Текст книги "Приключения Перигрина Пикля"

Автор книги: Тобайас Джордж Смоллет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 67 страниц)

Глава LXXXVII

Перигрин отправляется в крепость и встречает по дороге девицу, которую берет на содержание и превращает в изящную леди

Тем временем наш герой подвигался рысцой вперед, погруженный в глубокую задумчивость, которая была нарушена нищенкой и ее дочерью, попросивших у него милостыни, когда он проезжал мимо. Девице было лет шестнадцать, и, несмотря на жалкое ее одеяние, взорам его представилось приятное лицо, оживленное здоровым румянцем и веселостью. Мысли его были еще сосредоточены на решении, упомянутом мною выше, и он нашел эту попрошайку весьма подходящим объектом для исполнения своего обета. Посему он вступил в переговоры с матерью и за небольшую сумму купил у нее права на эту девицу, которую не пришлось долго улещивать и уговаривать, чтобы она согласилась последовать за ним в любое место, где ему вздумается ее поселить.

Когда договор был заключен, к полному его удовольствию, он приказал Пайпсу посадить приобретенную им особу позади себя на круп лошади, и, сойдя у ближайшей харчевни, написал письмо Хэтчуею с просьбой принять красотку с большой дороги и распорядиться, чтобы ее вычистили и одели в приличный наряд как можно скорее, дабы он мог к ней прикоснуться по приезде, который по этому случаю он откладывает на один день. Эту записку, а также и девицу, он поручил заботам Пайпса, строго предписав ему воздерживаться от всяких покушений на ее целомудрие и спешить в крепость, тогда как он сам поехал в ближайший городок, где намеревался провести ночь.

Получив такое предостережение, Том отправился с порученной ему особой и, будучи от природы молчаливым, не раскрывал рта, пока не проехал добрую половину пути. Но хотя Томас и казался железным существом, однако он был в сущности человек из плоти и крови. Так как близость здоровой девки, правою рукою обнимавшей его за талию, разожгла его желания, он мысленно начал бунтовать против своего господина и почувствовал, что вряд ли в силах противостоять соблазну поволочиться.

Однако он боролся с этими мятежными мыслями, призывая на помощь рассудок, дарованный ему небом; когда же рассудок потерпел полное поражение, страсть-победительница прорвалась наружу в такой речи:

– Проклятье! Кажется, хозяин воображает, будто у меня в теле осталось не больше соков, чем у сушеной трески, если отправляет меня в плавание в темноте с такой славной кобылой. Что вы об этом думаете, милочка?

На этот вопрос его спутница ответила:

– Хвастун!

А кавалер вновь принялся за ухаживание, сказав:

– Ох, как вы щекочете мою обшивку! Из вашей руки что-то выскакивает и пронизывает меня от трюма до самого кильсона. Уж не живое ли серебро у вас в руке?

– Живое серебро! – воскликнула леди. – Черт бы побрал то серебро, какое я держала в руке за этот месяц! Будь у меня серебро, неужели вы думаете, я не купила бы себе кофты?

– Клянусь божьими ногтями, – вскричал кавалер, – вам, милая, не понадобится ни кофты, ни юбки, если вы пожалеете честного моряка, сильного и крепкого, как девятидюймовый канат, который будет держать в чистоте палубу и наводить порядок под люками!

– К черту вашу болтовню! – сказала прелестница. – Какое мне дело до ваших палуб и люков?

– Не лечь ли нам ненадолго в дрейф? – отозвался влюбленный, чей аппетит перешел к тому времени в волчий голод. – Я поучу вас, милочка, как управляться с компасом. Ну и красивая же вы с. а!

– С..а! – воскликнула эта современная дульцинея, взбешенная столь невежливым выражением. – Ах ты собака! Я такая же с. а, как и твоя мать! Черт бы тебя побрал, я не прочь расправиться с твоей мордой вместо компаса! Ты у меня узнаешь, дерзкий грубиян, что этот кусочек предназначается для твоего хозяина. Старый шелудивый бездельник! Ты хуже всякого пса! Пес ходит в своей собственной шкуре, а ты носишь платье своего господина.

