Текст книги "Тайны древних руин"

Автор книги: Тихон Пантюшенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

12

Сегодняшний день оказался трудным. Утром я решил проверить свой карабин. Извлек затвор и посмотрел на свет в канал ствола. Только взглянул и пришел в ужас: на поверхности видна была ржавчина. Такого быть не могло! Ведь я чистил свой карабин не далее как вчера. Оружие под дождем не было. Да и дождя как такового тоже не было. Откуда же быть этой ржавчине? Неужели кто-нибудь из сигнальщиков брал с собой на пост? Нет. Тогда в чем дело? Уж не перепутал ли я свой карабин с чужим? Посмотрел на номер. Так и есть, карабин не мой.

–Чей карабин номер 49600117?– спросил я ребят.

–Мой. Ну и что?– ответил Звягинцев.

Я тихонько, так чтобы не слышал командир отделения, сказал:

–Иди сюда.

–Ну чего тебе?

–Сеня, вычисти карабин. Ненароком увидит командир – достанется тебе на орехи.

–Вычищу, не твое дело.

–Смотри. Я предупредил тебя.

Мой карабин оказался чистым. Я заменил на нем лишь смазку. Часа через два Демидченко действительно проверил состояние карабинов. Оружие Звягинцева было в том же состоянии.

–Звягинцева ко мне.

–Сеня!– крикнул сигнальщик.– К командиру. Прибежал Семен.

–Краснофлотец Звягинцев прибыл по вашему приказанию.

–Интересный вы человек, Звягинцев. Чей это карабин?

–Мой.

–Ваш, значит. Посмотрите и скажите, что в канале ствола?

–Гм.

–Не мычите, говорите внятно.

–Наверное, комочки пакли остались.

–Краснофлотец Лученок, достаньте мне белую тряпицу.

Навернув на конец шомпола кусочек белой ткани, Демидченко провел его через канал ствола. На ткани явственно были видны следы ржавчины.

–Так это, по-вашему, комочки пакли?

Звягинцев молчал, слегка наклонив голову. Казалось, что его глазницы стали еще темнее. Лишь один раз он поднял голову и бросил в мою сторону недобрый взгляд.

–За плохое содержание оружия объявляю три наряда вне очереди. Идите.

Звягинцев с понурым видом медленно повернулся и направился в сторону.

–Отставить!

Семен нехотя повернулся и подошел к Демидченко.

–Вы что, устав забыли? Как следует отвечать командиру?

–Есть три наряда вне очереди за плохое содержание личного оружия.

–Немедленно приведите в порядок свой карабин. После чистки доложить. Идите.

На этот раз Звягинцев приложил правую руку к бескозырке, четко повернулся на сто восемьдесят градусов и, чеканя шаг, ушел к столу, за которым мы обычно чистим оружие. Проходя мимо меня, Звягинцев тихо произнес:

–Ну, падло! Гад буду, если не отомщу. Я тебе тоже когда-нибудь такое устрою, что кровью харкать будешь.

Как же подло поступил Звягинцев. Ведь он те знал, видел, что за эти два часа я не вступал ни в какие разговоры с Демидченко. И грубо оскорбил меня лишь для того, чтобы хоть как-нибудь оправдать себя в своих же глазах, создать видимость, что наказание последовало в результате моего доноса командиру.

Я не сдержался и ударил его с размаху. Звягинцев повалился как сноп. Я увидел его лежащим, с окровавленным ртом. То ли я выбил ему зуб или рассек губу, то ли он ударился лицом о камень при падении. И в том, и в другом случае я, наверное, малость переборщил. Придется, конечно, отвечать. Но если бы все повторилось сначала, я не могу с уверенностью сказать, что в следующий раз поступил бы иначе. Звягинцев, прийдя в себя, стал на ноги. Из рассеченной верхней губы сочилась кровь. Редкими каплями она пятнала рабочую блузу. Не зажимая поврежденной губы, Семен размазывал кровь по лицу и истошно кричал:

–Вот как дружки издеваются над человеком! Один– наряды, а другой– по морде. Но ничего, найдем и на вас управу, липовые комсомольцы.

