Текст книги "Приключения Перигрина Пикля"

Автор книги: Тобайас Джордж Смоллет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 67 страниц)

Глава LXIII

Перигрин искусно раздувает ссору между Пелитом и врачом, которые дерутся на дуэли на крепостном валу

Живописец направился к жилищу фламандского Рафаэля, а остальные путешественники вернулись домой, где наш молодой джентльмен, оставшись наедине с врачом, воспользовался случаем и перечислил все обиды, какие тот терпел от раздражительного живописца, преувеличил его унижение и на правах друга посоветовал ему позаботиться о своей чести, которая неизбежно пострадает во мнении света, если он допустит, чтобы его оскорблял безнаказанно тот, кто стоит бесконечно ниже, его во всех отношениях.

Врач уверил его, что Пелит доселе ускользал от наказания, ибо он, врач, почитал его существом, не достойным гнева, и щадил семью этого негодяя, к которой питает сострадание. И хотя он не может припомнить ни одной дуэли у греков и римлян, которые служили бы ему образчиком поведения, но Пелит отныне не извлечет пользу из его почитания древних и будет наказан за первый же проступок, им совершенный.

Внушив, таким образом, доктору решение, от которого тому уже неудобно было уклониться, наш герой начал подстрекать и противника, намекая живописцу, что врач обходится с ним с таким пренебрежением и проявляет по отношению к нему такое высокомерие, каких ни один джентльмен не должен допускать, и что его самого каждый день приводит в смущение их взаимная вражда, прорывающаяся только в грубых ругательствах, которые приличествуют скорее сапожникам и торговкам устрицами, чем людям благородным и образованным; и потому он вынужден будет, вопреки своему желанию, прервать всякие сношения с ними обоими, если они не прибегнут к какому-либо способу восстановить свою репутацию.

Эти доводы произвели бы слабое впечатление на робкого художника, который тоже слишком походил на грека, чтобы одобрять какой бы то ни было вид поединка, кроме бокса – искусство, коим он владел мастерски, – если бы они не сопровождались намеком, что противник его отнюдь не Гектор и что Пелит может принудить его к любой уступке, не подвергая самого себя ни малейшей опасности. Воодушевленный этими советами, наш второй Рубенс возопил о своем возмущении, поклялся, что отнюдь не дорожит жизнью, если дело касается его чести, и попросил мистера Пикля передать вызов, который он тотчас изложит в письменной форме.

Лукавый подстрекатель весьма одобрил такую доблесть, которая давала возможность художнику сохранить с ним дружеские отношения, но уклонился от передачи записки, опасаясь, что его забота о репутации Пелита будет истолкована как назойливое желание сеять раздор. В то же время он порекомендовал Тома Пайпса, не только как чрезвычайно подходящего посланца, но и как надежного секунданта. Великодушный живописец принял его совет и, удалившись в свою комнату, немедленно сочинил вызов в такой форме:

«Сэр, когда меня рассердят не на шутку, мне сам черт не страшен, а тем более… не буду называть вас хвостливым педантом и грубеяном, ибо это вальгарные эпитеты. Но помните, вас – такого как вы есть, я не люблю и не боюсь, но, напротив, надеюсь отплатить вам за дерское ваше обращение со мной по разным поводам, и буду ждать вас сегодня вечером, в сумерках, на крепостном валу со шпагой и писталетом, где господь да помилует душу одного из нас, ибо тело ваше не встретит никакой пощады от вашего взбешенного врага до самой смерти

Леймена Пелита».

Этот смелый вызов был дан на прочтение и удостоился похвал нашего юноши, после чего был вручен Пайпсу, который, согласно распоряжению, передал его после полудня и принес ответ, что врач явится в назначенный час на указанное место. Зачинщик был явно смущен неожиданным согласием и в великой тревоге заметался по дому, отыскивая Перигрина, чтобы просить у него совета и помощи; узнав же, что юноша беседует наедине с его противником, он заподозрил какое-то тайное соглашение и проклял свое безрассудство и опрометчивость. Он даже начал подумывать о том, чтобы взять назад вызов и примириться с триумфом врача. Но, прежде чем пойти на такую позорную уступку, он решил испытать другое средство, которое могло спасти ему и репутацию и жизнь. Питая эту надежду, он навестил мистера Джолтера и весьма торжественно спросил, не окажет ли он ему услугу, взяв на себя обязанности секунданта в дуэли, которая должна состояться вечером между ним и врачом.