Такой поток ругательств, извергаемых особой, лишенной платья, превратил любовь кавалера в гнев, и он пригрозил спешиться, принайтовить ее к дереву и угостить кошками по кормовой части; но, отнюдь не устрашенная его угрозами, она бросила ему вызов и произнесла столь красноречивую речь, что завоевала бы себе славу даже среди девиц Билингсгейта, ибо эта молодая леди, помимо природного дара к перебранке, развила свои таланты в почтенной компании бродяг, прощелыг и проституток, с которыми общалась с младенческих лет. Итак, не чудо, что она быстро одержала полную победу над Пайпсом, который, как, быть может, заметил читатель, не отличался разговорчивостью. По правде сказать, он был совершенно ошеломлен ее болтливостью и, не находя ответа на вразумительные ее речи, весьма мудро предпочел сберечь дыхание и доводы, предоставив ей полную свободу, чтобы она могла выговориться. Он продолжал путь в молчании и спокойствии, не обращая никакого внимания на прекрасную спутницу, словно имел дело с чемоданом своего господина.

Как он ни торопился, но было уже поздно, когда они прибыли в крепость, где он передал письмо и леди лейтенанту, который, узнав о желании своего друга, тотчас приказал принести в холл все имевшиеся в доме лоханки и наполнить их водой. Том, раздобыв швабры и щетки, снял с прекрасной незнакомки разноцветное тряпье, которое было немедленно предано огню, и проделал над ее нежным и стройным телом церемонию чистки, какая практикуется на борту королевского военного корабля. Однако девица подчинилась такому омовению не без ропота. Она проклинала находившегося тут же распорядителя, оскорбительно намекая на его деревянную ногу; что же касается исполнителя, Пайпса, то она столь ловко расцарапала ему лицо ногтями, что кровь струйками сбегала у него по носу, а на следующее утро, когда эти ручейки подсохли, физиономия его походила на шершавую кожуру сливы, обмазанную смолой. Однако он с большим упорством исполнял свой долг, остриг ее наголо, ловко управлялся со щетками, пользовался по мере надобности швабрами различных размеров и, наконец, окатил ее холодной водой, вылив ей на голову дюжину ведер.

По окончании умывания он растер ее полотенцами, дал ей чистую рубашку и, разыгрывая роль камердинера, одел ее с головы до ног, принеся опрятное и приличное платье, принадлежавшее миссис Хэтчуей; благодаря этому наружность ее настолько изменилась к лучшему, что Перигрин, прибыв на следующий день, едва поверил собственным глазам. По этой причине он остался чрезвычайно доволен своей покупкой и решил потворствовать капризу, который овладел им в момент приезда.

Мне кажется, читатель охотно согласится с тем, что Перигрин преуспел в изучении человеческой натуры как в высших, так и в низших слоях общества; он нашел, что разные бывают люди и среди власть имущих и среди подчиненных. Вдобавок он убедился, что разговор тех, кто удостоился наименования образованных людей, не более поучителен и занимателен, чем речи, которые слышишь среди низших классов; и единственной существенной разницей в обхождении является тот лоск, придаваемый воспитанием, какой может приобрести без особого труда и прилежания самый неспособный человек. Одержимый этой мыслью, он решил заняться обучением и образованием молодой нищенки, надеясь, что, спустя несколько недель, можно будет ввести ее в общество в качестве благовоспитанной молодой леди, отличающейся незаурядным умом и превосходной смекалкой.

Этот сумасбродный план он тотчас же начал приводить в исполнение с большим рвением и настойчивостью, и успех превзошел его ожидания. Величайшим препятствием, которое стоило ему большого труда преодолеть, являлась закоренелая привычка ругаться, развившаяся с детства и укрепившаяся благодаря примеру тех, с кем жила девица. Впрочем, у нее от природы были зачатки здравого смысла, заставлявшие ее прислушиваться к доброму совету, и была она так понятлива, что усваивала и запоминала уроки, даваемые ей наставником; вот почему он отважился через несколько дней вывести ее к обеду, на котором присутствовали деревенские сквайры, и представить как племянницу лейтенанта. В этой роли она держала себя с подобающей непринужденностью (ибо, подобно любой герцогине, не знала, что значит mauvaise honte[74]74
  Ложный стыд (франц.).


