Текст книги "Приключения Перигрина Пикля"

Автор книги: Тобайас Джордж Смоллет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 67 страниц)

Глава X

Коммодор проявляет в иных случаях упрямство, а его супруга прибегает к хитрости, утверждая свою власть. – Она обнаруживает признаки беременности, к невыразимой радости Траньона, который, однако, обманывается в своих ожиданиях

Эти новшества были введены не без громких протестов с его стороны, и немало любопытных диалогов происходило между ним и его спутницей жизни, которая всегда одерживала победу в споре, так что физиономия его постепенно вытягивалась; он начал подавлять, а затем и вовсе задушил в себе раздражение; страх перед высшим авторитетом явно отражался на его лице, и не прошло трех месяцев, как он уже превратился в примерного супруга. Впрочем, его упрямство было только преодолено, но не уничтожено; в иных случаях он оставался таким же непреклонным и упрямым, как и прежде; но он не смел открыто сопротивляться и подчинился необходимости пассивно выражать негодование. Так, например, миссис Траньон пожелала купить карету и шестерку лошадей, ибо она не могла ездить верхом, а карета, запряженная парой, не подходила для особы ее звания. Коммодор, зная, что он слабее ее в словесном состязании, не счел нужным оспаривать это предложение, но остался глух к ее увещаниям, хотя они были подкреплены всеми доводами, какие могли, по ее мнению, умиротворить его, устрашить, пристыдить или выманить у него согласие. Тщетно твердила она о том, что безграничная любовь, которую она питала к нему, заслуживает ответной нежности и предупредительности; он не внял даже грозным намекам, брошенным ею касательно гнева обиженной женщины, и устоял, словно неприступный бастион, против всех рассуждений о чести и позоре. Не был он также поколеблен непристойными и недобрыми попреками, даже когда она обвинила его в корыстолюбии и напомнила ему о богатстве и почете, приобретенных им благодаря женитьбе, но, казалось, он ушел в себя, как черепаха, которая в случае нападения съеживается в своем щите, и безмолвно выносил бич ее укоров, словно не чувствуя боли.

Впрочем, со дня ее свадьбы это был единственный раз, когда она не достигла цели, а так как она решительно не могла примириться с неудачей, то и пыталась придумать какой-нибудь новый план, с помощью которого могла бы упрочить свое влияние и авторитет. То, в чем отказывала ей изобретательность, было достигнуто благодаря случаю, ибо не успела она прожить и четырех месяцев в крепости, как начались у нее частые приступы тошноты и рвоты, груди стали твердыми, а живот заметно выпятился; короче говоря, она поздравила себя с симптомами своей плодовитости, а коммодор пришел в восторг от перспективы иметь наследника, зачатого от него.

Она понимала, что это было самое подходящее время для восстановления ее суверенитета, и в соответствии с этим использовала те средства, какие природа предоставила в ее распоряжение. Не было ни одного редкого предмета обстановки и ни одного украшения, которых она бы не пожелала; а однажды, отправившись в церковь и увидев подъезжающий экипаж леди Стэйтли, она вдруг упала в обморок. Ее муж, чье тщеславие никогда еще не получало такого удовлетворения, как теперь, ибо его посев обещал жатву, – тотчас забил тревогу и для предотвращения подобных припадков, которые могли привести к последствиям, роковым для его надежды, дал ей разрешение заказать карету, лошадей и ливреи по ее собственному выбору.

Получив это полномочие, она в скором времени явила такой образчик вкуса и великолепия, что вызвала толки во всей округе и заставила затрепетать сердце Траньона, ибо он не видел пределов ее расточительности, которая проявилась также в самых неумеренных расходах на приготовления к родам.