Гувернер, вместо того чтобы, согласно его ожиданиям, выразить испуг и беспокойство и разразиться восклицаниями вроде: «Ах, боже мой! Джентльмены, что это вам пришло в голову? Вы не станете убивать друг друга, покуда я имею возможность помешать вашему замыслу. Я сейчас же пойду к здешнему губернатору, который вмешается в это дело», – Джолтер, говорю я, вместо того чтобы прибегнуть к этим дружеским угрозам, выслушал предложение с флегматическим спокойствием и отказался от почетной роли, ему предназначенной, ссылаясь на свою репутацию и положение, каковые не позволяют ему принимать участие в подобных поединках. Дело в том, что этот ошеломляющий ответ был вызван предварительной беседой с Перигрином, который, опасаясь помехи со стороны гувернера, познакомил его со своей затеей и уверил, что эта история не будет доведена до опасной развязки.

Обманувшись в своих надеждах, удрученный зачинщик пришел в отчаяние и, страшась смерти или увечья, решил умилостивить разгневанного врага и принести любые извинения, каких тот потребует, как вдруг он встретил нашего героя, который, выражая величайшее удовольствие, сообщил ему по секрету, что его записка привела доктора в неописуемый ужас; что принятие им вызова является лишь продиктованной отчаянием попыткой, рассчитанной на то, чтобы сбить с толку грозного противника и заставить его пойти на соглашение; что об этом письме он поведал ему, Пиклю, со страхом и трепетом, якобы желая иметь его своим секундантом, но в действительности с целью заручиться его помощью и добиться примирения.

– Однако, – добавил наш герой, – угадывая расположение его духа, я подумал, что ваша честь требует обмануть его ожидания, и потому охотно согласился сопровождать его на место поединка, в полной уверенности, что там он смирится и даже готов будет пасть ниц перед вами. Получив такую гарантию, вы можете приготовить свое оружие и обеспечить себе услуги Пайпса, который отправится вместе с вами, тогда как я удаляюсь, дабы врач не догадался о наших сношениях.

После такого поощрения дух Пелита, погруженный в уныние, поднялся на вершину дерзкого торжества; он снова заявил о своем презрении к опасности и, когда верный оруженосец зарядил его пистолеты и снабдил их новыми кремнями, стал бестрепетно ждать часа дуэли.

С приближением сумерек кто-то постучался в дверь его комнаты, а когда Пайпс, по его приказанию, открыл ее, он услышал голос противника:

– Передайте мистеру Пелиту, что я иду в назначенное место.

Живописец был немало удивлен этой поспешностью, столь не соответствовавшей сведениям, полученным им от Пикля; и так как беспокойство вернулось к нему, он подкрепился большим стаканом бренди, который, однако, не рассеял тревожных его мыслей. Тем не менее он отправился в путь со своим секундантом, и по дороге к крепостному валу между ними произошел следующий диалог.

– Мистер Пайпс, – взволнованным голосом начал живописец, – мне кажется, доктор чертовски поспешил с этим своим сообщением.

– Да, да, – отозвался Том, – видно, ему нетерпится сцепиться с вами.

– Неужели вы думаете, – продолжал тот, – что он жаждет моей крови?

– Наверняка жаждет, – с великим хладнокровием отвечал Пайпс, засовывая себе за щеку солидную щепоть табаку.

– В таком случае, – задрожав, воскликнул Пелит, – он ничуть не лучше людоеда, и ни одному христианину не следует драться с ним на равных условиях.

Видя его смятение, Том нахмурился и, бросив на него негодующий взгляд, сказал:

– Никак вы трусите?

– Помилуй бог! – отозвался дуэлист, заикаясь от страха. – Чего мне бояться? Самое худшее, что он может сделать, это – лишить меня жизни, а за убийство он даст ответ и богу и людям. Как вы думаете?

– Вовсе я этого не думаю, – отвечал секундант. – Если случится, что он прострелит вам борт пулей-другой, так это такое же убийство, как если бы я сбил баклана с грот-реи.

К тому времени зубы у Пелита застучали так, что он едва мог вымолвить:

– Мистер Томас, вы как будто очень легкомысленно относитесь к человеческой жизни; но, веруя во всемогущего бога, я полагаю, что меня не так-то легко сразить. Право же, многие дрались на дуэли и остались живы. Неужели вы думаете, что мне грозит опасность пасть от руки моего противника?

