Текст книги "Тайны древних руин"

Автор книги: Тихон Пантюшенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Я вспомнил напуганного Лученка, когда он услышал немецкую речь в эфире. Черт его знает, может, это она и была. А мы решили, что рация работала в нейтральных водах.

–Может, все это нервы?– спросил Олег. Я понял, что этот вопрос был задан не столько для меня, сколько для того, чтобы успокоить самого себя.– К лешему их. Пошли к ребятам.

Около казармы под акациями собралась толпа краснофлотцев из персонала обслуживания штаба дивизиона. Кто-то читал письмо, и это чтение буквально через каждые полминуты прерывалось взрывами общего смеха.

– «По вашему почерку нетрудно определить,– читал Ваня Брендев, балагур и весельчак,– что вы человек общительный и любите поговорить не только в свободное время, но и в строю, за что боцман поощряет вас одним, а то и двумя нарядами вне очереди».

–Да, паря,– прервал Брендева Олег,– быстрее поднимай якорь и отдавай концы. С этой девчонкой к теще на блины не попадешь.

–Так это ж еще не все. Слушай, что она дальше пишет: «Кроме того, я очень ревнива. И если бы узнала, что вы ушли в далекое плавание и в каком-нибудь Сан-Пабло пытались ухаживать за молодой креолкой, я бы так разошлась, что меня не успокоил бы ни ваш грозный боцман, ни даже сам командующий Черноморским флотом».

–Ну дает!

–Откуда ты ее знаешь?– спросил Олег.

Да не знаю я ее совсем. Маманя прислала мне посылку. Ну и завернула там кое-что в газету. А в ней фото физкультурниц-студенток из Минска. Вот я и решил познакомиться. Ну и... познакомился.

–Ну, Коля, мне пора на вахту. Пошли, проведу немного, если хочешь.

Мы ушли, а в толпе ребят еще долго слышался смех, прерываемый репликами острословов.

Возвращался я в Балаклаву на попутной грузовой автомашине. Сегодня по-настоящему жарко. От земли поднимался вверх нагретый воздух, и от этого горизонт переливался, теряя свои строгие очертания. Мне казалось, что в кузове автомобиля не будет так жарко. Но потоки воздуха были так накалены каменистой почвой, что ощущение жары оставалось даже при сравнительно большой скорости машины. Казалось, что там, на турецком берегу, были установлены исполинские вагранки, из которых непрерывно подавался сюда нагретый воздух. Сейчас бы махнуть с Маринкой куда-нибудь на прибережный островок. Ну хотя бы на ту скалу, которую она показывала мне в ту лунную ночь. Она рассказывала бы мне о Менатре, а я бы смотрел в ее глаза и слушал. Рядом ласково плещется море и слышится голос Маринки. Солнце, бескрайнее море и Маринка. Как же я люблю ее. Я почти физически ощущаю тоску от сознания того, что произошло что-то непоправимое. Если бы она была совсем равнодушной ко мне, то, наверное, не сказала бы тогда: «Я еще не знаю». Да и не согласилась бы бежать со мною от своих подруг. Сейчас остановлюсь возле дома Хрусталевых, зайду к ним и скажу: «Маринка, я больше так не могу. Если мне не на что надеяться, то так и скажи». Что я мелю? Да разве ж она не сказала? Да еще как: «Я презираю предателей». Метрах в пятидесяти от дома Хрусталевых я забарабанил руками по крыше водительской кабины, давая знать шоферу, что мой маршрут подошел к концу. Зайти к Маринке? Нет, нельзя. Этим я унизил бы не только себя, но и ее.

Вернувшись на пост, я доложил командиру о своем прибытии. Видя мое подавленное настроение, Демидченко спросил:

–Что-нибудь неприятное?

–Чего-чего, а этого добра у меня всегда навалом.

–А что же все-таки случилось?

Как ему ответить на этот вопрос. Рассказывать о своей размолвке с Маринкой я не могу. Не могу сообщить ему и о содержании разговора с политруком. А отвечать как-то надо.

–Опять расспрашивали о случае со Звягинцевым. Может, он написал куда?

–Почему ты говоришь «расспрашивали»? Разве, кроме политрука еще кто-нибудь был?

–Был еще какой-то военный.

–А кто он?

–Откуда же мне знать, кто он? Задавал вопросы не я, а он. Может, это был военный прокурор или его помощник.

Как ни старался Демидченко скрыть свою реакцию на мое «сообщение», это ему не удалось, выдали знакомые мне сузившиеся зрачки и побелевшие пятна на шее и щеках.

