Текст книги "Тайны древних руин"

Автор книги: Тихон Пантюшенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

13

Вернулся наконец Танчук. Почти неделю он осваивал в полковом штабе подрывное дело. Может быть, ничего этого и не было бы, если бы не один случай. Все началось с боевого листка, который был посвящен ходу социалистического соревнования между радистами и сигнальщиками. В статье указывалось, что Лученок очистил за свою смену шестьдесят сантиметров траншеи, а Танчук за это же самое время прошел всего лишь двадцать.

–Зачем писать, кто сколько сделал?– спрашивал задетый за живое Танчук.– Как будто мы не знаем этого без газеты.

–Цэ, Лэв Яковыч, для того,– разъяснил Музыченко,– щоб люды нэ лякалысь.

–Чего лякались?– не понял Танчук.

–Як чого? Чують люды, що у нас е лэв– та й лякаються. А тут тоби газэта поясшое: «Та цэ нэ лэв, а кошэня задрыпанэ».

Видно, крепко задели Льва Яковлевича эти слова. Дня через два Танчук получил разрешение выехать в штаб дивизиона. В тот же день была получена радиограмма, в которой извещалось, что Лев Яковлевич направлен на краткосрочные курсы подрывников.

И вот Танчук у себя в отделении. Пот градом струился с его лица. По краям влажных пятен на спине и под мышками блузы видны были разводы высохшей соли. Несмотря на крайнюю усталость, выражение лица у Льва Яковлевича было радостным.

–Чтоб я пропал, это ж такой народ, с которым человеку нельзя договориться,– делился своими впечатлениями Танчук.

–Левушка, ты подкрепись чуток, а потом уже все и расскажешь,– подошел Сугако, дежуривший сегодня по кухне. Я обратил внимание, что Лефер почти всегда называет уставшего человека ласкательным именем.

–Это можно,– ответил Танчук, довольный проявленной о нем заботой.

Лефер и Лев Яковлевич ушли в столовую, Музыченко стоял на наружной вахте, я сидел у рации и вслушивался в многоголосый хор морзянок. Слышались периодические глухие удары где-то в подземелье. Это Михась долбил ломом породу в траншее. На моей рабочей волне неожиданно зазвучала песня, далекая, незнакомая. Песня чем-то напоминала голос Маринки. Хотя нет. Разве можно передать шелест трав в степи, запах крымской лаванды, звон тишины? Голос певицы исчез, а мне кажется, что я все еще слышу, но уже не песню, а начало легенды: «Это было маленькое царство, которым правила красавица Менатра».

Вернулись в радиорубку Лев Яковлевич и Сугако.

–И что вы думаете,– продолжил свой рассказ Танчук.– Иду я к нашему командиру взвода и прошу у него ерундовую бумажку и чтоб в этой паршивой бумажонке он написал: так, мол, и так. Нет, не хочет. «Это,– говорит,– серьезное  дело».– «Какое серьезное дело? Я же не прошу, чтоб вы дали мне зенитное орудие или мотоцикл с коляской».

–А что ты у него просил?– не выдержал Сугако.

–Мелочь. В Одессе мне было бы даже стыдно говорить об этом. Я попросил у него двадцать толовых шашек, полсотню запалов и метров десять бикфордова шнура.

–Ну, Лев Яковлевич, ты даешь!– крикнул Михась. Он стоял у входа в радиорубку, опираясь на лом, и слушал рассказ Танчука.– Это ж целый склад боеприпасов.

–Чтоб я пропал, то же самое сказал мне и командир взвода. Я надавил на чувствительные места, и он сразу понял, с кем имеет дело. «Вы были у нас на посту?»– спрашиваю командира взвода.– «Был»,– говорит.– «Видели, какие социалистические обязательства взял па себя комсомолец Танчук?»– «Видел».– «Так что ж вы хотите?» – спрашиваю.

Все от души смеялись над манерой рассказа Льва Яковлевича.

–Подписал, значит?– спросил Михась.

–Подписать-то подписал, но жмотом оказался, все скостил наполовину. Но еще дядя мой говорил: «Если ты не умеешь взять то, что нужно, ты не деловой человек». На складе боеприпасов я доказал-таки командиру взвода, что Танчук– деловой человек.

–Ты что, водил командира взвода на склад? – спросил Михась.