Ее гордость, которая до сей поры сосредоточивалась на представителе рода ее отца, нынче как будто утратила всякое уважение к порядку наследования и побуждала ее затмить и унизить старшую ветвь рода Она обращалась с миссис Пикль с какою-то учтивой сдержанностью, и соревнование в величии немедленно возникло между золовкой и невесткой. Она ежедневно оповещала о своей знатности весь приход, прогуливаясь в карете якобы с целью подышать воздухом, и старалась расширить круг своих знакомых среди людей светских. Такое предприятие отнюдь не было связано с большими затруднениями, ибо все те, кто имеет возможность вести соответствующий образ жизни, всегда найдут доступ в так называемое лучшее общество и будут пользоваться репутацией, отвечающей их собственной оценке, причем их претензии не вызовут ни малейших: сомнений. Делая визиты и принимая гостей, она пользовалась каждым удобным случаем, чтобы заявить о своем состоянии, утверждая, что врачи запретили ей есть такое-то соление, а такое-то блюдо – яд для женщины в ее положении; мало того, там, где ее принимали запросто, она корчила гримасы, жалуясь, что шалунишка начинает буянить, и вертелась, принимая странные позы, словно ей причиняла ужасное беспокойство резвость этого будущего Траньона.

Да и сам супруг отнюдь не проявлял той сдержанности, какой можно было бы ждать. В клубе он частенько упоминал об этом доказательстве своей мощи как о завидном достижении для человека пятидесяти пяти лет, и подтверждал мнение о своей мощи, стискивая с удвоенной энергией руку трактирщика, после чего всегда следовало признание его недюжинной силы. Когда его приятели пили за здоровье Hans en kelder, или Джека в погребе, он принимал весьма самодовольный вид и выражал намерение послать мальчишку на морскую службу, как только тот в состоянии будет носить ружье, и надеялся еще при жизни увидеть его офицером.

Эта надежда помогала ему мириться с чрезвычайными расходами, на которые его обрекла расточительность жены, в особенности когда он размышлял, что потаканье ее мотовству ограничено сроком в девять месяцев, а большая часть этого срока к тому времени уже истекала. Однако, несмотря на такую его философическую покорность, ее фантазия взмывала иной раз на столь нелепые и недопустимые вершины наглости и глупости, что спокойствие духа покидало его, и он не мог втайне не пожелать, чтобы гордость ее была наказана крушением сладчайших ее надежд, даже если бы сам он оказался главным страдающим лицом в результате такого разочарования. Впрочем, это были только мысли, вызванныевременным отвращением, которые угасали так же внезапно, как возникали, и никогда не причиняли ни малейшего беспокойства особе, внушавшей их, ибо он заботился о том, чтобы старательно скрывать их от нее.

Тем временем она благополучно приближаюсь к концу срока, определенного ее вычислениями, в надежде на счастливый исход; дни, по ее расчетам, истекли, и вот среди ночи у нее обнаружились симптомы, которые, казалось, предвещали наступление критического момента. Коммодор вскочил с большой поспешностью и потребовал акушерку, уже несколько дней проживавшую в доме. Тотчас же были созваны кумушки, и все предались сладким надеждам, но родовые схватки постепенно прекратились, и, по мудрому замечанию матрон, это была ложная тревога.

Спустя две ночи они получили вторичное уведомление, а так как талия ее заметно уменьшилась, то полагали, что все идет прекрасно. Однако этот приступ оказался не более решающим, чем первый; муки прекратились вопреки всем ее стараниям усилить их, и добрые кумушки разошлись по домам в ожидании третьей и заключительной схватки, намекая на всем известное изречение, что «число три всегда приносит счастье». Но на сей раз это изречение оказалось несостоятельным: следующий сигнал был таким же ложным, как и первые, и вдобавок сопровождался феноменом странным и необъяснимым. Это было не что иное, как уменьшение миссис Траньон в объеме, чего следовало ждать после рождения вполне доношенного ребенка. Пораженные таким непонятным событием, они собрались на совет и, заключив, что этот случай является во всех отношениях странным и загадочным, выразили желание, чтобы немедленно был послан человек за врачом мужского пола, сведущим в акушерском искусстве.

Коммодор, не догадавшись о причине их замешательства, тотчас отдал это приказание Пайпсу, и менее чем через час они услышали диагноз врача, жившего по соседству, который смело заявил, что пациентка отнюдь не была беременна. Такое заявление было подобно громовому удару для мистера Траньона, который на протяжении восьми дней и восьми ночей неустанно ждал, что его назовут отцом.

