Текст книги "Тайны древних руин"
Автор книги: Тихон Пантюшенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
20
В доме Хрусталевых была одна Анна Алексеевна. Женщина как-то изменилась, хотя с того момента, когда я видел ее последний раз, прошло всего лишь три дня. Лицо стало строгим, даже суровым. Что могло быть причиной такой перемены? Заботы о судьбе своей дочери? Но за этот короткий срок они вряд ли могли стать большими. Атмосфера общей тревоги, вызванной все новыми слухами о готовящемся нападении на Советский Союз фашистской Германии? Но последнее сообщение ТАСС о необоснованности этих слухов, казалось бы, наоборот, должно было успокоить Анну Алексеевну. Значит, случилось еще что-то.
–Хотел с Маринкой повидаться да расспросить ее кое о чем,– сказал я Анне Алексеевне.
–О чем же, если не секрет?
–Да все о том же, что держит в тайне.
–Было бы из чего делать тайну.
Я насторожился. По этому ответу можно было предположить, что Маринка наконец рассказала своей матери о том, что так долго скрывала от меня. Да и не только от меня. От всех. Как поступить сейчас? Начать расспрашивать Анну Алексеевну, делая вид, что все это для меня десятое дело? Или, может, рассказать ей об аресте Севалина? Нет, этого делать нельзя. Правило остается правилом: в воинских делах пусть разбираются сами военные. И еще: военная тайна перестает быть тайной, если в нее посвящаются люди, которым знать ее не обязательно.
Анна Алексеевна выжидающе помолчала, а потом спросила:
–Коля, ты хорошо знаешь Маринку?
–Кажется, да.
–А знаешь ли ты, чем она увлекается?
–Отчасти.
–То-то же, что отчасти,– Анна Алексеевна встала и подошла к этажерке с книгами Маринки.
–Эту книгу ты видел у нее когда-нибудь?
На обложке книги, которую держала в руках Анна Алексеевна, была надпись: «Карстоведение». Об этом предмете у меня было самое смутное представление.
–Если бы ты знал, Коля, сколько я пережила за эти дни. Эта негодная девчонка надумала, видите ли, сделать открытие. Без чьей-либо помощи. Она действительно открыла карстовую пещеру. Когда мне рассказала об этом Маринка, я так начала изучать это чертово карстоведение, как не изучала в школе самый любимый мой предмет. Я теперь знаю все: как вязать узлы брамштоковый, штык простой, штык с двумя шлагами. Но самое страшное для меня оказалось, когда я узнала, какие опасности подстерегают человека в пещере. Обвалы и камнепады, взрывы метана, провалы в междуэтажных перекрытиях, заклинивание в лазах и щелях, сцепление одежды с вязкой глиной, внезапный подъем уровня подземных вод при ливнях. Даже специалисты, мастера спорта по спелеотуризму, бывает, гибнут. А тут девчонка, которая ни черта в этом не смыслит.
Анна Алексеевна все говорила и говорила, словно сдавала экзамен по карстоведению. На меня обрушился целый поток информации об условиях образования и строении карста, о температурном режиме и движении воздуха в карстовых массивах, о пещерном жемчуге и других не менее удивительных формах отложений в пещерах. Временами рассказ Анны Алексеевны прерывался жалобами на то, что Маринка не вполне ей доверяет. Иначе как могло случиться, что обо всем этом ей стало известно только на этих днях. В самом деле, почему Маринка не поделилась своей тайной с матерью раньше? Что касается меня, то тут вопрос ясен. Я еще не заслужил того доверия, на которое мог рассчитывать. А мать? Ведь Маринка когда-то сказала, что они с ней большие друзья. Оказывается, что в некоторые секреты не посвящают даже больших друзей. И не потому, что дочь не вполне доверяла матери. Вовсе нет. Все дело в том, что узнай Анна Алексеевна об одиночных путешествиях своей дочери по сложным и опасным лабиринтам карстовых пещер, она бы запретила эти путешествия раз и навсегда. Маринка понимала это и огорчать мать не стала. Но и отказаться от мысли самой изучить то, что удалось ей открыть, она уже не могла. Не могла, хотя и сознавала, что вся ее затея может кончиться для нее катастрофой.
–Обидела меня Маринка. Обидела до слез,– пожаловалась Анна Алексеевна.
–Она вас пожалела. Как вы этого не хотите понять?– заступился я за Маринку.