–Это было бы глупо. Мои ребята после этого перестали бы меня уважать,– Танчук развязал принесенный им пакет и продолжил.– В Одессе эти штучки мне не нужны были бы и даром.

Льву Яковлевичу не сиделось на месте. Он сказал Леферу, чтобы тот взял лом и выдолбил у основания неочищенной части траншеи углубление. Лефер безропотно начал выполнять порученное ему дело, словно это был приказ самого командира отделения. Да я и сам чувствовал, что обратись Танчук не к Сугако, а ко мне, я тоже безоговорочно начал бы выполнять его поручение. Сложилась ситуация, в которой Лев Яковлевич стал общепризнанным лидером нашего маленького коллектива. Он превосходил всех нас не физической силой, не остроумием, не правами, которыми наделяется войсковой начальник, а большими знаниями в том, чем все мы были теперь заняты. Изменись ситуация, и нужно было бы определить, скажем, физически наиболее крепкого из нас, лидерство могло бы перейти к Леферу. Но не долго он оставался бы в этой роли: нас поглотили бы другие заботы, и на гребне событий оказался бы уже третий. Леферу больше подходила роль исполнителя воли других. Да оно так и было на самом деле. Лефер уже привык к этому, и то, что Танчук обратился за помощью именно к нему, подтверждало характер установившихся между ними взаимоотношений. После того как Сугако выдолбил достаточное углубление, Лев Яковлевич взял брусок тола, отпилил третью часть и заложил в сквозное отверстие запал. Перед тем, как поместить этот заряд в сделанное углубление траншеи, Танчук отрезал сантиметров двадцать бикфордова шнура и прикрепил один его конец к запалу.

–Ну а теперь все в укрытие!– скомандовал Лев Яковлевич. Через минуту в каземат вбежал и сам Танчук.

–Чтоб я пропал, если не рванет.

Рвануло и довольно сильно. На площадку посыпались камни. Когда облако пыли, поднятое взрывом, улеглось, все выбежали и устремились к северному концу траншеи.

–Ур-ра-а!– закричал первый Танчук. Его восторг был подхвачен всеми остальными.

Картина представлялась внушительной. Огромная каменная глыба, по форме почти соответствовавшая полуметровому участку траншеи, сползла на площадку и загородила подход к самой траншее. Более мелкие камни были разбросаны по всем прилегавшим участкам горы. Что нас больше удивило, так это то, что края траншеи остались почти неповрежденными.

–Лев Яковлевич,– спросил Лученок,– скажи, только честно, неужели ты сам рассчитал все так, как в бухгалтерии?

–Ну что вы, ребята. Я же в этих делах не специалист. Ну пришлось посоветоваться, где надо. Умные люди сказали: «На такую траншею, как у вас, нужна третья часть шашки. Возьмешь больше– может потревожить вас самих».

–Оцэ так-так!– не мог воздержаться от радостного изумления и Музыченко.– Ну и голова в тэбэ, Лэв Яковыч!

–Что, задрыпанэ кошэня? Да?– вспомнил все-таки обиду Танчук.

–Та ни. Ну выбачай, якщо так.

–Та что выбачай. Думаешь, я уже такой паразит, что долго помню гадость?

Лев Яковлевич, где ломом, где киркой, а то и лопатой, очистил траншею от выступов оставшейся породы, определил длину рва и спросил:

–Сколько, Михась, ты вырубил сегодня породы?

–Шестьдесят сантиметров.

–А я?

–Шестьдесят пять.

–А сколько часов ты ковырялся?

–Шесть часов.

–А сколько я был занят своим делом, ты подсчитал?

–Ну, может, минут двадцать.

–Чтоб я пропал, если задам Михасю хоть еще один вопрос.

–Хлопци,– предложил Музыченко.– Давайтэ выкотымо оцю бандуру гэть.

–А что, пожалуй, Петро прав. Когда мы еще соберемся вместе?– поддержал Лученок.

Ребята уже обступили каменную глыбу и готовы были переместить ее на край площадки, как Танчук поднял руку и сказал:

–Стоп! Такой дорогой материал и выбрасывать? Да в Одессе ему цены не было бы. А вы хотите его выбрасывать. Посмотрите на нашу хату. В ней же нет целой стены. А что мы будем делать, когда придет зима и занесет нас снегом? Послушайте меня. Я говорю вам дело.