[Закрыть]), очень приветливо кланялась, отвечая на комплименты джентльменов, и хотя говорила мало или, вернее, молчала, так как на этот счет была заранее предупреждена, но не раз заливалась смехом, и случилось так, что ее веселость оказалась уместной. Словом, она вызвала похвалы и восхищение гостей, которые после ее ухода поздравили мистера Хэтчуея с такой красивой, благовоспитанной и веселой родственницей.

Но быстрому ее развитию больше всего способствовало некоторое знакомство с букварем, которое она приобрела в школе при жизни своего отца, работавшего в деревне поденщиком. На этом фундаменте воздвиг Перигрин изящную постройку, он выбрал лучшие отрывки из Шекспира, Отуэя и Попа и научил ее декламировать их с выражением и театральными интонациями. Затем он познакомил ее с именами и эпитетами самых знаменитых актеров, приказав произносить их время от времени с видом небрежным и развязным; заметив далее, что у нее от природы приятный голос, он заставил ее заучить отрывки оперных арий, которые она должна была напевать, когда разговор прерывается и гости начинают услаждать себя понюшками табаку.

Благодаря такому образованию она прекрасно усвоила светские обычаи своего века; с большою легкостью она научилась играть в вист, хотя любимой ее игрою был крибидж, которым она забавлялась в часы досуга еще в ту пору, когда побиралась; а с хвастовством она вскоре познакомилась и в теории и на практике.

После таких приготовлений ее показали женскому обществу, и прежде всего ей нанесла визит дочь священника, которая не могла не оказать такого знака внимания племяннице мистера Хэтчуея, после того как та появилась в церкви. Миссис Клевер, отличавшаяся большою проницательностью, питала некоторые сомнения относительно этой родственницы, ибо за время своего пребывания в крепости ни разу не слыхала, чтобы дядя о ней упоминал. Но так как с молодой леди обходились как с племянницей Хэтчуея, она не могла отказаться от знакомства с нею и, повидав ее в замке, пригласила мисс Хэтчуей к себе. Короче говоря, девица объехала почти все семейства, жившие в окрестностях, и благодаря своим цитатам (которые между прочим приводила иной раз не к месту) прослыла бойкой молодой леди, весьма ученой и сведущей в изящных искусствах.

Введя ее таким образом в деревенский beau monde, Перигрин повез ее в Лондон, где ей была предоставлена отдельная квартира и служанка, и тотчас приставил к ней своего камердинера, который получил приказ обучить ее танцам и французскому языку. Раза три-четыре в неделю камердинер сопровождал ее в театр и на концерты; когда же, по мнению нашего героя, она привыкла к обществу людей светских, он повез ее на ассамблею, где танцевал с нею в кругу веселых дам высшего света; правда, в ее манерах еще оставалось что-то грубоватое и неуклюжее, но это было принято за милую развязность, которая превосходит простую благовоспитанность. Затем он нашел способ познакомить ее с некоторыми знатными представительницами ее пола, приглашавшими ее на самые изысканные собрания, где она с большою ловкостью поддерживала свои притязания на благородное происхождение. Но однажды вечером, играя в карты с некоей леди, она поймала ее в тот момент, когда та пыталась сплутовать, и, напрямик обвинив ее в мошенничестве, навлекла на себя такой поток язвительных упреков, что, позабыв о внушенных ей правилах осторожности, открыла шлюзы природного своего красноречия и крикнула «с…!» и «ш…!», и эти слова повторила с большим жаром, приняв позу, свидетельствующую о готовности к ручной расправе, к ужасу своей противницы и изумлению всех присутствующих. Мало того, она до такой степени потеряла самообладание, что в знак презрения щелкнула пальцами и, выходя из комнаты, шлепнула себя по той части тела, которая последней скрылась за дверью, и, назвав оную часть грубейшим словом, предложила собравшимся поцеловать ее.