Придя в себя, он с проклятьем объявил, что врач – невежественный парень и что он отказывается полагаться на его приговор, утешаемый и укрепляемый в своей поколебленной вере словами акушерки, которая продолжала поддерживать в миссис Траньон надежду на быстрое и благополучное разрешение, говоря, что она помогала много раз при таких же обстоятельствах, когда здоровый ребенок рождался уже после того, как у матери исчезли все признаки беременности. За любую соломинку, какой бы ни была она тонкой, жадно хватаются люди, которым грозит разочарование. На каждый вопрос, предложенный ею леди и начинавшийся словами: «Не чувствуете ли вы?» или «Нет ли у вас?» – ответ получался утвердительный, либо соответствовавший истине, либо нет, так как у вопрошаемой не хватало духа отрекаться от тех симптомов, какие могли укрепить надежду, давно ею лелеемую.

Эта опытная особа, сведущая в повивальном искусстве, была оставлена для постоянного ухода на три недели, в течение которых у пациентки несколько раз возобновлялось то, что ей угодно было считать родовыми муками, пока, наконец, она и ее супруг не стали посмешищем для всего прихода и эту сумасшедшую пару не убедили расстаться с надеждой даже тогда, когда жена сделалась тощей, как борзая, и им были представлены другие бесспорные доказательства их заблуждения. Но они не могли предаваться вечно этой сладкой иллюзии, которая в конце концов рассеялась и уступила место приступу стыда и смущения, каковой удерживал супруга дома целых две недели и приковал его жену к постели на несколько недель, в продолжение которых она претерпевала все муки величайшего унижения; но, наконец, и это было сглажено мягкой рукой времени.

Первая передышка после приступа скорби была ею использована для строгого исполнения так называемых религиозных обязанностей, которым она предавалась с озлобленной суровостью, начав гонения в своей собственной семье, вследствие чего прислуге житья не было в доме; она даже нарушила почти невозмутимое спокойствие Тома Пайпса, вывела из терпения самого коммодора и не пощадила никого, кроме лейтенанта Хэтчуея, которому она никогда не осмеливалась досаждать.

Глава XI

Миссис Траньон утверждает тиранию в крепости, тогда как ее супруг загорается любовью к своему племяннику Пери, который даже в нежном возрасте обнаруживает своеобразные наклонности

По прошествии трех месяцев, посвященных этим благочестивым развлечениям, она снова появилась в свет, но постигшее ее несчастье произвело на нее такое впечатление, что она не могла смотреть на детей и начинала дрожать, если случайно упоминали в разговоре о крестинах. Ее характер, который был от природы не из приятных, казалось, впитал двойную порцию уксуса вследствие ее разочарования; посему ее присутствия не слишком домогались, и она нашла очень мало людей, склонных оказывать ей те знаки внимания, которые она считала полагающимися ей по праву. Это пренебрежение оттолкнуло ее от общества столь невоспитанных людей; она сосредоточила всю силу своих способностей на управлении собственным домом, который в результате стонал под ее деспотической властью, а в бутылке бренди она обрела великое утешение после всех испытанных ею огорчений.

Что до коммодора, то он в короткое время примирился со своим унижением, предварительно выслушав много язвительных насмешек от лейтенанта, а так как теперь главной его страстью стали отлучки из дома, то он посещал трактир усерднее, чем когда бы то ни было, больше заботился о поддержании дружеских отношений со своим шурином мистером Пиклем и на почве этой близости загорелся любовью к своему племяннику Пери, которая длилась до конца его жизни. В самом деле, следует признать, что Траньону от природы не были чужды те душевные движения, которые, будучи странно извращены, замаскированы и подавлены вследствие безалаберной его жизни и воспитания, тем не менее иногда давали о себе знать в целом ряде поступков.

Так как все надежды на продолжение его собственного рода погибли, а от своей родни он отказался из-за ненависти к ней, не удивительно, что благодаря близкому знакомству и дружескому общению, наладившемуся между ним и мистером Гемэлиелом, он почувствовал симпатию к мальчику, которому шел в то время третий год; он был действительно очень красивым, здоровым и подающим надежды ребенком; особое же расположение дяди, казалось, снискал он благодаря некоторым странностям характера, которыми отличался еще в колыбели.