–Пожалела?
–Да, пожалела.
–Да я же пока при своем уме.
–Ну посудите сами. Маринка рассказывает вам о своем открытии и собирается в путешествие. Что бы на это ей сказали?
–Чтобы и думать не смела.
–Правильно. Но она уже взрослый человек и может принимать самостоятельные решения.
–Что же это за решение, если его принимает человек, который в этом деле не имеет ни опыта, ни знаний? Ладно бы человек не разбирался в чем-нибудь простом. Ну а если это дело связано с большой и никому не нужной опасностью? Какой в этом смысл, скажи мне, пожалуйста? Она первая, видите ли. Больше никто не знает об этой пещере.
Здравому смыслу рассуждений Анны Алексеевны не откажешь. Все в них правильно, все логично. Как в постулатах евклидовой геометрии. Мы легко можем представить себе точку, линию, плоскость, трехмерное пространство. Но это уже предел. Вообразить себе пространство с четырьмя измерениями мы не в состоянии. Математик же оперирует понятиями не только четырех, но и пяти, и каких угодно измерений. Маринка, может, сама того не сознавая, ушла дальше обычных представлений о здравом смысле. Как математик. Врач дивизиона рассказывал нам о том, что в тысяча восемьсот семьдесят шестом году Мочутковский привил себе возбудителя сыпного тифа, а в тысяча девятьсот двадцать седьмом году Латышев посадил себе на предплечье тринадцать клещей и через десять дней после их укусов заболел клещевой лихорадкой. Разве с позиций обычных представлений о здравом смысле можно назвать разумными поступки этих врачей? Ведь они рисковали не только своим здоровьем, но и самой жизнью. Добровольно обрекали себя на смертельный риск. Во имя чего? Вот тут-то и начинается непостижимое четвертое измерение. Рисковать жизнью могут многие. Даже трусы. Казалось бы, ну что общего между трусостью и способностью к риску. Они просто несовместимы. Но это только на первый взгляд. В действительности дело обстоит гораздо сложнее. Трус и умирает по меньшей мере дважды и рискует столько же. Первый раз– когда предает от страха за свою шкуру, второй раз– когда делает отчаянные попытки избежать неминуемой расплаты за предательство. Трусы, уголовные преступники, избравшие своим ремеслом бандитизм, рискуют и умирают как загнанные волки. Их риск– не четвертое измерение, а элементарная кривая или ломаная линия.
Я не услышал, когда вошла Маринка. Не услышала этого, наверное, и Анна Алексеевна.
–Перемываем косточки?– спросила Маринка, стоявшая в проеме полуоткрытых дверей.
–Ты, оказывается, здесь?– удивилась мать.– А я уже рассказала обо всем Коле. Думала, он поймет меня. Но не тут-то было. Он, представь себе, заодно с тобой. Ты, небось, довольна этим?
–Нет,– ответила Маринка. Мать ее, словно после тяжелой ноши, вздохнула и сказала:
–Наконец-то ум твой прояснился.
–И все-таки я не раскаиваюсь. Если бы мне пришлось начинать все сначала, я, не задумываясь, сделала бы то же самое.
Вот тут я уже совсем перестал понимать Маринку. Что-нибудь одно: либо да, либо нет. Но совместить и то, и другое, мне казалось, невозможно. Интересно было наблюдать за выражением лиц матери и дочери. Маринка выглядела спокойной. Она даже чуточку улыбалась, словно недоумевала: «Ну что же тут непонятного?» Анна Алексеевна, наоборот, помрачнела. Ею снова овладела тревога за свою дочь. Минуту она молчала, словно взвешивала эти «да» и «нет» своей дочери, а потом обратилась с вопросом ко мне:
–Ты что-нибудь понимаешь в этом?
Я неопределенно пожал плечами.
–Я так ничего не понимаю. Ладно, оставим эти споры. Но с этого дня, Маринка, чтобы твоя нога не ступала в эти проклятые пещеры.
–Можешь быть спокойной, мама. Я уже дала тебе слово, что туда больше не пойду.
–Ну вот так-то лучше.
Лучше-то лучше, а как быть мне? Я понимал, что обращаться сейчас к Анне Алексеевне за разрешением пойти в пещеру вместе с Маринкой бесполезно. Но не рассказывать же ей в самом деле о том, что произошло у нас на посту и где теперь Севалин. Невнятно, словно мой рот был набит ватой, прозвучало мое обращение к Анне Алексеевне:
–А если бы Маринка пошла вместе со мной?