Перигрин был слегка смущен совершенной ею оплошностью, о которой демон сплетни мгновенно оповестил все столичное общество; после этого свет решительно извергнул ее, а Перигрин временно впал в немилость у знакомых ему скромниц, из коих многие не только отказали ему от дома вследствие дерзкого оскорбления, какое он нанес чести их и здравому смыслу, навязав им под видом благородной и образованной молодой леди простую потаскушку, но и опорочили его семью, заявив, что эта особа в самом деле приходится ему двоюродной сестрой, которую он извлек из бездны унижения и позора. В отместку за эту клевету наш молодой джентльмен открыл секрет ее возвышения, а также мотивы, побудившие его ввести ее в аристократический круг, и рассказал своим приятелям, какими нелепыми похвалами осыпали ее самые прозорливые матроны.

Тем временем сама инфанта, получив от своего благодетеля выговор за дурное поведение, клятвенно обещала вести себя в будущем более осмотрительно и с большим прилежанием принялась за учение, чему споспешествовал швейцарец, который терял власть над своим сердцем по мере того, как она извлекала пользу из его наставлений. Иными словами, она одержала победу над своим учителем, а тот, уступая наущениям плоти, при первом удобном случае объяснился в любви, которой придавали вес его достоинства; и так как намерения у него были честные, она не отвергла его предложения жениться на ней тайком. Придя к такому соглашению, они бежали и, сочетавшись узами брака во Флите, отпраздновали свадьбу в отдельном помещении в гостинице «Семь солнечных часов», откуда супруг отправил на следующее утро письмо нашему герою, испрашивая прощения за совершенный потаенно поступок, который, судя по торжественному его уверению, был вызван отнюдь не отсутствием уважения к господину, которого он будет почитать вплоть до последнего своего вздоха, но исключительно неумолимыми чарами молодой леди, с коей в настоящее время имеет счастье быть связанным шелковыми узами супружества.

Сначала Перигрин был возмущен дерзостью своего лакея, но, поразмыслив, примирился с событием, которое избавило его от обузы; ибо к тому времени с этою шалостью было уже покончено и ему начала надоедать его покупка. Он вспомнил о былой преданности швейцарца, проявившейся за время его долгой службы, о его привязанности, и, подумав, что было бы жестоко обречь человека на бедность и страдания за одно-единственное ничтожное прегрешение, решил простить его и дать ему возможность обеспечить семью, ответственность за которую он взял на себя.

Под влиянием таких рассуждений Перигрин послал милостивый ответ ослущнику, выражая желание видеть его, как только страсть позволит ему вырваться часа на два из объятий супруги; а Хаджи, повинуясь этому посланию, немедленно явился к своему хозяину, пред которым предстал, обнаруживая глубокое раскаяние. Перигрин, едва удерживаясь от смеха, вызванного его огорченной физиономией, сурово упрекнул его за непочтительность и неблагодарность, побудившую взять тайком то, что он мог получить, испросив разрешение. Виновный заявил ему, что после гнева божьего он боится больше всех других зол навлечь на себя неудовольствие своего господина, но любовь до такой степени затуманила ему голову, что он забыл обо всем, кроме удовлетворения своего желания; он признался, что был бы не в силах соблюсти верность и преданность родному отцу, если бы тот препятствовал его страсти. Затем он воззвал к доброму сердцу своего хозяина, прося отпустить вину и намекая на некоторые поступки нашего героя, свидетельствовавшие о сокрушительной силе любви. Одним словом, он своею защитительною речью вызвал улыбку у оскорбленного судьи, который не только простил ему прегрешение, но и обещал устроить его так, чтобы он мог обеспечить свое существование.

Швейцарец был столь растроган этим великодушием, что упал на колени и поцеловал ему руку, с жаром клянясь стать достойным такой доброты и снисходительности. У него был план, по его словам, открыть кофейню или таверну в какой-нибудь приличной части города, и он надеялся на посещение многочисленных знакомых, которые у него были среди слуг высшего ранга и почтенных торговцев, и не сомневался в том, что жена его послужит украшением буфетной и будет заботливо вести его дела. Перигрин одобрил этот проект, для исполнения которого подарил ему и его жене пятьсот фунтов, а также обещал устраивать с друзьями еженедельные собрания в целях преуспеяния и процветания кофейни.

