Текст книги "Тайны древних руин"
Автор книги: Тихон Пантюшенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Тайны древних руин
повесть
Минск
«Мастацкая лiтаратура»
1983
Рецензенты:
Иван Шамякин, Николай Цапов
1
—Отныне наше отделение,– сказал старшина второй статьи Василий Демидченко,– является самостоятельной боевой единицей и гарнизоном этой крепости.
«Гарнизоном этой крепости» было сказано, пожалуй, несколько сильно, так как наша «войсковая часть» состояла всего лишь из семи бойцов службы береговой обороны, включая и самого командира, а «крепость» представляла собою скорее бетонированный навес с открытой площадкой со стороны Балаклавы. Тем не менее ни у кого из нас, прибывших на безымянную высоту, не возникало сомнений ни в отношении боевой мощи отряда, ни в отношении важности охраняемого им объекта. Собственно, на отделение возлагалась задача не столько охранять высоту, сколько вести с нее наблюдение за воздушным пространством на подступах к Главной базе Черноморского флота – Севастополю. В соответствующих штабах наш объект именовался постом ВНОС номер один (воздушного наблюдения, оповещения и связи).
– Краснофлотец Нагорный, помогите снять с плеч рацию,– командир считал, что переносная радиостанция, которой был оснащен наш пост, является главным оружием отделения, и поэтому переносил ее сам.
Странные отношения сложились у меня с Васькой Демидченко. Полгода тому назад я был призван в ряды Красной Армии. Из распределительного пункта в Севастополе меня сразу же направили на трехмесячные курсы радиотелеграфистов. Там я подружился с Васькой Демидченко. У него было неполное среднее образование, и поэтому некоторые разделы радиотехники ему давались с трудом. Как-то само собою получалось, что за помощью Васька обращался только ко мне. Со временем Демидченко начал советоваться со мною и по чисто житейским вопросам. После окончания курсов нас вместе направили в штаб зенитного артиллерийского полка для аттестации на звание старшины второй статьи. И тут случилось непонятное. Меня обвинили в том, что я уснул во время одного из ночных дежурств у радиостанции дивизиона и поэтому не принял срочной радиограммы. Доказать свою невиновность я не смог. Последовал приказ начальника связи дивизиона о нарушении мною воинской дисциплины, граничащем с преступлением. Сразу же после объявления этого приказа я был отправлен на гарнизонную гауптвахту сроком па пять дней. Мне сказали, что это еще ничего, что могло быть хуже. А что могло быть хуже гауптвахты и точки на моем воинском звании старшины второй статьи? «А трибунал!» – сказали мне.– «Так уж и трибунал»,– попробовал я возразить и вместе с тем успокоить себя. Как и следовало ожидать, в присвоении звания старшины второй статьи мне было отказано. Демидченко же сменил бескозырку на мичманку и к рукавам бушлата прикрепил по две золотистые нашивки. В довершение ко всему он стал моим командиром. У Васьки после этого было такое выражение лица, словно он совершил что-то нехорошее. Раньше он смотрел на меня какими-то преданными, собачьими глазами. А случилась беда – и он изменился. Говорит со мною, а глаза уводит в сторону. Лицо у Демидченко особое. Кожа на шее и щеках в белых пятнах, на которых никогда не бывает солнечного загара. У других людей лица, как кожура созревающих каштанов. У Демидченко, когда он на солнцепеке, пятна краснеют и начинают шелушиться. И тогда мне кажется, что Васька похож на шелудивого пса. На курсах я просто жалел его, а теперь начинаю побаиваться, особенно, когда он отворачивает лицо в сторону. Глаза серые, водянистые, зрачки узкие, как у вороватого хищника. Кажется, крикни на него – и он лениво отбежит на несколько шагов в сторону. Но стоит зазеваться, как он тут же вцепится тебе в икры. Пока Демидченко не сделал мне ничего плохого. Но шестое чувство подсказывает, что и хорошего ждать от него не приходится.