Всем сразу же стало ясно, что Танчук прав. Действительно, под рукой у нас имеется готовый строительный материал. Уложить друг на друга несколько таких каменных глыб на пороге каземата – и надежное укрытие готово.

–Лэв Яковыч,– сказал Музыченко.– Так я ж и кажу: давайтэ выкотымо оцю бандуру гэть– до нашойи хаты и будэмо потыхэньку класты стину.

–До чего ж ты хитрый хохол. Чтоб я пропал, если ты не хотел выбросить эту вещь вниз.

–Такый дорогый материал. Та ты знаеш, що в Одэси йому цины нэма?

Ребята вновь обступили брус и, пересыпая разговор шутками, покатили его к проходу каземата. Лученок забрал со своей рабочей площадки саперный инструмент и перенес его в общий склад.

–Отныне ручную работу прекращаем и переходим на более прогрессивный метод краснофлотца Танчука,– сказал Михась. Стряхнув с себя пыль, он подошел ко мне и добавил: – Молодцом оказался Лев Яковлевич. Слушай, давай я за тебя подежурю, а ты займись боевым листком.

–Через полтора часа ты так или иначе меня сменяешь. Подожди уже немного. Сменюсь и сразу же займусь боевым листком.

–Понимаешь, в чем дело. Недаром же говорят: дорога ложка к обеду. У ребят сейчас приподнятое настроение. Если выпустить еще и молнию, будет совсем что надо. Да и Лев Яковлевич почувствует, что не зря старался.

–Ты как сват уговариваешь. Ну будь по-твоему,– и передал ему наушники.

Я понимал, что боевой листок должен быть праздничным. Ведь это ж не просто хорошо выполненная работа, не просто хороший поступок комсомольца. Это– всплеск творческого энтузиазма. А значит, и показать его надо таким. Эх, настоящего бы художника для такого дела! Ну ничего. Постараемся и мы не ударить лицом в грязь. Первое, с чего я начал, взял немного красной туши и разбавил ее водой. Потом этот раствор вылил на лицевую сторону боевого листка и размазал по всей площади. А чтоб не было пятен и затеков, подвесил листок за верхние углы. Раствор краски весь стек, и на бумаге остался приятный розовый фон. Через две минуты листок был сухой. Но зато какой вид! Честно говоря, мне самому понравилась моя выдумка. После этого через весь лист я написал насыщенной красной тушью всего лишь два слова: «Молния! Танчук!» Эти два слова выделялись на розовом фоне настолько сильно, что они хорошо были видны с расстояния тридцати метров, а то и больше. Написать сам текст было нетрудно: коротко о трудовом подвиге краснофлотца Танчука, и все. А что тут расписывать, если все было на наших глазах? Я показал боевой листок Лученку.

–Ну ты молоток!– похвалил меня Михась.

–Какой я молоток? Вот Танчук– парень, что надо.

–Это само собой. Ну давай вывешивай.

Когда я прикреплял боевой листок на специальном щитке, возле меня уже стояли Сугако и Музыченко. Лев Яковлевич, будто его ничего не интересовало, прохаживался по брустверу.

–Левушка, подь сюда,– позвал Танчука Лефер.

–Что тебе надо?

–Подь сюды, говорят.

Танчук вроде нехотя подошел к нам.

–Видишь?

–А что видеть?– ответил Танчук вопросом на вопрос.

–Себя что ли не узнаешь?

–Ну Танчук и Танчук. А что тут особенного?

–Да нет, не говори. Приятно все-таки.

Позже, когда возле боевого листка никого уже не было, Лев Яковлевич подошел к Лученку и спросил:

–Михась, когда будете снимать боевой листок, можно я его возьму себе?

–Почему же нет? Пожалуйста.

Танчук немного помолчал, а потом добавил:

–Я пошлю его домой. Пусть дядя знает, что его Лева– все-таки деловой человек.

Удивительным  иногда бывает выражение лица у человека. Не тогда, когда он заразительно смеется или горько плачет. Не в состоянии гнева или злой зависти. И даже не тогда, когда человека одолевают мучительные сомнения или разочарование. Меня поразило выражение лица Льва Яковлевича. Я видел его таким впервые. Лицо вроде спокойное: ни тебе улыбки, ни гримасы. Но присмотришься и становится ясно, что человек светится радостью. Именно светится.

