Текст книги "Венера туберкулеза"

Автор книги: Тимофей Фрязинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

20. Фронт

От Нахима в последние несколько лет веяло откровенным криминалом, пересекались мы не часто, еще реже говорили о наболевшем, но в этот мартовский, холодный вечер он пошел дальше обыденных ничего незначащих фраз:

– Вот, братуха, мусора немного поднасели. Напряги.

– Че такое?

– Не поверишь. Из-за шлюхи. Групповуху шьют.

– Проститутка?

– Нет. На плешке пиво пили ночью, баба подруливает, с нами бухает, соглашается двинуть на хату, обговариваем с ней нюансы, дает согласие на все, на хате шпилим ее, а она заяву в районную прокуратуру кидает.

Доверие темных сторон своей жизни несет в себе нечто проникновенное. Делясь с человеком своей проблемой, ты даешь ему шанс сопереживать, позволяешь выйти за рамки своего узкого мирка и впитать жизнь другого, несешь ощущение небольшого счастья, ибо доверие боли означает уважение. На уровни высоких чувств от его откровенности я почувствовал свою значимость.

– С мусорами работает?

– Семь лет светит по стремной статье. Братуха! Я ее даже не ебал. В рот дал в резине и все. Два пацана уже по пять штук зелени отстегнули. Никто за такую хуйню сидеть не хочет. Кому это надо? Я вот бегаю. Денег нет таких. Думаю, обойдется. Кое-какие люди должны помочь.

– Неприятная ситуация. Но ты вынес из нее правильные уроки.

– И ты тоже теперь вынес.

Бизнес прокуратуры строится на отборном, грязном фундаменте; капканы расставлены именно для самых несчастных и неустроенных, для тех, кто остался за бортом человеческого счастья и погряз в наркотиках, животных связях, бытовой неустроенности. В ход идут людские судьбы, низменные инстинкты работают исправно, механизм сбоев не дает, на улице шалавы будут пользоваться успехом у тех, для кого нет теплого уголка, любви и нежности. Женская плоть не оставляет равнодушным ни одного мужчину, сознание будоражится безгранично и до дикости. Особенно, когда ты находишься в изоляции.

– Пизда весит 12 килограммов, – Гениколог постоянно включал свою шарманку именно этим емким утверждением, – ученые недавно доказали.

Излюбленная им сексуальная тема в палате туберкулезников № 359 быстро стала прерогативой этого долговязого 38-летнего шофера из Тульской области. Свое прозвище Александр быстро получил за весьма специфическую зацикленность характера. Помимо женских великолепий, героем рассказов худощавого усача Саньки был его собственный член. Палка, как он предпочитал выражаться.

– Все бабы – шлюхи, и трахать их надо по-черному, палкой в жопу, где резинка туже. Ха-ха-ха.

На тумбочке Гениколога скопились все журналы эротического содержания, имеющие ход по отделению, когда эта информация была поглощена, свежие издания стали закупаться с лотка у метро. Если в первый день он произвел на меня отвратительное впечатление озабоченного сексуального маньяка, то со временем я привык к его эмоциональным натуралистическим выходам, пошлость перешла в норму, извращенные шутки стали необходимы. Периодический просмотр порнографических фильмов тоже инициировался Геникологом, из соседних палат приносился телевизор, видеомагнитофон, кассета, и после отбоя четыре мужика с его комментариями два часа наблюдали за соитиями на экране. Заснуть под стоны было невозможно, после просмотра киношедевра сделать это было еще сложнее. 47-ми летний слесарь Московского речного порта Белочка отказывался посещать сеансы немецкого подпольного искусства и уходил в курилку.

– А ты пизду, наверное, уже лет десять не видел в близи, – именно к диалогу с ним сводил свои монологи Гениколог.

– Я?! – начинал оправдываться Белочка, – я их столько видел, что тебе и не снилось. Я пол завода перетрахал.

– Слесарей что ли?

– Нет! На предыдущей работе. На фабрике.

– Что ты мне пиздишь? У тебя же не стоит.

– Все у меня стоит!

Его яростные возражения говорили всей палате о том, что, возможно, Гениколог был прав.

– Ты сам же нам говорил, вот, парни подтвердят, что свое уже отъебал.