Прибыли мы на безымянную высоту около Балаклавы в один из последних дней марта тысяча девятьсот сорок первого года. Был полдень, и солнце уже пригревало так, что пришлось снять бушлаты. На вахту заступили наблюдатель Сугако и радист Звягинцев. Мне пришлось заниматься приготовлением обеда, или, как было принято у нас говорить, отбывать наряд на камбузе. За валежником я отправился на склон горы, заросшей густым кустарником. Не прошел я и ста метров, как недалеко от себя услышал звук посыпавшихся камней. Обернувшись, я увидел за кустами притаившегося человека. Если бы это был кто-нибудь из жителей окрестных населенных пунктов, то зачем ему прятаться? Свои же, кроме вахтенных, в это время чистили карабины. Значит, все-таки чужой. И хотя при мне личного оружия не было, я, полагаясь на свою ловкость, пошел на сближение с притаившимся человеком. Как только ему стало ясно, что его обнаружили, он стремглав бросился бежать вниз. Я устремился за ним, крича:
–Стой! Стрелять буду!
Как ни странно, но это возымело действие – человек остановился. Он быстро обернулся ко мне лицом, спрятав руки за спину. «Неужели оружие?» – мелькнула у меня мысль. В подобной ситуации, как я считал, поведение людей определяется психологическим состоянием их. Важно удержать инициативу.
–Руки! – приказал я строго.
Человек медленно вытянул вперед руки, в одной из которых оказался фонарик с механическим приводом.
–Что это? – задал я нелепый вопрос.
До сих пор я внимательно следил только за руками человека, полагая, что именно в них могла таиться для меня опасность. Убедившись, что задержанный безоружен, я перевел свой взгляд на его лицо. Какое же разочарование постигло меня, когда пришлось увидеть жалкую на вид девчонку, исцарапанную и всю измазанную глиной. «Скотница, наверное, из соседнего совхоза,– подумал.– И какого только черта шляется здесь?» Стало как-то даже обидно: готовился помериться силами с достойным противником, а встретил невзрачную грязнуху. Чулок на левой ноге съехал почти до уровня щиколоток, на коленной чашечке багровела ссадина со следами выступившей и уже успевшей высохнуть крови. Все это производило на меня крайне неприятное впечатление, и я, чтобы не испытывать отвращения, перевел взгляд на ее лицо. Но и оно было не лучше: клочья волос мокрые, вымазаны какой-то серой замазкообразной массой. Платье из дешевого ситца в нескольких местах было порвано. Кажется, что перед этим девчонка заблудилась в зарослях боярышника и едва оттуда выбралась.
–Телят, что ли, искала? – задал я вопрос, уже не глядя на ее лицо.
–Бычков таких, как ты.
–Ну-ну! Здесь тебе не совхозный двор,– пытался пригрозить ей.– А в руках что все-таки?
–Параболоид,– последовал иронический ответ, рассчитанный на мое невежество.
–Инженера Гарина? – решил поставить ее на место.
–Простой фонарик.
–А для чего он?
–Освещать себе дорогу.
–Какую дорогу? Сейчас день да такой, что в пору надевать солнцезащитные очки.
–Я всегда гуляю здесь допоздна. А ночи теперь безлунные.
–А где так испачкалась?
–На совхозном дворе поскользнулась и упала.
–А ну давай в расположение гарнизона,– приказал я.– Там разберемся.
–Какой гарнизон?
–Тут недалеко, метров сто. Прямо на макушке горы.
–Но здесь никакого гарнизона не было.
–Не было, а теперь есть.
–Ну ладно, показывайте свой гарнизон.
«От чертова девка,– подумал я.– Задержана как подозрительная личность, а держит себя, как принцесса, которую нужно сопровождать».
–А когда вы сюда пришли?
–Сегодня, то есть,– спохватился я,– это вас не касается.
Девушка засмеялась и уточнила мое «то есть».
–Военная тайна, да?
–Какая теперь это военная тайна,– ответил ей, досадуя на свою болтливость.
Возле каземата я встретил Демидченко и доложил ему:
–Товарищ старшина второй статьи, в районе расположения гарнизона задержана гражданка, которая пыталась бежать,– а на ухо шепотом добавил: – Я, может, и не связывался бы с ней, да вижу, сильно испачкана, и фонарик. Это показалось мне подозрительным.
–Фамилия? – спросил командир.
–Хрусталева.
–Имя?