К Звягинцеву подбежали Демидченко, Музыченко и Танчук.

–Кто это тебя так?– спросил командир.

–Твой дружок!– продолжал кричать  Звягинцев.– Кто же еще. Я знаю– вы сговорились, чтоб человека доконать.

–Прекратите истерику!– крикнул Демидченко, после чего обратился ко мне.– Краснофлотец Нагорный, за что вы избили Звягинцева?

–Не избил, а ударил.

–Это одно и то же.

–Нет, не одно и то же.

–Не пререкаться!– закричал командир.

Я умолк. В этой ситуации бесполезно что-либо доказывать Демидченко.

–Я спрашиваю, за что вы избили Звягинцева?

Во мне начал нарастать глухой протест. «Ожидать от тебя справедливого решения,– подумал я,– все равно, что надеяться: Звягинцев признает свой подлый поступок. Ведь сказано же: не избил, а ударил. Нет же, продолжает настаивать на своем. Ну что ж, настаивай. Я буду молчать».

–Ладно, не избили. За что ударили Звягинцева?

–Он знает за что.

–Он, может, и знает. Но я не знаю.

–Можете меня наказывать, товарищ старшина второй статьи, но этого я не скажу. Это– личное.

–За хулиганскую выходку,– продолжал распекать меня Демидченко,– вы заслуживаете наказания, которое может объявить только старший командир. А может, и в трибунал. Об этом происшествии будет доложено командиру взвода рапортом.

«Тут уж ты своего не упустишь,– подумал я.– Тут уж ты постараешься упечь меня туда, куда даже Макар не гонял пасти телят».

Демидченко понял, что объяснения от меня он не добьется, и поэтому обратился к Семену:

–За что ударил вас Нагорный?

–А ни за что.

–Все-таки был же какой-то повод.

–После того, как вы дали мне три наряда вне очереди, я сказал: «Теперь, Сеня, держись. От дружков пощады не жди».

Я рванулся к Звягинцеву, но потом все-таки опомнился, остановился буквально перед его лицом:

–Неужели тебе, подонок, мало одной зуботычины? Семен не отступился. Он отлично понимал, что формальное преимущество на его стороне.

–Вот, пожалуйста. Меня, значит, можно избивать, оскорблять, угрожать. А с него все это как с гуся вода. А все почему? Командир защищает своего дружка. Ну ничего, посмотрим. Это вам так, даром, не пройдет. Я сейчас иду в санчасть. Пусть мне окажут медицинскую помощь. А потом– к военному прокурору.

Все-таки подлости у Звягинцева оказалось больше, чем я думал. Знает же, стервец, что о дружбе между мною и Демидченко не может быть и речи. Это для всех стало ясно, особенно в последнее время. И все-таки говорит о командире как о моем дружке. Расчет простой: насолить обоим, Демидченко– за три наряда вне очереди, мне– за зуботычину. Вася на слова Звягинцева о дружбе не реагирует, его это, по-видимому, вполне устраивает. При случае он может козырнуть: «Глядите, какой я справедливый человек. Заработал– получай, даже если ты мой друг». Удобная позиция.

–Вычистите карабин, а потом можете идти в санчасть,– сказал Демидченко.

–Значит, человек для вас ничто?– снова начал входить в свою роль Звягинцев.– Пусть гниет, лишь бы железо было в порядке. Ничего. Это мы тоже укажем, где следует.

–Только не пугайте.

–А зачем мне пугать? Я просто выложу еще кое-какие фактики, чтоб, значит, меньше измывались над честным человеком, и все.

–Это ж какие фактики?

–Тебе, командир, очень хочется знать?

–Умные люди говорят, что знания– это сила.

Звягинцев долго смотрел на своего командира, словно решал, стоит или не стоит продолжать начатый разговор. По злобно-насмешливому взгляду Семена нетрудно было догадаться, что он что-то знает, но говорить пока не решается. И может быть, он так и промолчал бы, если бы Демидченко не спросил:

–Что, кишка тонка? На арапа берешь?– перешел Демидченко на «ты».