Парни подтверждали. В пылу одного из споров Белочка произнес эту, ставшую гробовым гвоздем, фразу. Вскоре, в отделении об его несостоятельности знали все.

– Да пошел ты, Саш, – испуганно защищался он, – я имел в виду шлюх. Да, с ними я закончил. Хочется чего-то для сердца. Человека хочется.

– Тут одно из двух. Говори – ты свое отъебал или нет?

– Ой, отстань.

– Или ты язычком там у них лижешь до сих пор?

– Прекрати!

– Наташку в душе жахал, сознавайся?

– Какую Наташку?

– Дурачком не прикидывайся. Уборщицу. После Тимохиного дня рождения.

Мы ее для тебя пригласили сюда, до вечера водкой поили, а потом ты ее обнял, и вы ушли вдвоем курить. На 20 минут. Ебал ее языком, старый хрыч?

50-ти летняя алкоголичка Наташка никогда не отказывала больным в своей компании, и после одного из застолий прошел слух, что она отдалась Белочке. Каждое последующее ее появление в нашей палате в поисках чего-нибудь выпить встречалось скорбезным юмором. Белочка очень смущался и отрицал их связь. Ко дню ее рождения больные скинулись деньгами и купили ей кофточку. Женщине действительно было приятно такое внимание. Присутствие Наташи в стенах диспансера, ее необидчивое сердце, давало возможность шутникам поднять общее настроение за счет беззащитной уборщицы.

– А! Натуська! Добро пожаловать, – говорил ей Гениколог, когда она сканировала нашу палату, – к любимому пришла?

– Брось ты Саш…

– Нет его. Зато есть мы. Нам дашь по очереди?

– Хватит, хватит. Дайте лучше сигарету.

– Понятно. Не изменяешь ему.

– Да ну вас. Пойду я. Позже зайду.

Белочка пил каждый день, чем и был ей интересен. Наименован так Сергей был именно за потенциальную склонность к белой горячке. Наташе судьба тоже далеко не улыбалась. За 900 рублей в месяц она мыла туалет в туберкулезном диспансере, ее взрослый сын нигде на работал и частенько навещал ее в поисках денег, а внучку изнасиловали. Открытая, она рассказывала о бедах своей жизни всему этажу. В отделении, где люди находились по пол года и были объединены одним несчастьем, открытость намного превышала нормы обыденной жизни. Пафос, брезгливость, высокомерие, корысть, эгоизм здесь высвечивались, словно неоновая вывеска, и презирались. В обществе опасных туберкулезников многие негативные человеческие качества исключались из пользования самой атмосферой. Когда делишься последним, на что, как оказывается, в соответствующих условиях способен каждый, то воспитываешь в себе настоящую силу, ведь взять лучшее может любой, а отказаться от лучшего в пользу любого может только герой. Здесь, где все на виду, прозрачно, людская природа не позволяла человеку жиреть, когда сосед голодает. Индивидуалист среди пораженных палочкой Коха обрекался быть изгоем. В каждой палате на столе лежал общак из печений, булочек, шоколадок, конфеток, всю зиму между рамами окна у нас располагался холодильник с котлетками, огурчиками, салатиками, творожком. Помощь близких. Питание в диспансере было более чем скудным, и без дополнительной еды голод вряд ли позволил удачно пройти курс лечения. Чахотка требует строительных материалов. Самое неудобоваримое в местной столовке, куда мы три раза в день ходим через больничный двор, это гуляш. Им почивают чаще всего. Когда жуешь мелкую мясную требуху, то легонько тошнит. Сплошные прожилки. Жирная резина. Поглощение цельных кусочков гуляша равносильно заглатыванию чего-то инородного. Зато постоянно дают яйца, свежую выпечку, масло, чай, сахар. Два супа – на выбор. Стабильно чередуют картошку, плов, гречку. Обязательна каша. Рагу вечером – остатки от первого блюда в обед. Съедается все. Последний раз кормят в пять вечера, к девяти – как будто и не ел вовсе. Тара своя, каждый, идущий кушать, несет в руках пакетик с тарелкой, ложкой, вилкой и кружкой. Мужчины обычно присаживаются за один стол, женщины за другой. В разговорах царит ирония. Защитная реакция всех тех, кто попал в беду, это повышенное чувство юмора. Стремление найти в черной действительность туберкулезника моменты, позволяющие повеселиться, порождая в больных мастеров шуток, непревзайденных актеров по жизни, позволяет им легче переносить трагедию. Здесь, бывало, я смеялся так, как не смеялся нигде. Делятся последними событиями в палатах.