14

Уже и май на исходе, а я после того, как вместе с Маринкой бродил по отрогам начинающихся Крымских гор, еще ни разу не видел ее. Занятия по радиоделу в школе теперь проводит сам Демидченко. Я мог бы написать Маринке письмо и передать его через Лученка. Да нужно ли это делать? Ведь не зря же она сказала тогда на прощанье: «Не приходи ко мне целую неделю. Я разберусь и, может быть, сама тебя позову». Прошла неделя, другая, уже и третья на исходе, а Маринка все еще молчит. Уж не случилось ли какого-нибудь несчастья? Да нет. Михась бы знал об этом. Значит, дело в другом. Разобралась, да не в мою пользу. А может, что-нибудь другое.

–Почему бездельничаете?– попался я на глаза Демидченко.

–Через час на вахту заступаю.

–Так это ж через целый час. За это время можно уйму вещей сделать. Ступайте и помогите Сугако.

–Есть пойти помочь Сугако.

Я стараюсь изо всех сил не давать командиру ни малейшего повода для придирок. И все-таки, несмотря на мои старания, это не всегда получалось. «Да, брат, невеселая у тебя история, Нагорный. Трудно, а делать нечего, надо нести нелегкую службу, а сейчас вот помогать Сугако».

Недалеко от поста, на северо-западном склоне горы, я отыскал Лефера. Он, собирая хворост, спустился в выемку, заросшую кустарником, нагнулся и поднял какой-то предмет.

–Что нашел, Лефер?– спросил я его, остановившись на краю выемки в скале.

–Да вот кто-то ножик потерял.

А ну покажи,– я подошел к Сугако, взял у него перочинный нож, на рукоятке которого были нацарапаны две буквы «М. X.»– «Марина Хрусталева!»– мелькнула у меня мысль. Это же то самое место, где я встретил ее первый раз».– Да, какая-то раззява потеряла. Это, может быть, еще до нашего приезда на эту гору.

–Ты что, Николушка, если бы это было так, он давно бы поржавел,– резонно возразил Лефер.– А этот, смотри, совсем как только что из кармана.

–Пожалуй, ты прав,– не стал я разубеждать Лефера и наводить его на другие мысли.– А если бы я попросил, ты бы отдал его мне?

–Да бери, мне что, жалко?

–А где именно ты нашел его?

–Да вот здесь,– указал Сугако место рядом с нагроможденными плоскими камнями.

Я внимательно осмотрел это место, но ничего подозрительного так и не заметил. Спрятав нож в карман, я сказал Леферу:

–Командир приказал помочь тебе.

–Что помогать? Тут одному делать нечего.

–Я так и сказал командиру, но он настоял на своем.

–Чудно. По-моему он придирается к тебе. В чем-то, значит, ты ему помеха.

Даже Сугако понимает, что Демидченко преследует меня. Несмотря на то, что работы у Лефера было немного, я помог ему собрать хворост и начистить картофеля.

–Да посиди ты, отдохни,– советовал мне Лефер.

–Нельзя. Надо выполнять приказ командира.

–А если этот приказ неправильный?

–Ты понимаешь, Лефер, я тоже думаю, что меня можно было и не отсылать к тебе на помощь. Работы у тебя действительно немного, и ты бы справился с ней запросто.

–Еще бы.

–Но дело в другом. Все мы люди, в том числе и сам командир. Люди мы разные и по-разному думаем, по-разному оцениваем иногда одну и ту же вещь. Представляешь, что было бы, если бы все вопросы, особенно в боевой обстановке, решались, кто как их погашает. Полная неразбериха.

–Ну а если командир неправ, как вот с тобой?

Выполни приказ, а потом можешь обжаловать его перед вышестоящим командиром. Но какой смысл жаловаться по мелочным вопросам, таким, скажем, как у меня? Мелочь она и есть мелочь, не стоящая того, чтобы из-за нее отрывать от важного дела других командиров. Да не все эту мелочь и поймут, даже если человеку бывает другой раз и обидно. Ну что мне стоило помочь тебе собрать хворост и начистить картофеля? Сделал свое дело и разговаривай теперь с тобою в полное удовольствие. А поступи я иначе? На вечерней поверке командир обязательно спросит: «Краснофлотец Нагорный, выполнили ли вы мой приказ? Помогли ли вы своему товарищу?»