Хаджи был столь упоен своим счастьем, что подбежал к Пайпсу, находившемуся тут же в комнате, горячо его обнял, затем заверил господина в своей преданности и, поспешив домой, к жене, чтобы поведать ей об удаче, всю дорогу приплясывал и разговаривал сам с собой.

Глава LXXXVIII

Его навещает Пелит. – Он завязывает дружбу с ньюмаркетскими аристократами и одурачен знатоками своего дела

Когда со всем этим было покончено и наш герой на время избавился от увлечения женщинами, он вернулся к прежнему своему разгульному образу жизни в компании городских щеголей и без устали подвизался среди проституток, буянов, шулеров, констеблей и мировых судей.

В разгар таких развлечений его посетил однажды утром старый его дорожный спутник Пелит, чей вид вызвал у него удивление и беспокойство. Хотя погода стояла суровая, на нем был тот самый тонкий летний костюм, в каком он разгуливал по Парижу и который был теперь не только поношен, но кое-где даже заплатан; его чулки, благодаря неоднократной процедуре, известной у людей бережливых под названием «подвертывания», свисали на лодыжки, как мешки для пудингов; рубашка его, шафранового цвета, была только что выстирана и просвечивала сквозь многочисленные прорехи в штанах; свои собственные волосы он заменил прокопченным париком с бантом, и этого парика никакой мукой уже нельзя было побелить; глаза у него ввалились, физиономия странно вытянулась, и, казалось, он постарел на двадцать лет с той поры, как расстался с нашим героем в Роттердаме.

Несмотря на эти явные признаки упадка, он, приветствуя Перигрина, притворялся довольным и благодушным, делал жалкие попытки казаться веселым и безмятежным, выразил свою радость по случаю свидания с ним в Англии, принес извинение, что так долго не являлся, чтобы засвидетельствовать свое почтение, и сослался на то, что после возвращения в Англию работал на особ знатных и понимающих толк в искусстве, которые требовали от него скорейшего окончания кое-каких картин.

Перигрин принял его с тем сочувствием и учтивостью, какие были свойственны его натуре, осведомился о здоровье миссис Пелит и семейства и спросил, здесь ли его друг доктор. По-видимому, живописец снова стал относиться неприязненно к этому джентльмену, о котором заговорил с презрением.

– Доктор, – сказал он, – так затуманен тщеславием и самомнением, что достоинства его не выступают рельефно. Они сливаются с фоном. Картина лишена колорита, дорогой мой сэр. Это все равно что рисовать луну за тучей; не видно было бы ничего, кроме густой массы облаков с крохотным светлым пятнышком в центре, которое служило бы только для того, чтобы, так сказать, сделать тьму видимой. Вы меня понимаете! Послушайся он моего совета, быть может это пошло бы ему на пользу; но он слепо верит в свои суждения. Да будет вам известно, мистер Пикль, что по возвращении нашем в Англию я посоветовал ему сочинить маленькую изящную и остроумную оду на мою Клеопатру. Бог мне судья, я думал, что она сослужит службу и поможет ему завоевать известность; ибо, как вы знаете, сэр Ричард говорит:

 
Скоро погибнет то, что славу твою единит с моей,
Так дай мне жить, помогая работе твоей.
 