– Быть может, грозит, а быть может, и не грозит, кто знает! – отвечал невозмутимый Пайпс. – Что за беда! Смерть есть долг каждого человека, как поется в песне; а если вы сойдетесь нос к носу, то, думаю я, одному из вас не сдобровать.

– Нос к носу! – вскричал устрашенный живописец. – Да ведь это самая настоящая бойня! И будь я проклят, если стану драться с кем бы то ни было таким варварским способом! Или вы меня принимаете за дикого зверя?

Это заявление он сделал, когда они поднимались на крепостной вал. Спутник его, увидев на расстоянии сотни ярдов врача и его секунданта, дал ему знать об их приближении и посоветовал держать себя, как подобает мужчине. Пелит тщетно пытался скрыть свою боязнь, которая проявлялась в дрожи, охватившей все его тело, и в жалобном тоне, которым он отвечал на увещания Пайпса:

– Я держу себя, как мужчина, а вы хотели бы, чтобы я был зверем. Скажите, они идут сюда?

Когда Том сообщил, что они повернулись и предлагают ему подойти ближе, рука отказалась служить Пелиту; он не мог достать пистолет и пятился, сам того не замечая, покуда Пайпс, поместившись сзади, не подпер спиной спину своего принципала и не поклялся, что не сдвинется с места ни на один дюйм.

В то время, как слуга поучал живописца, господин его забавлялся ужасом врача, еще более комическим, чем испуг Пелита, ибо он старательно маскировал его. Заявление, сделанное им поутру Пиклю, не позволяло ему выдвинуть какие-либо возражения против вызова; а когда он, сообщив о записке живописца, убедился, что молодой джентльмен не только не намерен быть посредником в этом деле, но даже поздравляет его с удачей, ему оставалось лишь ограничиться туманными намеками и общими рассуждениями на тему о нелепости дуэли, которую впервые ввели в цивилизованных странах дикие гунны и лангобарды. Притворился он также, будто высмеивает огнестрельное оружие, которое делает ненужными ловкость и сноровку и лишает дуэлиста возможности проявить доблесть.

Пикль признал справедливость его замечаний, но в то же время указал на необходимость подчиняться обычаям света, как бы ни были они нелепы, так как от них зависят честь и репутация человека. Тогда, потеряв надежду воспользоваться этой уловкой, республиканец уже не мог скрыть своего волнения и заявил напрямик, что им следовало бы драться в доспехах, подобно бойцам древности, ибо вполне разумно применять средства борьбы того сурового времени, раз противники приспособляются к его нравам.

Ничто не доставило бы нашему герою большего удовольствия, чем вид этих двух дуэлистов, закованных в броню, и он пожалел, что не вызвал этой ссоры в Брюсселе, где можно было бы взять для них напрокат доспехи Карла V и доблестного герцога Пармского; но так как в Антверпене не представлялось возможным вооружить их с головы до пят, то он убедил его воспользоваться современной шпагой и сразиться с живописцем на условиях, предложенных сим последним. Подозревая, что страх подскажет ему другой предлог для отказа от поединка, он утешил доктора туманными намеками, порочившими мужество его противника, которое, по всей вероятности, испарится, прежде чем кому-нибудь будет нанесен ущерб.

Несмотря на такое поощрение, врач не мог скрыть своего нежелания идти на поле битвы и не раз оглядывался с беспокойством, чтобы посмотреть, следует ли за ним его противник. Когда же, по совету своего секунданта, он остановился в указанном месте и повернулся лицом к врагу, было еще не настолько темно, чтобы Перигрин не заметил необычайной его бледности и крупных капель пота, выступивших на лбу; мало того, даже язык плохо ему повиновался, когда он стал сожалеть о том, что нет у него pila[46]46
  Дротики (лат.).


[Закрыть] и parma[47]47
  Род круглого щита (лат.).


[Закрыть], чтобы поднять шум для устрашения врага, рвануться вперед и запеть гимн битве по примеру древних.

Затем, видя колебание своего противника, который не только не приближался, но, казалось, отступал и даже боролся со своим секундантом, он угадал расположение духа живописца и, призвав все свое мужество, решил воспользоваться растерянностью врага. Ударяя шпагой о пистолет, он пустился рысцой и громко завыл вместо спартанской песни одну из строф «Пифии» Пиндара, начинающуюся так: «Ее theon gar mechanai pasai Broteais aretais»[48]48
  Ибо от богов все замыслы против человеческих добродетелей (греч.).


