины имелся участок земли, где помимо грядок с помидорами, тыквами, перцем, баклажанами и луком он держал кур, осла и уже упоминавшегося мной поросенка, которого он откармливал все лето отходами с кухни.

Покончив со всеми этими делами, мальчики отправлялись в таверну, чтобы помочь на кухне матери и старшей сестре – стеснительной румяной Феодоре.

В те редкие случаи, когда Теологос уезжал по делам с острова, мальчики всегда прыгали от радости, поскольку им с молчаливого одобрения матери предоставлялся шанс просто побыть детьми. Догадаться, в отъезде ли Теологос или нет, не составляло никакого труда. Как только «Пандора» скрывалась за мысом, Савас с Ламбросом срывали с себя одежду и, оставшись в одних рваных шортах, бежали на пляж, чтобы окунуться в море. Кожа у них была белой, без всяких следов загара.

Теперь они уже почти стали мужчинами. Мальчики взяли на себя роль старших братьев и развлекали Сару всю дорогу, пока лодка медленно скользила по морю в направлении к Ливади.

Сара говорила по-гречески гораздо лучше меня, поэтому мы не беспокоились, что она останется в одиночестве. На Крите у нее осталась куча друзей, с которыми она свела знакомство на улицах Ретимно. Недавно я видел, как она прыгала через маленький костер – один из тех, что разводили в День святого Лазаря. Меня такое не заставишь сделать даже под страхом смерти.

Сара весьма болезненно восприняла известие о том, что мы проведем лето на Патмосе, вдали от ее друзей, но сейчас она, похоже, уже изменила мнение. Она устроилась между мальчиками и живо с ними разговаривала, строя глазки, – кокетство, данное женщинам природой, имеется в избытке даже у семилетних девочек.

Мы переглянулись с Даниэллой и улыбнулись. Одной проблемой стало меньше. Вместе с тем Мэтт по-прежнему неподвижно лежал у нее на коленях, зажав во рту соску, с которой ему еще предстояло расстаться – ведь нашему сыну совсем недавно исполнилось два года.

На прежней лодке мотор грохотал и стучал как зенитный пулемет, новый работал значительно тише, однако все равно был достаточно шумным, и поэтому, чтобы тебя слышали, приходилось переходить на крик. Общаться подобным образом было тяжело, поэтому все в конечном счете погрузились в молчание, уступив место мерному шелесту прибоя, ритмичному тарахтению поршней двигателя и мерцанию звезд, густо усыпавших ночное небо. На корме, положив руку на штурвал и вглядываясь вперед, стоял Теологос. Его силуэт темнел на фоне небесного свода.

Когда мы преодолели около тридцати километров, показалась Ливади, жители которой уже спали крепким сном. Если не брать в расчет разбросанные по долине огоньки-фонарики, освещавшие главную дорогу и тропинки, основным источником света, как всегда, была «Прекрасная Елена», заливавшая ярким сиянием кусок шоссе и пляжа.

На маленьком пирсе стояла Деметра, которая пришла, чтобы встретить нас и подхватить швартовый трос. Она оказалась миниатюрной жилистой женщиной сорока с лишним лет, с бледно-голубыми глазами, румяными щеками и золотыми зубными коронками, которые вспыхивали всякий раз, когда она улыбалась, а такое случалось довольно часто. Она всегда прикрывала непокорные вьющиеся каштановые с проседью волосы платком, поскольку в противном случае они бы торчали у нее в разные стороны. Деметра была очень напористой и энергичной, она разговаривала резко, словно с каждым словом подстегивала тебя. Долгие годы она жила в браке с грязным, бедным, худым и вечно печальным крестьянином, у которого на одном глазу была катаракта. Детей они так и не прижили. В один прекрасный день оказалось, что Теологос взял ее на работу к себе в таверну. Можно было догадаться, что между ней и крестьянином все кончено, хотя время от времени он проходил мимо таверны и в конце концов однажды даже зашел перекусить.