Кстати, в этих строках есть живописнейшее противопоставление: «твою» – «моей», «погибнуть» – «жить», «мне» – «твоей». Это великолепно! В конце концов Дик был молодец! Как он это ловко выразил! Но вернемся к этому несчастному молодому человеку; поверите ли, в ответ на мое дружеское предложение он задрал нос и забормотал по-гречески нечто не заслуживающее повторения. Дело в том, дорогой мой сэр, что пренебрежительное отношение к нему света привело его в дурное расположение духа. Он считал, что современные поэты завидуют его гениальности и, стало быть, стараются сокрушить ее, тогда как всем прочим не хватает вкуса и понимания, чтобы оценить ее. Что касается меня, я причисляю себя к этим последним; помните, что говорит у Вилли Шекспира шут о клятве придворного? То же и со мной: если я поклянусь гениальностью доктора, что лепешки никуда не годятся, а они тем не менее хороши, разве я не дал ложной клятвы? Как бы там ни было, он покинул столицу в великом негодовании и поселился в Дербишире, неподалеку от холма с двумя вершинами, напоминающего Парнас, и с колодцом у подножья, который он назвал Ипохреной. Ей-богу, если он останется там жить, то скоро сделается горьким, как хрен! Он был бы рад случаю вернуться к котлам с мясом в земле Египетской и поухаживать за обиженной царицей Клеопатрой. Ха! Вот кстати вспомнил! Да будет вам известно, мой добрый сэр, что за этой самой египетской принцессой охотилось столько кавалеров, сведущих в искусстве, что, клянусь жизнью, я очутился в затруднительном положении, ибо, уступая ее одному из них, я поступил бы неучтиво по отношению ко всем его соперникам. Но никому не хочется обижать друзей; во всяком случае я почитаю своим долгом избегать малейших признаков неблагодарности. Быть может, я не прав. Но у каждого свой обычай. По этой причине я предложил всем кандидатам устроить лотерею или розыгрыш, чтобы у каждого были равные шансы на благосклонность Клеопатры, и пусть фортуна решит, кому достанется награда. Этот план вызвал всеобщий восторг, и так как взнос равен такой ничтожной сумме, как полгинеи, решительно весь город перебывал у меня, чтобы подписаться. Но я им ответил – слуга покорный! Джентльмены, вы должны вооружиться терпением, покуда я не удовлетворю своих друзей! К таковым я имею честь отнести мистера Пикля. Вот список претендентов. И если его украсит имя мистера Пикля, надеюсь, что, несмотря на заслуженный им успех у молодых леди, от него хоть разок ускользнет эта маленькая ведьма, именуемая мисс Фортуной! Хи-хи-хи!

С этими словами он отвесил тысячу пресмешных поклонов и подал бумагу Перигрину, который, видя, что число подписчиков ограничивается сотней, заявил, что, по его мнению, надежды живописца слишком скромны, ибо, вне сомнения за такую картину и пятьсот фунтов – плата невысокая, тогда как за нее назначено только пятьдесят. На это неожиданное замечание Пелит ответил, что он не притязал на оценку картины знатоками, но, определяя стоимость своих произведений, должен был считаться с варварским невежеством века, в который живет.

Наш герой мгновенно понял цель этого розыгрыша, являвшегося не чем иным, как ловким способом избавиться от плохой картины, которую нельзя продать и за двадцать шиллингов. Но, вместо того чтобы смущать бедняка, терпевшего нужду, каким-либо намеком на эту догадку, Перигрин выразил желание получить шесть шансов, если это не нарушает его плана, а живописец, после некоторого колебания, снизошел к его просьбе исключительно из уважения и дружбы, хотя, поступая таким образом, он, по его словам, принужден был исключить из списка кое-кого из ближайших своих приятелей. Получив деньги, он дал Пиклю свой адрес и выразил желание, чтобы тот, когда ему будет удобно, посетил принцессу, которая – в этом он уверен – встретит его во всеоружии своих чар, дабы пленить его воображение; затем он удалился, чрезвычайно довольный успехом своего визита.

Хотя любопытство подстрекало Перигрина взглянуть на картину, которая, по его предположениям, должна была соответствовать нелепым странностям живописца, но ему не хотелось сталкиваться с неприятной альтернативой – либо хвалить произведение вопреки голосу совести и здравого смысла, либо хулить его к невыразимому огорчению бедного творца; вот почему он и не подумал вернуть визит живописцу. Так он и не узнал ничего о розыгрыше.