– А ваш-то где?

– Белочка-то? Вышел он с нами, но проследовал мимо. Утром у него свой завтрак. Личный. За углом магазинчика.

– Для секретности, как и все, тарелку с собой всегда берет. Мол, кушать ходил.

– Хитрющий черт. Недавно доктор у него при всей палате спрашивает: «Пьешь?» А тот в глаза ему смотрит и отвечает: «Я? Да вы что. Я не пью даже по праздникам. Вот ребята подтвердят». А у самого пустая утренняя чекушка под подушкой спрятана.

– Они уже третий день подряд с Андреем нажираются под вечер, а ночью просыпаются и начинают по палате недопитую бутылку искать. Причем, Белочка просыпается первым, сразу же ищет ее в тумбочке спящего Андрюши, не находит, потом будит его, и они шмонают всю палату вместе.

Я вспомнил прошедшую ночь. Андрюша был особо выразителен:

– Сучья ты морда, если будешь еще искать по моей тумбочке какую-то бутылку, то получишь по ебальнику.

– Я хочу выпить, – наседал Белочка, – куда ты их прячешь, сука.

Вместе с Андреем, майором милиции в отставке, Белочка пьет изо дня в день уже два месяца. Одну бутылку до обеда, другую – после ужина. Первый дает деньги, второй бегает в магазин. В основном, они либо бухают, либо бубнят пьяную ахинею, либо спят. Антитуберкулезные таблетки попадают в организмы этой известной на все отделение парочки случайно, по настроению. Первичный курс лечения длится 12 месяцев. За каждые сутки съесть надо около двадцати сильнодействующих таблеток. В воскресенье – выходной. Возле поста медицинской сестры, на отдельном столике, стоит подносик с пронумерованными баночками. Каждый больной со стаканом подходит к посту, наливает из графина воду, открывает баночку, высыпает горсть колес в ладонь, закидывает их в рот, лезут таблетки плохо, к этому не привыкнешь никогда, скорее наоборот, и запивает эликсиры водой. Когда заведующая отделением по коридору не бегает, публичного поглощения лекарств не происходит, таблетки забираются в палату.

– Выставили.

– Ты за таблетками? Захвати еще мои и Руслана. И Белочки, он тоже просил.

Выпиваю свои, номера баночек сопалатчиков все знают, зажимаю химическое здоровье в кулаки. Таблетки бывают разные. Желтые, белые, красные. От тубазида развивается слабоумие, даже в умных книжках про это написано, в первые недели, с непривычки, это чувствуется наиболее ярко. На почве побочных действий, многие испытывают навязчивое ощущение, будто их кто-то обворовывает. Пропадает колбаса, огурцы, сыр, хлеб. «Я вот только что-то не помню, – не раз вертелось в моей голове, – была у меня сгущенка или нет». Зато можно позволять себе вольности и списывать все на злополучный препарат, чем тут у нас и отмазываются. Тубазид горит. Пиразинамид отражается жаром во всем теле. От протионамида несколько часов утомительно тошнит, кружится голова, резко садится зрение. Рефампицин и рефабутин разрушают печень. Цикласирин вызывает галлюцинации. От всего микса выпадают волосы, разрушаются зубы, зудит и шелушится кожа, вылазят невыводимые прыщи. Жесточайшая химеотерапия, направленная на подавление вспыхнувшей в легких туберкулезной палочки, способна подорвать здоровые доселе органы, я с ужасом пил эти препараты, допуская в мыслях, что из одной больницы мне придется перекочевать в другую, но других вариантов медицина не знает. Чтобы не допустить подобного развития событий, у пациента диспансера каждый месяц берут массу анализов, тем самым, контролируя состояние организма. Лекарства лекарствами, а туберкулез, в первую очередь, это мощнейшее психологическое потрясение. Когда я был маленьким, а в нашем подъезде жил дядя Витя, личность темная, у которого был туберкулез, то мама настаивала на том, чтобы я избегал общения с ним, отказывался от его конфет, даже не разговаривал, спустя 15 лет туберкулезом заболел я сам. Так начались изменения моего мира, сначала внутреннего, вслед за которым, как оказалось, меняется и сама окружающая реальность. В цвете тяжелой хронической болезни и осязаемого летального конца, финиша, из окна трехэтажного диспансера в центре Москвы простая повседневная и доселе серая жизнь стала видеться мне восхитительной и очень дорогой, а сам я представлялся себе отверженным кровохаркивающим изгоем, отвратительным туберкулезником, от которого будут шарахаться на улицах. Настоящее и будущее виделось мне мрачным и одиноким. Я – заразен, потенциальная болезнь, неужели кто-то захочет быть рядом с таким как я? Отдельная тарелочка, отдельные вещи, отдельная жизнь. Меня будут избегать, ибо теперь я – прокаженный. Чужой на Земле. Туберкулез – это клеймо навечно.

