Текст книги "Греция. Лето на острове Патмос"

Автор книги: Том Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Руины Хоры

К моменту моего появления на острове там имелась дорога, по которой ездил поскрипывающий древний автобус и которая разделяла остров на три части: центральную со столицей-портом Скала, находящейся на уровне моря, и с прилегающими к ней торговыми районами, а также южную, где на вершине холмов располагался исторический центр Хора, и северную – с долинами, равнинами и бухточками с рыбацкими и крестьянскими деревеньками, в число которых входила и Ливади.

Скала была городком, куда отправлялись торговать на рынках, ходить по магазинам, к докторам и зубным врачам. Там располагались почта и телеграф. Череда скромных беленых домиков изгибалась вдоль побережья. Там имелся узкий пляж, на одном конце которого вдоль моря были посажены тамариски, на другом – стояла белая церковь с голубым куполом, а посередине нелепо торчало здание таможни, построенное итальянцами, – последнее напоминание о странном периоде оккупации, начавшейся с распадом Оттоманской империи и закончившейся после Второй мировой войны.

В городе имелось несколько крошечных бакалейных магазинчиков, пара мясных лавок и булочных, а кроме того, овощной рынок, где можно было лицезреть скудные дары природы, произраставшие на острове, – осадки на Патмосе ограничивались мелким дождичком в конце августа. Вдоль причала в той части старого порта, который еще использовался, стояло несколько рыболовецких лодок, а в тени здания таможни поджидали редких клиентов три дряхлых такси.

Я отыскал человека, который говорил по-английски. Его звали Кристос – он оказался владельцем туристического агентства и кондитерского магазина. Я спросил, можно ли снять в долине, которую я видел на севере, какой-нибудь домик или комнату. «Нет-нет, – замотал он головой, – там снимать нечего. Езжайте в Хору. Чудесное место! Вам там понравится! Всем иностранцам там нравится! Они там покупают дома! Автобус сейчас отходит. Езжайте! Обещаю, вы не пожалеете!» Я подхватил сумку и кинулся к автобусу, слыша, как Кристос кричит мне вслед: «Оттуда открывается чудесный вид!»

Вид оказался не просто чудесным, от него перехватывало дыхание. Когда я вышел из автобуса на вершине холма, вздымавшегося над морем на высоту двухсот с лишним метров, передо мной открылась величественная панорама острова, побережье которого было испещрено многочисленными заливчиками и бухточками, – на север волнами тянулись холмы и долины, кое-где, словно крошкой, обсыпанные малюсенькими беленькими домиками. С восточной стороны я приметил долину, увиденную с борта «Мимеки». Еще дальше на север, отделенный от Патмоса серебристыми водами моря, лежал остров Самос, а справа протянулся турецкий берег, от которого отчалил, отправляясь сюда в изгнание, святой Иоанн, несший слово Божье.

За моей спиной над белыми домами Хоры, напоминающими разбросанные кубики, вздымался монастырь Святого Иоанна. Я двинулся по уходившей вверх мощеной дороге, которая вела в город, не обращая внимания на указатели, показывавшие направление к монастырю, углубившись в лабиринт улочек.

Вскоре я оказался в окружении массивных каменных стен. Почти все немногочисленные окна были заперты и закрыты ставнями. Деревянные двери мастера отделывали литыми украшениями и решетками. Передо мной предстали отнюдь не заурядные дома, а настоящие особняки, большая часть в два, а то и три этажа высотой, некоторые с застекленными террасами наверху. Многие из этих домов, совершенно очевидно, стояли в запустении – стены их местами осыпались, обнажив давным-давно заброшенные сады, поросшие сорняками и колючей ежевикой.

Довольно долго мне никто не попадался на глаза, хотя то тут, то там трепет кружевных занавесок, прикрывавших окна и двери, выдавал присутствие живых людей. Бродя по крытым переходам и улочкам, столь узким, что я перестал понимать, с какой именно стороны сейчас солнце, я стал ощущать себя господином Землемером, героем романа Кафки, силящимся попасть в недоступный по неким загадочным причинам Замок. Что же этот город, безусловно знававший времена богатства и расцвета, делал на далеком Патмосе, куда, казалось бы, приезжали разве что для молитвы и покаяния?