–Эх, командир, не хотел я говорить, да раз ты человеческого языка не понимаешь– тут уж пеняй на себя.

–Выкладывай.

–Ты дружку своему три наряда дал?

–Заработал– вот и дал.

–А кто приказал снять с батарей изоляционную ленту?

Я посмотрел на Музыченко. Его голова опускалась все ниже и ниже, глаза же продолжали упрямо смотреть из-под нависших бровей на Демидченко. У Петра взгляд выражал чувство негодования на человеческую подлость. Лев Яковлевич, стоявший рядом, хотел было что-то сказать, да так и застыл с приоткрытым ртом. В этот момент Танчук казался еще совсем подростком, который чутко реагирует на малейшую несправедливость.

–Вы, краснофлотец Звягинцев,– опомнился после некоторого замешательства Демидченко,– не перекладывайте с больной головы на здоровую. Я действительно просил вас поискать ленту, но снимать ее с батарей не разрешал.

Сейчас уже не имело значения, кто, кому и что сказал в тот злополучный день. Не имел большого значения и факт наложения на меня дисциплинарного взыскания, хотя, конечно, обидно за поступок человека, которому я так много помогал. Демидченко можно было бы понять и даже простить, если бы он не знал о причине выхода из строя электрических батарей. Но, выясняется, знал и действовал преднамеренно, преследуя все ту же, теперь уже понятную для меня цель. Что могло быть причиной такой ненависти ко мне? Не скажет. И все-таки надежда, что все это– следствие какого-то недоразумения, не оставляет меня, все еще теплится. Правда, она как пепел от только что сгоревшего костра. Он еще не остыл, но уже и не греет, не отгоняет от себя сгущающихся вокруг сумерек.

Долго молчал Звягинцев, потом все же сказал:

–А кто спросил меня, когда была снята лента: «А не замкнет?»

–Ну и гнида же ты, Сеня,– только и смог ответить Демидченко.– Умойся. Приведи в порядок свою робу.

–Не, мне нечего смывать, я человек чистый. А вот свои пятна вы будете смывать слезами.

–Ну и гад же ты, Сымон,– не выдержал даже спокойный Михась.

–Ничего. Я знаю, что все вы заодно. Еще посмотрим. Правда, она свое возьмет.

–Не трогай, пусть катится ко всем чертям,– сказал Демидченко.

–Да он же будет позорить не только себя, но и честь военного мундира,– не выдержал я.– Заставьте его привести себя в порядок.

–Хотите, чтоб все было шито-крыто, чтоб никаких доказательств? Нет, этого приказывать вы мне не имеете права. А в рапорте мы и это укажем, как, значит, заставляли убирать вещественные доказательства.

–Да пусть катится.

Видно было, что командир спасовал. Звягинцев своими рассуждениями, пропитанными наглым шантажом, взял верх. Состояние беспомощности Демидченко, казалось, почувствовали все, и в первую очередь– сам Звягинцев. Он, используя состояние замешательства, сказал:

–Ну я пошел в санчасть. Если спросят, скажу, что вы разрешили.

Вот же бестия. Вынудил командира согласиться с тем, что ему нужна неотложная медицинская помощь, и тут же добился еще и формального разрешения на увольнение. Когда Звягинцев ушел, Демидченко в раздумье сказал:

–Натворили мы делов. Теперь начнут разбираться: кто да что да почему. А все из-за вас, Нагорный, из-за вашего дурного характера. Ну, подумаешь, сказал что-то. Ну и что? Знали же, что Звягинцев– пакостник. Нечего с ним связываться. Лучше обойти стороной. Видать, не зря я не хотел брать вас на пост. Просил даже главного старшину.

Проговорился-таки. Правду, значит, сказал Веденеев. Но какая причина? Теперь-то он может объяснять это моим дурным характером. Но я-то знаю, что это не так, что дело не в моем характере, а в чем-то другом. Но правды Вася не скажет. Демидченко, словно прочитал мои мысли, приказал:

–Заварили кашу, чистите теперь карабин Звягинцева.