– Знаешь, красавица, – сказал я как-то улыбчивой девчушке на дискотеке, куда я стал сбегать по ночам из диспансера, чтобы развеяться; можно договориться с медицинской сестрой, – я не люблю клубы, здесь душно, мне это противопоказано. Я болею туберкулезом.

Интересно было посмотреть на реакцию. Ее как ветром сдуло. Поэтому нашей болезнью не афишируют, даже более того – ее принято усиленно скрывать. Мир кашля, худобы и смерти – неповторимый закрытый мир. По четыре десятка людей на каждое отделение пересекли свои линии жизни в этом трагическом месте на одинаковой отметке, потому что весомее болезни на тот момент ничего нет. Эверест. Туберкулезный диспансер делает павших сюда ближе и открытее друг другу, он затягивает.

– Я пролежал здесь четыре месяца, – говорил кто-то в коридоре, – и меня уже выписывать собираются, а я бы еще месяцок повалялся бы.

Инкубатор, где мы можем быть сами собой. Без стеснения говорить о своем самом животрепещущем переживании, о своей болезни, мы можем только здесь. Там, за забором, наши раскрытые горем души вынуждены замолчать. В диспансере я могу доверить свою главную проблему любому, основная тема бесед – это истории жизни и болезни, поразительно то, с какой легкостью мы открывали свой самый сокровенный мир; вне диспансера поделиться сердечным и внутренним не с кем. Без понимания томишься и иногда пытаешься найти его у людей, находящихся за темой. Когда я рассказал о своей болезни знакомой студентке Маше, спустя пару часов, она, напившись, полезла ко мне целоваться, комплекс заклейменности отступил на второй план, но для того, чтобы сказать о своем горе, необходима некая предрасположенность и симпатия, и я говорю человеку о том, что болею туберкулезом, только тогда, когда ощущаю доверие к нему. Эта латмусовая бумажка реагирует на каждого и, к сожалению, поделиться проблемой, хочется далеко не со всеми. На адекватную реакцию способен только тот, кто на себе испытал изломы судьбы. Счастливчики в этом вопросе не котируются. Несчастье – это счастье быть рядом. Действительно несчастлив тот, кто остается один. Белочка один стоял за углом магазина и жадно глотал водку из горлышка. В столовой пятнадцать туберкулезников продолжали посмеиваться над этим несчастным человеком.

– Правда, недопитого у них с Андрюшей не остается никогда, но, наверное, они этого не помнят, а присниться может очень многое.

– Они только пустые бутылки находят и матерятся.

По рукам идет чей-нибудь майонез, чеснок, кетчуп. По одиночке в столовку не ходят, выдвигаются палатами. В туберкулезном диспансере происходит расставание со своей независимостью. В первую очередь осуждение вызывают единоличники. Если ты не такой, как все, то за это ты будешь страдать. Если в коллективе все бухают и хамят друг другу, то любая другая модель поведения вызовет у окружающих неуважение. Изначально меня забросили в палату к молодому бычью, чувствовал я себя крайне неважно, кровохарканье повторялось, не до веселья, а жизнь здесь начиналась после отбоя, когда на столе нарисовывалась водка, и пьяный бред пэтэушников имел почву для того, чтобы продолжаться до утра. Вовремя не сориентировавшись среди непревзайденного быдла, я стал объектом шуток, четверо сопалатчиков стали шептаться за моей спиной.