–Марина.
–Где проживаете?
–В Балаклаве.
–Почему оказались здесь?
–А это мои любимые места прогулок.
–Так,– многозначительно произнес Демидченко.
Последовала пауза. До этого Марина, казалось, держалась просто, независимо. Ей задавали вопросы, она отвечала. Как в школе. Но стоило паузе немного затянуться, как девушка заволновалась: то отведет тыльной стороной руки прядь волос, то переступит с ноги на ногу, то поправит под платьем тесемку лифчика. Любопытная психологическая ситуация. Пока человек занимает хотя бы относительно активную позицию, до тех пор в нем сохраняется какая-то уверенность в себе. В состоянии же неопределенности эта уверенность постепенно утрачивается. Особенно угнетающе действует на человека внезапный переход от лучшего к худшему. Я где-то слышал, что такая резкая перемена состояний способна вызвать настоящий психологический шок. Демидченко, кажется, понимал, что в душе девушки творится неладное, и поэтому намеренно затягивал молчание. А пауза становилась все более невыносимой. И еще эти сверлящие взгляды молодых парней. Пять пар глаз. Впечатление такое, что человека раздевают и ему становится мучительно стыдно. Демидченко улыбался, а Марина, глядя на его улыбку, кусала губы и ждала, как избавления от пытки, следующего вопроса. Я только сейчас обратил внимание, что улыбка у Васьки была не такая, как у других, не настоящая, в ней едва улавливался оттенок какой-то дьявольской, злой воли. Почему же не проявлялась у него эта черта раньше, скажем, на курсах радистов? Чертополох, оказывается, тоже не везде растет. И ему нужна своя, особая почва.
–А почему у вас вид такой? – спросил наконец Демидченко.
–Какой такой? Я уже говорила вашему краснофлотцу,– и она кивнула головой в мою сторону,– что поскользнулась на совхозном дворе и упала.
–Прямо лицом в лужу?
–Нет, руками. А потом уже испачкала ими и лицо.
–А фонарик?
–И про фонарик я говорила.
–А дома кто теперь?
–Мама.
–Может, это и так, проверим. Адрес?
–Севастопольская, пять.
–Краснофлотец Нагорный, сходите в Балаклаву и приведите мать этой гражданки. Да заодно и воды принесите.
–Есть!
Гремя пустым ведром, я преодолел спуск менее чем за пять минут. А ведь высоту нашей горки в сто метров, пожалуй, не вберешь. Севастопольскую, пять я отыскал быстро.
–Хозяюшка, ведерко воды дадите? – спросил я женщину, развешивавшую во дворе белье.
–Да воды нам не жалко, берите сколько нужно.
Я набрал ведро воды и спросил как давно знакомый этой семьи:
–А Маринка же где?
–Да разве она усидит дома,– и потом только поняла, что с ней разговаривает совсем незнакомый военнослужащий.– А вы откуда знаете Маринку?
–Сегодня познакомились, точнее, с полчаса назад. Командир наш попросил, чтобы вы пришли за Маринкой.
Женщина побледнела и, глотая слюну, спросила осипшим голосом.
–Что с ней?
–Да ничего не случилось. Жива и здорова ваша Маринка. Она же не знала, что мы приедем на эту гору. Вот случайно и оказалась среди нас. А командир наш строгий. Решил проверить, кто она. Вот и все.
–Вот беда-то какая. Я сейчас,– женщина унесла остаток белья в дом, а через минуту мы вместе с ней уже взбирались на гору. Хотя спутница была старше меня почти в два раза, я едва поспевал за ней. Под конец она почти побежала, и я только услышал взволнованный вопрос.
–Доченька моя, что стряслось?
–Ничего особенного, мама,– ответила Марина.– Меня задержали. Ну кто мог знать, что тут появятся военные?
Пока я ходил в Балаклаву, Маринка привела себя в порядок. Наши ребята дали ей воды, одежную щетку, и теперь девушка выглядела совсем по-другому.
–Вот теперь полная ясность,– заключил Демидченко, обращаясь к женщинам.– Вы уж извините, что пришлось побеспокоить вас. Порядок, знаете.
–Да чего уж там,– ответила мать Марины.– Мы понимаем, дело военное.