–А я бы сказал, что помог,– прервал меня Сугако.

–Я знаю, Лефер, ты добрый человек. Но у меня вот тут,– и я показал на свою грудь,– сидит несговорчивая сударыня-совесть. Как мне сладить с ней? Нет, уж лучше я сделаю так, как приказал командир.

–Хорошо, если бы все так делали.

–Тут я с тобой, Леферушка, полностью согласен и, даже скажу тебе больше, буду делать все так, чтобы было по справедливости.

–Николушка,– и Сугако оглянулся вокруг,– а ты веришь в бога?

–Ты спрашивал об этом еще кого-нибудь?

–Не, только тебя. Уж очень душевно ты говоришь, как в нашем молитвенном доме просвитер.

Я улыбнулся, но так, чтобы не обидеть Сугако. Это же надо, сравнить комсомольца с пресвитером. В памяти всплыла картина раннего утра на озере, куда я еще подростком любил ходить. В километре от нашего дома, над озером– туман. Слышно, как кричит дергач. Я тихонько вставляю весла в уключины и плыву вдоль зарослей камыша. Стоит только неосторожно всплеснуть веслом или стукнуть им по уключине– и очарование покоя нарушится: поднимется крик уток, начнется хлопанье крыльев, потревожится все озеро. Вот так и с Лефером. Одно неосторожное с моей стороны слово, и человек может замкнуться. А как это хорошо наблюдать, как раскрывается душа человека, говорит в нем все лучшее. Не часто это можно видеть, и не перед каждым она открывается.

–Только,– спохватился Сугако,– ты уж никому об этом.

–Можешь быть спокойным, Лефер. Я умею уважать чувства людей. А насчет веры в бога мы с тобою еще поговорим и не раз. Как, согласен?

–С тобою согласен.

Меня это «с тобою» несколько удивило. Выходит, Лефер готов говорить на эту тему, но не с каждым. Оказывается, нужна еще и вера в человека.

Пора сменять Лученка. Когда я подошел к рации, Михась молча показал мне радиограмму. Текст ее был предельно кратким: «Командируйте штаб дивизиона краснофлотца Нагорного тчк Политрук Есюков тчк».

–Это еще за какие грехи, Михась?– спросил я Лученка, надеясь, что ему что-нибудь известно.– Неужели опять Звягинцев?

–Или Демидченко. Но это лишь предположение,– добавил он после небольшой паузы.– Ты только не говори ему, пожалуйста, что я показывал тебе радиограмму. Хватит нам разных переживаний и без этого.

Я вернул Лученку радиограмму и приготовился к разговору с Демидченко. Но он, к моему удивлению, молчал до следующего дня и лишь после сдачи вахты вызвал меня и спросил:

–Это что у тебя за дела с политруком Есюковым?

–Какие дела?

–Так уж и не знаешь?

–Да о чем вы, товарищ старшина второй статьи?

–Ты же читал радиограмму?

–Вы какие-то загадки задаете.

–Ты что, не знаешь зачем тебя вызывает в штаб политрук?

–Откуда же мне знать? Я– рядовой краснофлотец, и если кто и вызывает, то, верно, для какой-нибудь взбучки.

–Темнишь, Нагорный. Ну да дело твое,– после этого Демидченко сделался строгим и добавил:– Получена радиограмма за подписью политрука Есюкова. Вы должны явиться в штаб дивизиона.

–Сейчас?

–Это дело ваше. Можете хоть сейчас.

Чтобы не дать повода для придирки, я принял стойку «смирно», приложил правую руку к бескозырке и по-военному ответил:

–Есть явиться в штаб дивизиона. Разрешите идти?

–Идите.

Я повернулся и ушел. Сборы были недолгими. Спускаясь вниз, я подумал: «Забегу хоть на минутку. Это же по пути». Маринка была в палисаднике и готовилась к очередным экзаменам.

–Здравствуй, Маринка.

–Здравствуйте.

Что случилось? Почему у нее такой строгий взгляд? Почему она ответила не «здравствуй», а «здравствуйте».

–Ясно,– сказал я.

–Что ясно?

–Ясно, что разобралась,– ответил я и подумал.– «Может быть», которое она тогда сказала, это еще не «да».