Женщина посмотрела на меня, как смотрят на неразумных детей, не отдающих себе отчета в своих поступках. В ее взгляде был немой укор, который следовало понимать так: «Маринка в сущности еще ребенок. Ну а ты-то? Ты же старше ее. Пусть на год, но старше. И уже командир. Как же ты не понимаешь этих простых вещей?» Я бы попытался найти подходящий аргумент. Вроде того, что в воинском подразделении должны хорошо знать не только то, что делается у них над головой, на земле, но и под землей. Но тут неожиданно вмешалась Маринка.
–Я дала маме слово и сдержу его.
После этого всякие аргументы, которые я собирался приводить Анне Алексеевне, отпали. Я натолкнулся на неподатливое, ничем непреодолимое препятствие. Бессмысленно было упрашивать Анну Алексеевну. Еще бессмысленнее уговаривать Марину. Я знаю ее характер: чем настойчивее просьба, тем упорнее отказ. Исчерпано все. Резервов у меня никаких. А делать что-то все равно надо. И я на свой страх и риск глухо промолвил:
–Сегодня ночью арестовали Севалина.
–Валеру? – не поняла Маринка.
–Да.
Наступила гнетущая тишина. Арест сам по себе факт не обычный. В данном же случае он представлялся из ряда вон выходящим. Хрусталевы же знают, какую непомерную тяжесть взваливает подобное горе на плечи близких. Севалин в сущности еще мальчишка. Что он мог натворить такого, что могло вызвать его арест? Ведь он еще только учился, готовился стать флотским командиром. Правда, его списали с военно-морского училища. Ну и что? Дисциплинарный проступок– это еще не преступление.
–Думаю, что это какая-то ошибка,– пояснил я.– Работала чужая радиостанция рядом с нашим постом. А в это время дежурил Севалин.
–Но чужих людей, если бы они находились рядом с вашим постом, вы бы, наверное, заметили?
–Конечно, заметили бы. Но и это еще не все. Сразу же после выхода чужой радиостанции в эфир вся наша местность была оцеплена войсками. Проверили все.
–И никого не обнаружили,– продолжила мою мысль Анна Алексеевна.
–Да, и никого не обнаружили,– повторил я.
–Так что, выходит, Севалин?
–Вот так подумал и командир, который руководил прочесыванием нашей местности. После этого он Севалина и забрал.
Все это время Маринка молчала. И чем дольше длилось молчание, тем шире становились ее глаза. Казалось, она начинала о чем-то догадываться. Но как допустить невероятное? Как можно допустить, что огромное нетающее озеро Эльгыгытгын образовалось от удара о землю метеорита величиной с километровуго глыбу? История земной цивилизации не помнит таких катастроф. И все-таки это так. Пусть с тех пор прошли тысячи, а может, и миллионы лет. Волнение Маринки заметила и мать.
–Ты что?
–Может, об этой пещере знает еще кто-нибудь?
–Ну и что? – испуганно спросила мать.
–А вдруг там чужая радиостанция?
–И думать не смей! – закричала мать.
–Но, мама, как ты не понимаешь, что это серьезно? Мало того, что, может, напрасно пострадал Севалин, так еще какой-то гад будет продолжать вредительство. Ты это можешь понять?
–Так я и знала, что эти проклятые пещеры до добра не доведут!– уже по-бабьи заголосила Анна Алексеевна.– Коля, ну растолкуй ты ей, пожалуйста, что это не ее дело.
Что ответить напуганной женщине? Она теперь полностью отдавала себе отчет в том, что это слишком серьезно для всех, кто пойдет в пещеру. Вдвойне опасно для Маринки, так как именно она должна быть проводником и, следовательно, впереди всех, кто будет участвовать в прочесывании пещеры. Первый отпор врага, если только он окажется в подземелье, придется по Маринке. Эту суровую необходимость понимали все, в том числе и Анна Алексеевна. И чем больше она осознавала неотвратимость надвигавшейся опасности, тем сильнее протестовало ее сердце. Это было видно по мертвенной бледности, покрывшей ее лицо. Удивительное дело: Маринка, которая больше, чем другие, подвергалась опасности, была относительно спокойной. Но что творилось с Анной Алексеевной, которой непосредственно ничто не угрожало? Она то сядет на стул и тут же встанет, го поспешно застегнет верхнюю пуговицу кофточки и тут же ее расстегнет, как будто что-то ее душило, то передвинет на столе глиняную вазочку и тут же поставит ее на прежнее место. Я нисколько не сомневался, что если бы можно было, она с радостью, не задумываясь, заменила бы Маринку и пошла бы на самое опасное дело, не колеблясь, встретила бы самое смерть. Так готовы поступить многие матери своих детей. Самка воробья, обычно пугливая, превращается в отважную пичужку, готовую на самопожертвование, как только ее птенцу начинает угрожать хищник.