Несколько позже я узнал, что богатством и последующим упадком остров был обязан стяжательству как монахов, так и мирян – большую часть последних изначально привезли на остров с Крита для строительства монастыря. В XVI веке, воспользовавшись тем, что Патмос, являясь одной из святынь, был освобожден от уплаты налогов, они во славу Господа и ради собственной выгоды построили торговый флот, приносивший в Средиземном море чуть ли не больше всего прибылей. Особняки явились приметой тогдашнего расцвета, а лабиринт из узеньких кривых улочек специально предназначался для того, чтобы запутать потенциальных захватчиков. Еще одним результатом процветания стал неизменный рост богатств в монастырских сокровищницах.

Нет ничего удивительного в том, что все эти богатства привлекли внимание арабских пиратов и военных флотов европейских и балканских держав. Нападение на остров следовало за нападением, и в результате Патмос был разграблен. Разрушение довершили два страшных землетрясения, причем после последнего повторные толчки продолжались без конца на протяжении еще пары месяцев. В XIX веке в результате войны с турками за независимость Греции Патмос со своими старыми парусниками отошел к приближающейся к упадку Оттоманской империи. С этого времени много из того, что осталось, было заброшено и теперь лежало в руинах.

К тому моменту, когда я наконец выбрался из лабиринта городских улочек на крошечную площадь с кафе, я уже понял, что Хора мне не подходит. Помимо запустения, от которого веяло жутью, Хора располагалась слишком далеко от моря и земли. В этом поселении было чересчур много от города. Кроме того, тут обитали иностранцы, о которых упоминал Кристос. Они где-то здесь наслаждались роскошью в купленных и отстроенных особняках. Мне не хотелось с ними знакомиться и страдать от зависти при виде их домов. Я просто-напросто не располагал временем для общения с ними. Чтобы написать роман, у меня имелось только лето, и я собирался прожить его как монах.

Ну а кроме того, внутренний голосок продолжал нашептывать мне об увиденной с корабля долине.

Ливадиотис

Вернувшись в Скалу, я отыскал водителя такси, который согласился отвезти меня в долину. Шофера звали Еврипид, и он оказался гордым обладателем хромированного сине-зеленого «бьюика» 50-х годов. За утробное рычание мотора Еврипид любовно окрестил свой автомобиль то аэропл ано моу– мой самолет. Шофер был родом из Ливади, ливади отисом, и считал, что у меня есть небольшой шанс снять себе что-нибудь в долине. Так или иначе, я уже решил, что мне непременно надо увидеть долину. Она была самым прекрасным местом на Патмосе.

Проехав пять миль по пыльной грунтовой дороге, вившейся змеей вдоль побережья, и увидев мельком несколько других бухточек к востоку и западу от нас, мы наконец попали в деревеньку Верхняя Ливади – скопищу одноэтажных каменных домиков, маленькому бакалейному магазинчику, парочке крошечных кафе и большой церкви. Оттуда нам предстояло проехать до долины еще с полмили под уклон по дороге, столь сильно размытой зимними дождями, что Еврипиду из жалости к своему бесценному аэропланопришлось сбросить скорость до минимальной.

Долина и вправду оказалась очень красивой – она раскидывалась перед моим взором подобно амфитеатру, сбегая вниз к наносной равнине, которую пересекали каменные стены, тропинки и практические сухие русла речушек. Скалистые склоны холмов поросли кактусами. Пейзаж украшали цветущие фиговые, лимонные и оливковые деревья. Крестьянские домики и загоны для скота поднимались над землей, словно вырастая из нее, а также из склонов холмов, из укромных уголков промеж скал. Несколько групп домиков расположились ниже, на равнине, а огороженные каменными стенами дорожки, вившиеся среди полей, кое-где были отмечены белоснежными церквушками.

У подножия долины, на востоке, имелась широкая бухточка в форме лошадиного копыта и пляж во всю ее длину – где-то метров четыреста пятьдесят. В середине пляжа в море выступал небольшой каменный пирс. Между ним и южным мысом стояли на якорях несколько рыбацких лодок. Рядом с тянущейся вдоль пляжа дорогой за зарослями тамариска притаились одноэтажные домики.

– Может быть, там? – спросил Еврипид.

В моей груди будто что-то прорвало – словно я на очень долго, сам того не замечая, задержал дыхание и только теперь, увидев долину, медленно начал выдыхать.