Все это произошло за несколько месяцев до того, как мы уехали с острова, и мне еще предстояло свыкнуться с мыслью, что Деметра с Теологосом, вероятнее всего, стали любовниками. Отчасти мне было сложно с этим смириться из чувства привязанности к Елене, которая опекала и кормила меня в мое первое лето на Патмосе и чье имя я до сих пор связывал с названием таверны, словно эта женщина была ее душой и сердцем, ее святой покровительницей. Отчасти это было также связано с тем, что мое воображение пасовало всякий раз, когда я пытался представить Теологоса с загорелыми руками и белым телом, страстно обнимающего миниатюрную золотозубую Деметру.

При всем при этом Деметра мне очень нравилась. Она всегда искренне радовалась встрече с нами, и сегодняшний вечер не явился исключением. Было совершенно ясно, что она ждет не дождется того момента, когда мы наконец начнем вместе работать. Я разделял ее нетерпение. Я знал, что она без устали будет поддерживать в таверне чистоту и готовить обычные блюда греческой кухни, с которыми мне самому не хотелось возиться. Также мне было прекрасно известно, что она будет делать именно то, что я хочу, не высказывая при этом собственного мнения, – очень ценное качество, учитывая тот факт, что вот уже девять лет я жил с Даниэллой, обладавшей неукротимым галльским нравом и склонностью спорить по любому поводу, даже в том случае, когда я строил догадки о погоде на день.

Сойдя на берег, мы отправились в «Прекрасную Елену», чтобы оставить там привезенные мной коробки со всяческим кухонным скарбом. Стоило нам войти, как греющие мою душу воспоминания об уютной таверне тут же рассеялись от яркого света висевших под потолком неоновых ламп. Столь уютная в моих воспоминаниях таверна оказалась тесной, кричаще безвкусной, набитой столами, стульями и дешевыми пластиковыми ящиками с пивом, вином и безалкогольными напитками. Побелка верхней части стен была покрыта сетью трещин и потеками из-за царившей зимой сырости, а нижнюю часть стен Теологос по причине, известной лишь одному ему, выкрасил в светло-зеленый цвет. Такие стены, по крайней мере на Западе, чаще всего можно увидеть в операционных.

Главный зал от кухни отделяли два шкафа с застекленными дверцами, один из которых, если мне не изменяла память, стоял здесь и раньше. Тот шкаф, что постарше, был выкрашен желтой краской, нанесенной в несколько слоев, но не сумевшей скрыть ржавчины. Второй, новенький, из нержавеющей стали, гордо сверкал в ярком свете неоновых ламп. Когда начнется сезон, мы набьем их до отказа едой и напитками, а пока одиноко лежавшие скудные припасы, разложенные по полкам, напоминали содержимое холодильника холостяка.

Я стоял и привыкал к картине, не соответствовавшей тому, что я рисовал в воображении, прощаясь с мечтами навести здесь порядок и подправить таверну. О чем я только думал? Для того чтобы придать таверне тот вид, который я хотел, ее необходимо было снести до основания и отстроить заново.

Я посмотрел на Даниэллу. Она как раз закончила разглядывать представшее перед ней зрелище и, улыбаясь, повернулась к Теологосу.

–  Орайо! – сказала она, показав на светло-зеленую больничную краску и новенький шкаф. – Красиво!

Может, со мной что-то не так, мелькнула у меня в голове мысль.

Оставив на кухне часть багажа, мы нагрузили ослика, принадлежавшего Теологосу, нашими личными вещами и в сопровождении Саваса и Ламброса в очередной раз двинулись во тьму, на этот раз по узкой извилистой тропинке, которая вела сперва вдоль высохшего русла, а потом и по нему к нашему старому домику на холме.