– Сделай потише музыку, – указал мне на второй день Стас.

Я встал с кровати и, сделав это, подписал себе приговор. В новом коллективе тот, кто наивно исполняет поручения других, ставит себя ниже тех, кто эти поручения дает. Иерархия формируется скоро. Знания тонкостей дается с опытом. Когда много позже, уже в туберкулезном санатории, меня заселили в комнату к 40-летнему самарскому уголовнику Женьку, то после рукопожатия знакомства он решил проверить меня на исполнительность.

– Кипятильник есть? – спросил он.

– Да. На втором этаже. В отстойнике.

– Сгоняй быстренько.

– Там у меня три сумки моих. Пойдем, ты мне поможешь донести все сюда.

Женек, конечно, отмазался, сумки мне пришлось поднимать самому, но позиции наши были расставлены раз и навсегда, чай спустя десять минут заваривал он. Если человек пытается тебя запрячь, то, пока этого не произошло, ты имеешь такое же полное право запрячь его, и если ты не дашь ему достойный ответ, не откажешь, то сам поставишь себя в ранг прислуги. Важен только первый прецедент. Дело не в кипятильнике, чае, музыке и магнитофоне, а в характере взаимоотношений, изменить которые в последствии будет сложнее, чем сразу сказать «нет», когда новые знакомые желают услышать «да». Исполнитель желаний – всегда крайний, но именно он видит истинные лица людей, потому что с ним никто не актерствует и не маскируется. Нужды нет бояться слабого и беззащитного, вот и дается воля тем качествам, которые не решаются показать при человеке сильном. Слабость – это сила. Страдание – это познание. Меня чмырили и подъебывали, я был объектом нелепых сплетен и скользких шуток, меня травили вчетвером, впятером, вшестером, для них я бегал за водкой, первая неделя в туберкулезном диспансере оказалась самой сложной в моей жизни, но как раз тогда я понял, что именно с этого места, с позиции изгоя, видишь сущность людей насквозь. Куда сложнее оказалось выдержать данную позицию.

– Антонина Георгиевна, – я взволнованно стоял в кабинете заведующей отделением, – мне сложно в той палате, куда вы меня подселили, ребята слишком шумные, а я себя еще плохо чувствую. А вот как раз в 359 палате интересные люди лежат. Андрей, майор милиции, обещал для большой статьи материалы предоставить. Хотелось бы туда перебраться.

С этим молодыми отморозками, которые развлекались, конфликтуя с уборщицей и медсестрами, с тем нервным напряжением, какое вызывало у меня их поведение, о скором выздоровлении можно было забыть. Там было все, водка, наркотики, захаживали бабы, телевизор, магнитофон, видак, веселая тусовка, все, кроме необходимого покоя.

– Я лег сюда лечиться, а не с вами рамсить, – говорил я им в палате, – поэтому в понедельник я от вас переселяюсь.

– Уебывай сейчас.

– С удовольствием бы сделал это, но с Тоней я буду разговаривать по этому вопросу только в понедельник.

С Антониной я переговорил еще за два часа до этого, но решил продемонстрировать парням их важность в моих глазах. Как никак, но нам предстояло жить в одном отделении не один месяц.

– В первую очередь я решил вас поставить в известность. Возражений нет?

– Нам похую, уебывай.

– Ничего личного, я просто не хочу жить в вашей палате.

Последующие встречи с ними в курилке и в столовке были не из приятных, в словах подстрекателя Стаса всегда звучал какой-то подвох, это был человек со злобным нутром.

– Братан, – обнимая, говорил он как-то 27-ми летнему Расулу из чеченского поселка, – здорово. Как дела?

– Да, брат. Нож мой не видель? Я вчера к вам палата приносиль.

– Нет, брат, не видел.

Нож со вчерашнего вечера лежал у Стаса под матрасом, он упивался своим лицемерием.