–А может, подождем его возвращения? Должен же он понять, что забота о чистоте личного оружия– это его воинский долг.

–Еще неизвестно, когда он вернется. Оставлять же карабин, чтоб его ржавчина портила, нельзя.

Делать было нечего. Я взял карабин Звягинцева и принялся за чистку. Сколько я не протирал канал ствола– на его стенке в одном месте так и не удалось устранить извилистого пятна. По всем признакам, образовалась раковина. Я доложил об этом командиру.

–Не можете даже этого сделать,– пробормотал Демидченко, отбирая у меня карабин и пробуя устранить пятно в канале ствола.

–Стереть раковину никто не может,– огрызнулся я.– Это уже до конца службы.

–Если вашей, так это недолго,– язвительно заметил командир.– Вот через пару деньков загремите в военный трибунал– вот и вся служба.

В памяти почему-то всплыли слова Танчука: «Потом, как говорит уважаемый нами Музыченко, побачымо». Хотелось и мне сказать Демидченко: «Побачымо». Да зачем? А что если и в самом деле ему удастся отдать мепя под суд? Я вспомнил Маринку. Что же будет с ней? Я же потеряю ее навсегда. И тут взял меня такой страх, так, наверное, изменилось мое лицо, что даже командир заметил.

–Что, поджилки затряслись?

Не понимает он, что я боюсь не суда, не о себе думаю, а о Маринке. Она же потеряет веру в человека. А это самое страшное для меня. Сказать ему об этом? Нет, не поймет. А если и сможет понять, то не захочет. Да еще и наплюет тебе в душу. Нет, уж лучше переносить все это самому. Плохо, что я не смогу рассказать всего этого самой Маринке. Демидченко строго-настрого приказал Лученку не отпускать меня с поста в его отсутствие ни по каким делам.

Настроение в этот день было испорчено окончательно. Обед прошел в атмосфере подавленности. Никто ни о чем не говорил, каждый был занят своими мыслями.

Под вечер вернулся Звягинцев. Никаких следов крови ни на лице, ни на блузе не было. Лишь на верхней губе справа был наклеен небольшой кусочек белого пластыря. Не прошло после этого и четверти часа, как к нам пожаловали командир взвода и политрук Есюков. Командир отделения подал команду «Смирно!» и доложил политруку о состоянии нашего поста.

–Ну и артисты. Не прошло и двух месяцев, а они уже успели прославиться на всю береговую оборону,– едко заметил командир взвода.

Первый порыв грозового ветра. То, что мы «артисты», еще не сама гроза. Громы и молнии впереди. Сейчас политрук прикажет собрать комсомольское собрание, выяснит, действительно ли я ударил Звягинцева, и потом уже начнется главное. Однако политрук, как будто ничего не случилось, спросил:

–Все что ли собрались?

Демидченко обвел нас взглядом и ответил:

–Кажись, все. Точно, все.

Политрук извлек из планшета карту Европы и попросил прикрепить ее перед собравшимися. Мы знали, что уже более полутора лет полыхает пламя второй мировой войны, что к этому времени под сапогом гитлеровской Германии оказалась почти вся Западная Европа.

–Многие спрашивают,– рассказывал  политрук,– может ли напасть на нас Гермапия? Конечно, такая угроза существует. Но не следует забывать, что остается в силе германо-советский пакт о ненападении. Кроме того, в настоящее время нет никаких признаков готовящейся агрессии против Советского Союза. Но как бы там ни было, мы ни на минуту не должны забывать о бдительности. Наш воинский долг– постоянно крепить оборону нашей Родины.

Далее политрук привел пример мужества советских воинов, когда часовой соседней с нами воинской части, охранявший склад боеприпасов, извлек из горящего здания два огнетушителя и умелыми действиями предотвратил распространение огня на соседние складские помещения.

–Я знаю,– продолжал политрук,– что и у вас есть хорошие дела, что и вы проявляете заботу о боевой готовности вашего поста. Достаточно сослаться на ценную инициативу, которая связана с очисткой траншеи на вашей позиции. Но при всем этом остается непонятным, как могло случиться, что комсорг, вожак комсомольцев краснофлотец Нагорный избил своего же товарища. Что вы, товарищ старшина второй статьи, можете сказать по этому вопросу?