[Закрыть] и т. д. Это подражание грекам возымело желаемое действие на живописца, который, видя, что врач мчится к нему, как фурия, с пистолетом в вытянутой правой руке, и слыша дикий его вопль и диковинные слова, им произносимые, задрожал всем телом. Он рухнул бы на землю, если бы Пайпс не поддержал его и не посоветовал обороняться. Доктор, заметив, что противник, вопреки его ожиданиям, не тронулся с места, хотя расстояние между ними уменьшилось вдвое, прибег к последнему средству и выстрелил из пистолета; едва услышав выстрел, перепуганный живописец поручил свою душу богу и заорал во все горло, моля о пощаде.

Республиканец, обрадованный этими воплями, повелел ему сдаться и бросить оружие под страхом неминуемой смерти, после чего тот отшвырнул пистолеты и шпагу, не обращая внимания на уговоры и даже угрозы своего секунданта, который покинул его на произвол судьбы и отошел к своему господину, затыкая себе нос с явным омерзением и отвращением.

Победитель, выиграв spolia opima[49]49
  Доспехи, снятые с полководца-врага (лат.).


[Закрыть], даровал ему жизнь с тем условием, чтобы тот на коленях молил его о прощении, признал себя ниже его во всех отношениях и обещал заслужить его расположение покорностью и почтительностью. Эти унизительные условия были охотно приняты злополучным зачинщиком, который откровенно заявил, что вовсе негоден для военных подвигов и что отныне не будет пользоваться никаким оружием, кроме своего карандаша. Он смиренно просил мистера Пикля не думать о нем худо вследствие такого отсутствия мужества, каковое является природной его слабостью, унаследованной от отца, и не судить о его талантах, покуда ему, Пиклю, не представится случая созерцать прелести его Клеопатры, которая будет закончена не позднее, чем через три месяца.

Наш герой заметил с притворным неудовольствием, что никого нельзя осуждать за недостаток храбрости, а посему его трусость можно было бы извинить; но есть нечто столь самонадеянное, бесчестное и недобросовестное в притязаниях на качества, которыми живописец, как ему известно, отнюдь не наделен, что он не может тотчас же предать забвению его вину, хотя соглашается общаться с ним, как и раньше, в надежде на его исправление. Пелит возразил, что в данном случае не было никакого притворства, ибо он сам не ведал о своей слабости, покуда мужество его не подверглось испытанию. Он клятвенно обещал держать себя вплоть до конца путешествия с благоразумной скромностью и смирением, какие подобают человеку в его положении, а затем попросил помощи у мистера Пайпса, чтобы освободиться от неприятных последствий испуга.

Глава LXIV

Доктор празднует победу. – Они выезжают в Роттердам, где два голландских джентльмена приглашают их на яхту, которая опрокидывается в Маас, подвергая опасности жизнь живописца. – Они проводят вечер со своими хозяевами, а на следующий день осматривают коллекцию диковинок

Тому велено было оказать ему в этом деле услугу, а победитель, гордясь своим успехом, каковой он в значительной мере приписывал методу нападения и пропетому гимну, сообщил Перигрину, что теперь он убедился в истине того, о чем Пиндар поет так: «Ossa de me pephileke Zeus atuzontai Boan Pieridon aionta»[50]50
  Меня так полюбил Зевс, что они боятся того, кто слышит голос Пиерид (греч.).


[Закрыть], ибо как только он начал декламировать сладостные стихи сего божественного поэта, жалкий его противник смутился, и нервы его ослабели.

Возвращаясь в гостиницу, он разглагольствовал о том, как благоразумно и хладнокровно он себя вел, и объяснял растерянность Пелита воспоминанием о каком-нибудь преступлении, которое тяжким бременем лежит на его совести, так как, по его мнению, человек добродетельный и здравомыслящий не может бояться смерти, каковая является не только мирной гаванью для него, утомленного бурным морем житейским, но и печатью, скрепляющей его славу, которую он отныне не может утратить или пережить. Он сетовал на свою судьбу, которая обрекла его жить в сем презренном веке, когда война превратилась в выгодное ремесло, и страстно желал дождаться дня, когда ему представится возможность проявить доблесть в борьбе за свободу, как это было при Марафоне, где горсточка афинян, сражаясь за независимость, разбила все военные силы персидской империи.

– О, если б небу угодно было, – воскликнул он, – даровать моей музе возможность состязаться с тою славною надписью на памятнике в Кипре, возведенном Кимоном в честь двух великих побед, одержанных в один и тот же день над персами на море и на суше, – надписи, в которой весьма примечательно то, что знаменательность события повлияла на стиль, подняв его над обычной простотой и сдержанностью всех прочих древних надписей!