21. Человечество случаев

По дороге из туберкулезного диспансера до «Макдональдса» я уже третий день подряд натыкался на труп собаки, наполовину прикрытый целлофановым пакетиком. У нас бы в отделении это не завалялось. Жрали четвероногих друзей далеко не все, но собачьи окорочка в холодильниках не залеживались. По странному стечению обстоятельств к диспансеру примыкал приемник для бездомных животных. Думать о плохом не хотелось. Забыть о туберкулезе – это уже победа. Когда тяжело болеешь месяцами, когда долбит температура, когда днем и ночью кашель, кашель и еще раз кашель, когда по дороге из столовой в отделение отходишь в сторонку, чтобы выблевать съеденное, когда вокруг тебя только такие же больные, то начинает казаться, что это уже никогда не кончится. Навсегда. И ты беспомощен, что-либо изменить. Туберкулезный диспансер – территория постоянного стресса. Хочется хотя бы сменить картинку. Поэтому я, заправившись антибактериальным чесноком, и стал сбегать из тубанара в «Макдональдс».

– Чай и больше ничего.

Мой кореш Кирпич четыре месяца работал упаковщиком на «Майском чае», которым здесь подчивали, и не рекомендовал мне его пить.

– Спасибо за покупку. Дальше.

С подносиком я занимал свободное место и старался высидеть здесь как можно дольше. Чай действительно был безвкусный, хуже, чем в диспансере, и совершенно не лез в нутро. Я проводил в этом рае часа полтора. Вокруг все были такие красивые, ухоженные и здоровые, что мне хватало для счастья просто любоваться их присутствием рядом. Я улыбнулся худенькой служащей закусочной в красной кепке, уже второй раз, она опять заглянула мне в глаза. Романтика. Знала бы она, откуда я пришел, и куда уйду. В больнице рядом присутствовали несколько иные настроения.

– Опять плевру прочувствовал, – Окунь делился своими впечатлениями от посещения сортира, – уже третью неделю, когда тужусь, то ее чувствую.

Туберкулезом он заболел уже во второй раз, температура тела неизменно оставалась на отметке 39 градусов, снимки показывали, что процесс распада легких продолжается. Врачи не могут остановить смертельную бацилу никакими лекарствами. Он был из тех, кто выделял туберкулезные палочки по максимуму. В день поступления у каждого пациента берут мокроту из легких на анализ, как правило, через месяц лечения выделение палочек вовне прекращается, но из любого правила есть исключения. Окушок был худ, выпученные как у рыбы глаза, нестройные ряды зубов. Пару дней назад мы ездили на точку к «ВДНХ» за сотовым телефоном, в полном вагоне метро его начало неслабо трясти. Кхе. Кхе. Кхе. Когда же он остановится. На нас уже стали коситься. Знали бы люди, что мы за персонажи такие. В «Макдональдс» Окуня брать я не решался. Кашлял он страшно.

– А ты чем сегодня дуплился? – продолжался накатанный диалог о личном.

– Как всегда. Козьими.

– Везет тебе. Я вообще не могу уже второй день нормально сходить. Кефир не помогает.

– А у меня, наоборот, по три раза в сутки выходит.

– Ты его просто третий месяц пьешь, вот и лезет. Я только начал. Через месяц попрет. А мне надо сейчас.

– В вопросах дупления у каждого из нас своя проявляется индивидуальность.

– Как бы мне сделать так, чтобы она у меня начала проявляться. А то совсем тяжко бывает.

– Может, Жэка-экстрасенс из 349 дюпль вызвать сможет. 0,5 поставь ему.

– Да ну его. Он тебя закодировать до сих пор не может.

– Не надо меня кодировать. Я ему это сказал уже.

Палата в очередной раз пыталась юморить на тему туалетов. В туалете диспансера отходить было неудобно, кабинки были узкими, ноги приходилось поджимать под себя, но колени все равно упирались в дверь, и я по возможности пользовался уборной в «Макдональдсе». Не меня одного притягивало это местечко. По весне девчонки из тубанара стали ходить в американскую забегаловку в поисках знакомств. В районе больницы туберкулезников можно было встретить везде. По улицам, ведшим к цивилизации, обязательно курсировало знакомое милое личико, среди людей мы таинственно улыбались друг другу. В продуктовые магазины иногда набивались целой палатой. Кхекающие, потеющие, слабосильные, мы закупались молоком, кефиром, фруктами, телефонными карточками, сигаретами и водкой. Я предпочитал бывать в «Перекрестке», меня радовало спокойствие этого универсама. В близлежащих барах, порой, несколько столиков были заняты нашими. Молодежь из подросткового отделения стаей кружила по местности. Чеченца Расула несколько раз забирали в ментовку по мелочам и быстро отпускали, узнав о серьезном заболевании.