За нашими спинами ярко переливалась серебром луна, однако я думаю, что смог бы добраться до цели даже с завязанными глазами. Когда я, сменив Даниэллу, взял на руки нашего сына, проявлявшего теперь признаки беспокойства, на меня безудержным потоком обрушились воспоминания, которых бы хватило на тысячу и одну ночь. Эти воспоминания не то чтобы промелькнули перед моим мысленным взором, они скорее были связаны с чувствами восприятия – ароматом сушащегося тмина и мяты, острым запахом удобренной навозом земли, ощущением между пальцами ног мелкой пыли, покрывавшей дорогу, легким ночным ветерком, ласкавшим кожу, мерным стрекотом цикад и кваканьем лягушек, доносившимся с крошечного болота, расположенного в боковой части долины, контрапунктом к которым служили перестук копыт осла Теологоса, скрип поклажи и звон бубенчиков на шее у скота, встревоженного нашим появлением. Все эти чувства, все эти ощущения, которые хранила в себе долина, остались отпечатанными в моей памяти, и сейчас я не просто воспринимал их, нет, казалось, они проникают внутрь меня, струятся сквозь мое тело, охватывая его со всех сторон.

Дом Варвары и Стелиоса был погружен во тьму. Как правило, они просыпались вместе с животными примерно в три-четыре часа утра, поэтому ложились около девяти вечера. Мы как можно тише занесли вещи, поднявшись по крутому склону к нашему дому, после чего мальчики пожелали нам спокойной ночи и ушли.

Комнаты практически не изменились с тех пор, как мы оставили их четыре года назад, когда переехали в окончательно приведенный в порядок дом на другом конце долины. Однако теперь у нас на кухне и в туалете была вода, которая хранилась в огромной цистерне и подавалась через небольшой бак на крыше дома.

В средней комнате, где раньше я работал над романами, хозяева поставили кровать для Сары и, к нашему Удивлению и восторгу, для Мэтта, ту самую складную кроватку, которую мы приобрели для Сары, когда она была в его возрасте. Мы оставили ее внукам Варвары и Стелиоса, и теперь она вернулась к нам.

В нашей большой комнате, на месте старой кровати из кованого железа, которая здесь стояла, когда я впервые вошел в этот дом, мы увидели новую, двуспальную, с изголовьем, сделанным из лакированной фанеры. Прежняя кровать с букетиком цветов, нарисованным на медальоне в центре изголовья, сейчас была в Ретимно. Когда мы переехали в наш домик на Патмосе, мы стали упрашивать Варвару и Стелиоса продать нам ее – ведь именно на ней мы с Даниэллой зачали Сару и вообще впервые занялись любовью друг с другом. Хозяева пообещали переговорить с дочкой в Афинах. К счастью, у нее не оказалось никаких особенно значимых воспоминаний, связанных с этой кроватью, и вопрос был решен. Когда Варвара и Стелиос передали нам радостное известие, они наслаждались нашей реакцией, прислонившись друг к другу, как голубки, и счастливо улыбаясь.

Мы уложили детей в кроватки, погасили свет и сами залезли в постель, прижавшись друг к другу под холодными грубыми льняными простынями, не знавшими человеческого тепла с прошлой зимы. Только в этот момент до меня дошло, что нас от комнаты детей отделяет лишь тонкая, неплотно прикрытая застекленная дверь, поэтому шансы в ближайшие три месяца спокойно заняться любовью в полнейшем уединении неудержимо стремились к нулю.

Я поделился своими тревогами с Даниэллой, попытавшейся меня успокоить.

– Ты же сам прекрасно знаешь, как крепко они спят. Они будут играть на пляже круглыми днями и очень уставать.

– Угу, – ответил я.

– А что еще нам остается делать?

– Не знаю.

Я стал вслушиваться в тишину. Я вслушивался долго, с минуту. Из соседней комнаты не доносилось ни звука.

Как обычно, мы легли в постель голыми, а кожа Даниэллы была такой же шелковой и нежной, как и девять лет назад. Я чуть повернулся к ней.

– Как ты думаешь, они уже уснули? – спросил я.

– Том!