Затем он продекламировал ее со всею напыщенностью и выразил надежду, что когда-нибудь французы вторгнутся к нам с такою же армией, какую Ксеркс привел в Грецию, дабы мог он, подобно Леониду, посвятить себя освобождению отечества.

Когда сей памятный поединок был, таким образом, закончен и все достопримечательности Антверпена осмотрены, они отправили свой багаж вниз по Шельде в Роттердам, а сами поехали туда в почтовой карете, которая благополучно доставила их в тот же вечер к берегам Мааса. Они расположились в английской харчевне, хозяин которой славился своею благопристойностью и умеренными ценами, а наутро доктор собственной персоной отправился к двум голландским джентльменам, дабы вручить рекомендательные письма от одного из своих парижских знакомых. Случилось так, что, когда он зашел к ним, ни того, ни другого не было дома; он оставил им записки со своим адресом, а днем они явились с визитом, и после обмена любезностями один из них предложил всей компании провести у него вечер.

Тем временем они добыли яхту и выразили желание совершить с ними увеселительную прогулку по Маасу. Так как в этом городе такое развлечение было едва ли не единственным, наши молодые джентльмены пришли в восторг от их приглашения и, невзирая на возражения мистера Джолтера, уклонившегося от поездки по случаю ненастной погоды, взошли без всяких колебаний на борт и увидели, что в каюте их ждет ужин. В то время как они лавировали вверх и вниз по реке по воле сильного бриза, врач заявил о полном своем удовольствии, а Пелит пришел в восторг от такого увеселения. Но когда ветер стал крепчать, к великой радости голландцев, которые получили теперь возможность показать свое искусство в управлении судном, гости обнаружили, что оставаться на палубе неудобно, а сидеть внизу немыслимо по причине табачного дыма, который вырывался из трубок их хозяев такими густыми клубами, что им грозила опасность задохнуться. Такое окуривание, наряду с сильнейшей качкой, начало действовать на голову и желудок живописца, который взмолился, чтобы его высадили на берег. Но голландские джентльмены, понятия не имея о его страданиях, настаивали с удивительным упорством, чтобы он оставался до тех пор, покуда не ознакомится с искусством их моряков, и, выведя его на палубу, дали команду матросам сделать крутой поворот, зачерпнув подветренным бортом воду. Этот изящный навигационный прием они тотчас совершили к восхищению Пикля, беспокойству доктора и ужасу Пелита, который был бы рад избавиться от голландской учтивости и молил небо о спасении.

Покуда голландцы наслаждались славным подвигом и отчаянием живописца, внезапно налетел шквал, мгновенно опрокинувший яхту, и все бывшие на борту очутились в Маасе, прежде чем могли догадаться о том, что их ждет, или предотвратить несчастье. Перигрин, будучи прекрасным пловцом, благополучно добрался до суши; доктор в великом смятении уцепился за панталоны одного из матросов, который и вытащил его на берег; хозяева-голландцы выбрались на прибрежные камни, продолжая с большим хладнокровием курить свои трубки, а бедному живописцу пришлось бы утонуть, если бы он не наткнулся на канат судна, лежавшего на якоре неподалеку от места крушения. Хотя сознание покинуло его, однако он инстинктивно ухватился за этот предмет, посланный провидением, и держался за него так цепко, что, когда подошла лодка, чтобы доставить его на берег, величайшего труда стоило разжать его пальцы. Лишившись чувств и дара речи, он был внесен в дом, а когда его подвесили за ноги, изо рта у него хлынула вода. Опорожнившись таким образом, он стал испускать ужасные вопли, которые постепенно перешли в несмолкающий рев; когда же он очнулся, у него начался бред, продолжавшийся несколько часов. Что касается хозяев, то они даже не подумали выразить свое соболезнование Пиклю или врачу по поводу происшествия, ибо столь заурядное событие не заслуживало внимания.

Предоставив заботу о судне матросам, компания разошлась по домам, чтобы переодеться, а вечером наши путешественники отправились к своему новому приятелю, который, желая доставить удовольствие гостям, пригласил человек двадцать – тридцать англичан всех чинов и званий, начиная от купца и кончая парикмахерским подмастерьем.