–Краснофлотец Нагорный,– ну теперь пошло, будет гонять дня два подряд. Но нет, Вася, от меня ты не дождешься того, на что рассчитываешь.– Проводите женщин, да заодно еще одно ведерко воды принесите.
–Есть, товарищ старшина второй статьи,– ответил я бодрым тоном и, вылив воду в котелки, пошел сопровождать женщин.
Они шли впереди, я несколько сзади. Мать вполголоса о чем-то говорила своей дочери, а та, судя по интонации, оправдывалась. На очень крутых участках склона горы пустое ведро цеплялось за камни и так скрежетало, что женщины останавливались и молчаливыми взглядами спрашивали: «Не ушиблись?»– «Ничего, все в порядке»,– отвечал я им. Мы вошли во двор Хрусталевых не с улицы, а через приусадебный виноградник. Мать Марины сразу же принялась щупать сохнувшее белье. Я набрал ведро воды и собрался было уходить, но хозяйка решительным жестом остановила меня и сказала:
–У нас, молодой человек, не принято отпускать добрых людей без угощения.
–Так это ж добрых людей, мама. А он, видела, как заставил тебя волноваться.
–Беды в этом никакой,– резонно заметила мать,– а для тебя наука. Да и обедать уже пора. Небось проголодались?
–Спасибо, хозяюшка. Я уже.
–Что уже?– спросила женщина.
–Неправда, мама,– вмешалась и Марина.– Я видела, как они только начинали готовить себе обед.
–Как вас зовут, молодой человек?
–Коля, то есть Николай Нагорный.
–Хорошее имя. А меня величать Анной Алексеевной. Доченька, приглашай гостя в дом, а я пока соберу белье.
Маринка без лишних слов взяла ведро в свои руки и сказала:
–Когда будете идти в свой гарнизон... я правильно выражаюсь?
Я улыбнулся. Припомнила-таки мое словечко. Этой палец в рот не клади.
–Неправильно я тогда сказал вам.
–Ну все равно. Когда будете идти к себе, мы наберем воды свежей.
В этот момент мне показалось, что я дома. Вот так же бывало весной или летом я приносил из колодца воду, сестра поливала ею грядку. Остатком воды в ведре, она старалась облить меня. И если это удавалось ей, она радовалась и хохотала до слез. Я спокойно отряхивался и говорил: «Завяжем узелок на память».– «А я маме скажу»,– отвечала сестра.– «Не возражаю». Ведра два я приносил и спокойно передавал сестре, настороженной и готовой в любую секунду бежать от меня. Но едва она успокаивалась, как я окатывал ее с головы до ног. Визг и истошный крик оглашали двор: «Ма-а-ма! Оп обливается!» – «Колька, сумасшедший!– вступалась мать.– Ты же ее простудишь». Я вспоминал об этом и, наверное, улыбался, так как Марина спросила:
–Вы о чем?
–Я вспомнил дом и свою сестру, которая вот так же, как и вы, бывало, поливала грядку и обливала меня водой.
–И подумали, что и я могу вас облить?
–Нет, что вы.
–Ну а если бы и в самом деле облила, рассердились бы?
–Нет,– ответил я и, немного подумав, добавил,– только обрадовался бы.
–Тогда получайте,– Маринка так неожиданно и быстро плеснула остаток воды на мою робу (так мы называем свою рабочую форму одежды), что я не успел увернуться. Уже на пороге дома она добавила:– Что ж вы стоите? Заходите в дом.
В комнате с двумя окнами со стороны улицы и одним– со стороны двора было свежо и чисто, словно кого-то ждали. Я уже готов был перешагнуть порог, но вовремя спохватился и начал расшнуровывать свои ботинки.
–Зачем вы это делаете? – спросила Анна Алексеевна.
–В комнате такая чистота, а я тут со своими башмаками.
Теперь я входил в комнату смелее. На свету Анна Алексеевна увидела мою мокрую робу и шутливо заметила:
–О! Мы уже успели понравиться некоторым балаклавским девушкам.
–Очень вкусная у вас вода,– начал я оправдываться.– Хотел напиться из ведра, да не рассчитал.