Рассказывают о нем, что на первом же году своей младенческой жизни он имел обыкновение, когда его одевали, а мать осыпала ласками, вдруг ни с того ни с сего, – она в это время упивалась мыслями о своем счастье, – пугать ее воплями и криками, звучавшими весьма неистово, пока его не раздевали донага с величайшей поспешностью, по приказу устрашенной родительницы, которая думала, что его нежное тело терзает какая-нибудь злополучная, неудачно заколотая булавка; и, причинив им все это беспокойство и ненужные хлопоты, он лежал, барахтаясь и смеясь им в лицо, словно потешался над их неуместной тревогой. Мало того, утверждают, что однажды, когда старуха, прислуживавшая в детской, украдкой поднесла к губам бутылку с возбуждающим напитком, он дернул свою няньку за, рукав и, догадавшись о воровстве, предостерегающе подмигнул ей с таким лукавым видом, словно говорил, усмехаясь: «Да, да, все вы этим кончите».

Но эти проблески мысли у девятимесячного младенца столь невероятны, что я рассматриваю их как наблюдения ex post factum[5]5
  Задним числом (лат.).


[Закрыть], основанные на воображаемых воспоминаниях, когда он был уже старше и странности его нрава стали гораздо заметнее, – наблюдения, сходные с остроумными открытиями тех прозорливых исследователей, которые могут обнаружить нечто явно характеристическое в чертах любой прославленной особы, чей характер им предварительно разъяснили. Впрочем, не пытаясь определить, в какой период его детства проявились впервые эти своеобразные качества, я могу, не отступая от истины, заявить, что они были весьма ощутимы, когда он в первый раз обратил на себя внимание и завоевал расположение своего дяди.

Казалось, что он отметил коммодора как подходящий объект для высмеивания, ибо почти всегда его ребяческая насмешка была направлена против Траньона. Не буду отрицать, что в этом отношении на него могли повлиять пример и указания мистера Хэтчуея, который с наслаждением руководил первыми шагами его гения. Когда подагра избрала своим обиталищем большой палец ноги мистера Траньона, откуда она не отлучалась ни на один день, маленький Пери испытывал большое удовольствие, наступая случайно на больной палец, а когда его дядя, рассвирепев от боли, проклинал его, называя дьявольским отродием, он умиротворял его в одну секунду, возвращая проклятье с такой же энергией и спрашивая, что случилось со старым Ганнибалом Непобедимым, – прозвище, которое он, по наущению лейтенанта, дал сему командиру.

И это был не единственный эксперимент, которым Пери испытывал терпение коммодора, с чьим носом позволял себе непристойные вольности, даже когда Траньон ласкал его, посадив к себе на колени. За один месяц он заставил его истратить на тюленью кожу две гинеи, похищая из его карманов различные кисеты, которые тайком предавал сожжению. Капризный его нрав не пощадил далее любимого напитка Траньона, который, прежде чем обнаружить неприятную примесь, не раз выпивал залпом солидную порцию, приправленную табаком из табакерки его шурина. А однажды, когда коммодор слегка ударил его в наказание тростью, он растянулся на полу, словно потеряв сознание, к ужасу и изумлению ударившего; но, приведя весь дом в смятение и отчаяние, раскрыл глаза и от души посмеялся удавшейся проделке.

Перечислять все злосчастные фокусы, какие он выкидывал со своим дядей и другими людьми, пока ему не пошел четвертый год, – труд не легкий и не очень приятный. Примерно в это время он был отправлен с провожатым в школу по соседству, чтобы, по выражению его доброй матери, предохранить его от беды. Однако здесь он почти ни в чем не преуспевал, кроме проказ, которым предавался безнаказанно, потому что школьная учительница не осмеливалась досаждать богатой леди применением чересчур строгих мер к ее единственному ребенку. Впрочем, миссис Пикль была не настолько слепа и пристрастна, чтобы радоваться такой неуместной снисходительности. Пери был взят от этой вежливой учительницы и вверен руководству педагога, которому было приказано назначить такие наказания, какие мальчик, по его мнению, заслуживает. Этим правом он не преминул воспользоваться; его ученика регулярно секли два раза в день, и по прошествии восемнадцати месяцев, в течение коих Пери проходил этот курс дисциплины, педагог объявил, что это самое упрямое, тупое и своенравное существо, какое когда-либо попадало к нему на выучку; вместо того чтобы исправиться, он, казалось, ожесточился и укрепился в своих порочных наклонностях и утратил малейшее чувство страха, равно как и стыда.