– Я могу откинуться в любой момент, – пугал он мусоров.

Какого-то пацана из другого отделения приезжал в больницу задерживать наряд. Наручники, черный воронок. Всего в диспансере лежало человек 150, столько же в хирургии, мы наводняли собой окружающую территорию. По выходным многих отпускали домой, и во второй половине дня в пятницу в московское метро спускался туберкулезный десант. Те, кто остается, чувствуют себя более свободно, нежели в будни, ибо из начальства кроме медсестры в отделении никого нет. У Гениколога давно был записан телефон некой Гальки, которым с нами поделился один из больных:

– Это шлюха. Мы ее выебли недавно, нихуя не заплатили, но она особо и не расстроилась.

– А где ебали?

– На хате у малого.

– Как она хоть выглядит то, чтобы мы ее узнали?

– Хуй знает. Обыкновенная.

На посту дежурила скромная Женечка, тоже переболевшая в свое время тубиком, с ее стороны проблем возникнуть не должно. Ладно, приведем шлюху в палату. Но денег у нас тоже не было. Только бутылка перцовки. Что-нибудь придумаем. Гениколог, немного волнуясь, набрал ее номер:

– Алло! Галя. Привет.

– А с кем я разговариваю?

– Эта Саня. Мы в одной компании отдыхали с тобой. Давай увидимся?

– Что-то не припомню.

– Пару месяцев назад. Может три.

– Да? Ладно, посмотрим. А где увидимся?

– На «Н-ую» подъезжай.

– Ладно. У меня как раз сейчас время есть свободное. Я буду через пол-часа.

– Галь, я подойти не смогу. Мой приятель тебя встретит. В чем ты будешь?

Галя стояла возле колоны. Я определил ее по простенькой синей куртке, пуховичок с капюшоном. В палате № 359 диспансера царило нетерпение, в полчаса сменившее атмосферу утомительного безделья. Я вел шлюху в сторону больницы.

– Что это за Саша и куда мы идем?

– Военный. Высокий такой, с усами. Очень тактичный человек. Вы вместе не раз отдыхали. Как он рассказывал.

– Куда идем?

– В госпиталь. Мы здесь на плановом обследовании для военкомата лежим. Общая проверка. У паренька день рождения сегодня. Посидим немного.

– Никакого Сашу с усами я не помню. Иду с тобой, потому что мне просто интересно, что это за человек, который меня знает, а я его не знаю.

Пущенные мною комплименты не возымели действия. Галя продолжала источать недоверие, но все же шла с неизвестным мужчиной в неизвестное место. К комплиментам отнеслась прохладно. Не поверила.

– Что же это за Саша такой? Интересно, очень интересно.

– Сейчас увидишь.

К счастью, в коридоре пусто, в палату Галя заходить отказывается, Саня выходит к ней навстречу:

– Привет, – он хочет обнять девицу, та отстраняется, – заходи, – подмигивает ей Саня, – поболтаем.

Саша стал пристально смотреть ей в глаза, желая что-то внушить. Напряженные секунды молчания. Даст или не даст.

– Здравствуйте. Я вас первый раз в жизни вижу. И где это интересно мы отдыхали?

– У приятеля. Заходи, заходи.

Мы пытаемся ее втянуть в палату. Мимо проходит медсестра. Обороты сбавляются.

– Я никуда не пойду, – девочка испугалась.

– Да, брось ты, все уйдут. Мы с тобой вдвоем пообщаемся.

– Нет. Я в палату не пойду. Давай здесь поболтаем. Кто тебе дал мой телефон?

– Малый один. Зайдешь, скажу.

Она тупо требует источник информации, мы тупо молчим, в промежутках пытаемся ее уламать. Безрезультатность очевидна. Галя бросает косые взгляды на настенные плакаты, предупреждающие об опасности туберкулеза. Кто-то зло кашляет на все отделение. Мы выжали из ситуации все, что могли. Хватать и насиловать ее, было бы слишком. Денег ей предложено не будет, поняв это, шлюха срулила, оставив нас разгоряченными видом продажной легкодоступной плоти. Надеяться, что она по телефонному звонку отдастся трем незнакомым туберкулезникам за пузырь водки, было той наивностью, вера в которую приносит в нашу жизнь элементы разнообразия. По крайней мере, в мире больницы, где в режиме эмоциональной блокады начинаешь обсуждать испражнения товарищей, были получены новые переживания, которых здесь ощутимо не хватает. Больше всего на тубанаре людям не хватает любви. Здесь всегда неизменно собраны самые несчастные люди земли.