Возможно, я уснул. Наверняка я задремал, поскольку прошло несколько часов. Однако казалось, сознание так ни на секунду и не отключилось. В мозгу бесконечно продолжали прокручиваться тревожившие меня мысли. Они выныривали из глубин разума, привлекали мое внимание и тут же снова погружались обратно, уступая место другим, еще более пугающим.

Что же я делаю? У нас и так сбережений кот наплакал, а я еще решил ими рискнуть. И как? Снял эту кричаще безвкусную таверну, да еще и расположенную у черта на куличках. С чего я взял, что задуманное мне будет по зубам? Работа в таверне совсем не то, что готовить дома на четверых, восьмерых и даже десятерых гостей. Если повезет, за один только вечер таверна будет пропускать пятьдесят, а то и больше человек, а за день одну, а может, и две сотни. И лишь малая толика этих посетителей будут моими друзьями. Хорошо, даже с друзьями ситуация тут немножко иная. Это не просто гости, которых ты пригласил к себе домой на ужин. Дома можно было подстраховаться, воспользовавшись старым приемом моего отца: в случае фиаско на кухне следовало напоить компанию до такого состояния, что, когда они, пьяные и изголодавшиеся, наконец сядут за стол, им покажутся пищей богов даже консервированные спагетти. Существенную роль играл и еще один фактор, фактор вежливости. Даже если ужин не удался, никто не будет высказывать претензии хозяину вечера.

И вот теперь ко мне в таверну пойдет народ, который станет платить за то, чем я его буду угощать, причем надо учитывать и тот факт, что большая его часть, в особенности греки, вообще не пьет. При этом главным и единственным источником вежливости должен быть я.

Действительно ли я умею готовить? Нет, правда? С чего я это решил? С того, что у меня есть несколько коронных блюд типа спагетти алла карбонара, курятины с огурцами по-китайски и подшивка журнала «Гурман» за десять лет? Может, потому, что мне под силу отличить турнедо Россини [5]5
  Небольшой кусок говяжьего филе толщиной около 2,5 см и диаметром 7–10 см, который заворачивают в тонкий слой сала и жарят на сковороде или на гриле. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]от турнедо по-охотничьи, чалупас [6]6
  Мексиканские кукурузные оладьи с сыром или мясом.


[Закрыть]от чапатис [7]7
  Индийское блюдо, представляющее собой маисовые лепешки с соусами и различными гарнирами или творогом.


[Закрыть]и вино «Шато-Лафит-Ротшильд» урожая 1958 года от вина той же марки, но старше на один год? Да кого это вообще будет волновать? Это всего лишь лакировка реальности.

И вообще, с чего я взял, что ко мне в таверну кто-нибудь придет, особенно теперь, после того как я испортил отношения с Мельей? У греков вообще незаурядный талант вредить недругам и распространять слухи о других людях, особенно об иностранцах. В Ретимно, когда я работал в ресторане «У Сократа», друзья мне рассказали о молодом критянине, который ошивался у ресторана. Этот подросток не только плел всем и каждому, что я шпион, но и собирался меня застрелить. Я немедленно заявил, что пойду в полицию. Друзья меня остановили и попросили не беспокоиться, пообещав, что о молодом человеке позаботятся. Два дня спустя его призвали в армию и отправили в глушь на север Греции охранять границу с Албанией. Как это получилось – не знаю. Мелья, вращавшаяся в высшем свете, действовала гораздо тоньше. Пальба была не в ее стиле. У нее имелась куча других способов разобраться со мной, причем так, чтобы ни я, ни кто-либо другой не заподозрил бы, что она в этом замешана.

Шел уже четвертый час утра. Я чувствовал, что никак не могу успокоиться и начинаю сходить с ума. «Бойся в одиночку копаться в собственных мыслях, – как-то предупреждал меня мой друг художник Дик. – Это крайне опасное занятие».