Его мать была крайне удручена такою тупостью, которую она считала унаследованной от отца и, стало быть, непреодолимой, несмотря на все усилия и заботу. Но коммодор радовался грубости его натуры и в особенности был доволен, когда, наведя справки, узнал, что Пери поколотил всех мальчиков в школе, – факт, на основании которого Траньон предвещал ему счастье и благополучие в дальнейшей его жизни, заявляя, что в его возрасте он сам был точь-в-точь таков.

Ввиду того, что мальчик, которому шел седьмой год, столь преуспел под розгой своего беспощадного гувернера, миссис Пикль посоветовали отправить его в пансион неподалеку от Лондона, находившийся в ведении человека, славившегося своим успешным методом воспитания. Этому совету она последовала с сугубой готовностью, ибо в скором времени ждала второго ребенка и надеялась, что тот поможет ей забыть о досаде, какую вызвали в ней малообещающие таланты Пери, или по крайней мере потребует ее забот и тем самым поможет ей перенести разлуку с другим сыном.

Глава XII

Перигрина отдают в пансион. – Он обращает на себя внимание своими дарованиями и честолюбием

Коммодор, узнав о ее решении, против которого ее супруг не посмел привести ни малейших возражений, так сильно заинтересовался судьбой своего любимца, что снарядил его на собственный счет и сам проводил его до места назначения, где внес вступительную плату и поручил его сугубым заботам и руководству помощника учителя, который, будучи ему рекомендован как способный и честный человек, получил вперед приличную мзду за свой труд.

Это проявление щедрости надлежало считать благоразумным поступком; помощник был действительно человек ученый, добросовестный и здравомыслящий; и хотя он и вынужден был благодаря возмутительному капризу фортуны занимать должность младшего учителя, но единственно его способности и усердие создали школе такую высокую репутацию, какой ей никогда не могли бы доставить таланты его начальника. Он установил порядок строгий, но отнюдь не суровый, введя ряд правил, приспособленных к возрасту и пониманию всех школьников, и каждого нарушителя судили по справедливости его товарищи и подвергали каре согласно решению, вынесенному присяжными. Ни один мальчик не был наказан за непонятливость, но дух соревнования пробуждали своевременной похвалой и искусным сравнением и поддерживали раздачей маленьких наград, которые присуждались тем, кто обратил на себя внимание своим прилежанием, хорошим поведением или дарованиями.

Приступив к воспитанию Пери, этот учитель – его фамилия была Дженингс, – следуя своему неизменному правилу, исследовал почву, то есть стал изучать его характер, чтобы действовать сообразно его наклонностям, которые были странно извращены по причине нелепого воспитания. Он обнаружил в нем упрямство и бесчувственность, которая развилась у ребенка постепенно за долгий период притупляющих наказаний; сначала на него ни малейшего впечатления не производили те похвалы, которые воодушевляли прочих школьников, и никакие упреки не могли пробудить честолюбие, погребенное, так сказать, в могиле позора. Поэтому учитель прибег к презрительному пренебрежению, с помощью которого старался излечить эту упрямую душу, предвидя, что если сохранились в нем какие-то семена чувства, такое обращение неизбежно приведет к их прорастанию. Его рассуждения оправдались на деле: мальчик в скором времени начал наблюдать; он заметил знаки отличия, которыми была вознаграждена добродетель, устыдился той презренной фигуры, какой являлся он среди своих товарищей, не только не искавших, но даже избегавших беседы с ним, и буквально стал чахнуть от сознания собственного ничтожества.

Мистер Дженингс видел это и радовался его унижению, которое решил продлить, насколько было возможно, не подвергая опасности его здоровье. Ребенок потерял всякий интерес к играм, почувствовал отвращение к пище, стал задумчивым, искал уединения, и часто его заставали в слезах. Эти симптомы ясно указывали на пробуждение его чувств, к которым его наставник счел теперь своевременным обратиться, и вот мало-помалу он изменил свое отношение, перейдя от напускного равнодушия к заботливости и вниманию. Это вызвало благодетельную перемену в мальчике, глаза которого засверкали однажды от удовольствия, когда его учитель произнес с притворным удивлением такие слова: «Вот как, Пери! Вижу, что способности у тебя есть, когда ты считаешь нужным пользоваться ими!»