– У меня полтора года назад жена умерла, – рассказывал о своей судьбе Белочка, – дети уже взрослые, два парня, живут со своими семьями, я остался совершенно один. Один в пустой квартире. И ради чего я теперь должен жить, не знаю. Похоронил жену, ходил, мыкался, туда, сюда. Места себе не находил. Ведь после 45-ти лет ты становишься никому не нужен. Здесь меня ничего не держало. Познакомился с женщиной. Стал за ней ухаживать. Появилась какая-то надежда. За учебу ее сына заплатил, были кое-какие сбережения, я дачу продал недавно. Все было хорошо. Мы жениться собирались. А, потом, на тебе – туберкулез. И все верх дном перевернулось.

Больной туберкулезом Белочка не ощутил того внимания, какое необходимо человеку, оказавшемуся в беде. Скорее наоборот. Ножом в спину было бы не так томительно жестоко.

– Ируська, любимая моя, зайчик мой, – названивал он ей из палаты каждый вечер, отдавая последние деньги за сотовую связь и ограничивая себя в питании ради пяти минут горького разговора по телефону.

Туберкулезник в диспансере – это практически всегда малоимущий безработный. Сергей еще надеялся, что любовь, о которой он мечтал, когда продавал дачу и помогал женщине, не обойдет его стороной, но ответных чувств, когда они были очень-очень нужны, не последовало. А ведь могло хватить немного теплых слов, всего лишь капельки надежды.

– Моя мама, – говорила ему Ируська, – против наших отношений. Извини. Не звони мне больше.

Но он звонил, разговаривал, о чем-то просил, а ночами нередко плакал, пил водку и плакал. Страшная рана обыкновенного предательства окрасила его жизнь в черные беспросветные тона. В мире не оказалось ни единого человека, кому он был бы необходим. Валяющийся на свалке мусор. Алкоголь позволяет таким людям забыться и не страдать. Хоть несколько часов спокойного сна. Раз в месяц он привозил из дома письма от какой-то прорицательницы, намекавшей ему на скорое счастье. Чтобы получить новое предсказание, он бежал на почту и переводил на ее счет пятьсот рублей. Там все повторялось, но другими словами. Индустрия писем. Все эти дельцы знают, кого можно развести добрым словом и вниманием. Одиночество будет хвататься за любой оазис, который рисует ваш тоскующий мозг, за любую тростинку, даже если она протянута кем-то не для помощи вам, а для своих выгод. Лохотрон человеческих душ, ибо ваша вера – это чей-то бизнес. Белочка по несколько раз перечитывал драгоценные строки последней надежды и выискивал на печатных листах то, чего не давала ему судьба, выискивал источники любви; его доверчивость не знала границ, за что он и получал пощечину за пощечиной, но каждая мечта давала ему желание жить. В один из вечеров я решил, что смогу сегодня найти свою мечту на площади трех вокзалов. Трамвай № 7, и через 15 минут я прибываю на место. Кашель. В переходе натыкаюсь на кровохаркивающего бомжа. Изнеможенный затихнувшим приступом, он еле стоит на ногах. На плитке пола знакомая красная гуща. Здесь, на самом дне, я искренне надеялся встретить далеко не сексуальную партнершу, я жаждал родственную душу, такую же запутавшуюся, как и моя. Очень необходимо было ощутить себя нужным, чтобы быть им. Морзит. Немного волнительно. Еще сомневаюсь. Второй раз пересекаю пятачок, набитый мамочками и проститутками. И второй раз вижу ее глаза, пристально посмотревшие на меня. Так на меня давно никто не глядел. В этих глазах была любовь, нежность и доброта. Я был больным туберкулезником, и мне не хватало как раз именно этого. Пусть даже от вокзальной шлюхи, для которой у меня было заготовлена не только тысяча рублей, но и кусочек своего тепла и сердца. Уж здесь то это должно быть востребовано.