–Коля, ну придумай, пожалуйста, что-нибудь,– умоляла меня Анна Алексеевна, еще на что-то надеясь.
Я смотрел на ее заплаканные глаза, и мне по-человечески становилось жаль этой убитой горем женщины. Неужели для одного человека мало того, что уже свершилось? Неужели беда и впрямь не ходит одна? Если с Маринкой и в самом деле что-нибудь случится, то Анна Алексеевна этого уже не перенесет. Сомневаться в этом уже не приходилось. И я, чтобы хоть как-то смягчить удар надвигавшейся опасности, сказал:
–А мы сделаем так: Маринка расскажет нам, как расположены эти чертовы лазы, и мы без лишних хлопот все проверим.
–Правильно!– обрадовалась Анна Алексеевна.
–Что же тут правильного?– возразила Маринка.– Да их же, как куропаток, могут перехлопать. Свет от фонарей, это же такая мишень, что лучше и не надо. А уйти от преследователей, так и вовсе ничего не стоит: грохот от осыпающихся камней слышен далеко.
–Ты такого страху нагонишь, что лучше и не трогать этих залетных птиц,– ответил я Маринке.
–Оставлять их в покое нельзя. Ловить их нужно. Только делать это надо знающему человеку.
–Ты-то знающий человек?– с иронией и тревогой спросила мать.
–А кто же лучше меня знает эти пещерные ходы?– искренне удивилась Маринка.
–Ну что мне делать с этой неразумной девчонкой?
–По всему видно, отговорить ее нам не удастся,– ответил я Анне Алексеевне.– Но тогда нужно поступить так: я буду идти впереди, прикрывая Маринку. А вообще, может, все это напрасно, зря только страху на себя нагоняем.
–Если бы все это было так,– заметила Анна Алексеевна. Высказанная мною идея прикрытия Маринки, по-видимому, немного успокоила женщину, но выражение тревоги на ее лице все еще оставалось.
–Медлить больше нельзя,– закончил я разговор.– Мы должны подготовиться да и Маринка тоже. Через час я зайду к вам.
Я побежал к себе на пост, оставив женщин в тревожном ожидании. Нужно было сообщить политруку о новых сведениях и попросить у него разрешения на прочесывание пещеры. Первый, кто из наших ребят попался мне на глаза, был Лученок. По моему виду он сразу определил, что где-то что-то произошло и это касается непосредственно нас.
–Вахтенных оставить на своих местах, остальным приготовиться к выполнению боевого задания.
–Что-нибудь серьезное?– спросил Лученок.
–Потом, Михась. Собирай ребят.
–Такие, значыць, справы.
Пока свободные от вахты краснофлотцы готовились к неизвестному для них делу, я связался по телефону с политруком и доложил ему обо всем, что удалось выяснить из разговора с Анной Алексеевной и Маринкой.
–Кто еще знает об этом?– спросил Павел Петрович. По интонации его голоса можно было определить, что и он не на шутку встревожен новостью.
–Кроме Хрусталевых и меня, больше никто.
–Никому и не рассказывайте. Дело серьезнее, чем можно было предположить. Личный состав приведите в состояние боевой готовности номер один, а сами в полном снаряжении встречайте меня у Балаклавы.
Томительно тянутся минуты ожидания. Я с карабином в руках и двумя патронташами на поясном ремне сижу на придорожном камне у окраины Балаклавы. Высоко в небе парит орлан. Не из той ли он пары, что недавно покинула свое гнездо па нашей высотке? Может быть. Орланы, говорят, не залетают далеко от своих родных мест. Привольно им здесь: и сурки, и зайцы, петляющие по склонам гор, и косяки рыбы в прибрежных водах– все подвластно этой гордой птице.