–Поверим ему, Марина?
–От этого изнанка не станет лицом.
Было совершенно очевидно, что женщины шутили, но я почему-то чувствовал себя не в своей тарелке. Появилось такое ощущение, будто я кого-то обманул. Удивительная вещь этот обман. В нашем представлении он часто совпадает с понятием лжи. Лживых людей мы осуждаем и даже презираем. Выходит, и меня можно осуждать? Но я вижу по глазам Анны Алексеевны, что она не только не порицает мой поступок, по как-то по-матерински, тепло смотрит на меня, словно хочет сказать: «Все правильно. Только так и нужно поступать». Неужели же обман может быть правдой?
–Запутала ты нашего гостя своей изнанкой,– сказала Анна Алексеевна.
–Изнанка– не сеть, выпутается,– ответила, улыбаясь, Маринка.
Чувство неловкости постепенно спало.
–А что вы считаете обманом?– спросила Анна Алексеевна.
–Все, что делается в корыстных целях,– ответил я, будучи теперь твердо убежденным в своей правоте.
–Это только половина того, что можно сказать об обмане.
–Как половина?
–Всего лишь половина, а то и того меньше. Признаться, сказанное поставило меня в тупик. Какое же еще может быть толкование этого понятия?
–Вот взять, к примеру, твою мокрую одежду. Твое объяснение – обман?
–Формально– да, по существу– нет.
–Почему?
–Я сделал это не ради себя.
–Возьмем другой пример. Провинился твой товарищ по службе. Чтобы защитить его, ты взял вину на себя. Это как?
Трудно спорить с Анной Алексеевной. На ее стороне знание жизни, большой жизненный опыт, у меня же– только стремление выбрать правильную дорогу.
Помнится, как в школе, бывало, списывались диктовки у товарищей. Мы, списывавшие, хотя и чувствовали за собою вину, забывали о ней сразу же, как только кончался урок. Те же, у кого списывали, ходили в героях и день, и два, пока преподаватель не объявит выставленные оценки. Никому из них и в голову не приходило, что они, как и мы, обманывали друг друга. Разница была только в некоторых оттенках этого обмана.
–Так что дело не в том, кого ты выгораживаешь,– продолжала Анна Алексеевна.– Важно другое, что выгораживается: скверное или безобидное, или даже хорошее, но которое могут истолковать иначе, чем есть на самом деле. Выходит, подкладка на обмане может быть разной. В одних случаях она черная, в других– белая. Чаще же в ней преобладает тот или иной оттенок.
Интересное объяснение.
–А вот в отношении Маринки ты поступил хорошо. То, что она не приняла твоей защиты, так это ее личное дело. Да и что скрывать ей от своей матери. Ведь мы с ней очень большие друзья.
Только теперь я понял, что выражение «обман может быть правдой»– такой же парадокс, как и «яд– целебное средство». Обман не всегда несет с собою дурное. Более того, в ряде случаев он просто необходим. Так, я слышал, поступают врачи по отношению к больным в безнадежном состоянии.
–Мама,– прервала мою мысль Марина,– баснями соловья не кормят.
–Вот так, Коля,– шутливо заключила Анна Алексеевна.– Сегодня– соловей, а завтра, гляди, и соколом ясным станешь.
Пока женщины занимались приготовлением обеда, я рассматривал альбом Марийки. На первой странице был помещен фотоснимок семьи Хрусталевых: военного летчика, молодой Анны Алексеевны и их совсем маленькой дочки Маринки. На других снимках владелица альбома – уже школьница. Страницы, что годы. Девочка выросла и вот-вот станет взрослой. А это что? Вот-те на. Целых шесть дипломов за лучшие результаты в стрельбе из малокалиберной винтовки. И не в школе, а на республиканских соревнованиях среди юниоров в Симферополе. Да, такого я не ожидал! Почему я этим заинтересовался? Потому что сам имею некоторый опыт в спортивной стрельбе и знаю, как это достается.
Из соседней комнаты потянуло вкусным запахом, и вскоре на столе появилась рыбная уха. Маринка села напротив меня, и теперь я мог хорошо рассмотреть ее лицо.
–Ешь, матрос,– сказала Анна Алексеевна.– Сегодня у нас рыбный день.