Примерно в это время он получил приглашение провести несколько недель в поместье одного лорда, с которым завязал знакомство в пору своего разгула, описанного нами выше. Так как его лордство славился своей ловкостью и успехом на скачках, дом его был наводнен знатоками и любителями этого спорта, о котором только и шел разговор, и в результате Перигрин постепенно усвоил некоторые сведения о лошадях и скачках, ибо, если исключить трапезы и возлияния, дни были целиком посвящены осмотру конюшен его лордства, уходу за лошадьми и верховой езде.

Наш герой смотрел на эти развлечения с удовольствием, а также с любопытством; он считал лошадь красивым и изящным созданием и испытывал глубокое наслаждение, наблюдая ее бег. За короткий срок он познакомился со всеми лошадьми в конюшнях и заинтересовался резвостью каждой из них; в то же время он удовлетворял и свою жажду знания, наблюдая, как их тренируют к скачкам. Его лордство видел и поощрял это увлечение, из которого надеялся извлечь выгоду; он устроил для развлечения Перигрина несколько состязаний и польстил его проницательности, позволив ему выиграть первые заключенные им пари. Таким образом, в нем искусно взрастили страсть к азарту и склонность полагаться на собственное суждение, вопреки мнению тех, кто всю жизнь посвятил изучению скачек. Он поехал с милордом в Ньюмаркет и тотчас был намечен как законная добыча всеми собравшимися там знатоками, из которых многие нашли способ его одурачить, несмотря на все предостережения и увещания его лордства, желавшего сохранить его для себя.

Почти немыслимо для человека, даже для самого осторожного или флегматического, остаться равнодушным зрителем в этой суматохе. Демон игры парит в воздухе, как ядовитый чад, неуклонно отравляя умы всех присутствующих заразой, которая передается от одного к другому подобно тому, как распространяется паника. Перигрин заразился этим эпидемическим недугом в тяжелой форме и, проиграв несколько сот фунтов в период ознакомления с различными плутнями, заключил в компании со своим знатным другом весьма значительное пари, решив поставить ни больше ни меньше как три тысячи фунтов. В сущности он не рисковал бы такой значительной суммой, если бы уверенность его не укреплялась советами и участием его лордства, который отважился на такую же ставку. Эти союзники обязались под угрозой потери шести тысяч фунтов пустить экипаж, запряженный четверкой, на три круга, состязаясь с другой четверкой; и наш герой имел удовольствие видеть противника отставшим в первом и втором заезде; но вдруг одна из его лошадей сдала, вследствие чего победа была у него вырвана чуть ли не из рук, и ему пришлось понести убытки и навлечь на себя презрение.

Он был глубоко опечален этой неудачей, которую приписывал своему сумасбродству и опрометчивости, но скрыл свое огорчение, ибо его партнер отнесся к проигрышу с философическим спокойствием, утешая себя, а также и Пикля, надеждой возместить потерю в следующий раз. Однако наш молодой джентльмен невольно удивлялся и даже завидовал его душевному равновесию, не ведая того, что его лордство ухитрился остаться в выигрыше благодаря этой беде; а Перигрин, чтобы исправить дело, купил несколько лошадей по рекомендации своего друга и, отложив возвращение в Лондон, посетил вместе с ним все прославленные конские состязания в Англии, где в результате превратностей фортуны ухитрился утроить свои потери.

Но надежды его как будто росли вместе с неудачами. В начале зимы он вернулся в город, глубоко убежденный в том, что фортуна в конце концов ему улыбнется и что в следующем сезоне он пожнет плоды своего опыта. Пребывая в такой уверенности, он, казалось, отбросил всякую мысль о благоразумии и бережливости. Прежние его траты были ничтожны по сравнению с теми, какие он позволял себе теперь. Он абонировался в оперу и на несколько концертов в различных частях города; облагодетельствовал немало больниц; приобрел коллекцию ценных картин; снял дом и меблировал его роскошно и со вкусом; запасся в большом количестве французскими винами и устраивал грандиозные празднества для своих знатных друзей, которые в благодарность за это осыпали его комплиментами и настаивали, чтобы он воспользовался их влиянием и расположением.