–Знаете что, Николай Васильевич,– уже и «Николай Васильевич». И откуда только узнала мое отчество? Я же ей, хорошо помню, этого не говорил.– Я презираю предателей.

–Маринка, опомнись, что ты говоришь?

–О человеке судят не по словам, а по его делам.

–Верно. Так за что же ты меня презираешь?

–Сами знаете. Память у вас, я полагаю, еще сохранилась.

–Это все, что ты можешь мне сказать?

–Все.

–Немного. Ну что ж, как говорят, и на том спасибо,– я извлек из кармана перочинный нож с нацарапанными буквами «М. X.» и положил его на стол, перед лицом Маринки.– Твой, что ли?

–Мой. Откуда он у вас?

–Прошлый раз ты мне запретила даже упоминать о некоторых вещах. Эх, Маринка, Маринка, разобралась-таки, да, вижу, не так, как надо. Когда-нибудь ты поймешь, что незаслуженно обидела человека, для которого... э, да что теперь говорить об этом. Прощай.

Выходя из двора Хрусталевых, я скользнул взглядом по окнам, и мне показалось, что от одного из них отшатнулась Анна Алексеевна. Смотрела на нас, но выйти не решилась. Что же произошло, что случилось? Вот уж поистине, одна беда не ходит рядом. Мало служебных неурядиц, так нужно было случиться еще и этому. Ну предположим, что разобралась и поняла, что не любит. Так можно же обойтись с человеком просто, сказать: «Ты извини, Коля, но я тебя не люблю». И все. Трудно было бы мне, но пережил бы как-нибудь. Ведь не один же я такой неудачник. Но зачем ей понадобилось говорить такие обидные слова: «Я презираю предателей». Прав был политрук, когда говорил: «Невезучий ты какой-то». Невезучий и есть.

Невеселые думы роились в моей голове, когда я шел в Севастополь. В штаб дивизиона я пришел перед полуднем. Приняв мой доклад о прибытии, политрук попросил меня подождать, пока он не закончит беседу с политработниками батарей дивизиона. Через полчаса он пригласил меня к себе и сказал:

–Ну как, очистили траншею?

–Крепкий оказался орешек. Но мы нашли новый способ, и теперь дела, кажется, пойдут быстрее,– я рассказал о том, как Танчук вначале был в числе отстающих, а потом, применив взрывной метод, стал не только передовиком, но фактически оказался единственным исполнителем работ по очистке траншеи.

–Вы хоть догадались поздравить человека с такой хорошей инициативой?

–А как же. Выпустили специальный номер боевого листка. Парень даже попросил, чтобы этот боевой листок мы отдали потом ему. Хочет послать домой.

–Это хорошо. А как вы смотрите на то, чтобы написать об этом в газету «Советский черноморец»?

–Не думали об этом.

–А вы подумайте. Кончите свое дело и опишите. Это будет хорошим примером для других.

–Постараемся.

–Ну а теперь другой вопрос,– политрук открыл ящик стола и достал из него журнал.– Когда, вы говорите, было дежурство, на котором вы не приняли радиограмму из штаба полка?

Вот оно, оказывается, в чем дело. Значит, ради этого политрук вызвал меня к себе. Что же он мог выяснить? Если радиограмма была и я ее не принял, то наказывать меня еще строже вроде бы уже поздно. Как-никак с того времени прошло уже почти три месяца.

–Двадцать первого февраля,– эту дату я буду помнить долго.

–Двадцать первого февраля,– сказал про себя политрук.– В котором часу вы заступили тогда на вахту?

–В восемнадцать ноль-ноль, как сейчас помню.

–В восемнадцать ноль-ноль,– снова повторил мои слова политрук.– А сменились когда?

–В двадцать четыре ноль-ноль.

–В двадцать четыре ноль-ноль,– политрук перелистывал страницы нашего вахтенного журнала.– Кто сменил тогда вас?

–Краснофлотец Веденеев.

–А приняли вахту от кого?

–От старшины второй статьи Демидченко.

–Вашего командира?

–Так точно.

–Рабочая волна, на которой работала ваша рация, менялась на вашем дежурстве?

–Нет. По боевому расписанию, мы переходили на новую рабочую волну только с двадцати четырех ноль-ноль.