Даниэлла, единственный человек, с которым я мог поделиться своими тревогами, крепко спала, мурлыча как котенок. Впрочем, я же мужчина и должен разобраться во всем сам. Чтобы унять беспокойство, я выскользнул из кровати и прокрался на террасу, чтобы выкурить сигарету, – привычка, от которой я уже давным-давно отказался.

Стояла мертвая тишина. Цикады и лягушки умолкли, а петухи с ослами еще не проснулись. Долину и море заливал призрачный серебряный свет луны. Тишина была непроницаемой, всеподавляющей, чудотворной, словно Господь обращался ко мне со словами: «Забудь, ответов на твои вопросы не существует, и прятаться тебе негде».

Когда перебираешься в Грецию, замечаешь за собой склонность к философствованию, особенно в лунные ночи на таких крошечных островках, как Патмос, или всеми забытых долинах, как Ливади. Здесь практически негде укрыться, и мало что отделяет тебя от действительности. В цивилизованном мире подавляющая часть проблемных жизненных аспектов оказывается так или иначе скрыта. Кажется, неприятности происходят не с тобой, а с кем-то другим, с каким-нибудь телевизионным героем. Само собой даже на Манхэттене вам не нужно, перед тем как сесть, тщательно осматривать унитаз – вдруг на нем примостился паук «черная вдова», вы не боитесь, что, порезав ногу, вам придется распрощаться с ней, – здесь же не только в полях, но и на тропинках лежит навоз, поэтому по неосторожности через открытую ранку можно легко подхватить инфекцию.

Тропинки также знамениты тем, что на них кишмя кишат гадюки, которые посреди дня выползают погреться на солнце. Кожа у них серо-коричневая, и поэтому змеи сливаются с камнями и корнями деревьев. Повсюду можно столкнуться со скорпионами – несколько раз они заползали к нам в постель, когда мы с Даниэллой занимались любовью. На пляже, на мелководье в песок зарываются пескарки, становясь практически невидимыми – наружу торчат лишь ядовитые шипы, в любой момент готовые впиться в ногу ничего не подозревающего купальщика. То же самое можно сказать и о морских ежах, притаившихся среди скал.

Вы постоянно находитесь в шаге от несчастных случаев и даже трагедий. Молодой человек, с которым вы только что пили кофе, возвращается к работе над рыбацкой лодкой, вытащенной на берег, и, заговорившись с приятелем, наступает в лужу, а в руках у него работающая электродрель. Крестьянин, отец троих детей, покупает новый трактор и в тот же день разбивается на нем при попытке съехать со склона на поле. Греки, прощаясь с усопшими, не прячутся по моргам и отдаленным кладбищам. Гроб с телом проносят через деревню посреди дня, и женщины голосят, причитают, рыдают вне зависимости от того, знаком им покойный или нет.

Смерть, горе, несчастье, появление на свет умственно отсталых детей – все это вполне может здесь произойти. Нельзя сказать, что этих событий ждут с распростертыми объятиями, как дорогих гостей, но, пользуясь этим сравнением, и не отправляют трапезничать на кухню. Греки имеют с этим дело со времен Ахиллеса и даже раньше. Это часть их жизни, как, например, яркое солнце. Вне зависимости от вашего проворства, реальность все равно настигнет вас.

Именно об этом я думал, пока сидел на балконе, разглядывая тихую, безмолвную картину, представшую передо мной. В лунном свете она ничуть не утратила своего очарования. Жизнь со всеми удобствами среди асфальтовых дорог и бетонных коробок Ретимно привела к тому, что мы несколько ослабили нашу бдительность, позволив нам думать, что мы можем хоть как-то контролировать события. Но теперь мы вернулись обратно…

Вдруг я услышал, как в доме внизу распахнулась дверь на террасу. В потоке бившего изнутри белого света я увидел силуэт крепко сбитого Стелиоса, который вышел из дома, чтобы снова взяться за работу. Начинался новый день.

Стелиос сразу же меня заметил.

– Эй, Тома! – крикнул он, и тишина разлетелась на мелкие осколки. – Калос орисесс!

С возвращением.