Знаете, на свете есть такие места, которые ждут тебя, как любимые, кого ты еще не встретил. Когда (и если) судьба тебя сводит с ними, ты немедленно понимаешь, что именно их ты и искал всю жизнь. Создается такое впечатление, что некогда, давным-давно, тебя связывало с этим человеком или местом нечто глубоко личное. Я влюбился в долину с перового же взгляда, когда еще стоял на борту «Мимеки». Я знал, что не просто сниму там себе дом, я понимал, что это место станет мне родным. Я ощущал себя Одиссеем, возвращающимся в Итаку после долгого путешествия по чужим землям (в том числе и своей настоящей родине), языки которых я никогда до конца не понимал.

Я до сих пор поражаюсь при мысли, что именно в этот момент на другом конце Патмоса в маленьком домике на берегу бухты, которую я проезжал по дороге в Ливади, будущая мать моих детей сидела на террасе, размышляя точно так же, как и я, о том, чем, наконец добравшись до острова, она собирается заняться в жизни.

Даниэлла

– Разъединили! – Я повесил трубку.

– Чего от тебя хотел Теологос? – спросила Даниэлла.

– Ничего, – махнул рукой я. – Ему в голову взбрела безумная мысль сдать мне в аренду таверну на лето. – С этими словами я побежал на работу.

К тому времени, когда вечером вернулся домой, я чувствовал легкое волнение, возникающее у меня, как правило, в моменты, когда я собираюсь сделать нечто, полностью идущее вразрез со здравым смыслом. Предложение Теологоса не давало мне покоя. Теперь главная сложность заключалась в том, чтобы уговорить Даниэллу.

Ее отец кардинально отличался от меня, являясь настоящим воплощением благоразумия. Будучи профессором экономики университета в Экс-ан-Провансе, он надевал костюм даже утром в выходные, водил «ситроен», надев перчатки, а все излишки денег вкладывал в правительственные облигации и акции, дающие высокие дивиденды. У матери Даниэллы была ученая степень по антропологии. Некогда она изучала португальский, собираясь отправиться в Бразилию, чтобы заняться изучением быта и традиций индейцев, но потом встретила красивого молодого юриста, будущего отца моей жены, и пожертвовала своей карьерой ради него. Даниэлла, в свою очередь, покорно поступила в Сорбонну на юридический факультет, но, поучившись там некоторое время, в какой-то момент ошарашила родителей и пятерых братьев и сестер, заявив, что всегда хотела стать художником. Не дожидаясь их реакции, она забрала документы с юридического и перевелась на факультет изящных искусств.

Там она влюбилась в творчество великих русских иконописцев и провела целое лето в православном монастыре на юге Франции, занимаясь изучением техники и приемов иконописи. Потом, поскольку семья продолжала на нее давить, уговаривая взяться за ум и более ответственно относиться к жизни, она уехала из страны, некоторое время пожила на Крите, а оттуда направилась на Патмос. Ее влекло то же самое желание, что снедало и меня, – ей хотелось узнать, на самом ли деле она художник или всего-навсего очередной дилетант.

Когда я увидел ее в то первое лето на Патмосе, она сидела в кафе, расположенном в одном из переулков, выходивших к порту. Ей шел двадцать четвертый год, стройную фигуру покрывал орехового цвета загар, каштановые волосы отливали золотом, а миндалевидные глаза были зелеными. Лифчика она не носила. Даниэлла, глубоко задумавшись, устремив взгляд в никуда, смахивала перемазанными в краске пальцами табачные крошки с губ. Перед ней на столике стоял стакан узо с водой – напитком белым как молоко. Она была француженкой, преисполненной загадочностью, а ее тяга к одиночеству завораживала всех мужчин на острове. Стоило мне бросить на нее один-единственный взгляд, и я тут же присоединился к их числу.

Всякий раз, когда меня заносило в порт, я старался отыскать ее в надежде, что мне подвернется возможность свести знакомство. Это случилось только в конце лета, да и то практически случайно. Впоследствии я говорил, что это судьба. Все произошло в один из пьянящих дней во время гулянки в таверне у Теологоса. Наше знакомство было связано с попыткой повторить одно из чудес, явленных Спасителем, и пройтись по воде словно посуху. Я расскажу вам об этом попозже.