–А что тут говорить, товарищ политрук? Я не зря просил главного старшину не посылать Нагорного на пост. Я видел в нем бандитские замашки и раньше. Думал, перевоспитается. Но, выходит, что перевоспитать его может только военный трибунал. Постоянные пререкания, нарушения воинской дисциплины, а недавно чуть боевое задание не сорвал. Не прошло и недели, как новая бандитская выходка– покушение на жизнь своего же товарища.

Вот когда до конца раскрылся Демидченко. Дождался-таки подходящего случая, чтоб разделаться со мною навсегда. Что он люто ненавидит меня, это теперь ясно не только мне, но, кажется, и всем остальным. Я вижу, как поднял плечи и крайне удивленно посмотрел на Демидченко Михась. Танчук наклонился и не менее удивленно шепотом спросил Лефера:

–Что он говорит?

На этот раз даже немногословный Сугако не мог себя сдержать:

–Буде вам, командир, клеветать.

–Спокойно, товарищи,– сказал политрук.– А что вы скажете, краснофлотец Нагорный?

–Что ударил Звягинцева – это верно,– ответил я.

–За что?

–Заслужил, значит.

–Каким образом?

–Личное это, товарищ политрук.

–Как же это понять? Такой образцовый комсомолец, грамотный, с высоким, как мне казалось, уровнем сознания. И вдруг– хулиганская выходка. Почему вы не хотите объяснить?

–Мне нечего объяснять, товарищ политрук.

–Как же нечего объяснять?– взорвался Лученок.– Тогда я объясню.

–Михась, пожалуйста, не надо,– просительно обратился я к Лученку.

–Нет надо. Так мы, чего доброго, совсем скатимся в болото,– Лученок передохнул и продолжил:– В тот момент, когда Звягинцеву было объявлено дисциплинарное взыскание, я был возле Нагорного. Как хотите, но если бы мне сказали: «Ну, падло! Гад буду, если не отомщу. Я тебе тоже когда-нибудь такое устрою, что кровью харкать будешь», я бы поступил так же, как и Нагорный, а может быть, и круче. Как мог Звягинцев грубо, незаслуженно оскорбить своего товарища? За что? Да за то только, что тот по-товарищески напомнил ему, что нужно, мол, вычистить карабин. Кстати, в карабине Звягинцева теперь уже раковина. Нагорный, которого заставил командир отделения чистить оружие Звягинцева, так и не смог устранить эту раковину. Да разве ее устранишь? Раз у нас комсомольское собрание, то вам, товарищ политрук, как коммунисту не лишне знать, что командир отделения Демидченко не просто ненавидит Нагорного, он... А, что говорить.

–Ну-ну, продолжайте, товарищ Лученок.

–Нет, я тоже, пожалуй, не буду объяснять.

–Как это не буду? Да вы что, сговорились?

–Сговорились– не сговорились, но не буду. Это дело надо еще проверить.

Честно говоря, я не ожидал, что Лученок может так повести себя. Вот уж поистине: чтобы узнать человека, надо не один пуд соли съесть с ним. Но дело тут, конечно, не во времени, сколько в ситуации, которая иногда вынуждает человека делать тот или иной выбор.

Меня освободили от обязанностей комсорга. Комсомольским вожаком выбрали Лученка. После собрания, когда командир взвода проверял вахтенный журнал и состояние радиостанции, политрук взял меня за локоть и повел по склону, горы.

–Так, говоришь, не повезло тебе на командной должности? Я знаю, что тебе не повезло и когда присваивались звания старшин. Невезучий ты какой-то.

–Да не в этом дело, товарищ политрук,– ответил я Есюкову. Обращение его со мною на «ты» как-то растрогало меня.

–И в этом тоже. Ты не удивляйся.

–Ведь я же хотел...