Такие похвалы вызвали дух соревнования в его детской груди; он трудился с удивительным жаром, благодаря чему вскоре снял с себя обвинение в тупости и получил немало почетных серебряных пенни в награду за свое прилежание; его школьные товарищи добивались теперь его дружбы с тем же пылом, с каким уклонялись от нее ранее, и меньше чем через год со дня его приезда этот мнимый тупица славился своими блестящими способностями, научившись за такой короткий срок прекрасно читать по-английски, сделав большие успехи в письме, привыкнув бойко говорить по-французски и усвоив кое-какие начатки латыни. Помощник учителя не преминул послать отчет о его познаниях коммодору, который принял его с восторгом и тотчас сообщил радостную весть родителям.

Мистер Гемэлиел Пикль, никогда не отличавшийся склонностью к бурным эмоциям, выслушал ее с флегматическим удовлетворением, которое почти не отразилось ни на лице его, ни в словах; да и мать ребенка не пришла в восторг и упоение, каких следовало бы ждать, когда она узнала, в какой мере таланты ее первенца превзошли самые пламенные ее надежды. Впрочем, она выразила свое удовольствие по поводу репутации Пери, но заметила, что в таких хвалебных отзывах истина всегда преувеличена школьными учителями ради их собственной выгоды, и притворилась удивленной, почему помощник учителя не придал своей похвале больше правдоподобия. Траньон был обижен ее равнодушием и недоверием и, почитая ее не в меру придирчивой, поклялся, что Дженингс сказал правду, ибо он, коммодор, предсказывал с самого начала, что мальчик прославит свой род. Но к тому времени миссис Пикль была осчастливлена рождением дочери, которую она произвела на свет месяцев за шесть до получения этого известия; и поскольку ее внимание и нежность были поглощены этим событием, хвалебный отзыв о Пери встретил прохладный прием.

Охлаждение ее привязанности послужило на пользу его развитию, которое было бы задержано и, быть может, приостановлено пагубной снисходительностью и неуместным вмешательством, буде ее любовь сосредоточилась бы на нем как на единственном ребенке; но теперь, когда ее заботы обратились на другой объект, коему принадлежала по крайней мере половина ее любви, Пери был предоставлен руководству своего наставника, который воспитывал его по своей собственной системе, без всяких помех и препятствий. По правде сказать, его ума и предусмотрительности едва хватало на то, чтобы удерживать юного джентльмена в повиновении, ибо теперь, когда он вырвал у своих соперников пальму первенства в науке, честолюбие его возросло, и его охватило желание показать школе свою физическую силу. Прежде чем ему удалось осуществить этот замысел, бесчисленные бои разыгрывались с переменным успехом; окровавленный нос и жалобы ежедневно свидетельствовали против него, и его собственная физиономия носила багровые следы упорного соревнования. Но в конце концов он достиг цели; его противники были усмирены, его доблесть признана, и он добился лавров на войне, равно как и в науках.

После такого триумфа он был опьянен успехом. Его гордость возрославместе с его могуществом, и, несмотря на усилия Дженингса, который применял все средства, какие мог изобрести, с целью побороть его распущенность, не угнетая его духа, он приобрел большую дозу наглости, которую всевозможные злоключения, случившиеся с ним впоследствии, едва могли укротить. Тем не менее природа наделила его добротой и великодушием, и хотя он стал деспотом в кругу своих товарищей, спокойствие его царствования поддерживалось скорее любовью, чем страхом подданных.

В упоении властью он никогда не забывал о том почтительном благоговении, какое помощник учителя нашел способ ему внушить; но он отнюдь не питал такого же уважения к старшему учителю, старому безграмотному шарлатану-немцу, который прежде занимался удалением мозолей у знатных особ и продавал косметические притирания дамам, а также зубной порошок, жидкость для окраски волос, эликсиры, способствующие деторождению, и тинктуры, делающие дыхание ароматическим. Эти снадобья, распространяемые благодаря искусству раболепства, которое он постиг в совершенстве, снискали ему такое расположение у представителей высшего света, что он получил возможность открыть школу для двадцати пяти мальчиков из лучших семей, которых принимал на пансион, обязуясь обучать французскому языку и латыни, чтобы подготовить их в колледжи Вестминстера и Итона Покуда этот план был еще в зародыше, ему посчастливилось встретиться с Дженингсом, который за нищенское жалование в тридцать фунтов в год, каковое нужда заставила его принять, взял на себя все заботы о воспитании детей, разработал превосходную систему для этой цели и, благодаря своему усердию и познаниям, справился со всеми обязанностями, к полному удовлетворению заинтересованных лиц, которые, кстати сказать, никогда не интересовались его познаниями, но допускали, чтобы другой пожинал плоды его трудов и изобретательности.