Я снова посмотрел на Маринку. Такого цвета глаз, как у нее, мне еще не приходилось видеть. Собственно, дело не столько в цвете, сколько в удивительных оттенках. Вот сейчас она улыбается, и глаза ее, как морская волна в тихую ясную погоду: прозрачная синева переливается со светлой прозеленью. Но стоило мне брякнуть «А здорово я вас напугал там, на горе», как глаза ее потемнели, стали похожи на ту же морскую волну, но перед надвигающимся штормом. Брови длинные, строго очерченные, вразлет, как крылья у парящего буревестника. «Извините, пожалуйста, не подумал»,– сказал я, и лицо Маринки прояснилось, она снова стала улыбаться. Я перевел взгляд на ее волосы. Какого они цвета? Каштана? Какие там каштаны! Мой отец – колхозный пчеловод. Я, будучи еще подростком, очень любил проводить лето в гречишных полях, куда вывозилась пасека. Во время цветения гречихи все дни стоит душистый запах ее цветков. Пчелам нет до тебя никакого дела. Они, как только пригреет солнце, уже в полете, снуют от ульев к цветкам, от цветков к ульям. А потом гречиха начинает темнеть, зерна ее набухают, наливаются живительными соками. И гречишное поле становится темно-коричневым, а когда подует ветер– еще и волнистым. Вот такие волосы и у Маринки. Мне казалось, что если припасть лицом к голове Маринки, то можно ощутить запахи и цветов гречихи, и моря, и скалистых Крымских гор.
–Матрос!– вывела меня из раздумья Анна Алексеевна.– Ты что, рыбной ухи не любишь?
Я покраснел, да так, что Маринка, глядя на меня, расхохоталась.
–Не будем смущать молодого человека, пусть ест,– примирительно сказала Анна Алексеевна и, чтобы рассеять мое смущение, спросила:– А до призыва на военную службу работал или учился?
–Учился в педагогическом институте. Всего два месяца. А потом по новому указу пошел на службу.
–Неспокойное все-таки сейчас время. У нас тут разное болтают. Договор с Германией договором, а случиться может всякое. В этом году Маринка кончает десятилетку, да и не знаю, что делать. Боюсь ее отпускать. Заболталась я, а там, поди, все уже подгорело,– Анна Алексеевна быстро встала из-за стола и ушла на кухню.
Мне хотелось узнать, где сейчас военный летчик Хрусталев, но спрашивать об этом было неудобно, и я, чтобы не молчать, сказал:
–А вы молодец, Маринка. Завоевать шесть дипломов на таких соревнованиях по стрельбе не каждому под силу.
–Это у меня от папы. Он у нас был мастером спорта,– Маринка вдруг стала грустной.
Я понял, что с отцом ее что-то случилось. Может, погиб в воздушной катастрофе. Он ведь летчик. По тому, как Маринка перебирала бахрому скатерти, сплетала и тут же расплетала свисавшие кисти, видно было, что душевная рана у нее еще свежа и всякое упоминание об отце приносит ей новые переживания. Страдания труднее других переносят матери и дети в юности. В этой семье были и мать, и дочь, которая только вступила в пору юности.
–Ну как вы тут без меня?– показалась в дверях Анна Алексеевна. В руках у нее была сковородка, на которой румянились дары моря.– Отведайте морского окуня. А вы знаете, что означает Балаклава в переводе с турецкого? Гнездо рыб.
Я этого, конечно, не знал, хотя помнил из истории, что город когда-то был завоеван генуэзцами, а потом, кажется, в пятнадцатом веке, захвачен турками. Не через Балаклавскую ли бухту крымский хан Менгли-Ги-рей вывозил в Турцию красивых невольниц, захваченных при набегах на южные окраины славянских земель? Мне пришла в голову мысль, что Анна Алексеевна вновь почему-то начала обращаться ко мне на «вы». Уж не обидел ли ее чем-нибудь ненароком? Кажется, нет. А Маринка – славная девчонка. Держится просто. На попытку Анны Алексеевны встать из-за стола и собрать посуду, она сказала:
–Нет, мама. Теперь твоя очередь отдыхать, а я приведу все в порядок и принесу вам холодненького компота.