С того времени Даниэлла изменилась. Все началось, когда она в первый раз забеременела. Как только она поняла, что носит под сердцем ребенка, тут же отказалась от узо, которое время от времени пила по утрам. Кроме того, Даниэлла бросила курить, по крайней мере на время беременности. В ее лексиконе стали появляться слова «решение» и «ответственность», например: «Мы решили завести ребенка. Значит, мы ответственны за его судьбу. Мы должны его обеспечивать».

Когда я рассказал о том, сколь заманчивым мне кажется предложение Теологоса, Даниэлла не стала ходить вокруг да около.

– Ты с ума сошел!

К тому моменту я уже обдумал доводы в свою пользу.

Я копил их весь остаток дня, приступив к делу, как только направился на курсы английского.

В принципе на таверне можно было заработать кучу Денег. Я рассказал о своих друзьях с Миконоса, которые за туристический сезон заколачивали столько, что им хватало потом на целый год – вложенные средства окупались как минимум втрое. Если мы станем брать таверну в аренду каждое лето и не покладая рук работать три месяца, в оставшиеся девять можно будет заниматься чем угодно – писать и рисовать в свое удовольствие. Выход просто идеальный. Это гораздо лучше, чем пахать преподавателем английского языка или корпеть над иконами для сувенирных лавочек.

– Патмос не Миконос, – подняла на меня взгляд Даниэлла.

– Когда построят новый пирс, все изменится. – Я напомнил, что в последнее наше лето туристов в таверну Теологоса набивалось столько, что найти свободное место бывало проблематично.

– В июле и августе, – возразила она, – а не все лето. И только днем. Что мы будем делать вечером? Автобус не ходит, а до порта семь километров. Я знаю Миконос. Основные деньги там делают именно за счет вечернего наплыва посетителей.

– Если наша таверна станет лучшей на острове, – ответил я, – а это не так-то сложно, люди будут ехать к нам.

Конкурентов у нас фактически нет. Все остальные закусочные в Скале и Хоре являли собой типичные греческие ресторанчики. Из года в год там подавались одни и те же набившие оскомину блюда: мусак а, пастициои томатес емистес. Они были едва теплыми, а кроме того, столь обильно заправлены маслом и дешевым маргарином, что подливка застывала, прежде чем человек успевал приступить к трапезе. Я уже принялся составлять в уме меню. В нашей таверне будут подавать старые, проверенные любимые блюда, которыми долгие годы бредили туристы: спагетти алла карбонара, бифштекс с перцем, курятина с огурцами по-китайски, паэлью с мидиями… [4]4
  Рецепты этих блюд приводятся в разделе «Дополнительные порции». – Примеч. автора.


[Закрыть]

– А как же наши швейцарские франки? – спросила Даниэлла.

Это был серьезный повод для беспокойства. Для того чтобы взять в аренду «Прекрасную Елену», нам предстояло поменять ценную иностранную валюту, которую мы получили от продажи дома, на драхмы. А хотим ли мы этого? И что мы будем делать с вырученными деньгами, если во-обще хоть что-то заработаем? Греческие драхмы за пределами самой Греции не пользовались спросом. Их можно было обменять лишь на жалкую долю того, что они стоили внутри страны.

За окном продолжал лить дождь, барабаня по узким, поблескивающим от воды улочкам Ретимно. Я словно бы забыл о холодных зимних ночах, которые мы провели в крестьянском домике в Ливади, дрожа под пропитанными влагой одеялами. Сейчас мне казалось, что на Патмосе стояло вечное лето.

– Нам предстоит единовременное вложение, – сказал я. – Потом мы станем платить за аренду драхмами, которые выручим за летний сезон. На остальные деньги будем жить зиму. Если мы проявим осмотрительность, у нас все может получиться. Так пойдет из года в год.

Размышляя над меню ресторанчика, я одновременно представлял статьи, которые появятся в журналах «Гурман» и «Путешествия и отдых». Воображение рисовало яхты, вставшие на якорь в бухте Ливади. «Да, – будут говорить их владельцы, – мы узнали о вашей таверне и специально приплыли на ужин с Миконоса».