–Другими словами, на новой рабочей волне начал дежурить ваш сменщик Веденеев?

–Так точно, краснофлотец Веденеев.

–Это ваш товарищ?

–Дружок, товарищ политрук,– улыбнулся я.

–Дружок,– интересная манера у политрука часто повторять слова собеседника.– А теперь посмотрите в вахтенный журнал и скажите, все ли записано в нем так, как было?

Я перелистал журнал и проверил свои записи во время дежурства двадцать первого февраля. Ничего в них нового не было. Все было так, как и тогда, когда разбирали причины моего проступка.

–Никаких исправлений нет,– ответил я, возвращая журнал.

–А в котором часу была передана радиограмма, которую вы не приняли?

–Из штаба полка сообщили, что как будто ее передали нам в двадцать три часа сорок пять минут.

–То есть за пятнадцать минут до окончания вашей смены?

–Да, за четверть часа до окончания вахты.

–За четверть часа,– снова повторил политрук и достал из ящика второй журнал.

Некоторое время он смотрел в открытое окно, как будто вспоминая что-то, а потом открыл журнал в том месте, которое было заложено закладкой, и протянул его мне.

–Это вахтенный журнал полковой радиостанции. Прочитайте радиограмму, переданную на вашем дежурстве в штаб дивизиона.

Я прочитал время, указанное в журнале против текста этой радиограммы. Сомнений не оставалось никаких. В двадцать три часа сорок пять минут меня начала вызывать полковая радиостанция. Пять раз вызывала, а я не отвечал. Рация нашего дивизиона ответила на вызов лишь в три минуты первого, когда на вахту заступил Веденеев.

–Ну что вы скажете на это?– спросил политрук, наблюдавший за моей реакцией.

–Ума не приложу,– ответил я.– Факты говорят, что меня вызывали, а я не отвечал.

–И какой же следует из этого вывод?

–Вывод один– краснофлотец Нагорный спал, за что и наказан пятью сутками гауптвахты.

–Не только,– возразил политрук.– Не только пятью сутками гауптвахты, но и лишением командирского звания, которое вам собирались присвоить. Вот такой же вывод сделали и все остальные, кто изучал причины вашего проступка. Ну а сами вы как можете объяснить это загадочное происшествие?

–Может, неисправность полкового  радиопередатчика,– несмело предположил я.

–Исключается, так как эта радиограмма адресовалась всем радиостанциям дивизионов и приняли ее все, за исключением вашей рации.

–А может такое быть, товарищ политрук, что человек все-таки спал, а ему кажется, что нет.

–Это уже из области медицины. Я же– исследователь фактов и причин, которые вызвали их,– политрук немного помолчал, а потом добавил:– Пусть вас не смущает то, что вам непонятно. В этом деле не смогли разобраться не только вы, но к сожалению, и лица рангом посолиднев. Прочитайте в вахтенном журнале полковой радиостанции текст радиограммы, переданной за десять минут до вашего дежурства.

Я вновь открыл журнал на странице с заложенной закладкой. Двадцать первого февраля в семнадцать часов пятьдесят минут полковая радиостанция передала нам радиограмму с предложением перейти на новую рабочую волну. Не в двадцать четыре часа, как предписывалось боевым расписанием, а именно в восемнадцать ноль-ноль. Рация нашего дивизиона подтвердила факт приема этой радиограммы. Только после того, как я второй раз прочитал эти записи, до меня дошел смысл происшедшего.

–А теперь,– сказал политрук,– возьмите свой вахтенный журнал и поищите запись о приеме этой радиограммы.

Я уже начинал понимать причину этого странного, как мне казалось вначале, происшествия, но все еще надеялся на то, что все это не более чем недоразумение. Нет, в вахтенном журнале никаких записей о приеме радиограммы с предложением перейти на новую рабочую волну не было.

–Это значит...

–Это значит,– перебил меня политрук,– что Демидченко, по-видимому, куда-то очень торопился и впопыхах забыл зарегистрировать в журнале принятую радиограмму. А потом уже не хватило духу в этом признаться. Если бы Демидченко не подтвердил факт приема радиограммы, посланной полковой радиостанцией, все это легко и быстро выяснилось бы. Началось бы повторение, дублирование до тех пор, пока не получили бы ответа. Но Демидченко подтвердил, и все успокоились. Вы же, не зная о принятой радиограмме, продолжали вести прием на старой волне и, конечно, не могли слышать позывных полковой радиостанции.