Маринка прибрала на столе и, забрав посуду, ушла на кухню.
–Ну и на каком факультете вы учились?– спросила меня Анна Алексеевна
–На филологическом.
–Любите литературу?
–Да. И историю.
–Я тоже любила эти предметы. Изучала историю Крыма, диссертацию собиралась писать. Да, видно, не судьба. Остались мы с Маринкой вдвоем. Пыталась узнать... да где там.
О какой судьбе шла речь и о чем нужно было узнать– Анна Алексеевна так и не сказала. По всему было видно, что ей и Маринке очень трудно. Трудно еще и потому, что какая-то трагедия перемешалась с чем-то загадочным, непонятным. Жизнь– как наши дороги, которые мы выбираем и на которые волею обстоятельств мы вынуждены иногда сворачивать. У одних она проходит автострадой– широкой, прямой, гладкой, тянущейся далеко за горизонт; у других– проселочной дорогой, прихваченной первыми заморозками, ухабистой, затвердевшей, петляющей между холмами и глубокими оврагами.
–Вы хорошо помните историю Крымской войны? – спросила Анна Алексеевна.
–Это не то слово «помните». Я изучал ее.
–Даже так?
–Меня особенно интересовали события на участке линии Севастопольской обороны вблизи Балаклавы.
–Почему именно Балаклавы?
По тому, как оживленно и с каким нескрываемым интересом прозвучал вопрос, я понял, что затронул тему, которую изучала и сама Анна Алексеевна. Встречи людей бывают разные. Одни похожи на унылые пасмурные дни, когда с утра до вечера моросит мелкий дождь и кажется, никогда не будет конца плывущей массе свинцово-серых туч. От таких встреч становится тоскливо, и их стараешься обходить стороной. Но есть встречи, которые можно сравнить лишь с начинающимся летним днем. Еще не спала роса, еще от речки тянет прохладой, а восточный горизонт уже дрожит, ломается его четкий контур, и через минуту-другую воздух пронижут первые лучи восходящего солнца. Такие встречи не просто запоминаются, их постоянно ищешь, к ним всегда стремишься. Такой показалась мне и встреча с семьей Хрусталевых.
Кажется я замедлил с ответом, так как Анна Алексеевна повторила свой вопрос:
–Так почему же именно Балаклавы?
–Да вы же знаете, Анна Алексеевна, что Балакла ва была главными воротами, через которые союзники пополняли свою армию живой силой, снабжали ее провиантом и боеприпасами.
–А какое событие на этом участке обороны вы считаете самым значительным?
Похоже было, что Анна Алексеевна хотела выяснить не то, что, по моему мнению, было самым важным из давно отшумевших событий, а то, в какой степени я осведомлен о них.
–Балаклавский бой тринадцатого октября тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года.
У Анны Алексеевны расширились от удивления глаза.
–Тогда ты должен знать и то, что русские войска дошли почти до самой Балаклавы.
Я заметил, что когда Анна Алексеевна особенно довольна мною, она обращается ко мне на «ты».
–Больше того,– продолжила она,– есть сведения, правда, только косвенные, что небольшой отряд русских войск прорвался к самой Балаклаве и захватил возвышенность, на которой находится ваш пост. В своей диссертационной работе я и собиралась доказать, что это не предположение, а исторический факт. Вот так, товарищ Нагорный. А материал у меня редкостный. Наверное, ты знаешь и то, что в конце первого тысячелетия Крым представлял собою вавилонское столпотворение: потомки скифов, тавров, готов, сарматов, аланов, хазаров, печенегов и кто знает, каких еще племен и народностей. А побережье Крыма заселяли славяне и греки. У меня сохранились фотокопии славянских письмен, найденных при раскопках древних поселений Алустона, Горзувита и Херсонеса. Тебе не приходилось видеть орнаментальную мозаику «уваровской базилики» в Херсопесе? Ну хотя бы на фотоснимках?
–Не посчастливилось.
–Жаль. Если представится случай, непременно побывай в краеведческом музее в Симферополе. Не пожалеешь.
–Анна Алексеевна, вы говорите, что собрали редкостный материал. Но он же теперь как зарытый клад. А разве это правильно?