Солнце еще не дошло до зенита, а его лучи уже так нагрели разбросанные вокруг камни, что от них, как от невидимого пламени костра, струится вверх, переливается своей прозрачной тканью воздух. От этого стебли растений, кустарники, расположенные за камнями, колеблются, волнуются, как отражения прибрежных зарослей в потревоженной воде.
Прошло с полчаса. На дороге со стороны Севастополя показалось облачко пыли. Время от времени оно, казалось, то стояло на одном месте, лишь немного увеличиваясь в размерах, то перемещалось со стороны на сторону, то вдруг исчезало, когда двигавшаяся впереди точка скрывалась за складками начинавшегося предгорья. На какое-то время пыльное облако ушло за выступ ближайшей горы. А спустя две-три минуты на дорогу вырвались два мотоцикла, мчавшиеся на предельной скорости. Я встал, показывая своим видом, что все уже готово и остановка только за дальнейшими распоряжениями начальства. С остановившихся мотоциклов быстро соскочили: помполит, в таком же звании еще один командир и, кроме них, два краснофлотца. Торопливо приложив руку к козырьку, Павел Петрович спросил:
–Ну и где же эта строптивая девчонка?
–Дома ждет.
–Нам, что, к ней идти?
–Не стоит, товарищ политрук. Мы подойдем к их дому со стороны виноградника, я вызову ее и обо всем договоримся.
–Она готова нам помочь?
–Еще и как! А вот мать ее– та сама не своя.
–На то она и мать.
У виноградника Хрусталевых мы остановились. Маринка, оказывается, заметила нас еще на подходе и теперь торопливо шла нам навстречу. У дома одиноко стояла Анна Алексеевна, ссутулившаяся, придавленная тревогой за свою дочь.
–Коля!– позвала она слабым голосом.
Я понимал, что сейчас не время заставлять командиров ждать. Да и дело такое, что не терпит отлагательств. Сам же я в эту минуту вряд ли мог чем-нибудь помочь этой женщине. И все же, не очень, правда, надеясь на то, что моя просьба будет удовлетворена, я сказал Павлу Петровичу:
–Совсем плоха ее мать. Может, сбегать успокоить?
–Только мигом.
–Есть только мигом,– и я бросился к Анне Алексеевне. Как она изменилась за последнее время! Словно предчувствовала, что ее ждет такое испытание. Раньше у нее волосы были свежими, отдававшими блеском. Теперь они потускнели, утратили свою прежнюю яркость. В глазах невыразимая грусть. Такое выражение бывает у людей, которые много пережили и в конце концов смирились, насколько это возможно, с необходимостью того, что еще предстояло им перенести.
–Анна Алексеевна, вы не переживайте,– пытался я успокоить ее.
–Понимаю. Я прошу тебя, Коля... ты уж, пожалуйста...
Какие слова нужно найти, чтобы она поверила в меня? Нет, слова останутся словами, как бы их не подбирали. И все-таки сказать ей что-то нужно.
–Все будет хорошо.
–Убереги Маринку,– почти шепотом произнесла Анна Алексеевна.
–Постараюсь,– и, немного помедлив, добавил.– Чего бы это мне ни стоило.
Пока я говорил с Анной Алексеевной, Маринка стояла на тропинке между виноградными лозами и ждала меня. Идти к незнакомым военным одна не решалась.
–Что, трусишь? – спросил я нарочито насмешливо, желая подбодрить ее.
–Еще чего.
–Тогда пошли к моему начальству.
Маринка первая поздоровалась со всеми военными, а потом перевела взгляд на меня и спросила: «Что будем делать?» Павел Петрович видел Маринку впервые. Глядя на нее, он, казалось, мысленно говорил мне: «А ты, брат, не промах. За такую девку стоит драться». А Маринка выглядела в эти минуты просто неузнаваемой. Ожидание надвигавшейся опасности наложило на нее отпечаток строгости, придало чертам ее лица выражение суровости и даже некоторой резкости. Сейчас это впечатление несколько смягчалось при взгляде на ее фигуру. Маринка надела на себя спортивный трикотажный костюм, плотно облегавший ее тело. Природа не часто наделяет женщин такой стройностью, которой одарила эту девушку. Она оделась по-спортивному по чисто практическим соображениям. В пещере, особенно в узких лазах, такая одежда просто незаменима. Но сейчас в обществе молодых военных Хрусталева вдруг смутилась. И хотя присутствовавшие делали вид, что их ничто, кроме предстоящего боевого задания, не интересует, замешательство девушки заметно усилилось. Женское чувство подсказывало ей, что молодые парни не могут хотя бы украдкой не бросать на нее восхищенных взглядов. И виной этому не только ее глаза, но в какой-то мере и спортивный трикотажный костюм. Павел Петрович первый заметил смущение Маринки. И чтобы ни у кого не возникало даже мысли о том, что наша проводница оделась по-спортивному из чисто женского кокетства, сказал:
–Это вы правильно сделали, что надели такой костюм. А вот нам, наверное, придется нелегко. Ну ничего. Приспособимся как-нибудь.