Посреди комнаты стояла жаровня с тлеющими углями для раскуривания трубок, а все присутствующие были снабжены плевательницами. Не было здесь ни одного рта, не украшенного трубкой, так что они походили на сборище химер, изрыгающих огонь и дым, и наши джентльмены поневоле последовали их примеру в целях самозащиты. Не следует предполагать, что беседа была оживленной или учтивой; развлекались в голландском духе, вяло и флегматически; и когда наш герой вернулся домой, терзаемый головной болью и возмущенный таким приемом, он проклял тот час, когда доктор навязал им столь неприятных знакомых.

На следующее утро, в восемь часов, эти вежливые голландцы вернули визит и после завтрака повели своих друзей-англичан к одному человеку, имевшему весьма любопытную коллекцию; благодаря их стараниям нашим путешественникам был открыт к ней доступ. Владелец коллекции, торговец молочными продуктами, принял их в шерстяном ночном колпаке с ремешками, скрепленными под подбородком. Не зная ни одного языка, кроме голландского, он сообщил им через одного из их спутников, что не имеет обыкновения показывать свои диковинки, но, узнав, что они англичане и рекомендованы его друзьями, согласился на осмотр. С этими словами он повел их по темной лестнице в маленькую комнату, где находилось несколько гипсовых статуй, два-три скверных пейзажа, шкуры выдры, тюленья кожа и чучела рыб, а в углу стоял стеклянный ящик с тритонами, лягушками, ящерицами и змеями, хранившимися в спирту, человеческим зародышем, двуголовым теленком и двумя дюжинами бабочек, наколотых на бумагу.

Показывая эти предметы, знаток диковинок бросал на иностранцев взгляды, требующие восторгов и похвал, но, не усматривая ни того, ни другого в их жестах и минах, отдернул занавеску, скрывавшую комод, где, как он их уведомил, находилось нечто, долженствовавшее приятно поразить их воображение. Наши путешественники, обрадованные этим известием, надеялись насладиться видом каких-нибудь редких медалей или других античных произведений, но каково же было их разочарование, когда они не увидели ничего, кроме собрания раковин, причудливо разложенных по ящикам! Здесь он задержал их на добрых два часа скучными рассуждениями о форме, размере и окраске каждого сорта раковин, после чего с самодовольной усмешкой выразил желание, чтобы английские джентльмены сказали честно и откровенно, чья коллекция является более ценной – его или mynheer'a[51]51
  Сударь (голландск.).


[Закрыть] Слоона в Лондоне. Когда эта просьба была переведена на английский язык, живописец тотчас воскликнул:

– Клянусь богом, их даже сравнивать нельзя! Уж коли на то пошло, я бы не отдал ни одного уголка кофейни Сальтеро в Челси за весь этот хлам, какой он показывал.

Перигрин, не желая обижать человека, который старался ему угодить, сказал, что все им виденное весьма интересно и занимательно, но что ни одна частная коллекция в Европе не может сравниться с коллекцией сэра Ганса Слоона, которая обошлась ему в сто тысяч фунтов, не считая полученных им даров.

Оба проводника были потрясены этим заявлением; когда же оно было сообщено торговцу молочными продуктами, тот, многозначительно ухмыляясь, покачал головой, и хотя не высказал вслух своих сомнений, однако дал понять нашему герою, что не очень-то ему верит.

Покинув дом этого голландского натуралиста, спутники их с назойливой любезностью начали таскать их по всему городу и распрощались с ними поздно вечером, предварительно обещав явиться завтра к десяти часам, чтобы отвезти их в загородный дом, расположенный в очаровательной деревне на другом берегу реки.

Пикль был столь утомлен их гостеприимством, что впервые в жизни впал в уныние и решил во что бы то ни стало ускользнуть от угрожавшего ему на следующий день преследования. С этой целью он приказал слугам уложить платье в чемодан и поутру отплыл со своим гувернером на пакетботе в Гаагу, куда якобы призывали его неотложные дела, предоставив своим дорожным спутникам передать его извинения их друзьям и пообещав, что без них он не выедет в Амстердам. Он прибыл в Гаагу до полудня и пообедал за общим столом, где собирались офицеры и люди светские; здесь он узнал о том, что принцесса принимает в тот вечер гостей и, надев роскошный костюм, сшитый в Париже, явился ко двору, не будучи представленным. Человек с его внешностью не мог не привлечь к себе внимания столь маленького общества. Сам принц, узнав, что он чужестранец и англичанин, подошел к нему без всяких церемоний, приветствовал его и несколько минут беседовал с ним на различные темы.