Анна Алексеевна посмотрела на меня, перевела потом взгляд на узенькую полоску бухты, видневшуюся в окне, и, наверное, подумала: «Эх, молодо-зелено. Все-то вы знаете, на все у вас есть готовые ответы, а того не понимаете, что жизнь иногда так круто поворачивает в сторону, что все летит под откос, и тут уж не до диссертаций».
–Вы курите?
Вначале вопрос Анны Алексеевны показался мне несколько странным. Лишь потом я понял, что странным был не ее, а мой вопрос. Разве Анна Алексеевна не сказала перед этим: «И остались мы с Маринкой вдвоем».
–Извините, пожалуйста.
–Чего уж там,– примирительно ответила Анна Алексеевна.– А на мой вопрос вы так и не ответили.
–Курю и еще как.
–Зачем? Это ж как алкоголизм.
Что я мог ответить Анне Алексеевне? Хорошо еще, что в этот момент в комнату вошла Маринка. Она мгновенно оценила ситуацию и сказала:
–Я не знаю, о чем вы говорили, но по лицу нашего гостя вижу, что тебе, дорогая мамочка, в самый раз выпить чашечку холодного компота.
–Вы не обижайтесь,– сказала Анна Алексеевна.– Лично к вам этот разговор не относится. Можете курить сколько угодно, даже здесь.
–Спасибо,– ответил я, отпив глоток холодного отвара сушеного винограда, кизила и еще каких-то диковинных для меня ягод. Между прочим перед разговором о курении я действительно собирался закурить, даже потянулся было в карман за папиросами. Но потом во время опомнился и теперь не стал бы курить, даже если бы упрашивали.
–Здесь не надо,– приняла участие в разговоре и Маринка.– Вообще курить не надо. Мама в этом отношении совершенно права.
–Не буду,– ответил я. А что? Не потому, что так хочет эта девчонка, а просто, чтобы испытать свою силу воли.
–Правда, не будете?– обрадовалась Маринка.
–Бросать слова на ветер не привык.
Я заметил, когда Маринка довольна, она, улыбаясь, немного морщит нос. От этого взгляд ее становится немного лукавым. «Посмотрим»,– кажется, хочет сказать она.
–Точка, навсегда.
–Хорошо как!
–Маринка всегда радуется, когда ей удается сделать что-нибудь хорошее,– заметила Анна Алексеевна, тоже улыбаясь. В этот момент она была очень похожа на свою дочь. Казалось, что за столом сидят две сестры, только одна из них совсем юная, а другая– постарше.
–Спасибо вам за гостеприимство,– поблагодарил я женщин.– Из-за вашей доброты я не смогу теперь нести воду на гору.
–Сможешь, ты парень дюжий,– в тон моим словам ответила Анна Алексеевна.– В крайнем случае тебе поможет Маринка.
–А меня теперь саму нужно нести на руках.
–Не болтай лишнего,– уже строго заметила мать. Я наполнил ведро водой и, простившись с Анной Алексеевной, пошел через виноградник в гору. Маринка, шедшая вслед за мной, сказала:
–Выйдем за виноградник– там я помогу вам нести ведро.
–Вы что, хотите, чтобы меня засмеяли ребята?
–А они не узнают.
–Узнают– не узнают, я же сам потом себе не прощу.
–Ну тогда поставьте ведро и отдохните. Кстати и виноградник мы уже прошли.
Я поставил ведро на каменистый уступ и машинально вытянул из кармана распечатанную пачку папирос. Только когда начал извлекать папиросу, вспомнил о данном слове не курить. Я перевел взгляд на Маринку. Она с любопытством следила за тем, что я буду делать дальше.
–Не буду, не буду,– я смял пачку и бросил ее далеко в кустарниковые заросли. Маринка, довольная, смешно сморщила свой носик, минуту постояла, молча разглядывая мою неуклюжую фигуру, и сказала:
–Приходите к нам, когда сможете.
–Спасибо, Маринка. Обязательно приду.
–До свидания,– и она подала мне руку, маленькую, почти детскую. Мне даже совестно стало, глядя на свою ладонь-лопату, которую я протягивал Маринке.