–Но неужели же старшина второй статьи знал обо всем этом и потом никому но сказал ни слова?

–Сейчас совершенно ясно, что знал и молчал. Молчит и до сих пор. Становится понятным и то, почему он так зло обрушился на вас после истории со Звягинцевым.

Вот оно, значит, в чем дело. Теперь я понял, что Демидченко просто трус. И, как всякий трус, готов на любую подлость. Трусость и подлость – неразлучные сестры. Одна следует за другой, как тень. Все начинается с малого. Боязнь осуждения и наказания за ошибку заставляет труса изворачиваться, лгать. Вовремя неисправленная ошибка может повлечь за собою серьезные последствия, а значит, и угрозу строгого наказания. И если случай дает трусу право выбора – взять вину на себя или переложить ее на плечи другого человека, он, не колеблясь, совершает подлость. Так в сущности произошло и в истории с радиограммой. Демидченко впопыхах забыл зарегистрировать ее в вахтенном журнале. А потом у него не хватило духу признаться в этом. Обстоятельства сложились так, что Демидченко ни в чем даже не заподозрили. Вина же за все случившееся легла только на меня. И, казалось бы, делу конец. Но Демидченко чувствовал, что когда-нибудь все это может всплыть на поверхность. И для него будет лучше, если нас разъединят. Тогда ни ему до меня, ни мне до него не будет никакого дела. Поэтому-то он в самом начале так настойчиво добивался, чтобы в его отделение меня не зачисляли. А когда это ему не удалось, начал провоцировать меня на необдуманные действия. Цель одна: опорочить, а потом отправить меня в штаб дивизиона. На пост присылают замену, и Демидченко, таким образом, раз и навсегда расходится со мною.

–А ведь когда-то даже в товарищи напрашивался.

–Я надеюсь, вы понимаете, что было бы преждевременно говорить об этом своим товарищам, а тем более самому Демидченко. Всякие разговоры о поступке командира поста неизбежно сказались бы на моральном состоянии личного состава отделения, отразились бы на боевой подготовке воинов. Поэтому о нашей беседе вы не говорите никому. Мы сами примем соответствующие меры. Кстати, вы ознакомились с приказом командира дивизиона о вынесении вам благодарности за ценную инициативу по укреплению позиции вашего поста?

–Нет.

–Я так и знал. Демидченко скрыл от вас этот приказ.

–Товарищ политрук, если и выносить кому-либо благодарность за это дело, то в первую очередь краснофлотцам Тапчуку и Сугако.

–Мы не останемся в долгу и перед этими воинами. Но первая инициатива принадлежит вам? Или комсорг Лученок, направивший рапорт с ходатайством о вынесении вам благодарности, неправильно информировал командование?

–Да нет, вроде бы правильно. Только решали мы вместе.

–Ну а теперь, я думаю, это не будет для вас большим секретом, мы обратимся к командованию с ходатайством о присвоении вам воинского звания, которым вас обошли в свое время из-за этой неприглядной истории.

–Спасибо, товарищ политрук. Я постараюсь оправдать ваше доверие.

–Благодарить меня пока еще рано. Постарайтесь не давать Демидченко поводов для придирок.

–Да...

–Знаю, знаю, что стали благоразумнее. И все-таки. Желаю вам успехов.

В радиорубке штаба дивизиона, куда я зашел перед своим отъездом в Балаклаву, все было по-прежнему. Олег Веденеев, по-видимому, готовился заступать на вахту. Увидев меня, он посмотрел на часы и сказал дежурившему радисту:

–Хотел сменить тебя раньше, да, видишь, приехал мой дружок. Пошли, Коля,– и он повел меня в свою казарму.

По дороге Олег рассказал мне, что к ним приходил в радиорубку политрук и взял с собою вахтенный журнал. «Командир взвода волнуется, да и мы тоже. Вроде ничего такого не было. Ну а там, поди знай, что могло случиться. Поговаривают, неспокойно у нас на границах. Того и гляди, может случиться какая-нибудь заваруха. Недавно запеленговали чужую рацию. И где бы, ты думал, она оказалась? Почти рядом с вашим постом. Такие, брат, дела».