–Знаю, знаю, что хотел как можно лучше. Но не следует забывать, что при искоренении зла часто бывает недостаточно одной правоты. Требуется еще и большая выдержка. А вот ее-то у тебя как раз и не хватило. Поэтому ты и оказался битым. Ну ничего, в пароде недаром говорят:  за одного битого двух небитых дают. Помогай Лученку. Он, видишь, каким хорошим парнем оказался. Чтобы кончить с этим делом и чтобы ни у Звягинцева, ни у Демидченко не возникало больше никаких вопросов, ты официально передай своему командиру отделения, что я наказал тебя предупреждением. Понял?

–Так точно, товарищ политрук!

–Тут можно и без «так точно». Кстати, почему тебе не присвоили тогда звания младшего командира? Ведь ты, насколько мне известно, все экзамены сдал на «отлично»?

–Ведь вы же сами сказали мне, что я невезучий. Наверное, поэтому.

–Ну, а все-таки?

–Толком я и сам не знаю, как это получилось. Дежурил я у рации, как всегда. На другой день наш командир взвода построил нас и говорит: «Вчера во время вахты Нагорного была передана в штаб дивизиона важная радиограмма. Эта радиограмма не была принята потому, что краснофлотец Нагорный во время своей вахты спал». Ну и расценили это как тяжкий проступок и наказали меня пятью сутками гауптвахты. Командир взвода тогда еще сказал: «Моли бога, что это случилось не во время боевых действий. Загремел бы ты под военный трибунал, как пить дать».

–А ты тогда действительно спал?

–Так в том-то и дело, что нет.

–Ну а как же могло случиться, что ты не принял радиограммы?

–Ума не приложу.

–Подожди. Что значит «ума не приложу»? Давай все по-порядку. Ты серьезно, покомсомольски говоришь, что не спал?

–Что вы, товарищ политрук, как можно?

–Так значит, если бы передавали радиограмму, ты бы ее принял?

–Конечно.

–Но чудес ведь не бывает.

–Не бывает. Потому и посчитали, что я во время вахты спал. А как я мог доказать, что это не так?

–В юриспруденции это называется казусом-случаем, действием, имеющим внешние признаки преступления, но лишенным элемента вины, то есть таким, в котором его совершитель не проявил ни умысла, ни неосторожности, а поэтому ненаказуемым.

–Сложно, но понятно.

–Это научное определение вот такого, как у тебя, случая. Ведь я, да будет тебе известно, дорогой товарищ Нагорный, в свое время учился на юридическом факультете  университета,– политрук немного помолчал, а потом спросил:– Кто-нибудь серьезно разбирался в этом происшествии?

–Этого я не знаю, товарищ политрук. Перед строем мне объявили дисциплинарное взыскание, сняли поясной ремень и тут же откомандировали на «отдых». Я говорил им, что не спал. А мне отвечали: «У нас еще не было случая, чтобы кто-нибудь сам сказал: «Виноват, спал». Даже когда из рук спящего часового брали карабин, то и тогда следовал ответ: «Не спал. Ну, может, чуть-чуть придремнул». Тот факт, что вы не приняли радиограммы, говорит сам за себя».

–Да. Ну ладно. Поживем-увидим. Ты вот что. Мне еще нужно поговорить с Лученком, так ты пойди и скажи ему, что я его жду.

Провожали мы наших командиров все вместе. Не пошел с нами только Звягинцев. По дороге вниз политрук рассказал нам несколько смешных историй. Прощаясь, он обратился к Демидченко с шутливым замечанием:

–Вы, товарищ старшина второй статьи, не очень потакайте тем, кто шефствует над выпускницами школы. А то, чего доброго, снизится успеваемость в классе, и тогда могут посыпаться на нас с вами жалобы. Время то сейчас ух какое опасное! Соловьи там всякие, не заметишь, как и голову потеряешь.

–Да один, кажется, уже потерял.

–Кто же этот счастливец?

Молодчина все-таки наш политрук. В мягкой шутке он по-хорошему мне позавидовал. Может, он и не знал, что речь шла именно обо мне, но какое это имеет значение? Важно, что он понимает: любящий человек– действительно счастлив.