–Как-нибудь нельзя,– ответила Маринка.– Стук от ваших ботинок будет слышен далеко, и это может испортить все дело.
–Но не босиком же нам идти,– возразил другой, до сих пор молчавший командир.
–Босиком тоже не дело. Придется надеть какие-нибудь чехлы на обувь.
–Да вы что, девушка. Возвращаться в штаб?
–Зачем же? Моя мама сошьет их вам за полчаса.
–Разумно,– согласился Павел Петрович.
Пришлось ждать еще некоторое время, пока не будут изготовлены хотя бы наскоро чехлы для обуви. Анна Алексеевна приняла гостей с тем радушием, которое только позволяло ее душевное состояние. Она приветливо улыбалась, но выражение затаенной грусти в глазах оставалось. «Вы уж извините, пожалуйста, что так получается,– казалось, хотела сказать хозяйка.– У каждого из вас есть мать, которая вас любит. Я тоже люблю свою Маринку».
Из всех присутствовавших лучше других знал ситуацию Павел Петрович. Поэтому он старался держать себя как можно мягче, не причиняя женщине дополнительных переживаний. Лучший способ отвлечь внимание человека от его главных забот – тактичный переход к разговору на отвлеченную тему. Этим испытанным средством не замедлил воспользоваться политрук.
–А вы знаете, Анна Алексеевна, что я в свое время занимался еще и сапожным делом?
–Шутите.
–Нисколько. Могу доказать хоть сейчас. Вот только бы мне кусок брезента, да шпагата метра три, да острые ножницы, да кусочек мела.
–Почти как в той притче,– бросил реплику другой командир.– Закурил бы, да жаль табачку нет, потому что забыл дома бумагу и спички.
Все сдержанно засмеялись. Улыбнулась уголками рта и Анна Алексеевна.
–Что ж, за этим дело не станет. Да только мужское ли это дело заниматься кройкой и шитьем? – заметила хозяйка.
–В самый раз мужское,– ответил Павел Петрович.
При других обстоятельствах он, я знаю, не стал бы заниматься этим делом, а поручил бы его кому-либо из своих подчиненных. В сложившейся же ситуации поступить иначе он не мог. И дело тут не столько в том, чтобы проявить традиционное внимание военных к женщине, сколько в том, чтобы показать свое знание жизни, умение легко ориентироваться в любой обстановке и тем самым успокоить Анну Алексеевну как мать. Она должна быть уверенной, что ее дочь будут оберегать знающие и опытные люди, что они пойдут на риск лишь в безвыходном положении.
Вскоре на столе лежали брезент, шпагат, ножницы и мел. Павел Петрович взял брезент и постелил его на пол. Встал одной ступней на край разостланной ткани и очертил мелом границы подошвы. Отступив на ширину двух пальцев от намеченной линии, прочертил мелом еще одну линию и по ней разрезал брезент. Такую же операцию политрук проделал, поставив на ткань другую ступню. Затем в нескольких местах по намеченному краю подошвы проткнул ножницами заготовку. Через эти отверстия был протянут шпагат в виде кисета. Его концы, выведенные сзади, были связаны вокруг голеностопного сустава. Когда такая же операция была закончена и на другой ноге, политрук, отряхнувшись и притопнув ногами, сказал:
–Чем не чуни? Да еще какие!– Павел Петрович прошелся по комнате, и все вынуждены были признать, что шаги его почти не слышны. Эта дополнительная экипировка остальных заняла не более двадцати минут.
–Вот теперь, кажется, все,– произнес Павел Петрович.
–В добрый час,– напутствовала нас Анна Алексеевна.