Я показал на рабочее место Даниэллы, которое она себе устроила у дальней стены спальни. На козлах лежала большая грязная столешница, где громоздились бесчисленные баночки, бутылочки, горшочки и бумажные мешочки с кисточками, клеем и красками, которые моя жена использовала в процессе работы. На полу лежали сваленные грудой доски, выброшенные морем или же найденные во дворах оставленных домов. Из досок торчало немало ржавых гвоздей, которые, прежде чем приступить к работе, предстояло вытащить, что стоило немалых трудов. На стене висела полка, на которой в разной стадии готовности стояли иконы святого Георгия, архангела Михаила, Спаса Вседержителя, Марии с младенцем, святого Иоанна Богослова. Их предстояло завершить, а потом отнести в сувенирные лавки, где Даниэллу ждал неприятный, а порой и вовсе отвратительный спор о том, сколько и когда она получит за свою работу. В другом углу, забытый и покинутый, стоял изящный складной мольберт, который я приобрел Даниэлле в подарок во время весьма затратной поездки в Нью-Йорк в расчете на то, что мне удастся продать свой второй роман.

– Ты хочешь и дальше этим заниматься? – спросил я.

– Я не имею ничего против.

– Но ты же хотела писать свои картины.

– У нас же дети, – пожала плечами она.

Последние два с половиной года прошли под знаком несбывшихся ожиданий. Очень часто нас приводила в ужас сама мысль о том, где взять денег, чтобы заплатить за квартиру. Изначально мы приехали на Крит, чтобы Даниэлла родила здесь нашего второго ребенка, и на следующий день после рождения сына судьба нанесла нашему бюджету страшный удар. Я получил письмо от своего литературного агента в Нью-Йорке, в котором меня извещали, что шансы продать мой второй роман равны нулю.

Чтобы хоть как-то свести концы с концами и найти деньги до конца лета, я устроился официантом и поваром в маленький, на шесть столиков, ресторанчик в Ретимно. Это мне приносило около пяти долларов чаевых в день плюс бесплатная кормежка для семьи. Потом один из наших покровителей на Крите предложил мне работу на полную ставку – преподавать английский на курсах. Мы вернулись на Патмос, чтобы забрать вещи. Именно там, еле наскребя денег на обратную дорогу до Ретимно, мы осознали мрачную истину – идиллическая жизнь на острове, длившаяся семь лет, подошла к концу. Мы не можем здесь оставаться, даже если у нас есть деньги: у нас двое детей, и старшей дочери уже пора в школу. Вскоре мы выставили наш домик на продажу. Ушло два года, чтобы его отремонтировать, а после этого мы в нем прожили всего девять месяцев.

При всем при этом наш отъезд оказался слишком неожиданным, а у богини судьбы имелось кое-что для нас в запасе. Расставание с Ливади не было окончательным. Лично я чувствовал, что точка еще не поставлена. Аренда таверны даст мне возможность сделать широкий жест и досмотреть до конца прекрасный сон, которым я уже грезил. В каком-то роде в «Прекрасной Елене» мы устроим отвальную длиной в целое лето.

Помимо всего прочего, на нашем счете в швейцарском банке теперь имелось двадцать пять тысяч долларов, которые мы получили от продажи дома. Деньги наконец перевели в прошлом месяце, и с тех пор они мне жгли руки – я все ломал голову, как бы их поудачнее вложить.

– Деньги к деньгам, – сказал я Даниэлле. – Если они будут лежать мертвым грузом, мы их в итоге проедим до последнего гроша.

– Но семь тысяч долларов!

– Я скажу, что сумма меня не устраивает. Я собью цену.

Даниэлла посмотрела в окно, за которым на освещенной светом фонарей улице лил дождь, глянула на перемазанные краской пальцы и снова подняла на меня глаза. В соседней комнате спали Мэтт и Сара.

– Ладно, – пожала она плечами, – это твои деньги. Но не забывай, какое у Теологоса прозвище.

Я помнил. Его называли О-Ладос.

В греческом лад оявляется корнем слова «масло», имеется в виду масло как класс – машинное, оливковое и так далее. В Ливади поговаривали, что, когда Теологосу было пять лет, он стащил у матери немного оливкового масла и попытался обменять его в бакалейной лавке на леденцы. Несмотря на то что с тех пор уже минуло где-то пятьдесят пять лет, знакомые с ним жители острова по сей день звали его О-Ладос– масляный.