Кроме изрядного запаса скупости, невежества и тщеславия, начальник школы имел еще некоторые особенности, как, например, горб на спине и искривленные конечности, что как будто притягивало насмешливое внимание Перигрина, который, как ни был он молод, возмутился недостатком уважения с его стороны к младшему учителю, над которым тот, пользуясь случаем, иногда проявлял свою власть, дабы мальчики знали, кого почитать. Поэтому мистер Кипстик вызвал презрение и неприязнь этого предприимчивого ученика, который теперь, на десятом году жизни, был способен причинять ему множество огорчений. Он стал жертвой многих обидных шуток, придуманных Пиклем и его союзниками; в результате он начал подозревать мистера Дженингса, который, по его мнению, был виновником всех зол и разжигал дух мятежа в школе с целью завоевать себе независимость. Одержимый этим вздорным подозрением, лишеннымвсяких оснований, немец унизился до того, что начал тайком допрашивать мальчиков, из которых надеялся вытянуть очень важные разоблачения; но он обманулся в своих ожиданиях, а когда слух об этом гнусном приеме дошел до его помощника, тот отказался от своей должности. Рассчитывая принять в скором времени духовный сан, он покинул королевство, надеясь обосноваться в одной из наших американских колоний.

Отъезд мистера Дженингса произвел великий переворот в делах Кипстика, которые с этого момента пошли худо, ибо у него не было ни авторитета, чтобы добиваться повиновения, ни благоразумия, чтобы поддерживать порядок среди школяров; по этой причине в школе утвердились анархия и хаос, а сам он упал в глазах родителей, которые смотрели на него как на человека, отжившего свой век, и брали детей из его школы.

Перигрин, замечая, что с каждым днем лишается кого-нибудь из товарищей, стал досадовать на свое положение и решил, если возможно, освободиться из-под власти человека, которого он и ненавидел и презирал. С этой целью он принялся за работу и сочинил следующее послание, адресованное коммодору, которое было первым образчиком его творчества в эпистолярном стиле:

«Уважаемый и возлюбленный дядя!

В надежде, что вы находитесь в добром здоровье, это письмо должно уведомить вас, что мистер Дженингс ушел, а мистер Кипстик никогда не найдет ему равного. Школа уже почти распущена, и оставшиеся ученики каждый день разъезжаются; и я прошу вас со всею любовью взять также и меня, потому что я не могу больше подчиняться человеку, который есть невежда, плохо знает склонение слова „musa“ и скорее похож на пугало, чем на школьного учителя; в надежде, что вы скоро пришлете за мной, свидетельствую свою любовь моей тетушке и почтение моим уважаемым родителям, испрашивая их благословения и вашего. И в настоящее время это все, уважаемый дядя, от вашего любящего и почтительного племянника и крестника и покорного слуги, который повинуется до самой смерти,

Перигрина Пикля».

Траньон был чрезвычайно обрадован получением этого письма, которое он считал одним из величайших достижений человеческого гения, и сообщил его содержание своей супруге, а для этой цели он потревожил ее в разгар благочестивых упражнений, послав за ней в ее спальню, куда она имела обыкновение очень часто удаляться. Она была раздосадована помехой и потому прочитала этот образчик рассудительности своего племянника отнюдь не с таким удовольствием, какое почувствовал сам коммодор; наоборот, после многих безуспешных усилий заговорить (ибо язык иногда отказывался ей служить), она заметила, что мальчик – дерзкий нахал и заслуживает сурового наказания за такое непочтительное отношение к старшим. Ее муж выступил на защиту своего крестника, доказывая с большим жаром, что Кипстик ему известен как негодный гнусный старый плут и что Пери обнаружил много здравого смысла и благоразумия, пожелав уйти из-под его начала; потому он заявил, что мальчик больше ни одной недели не проведет с этим сукиным сыном, и скрепил свою декларацию множеством проклятий.