–Да, дело твое дрянь. И чего ты так взбеленился тогда, никак не пойму.

«Понимаешь ты, Вася, все понимаешь. Теперь это я уже точно знаю. Раньше только никак не мог догадаться, в чем дело. И, пожалуй, не догадался бы ни я, ни кто другой. Спасибо политруку. Раскусил-таки тебя, довел до точки. Вот кто настоящий коммунист. За таким пойдешь в огонь и в воду»,– думал я.

–А может, тебе попроситься в другое подразделение? Чего молчишь?

–В какое подразделение? – не сразу дошел до меня смысл сказанного.

–В любое подразделение. Как думаешь? Могу помочь.

Это, пожалуй, единственное, в чем он действительно готов мне помочь. Правда, я, как и он, знаем, что это за помощь. Различие состоит лишь в том, что он все еще надеется ввести меня в заблуждение.

–Какая разница, где служить?

–А может, ты темнишь? – вдруг усомнился Демидченко.

–Что темнишь?

–Да нет. Это я в шутку. Ну давай, служи, брат, и дальше.

Только теперь я вспомнил, что еще не обедал.

–Што будзеш есци?– спросил меня Лученок, дежуривший сегодня по кухне.

–Можно подумать, что у тебя ресторан и ты можешь предложить блюда на выбор.

–Рэстаран не рэстаран, але штосьци ёсць.

–Я так проголодался, что съем все, что дашь.

Тады пайшли. Ты чаго таки смутны?

–Михась, тебе я могу рассказать. Кстати, я рассчитываю и на твою помощь.

–Гавары. Змагу, абавязкова дапамажу.

Я рассказал Лученку о своей размолвке с Маринкой.

–Што, так и не сказала, у чым справа?

–Как же, жди, так тебе она и скажет. Знаешь, какая она гордая?

–Ништо, Микола. Не гаруй. Заутра усё высветлицца. Запытаю Лиду. А яна, я упэвнен, ведае што да чаго.

После обеда я решил навестить орлят. Собственно, не навестить, а только полюбоваться ими из своего укрытия. А полюбоваться есть чем. Орлята выросли и мало чем отличаются от своих родителей. У взрослых птиц голова буровато-охристая, словно покрытая загаром, клюв с налетом желтизны, будто пронизан лучами солнца. У молодых пернатых и голова и клюв черноватые. К этим царственно-величественным птицам совсем не подходит обидное прозвище «желторотые». Зорко смотрят по сторонам молодые орлы. Они теперь часто забираются на край своего огромного гнезда и по очереди тренируют мускулатуру широких крыльев. Тот, который ближе ко мне, взмахнул ими один, второй раз. Кажется, еще взмах, и орленок ринется в свою родную стихию. Но нет, еще не решается взлетать. Он, как авиатехник, проверяющий состояние машины. Заведет двигатель и потом постепенно переводит его на самые высокие режимы работы. Проверит, убедится, что все в порядке, и выключит. Сейчас орлята, кажется, решились на самые сложные элементы физической зарядки. Звуки от взмахов мощными крыльями отражаются от скалы и эхом уходят к взморью. Оттуда родители приносят им пищу. Маринка рассказывала, что орланы-белохвосты очень любят охотиться за рыбой. Парят над морем, высматривают добычу. Стоит какой-нибудь рыбине приблизиться к поверхности воды, как орел камнем устремляется вниз, подчерпывает жертву лапами и уносит ее в горы. Охотится орел и за водоплавающей птицей, сурками, зайцами. Со стороны гор показался старый орел. Он подлетел к гнезду, уселся на толстых сучьях и, удерживая крючковатыми когтями какого-то грызуна, скорее всего сурка, начал разрывать его тельце. Вспоров острым клювом брюшко зверька, хищник оторвал часть добычи и неторопливо протянул ее одному из птенцов. Следующая порция досталась другому орленку. Для подрастающих орлят этого, конечно, мало. Чтобы утолить их голод, к гнезду спешит со стороны моря орлица. Растут орлята. По всему видно, что они скоро, очень скоро станут на крыло, и тогда высоко в небе появится еще одна пара красивых птиц.

15

Расчистка траншеи шла теперь полным ходом.

В процессе освоения взрывного метода работы выяснилось, что лом и кирка помогают не только делать углубления для взрывчатки, но и сохранять форму слепков траншеи, готовых блоков для любых сооружений. У нас произошло даже разделение труда. В группе сигнальщиков Сугако и Музыченко поочередно выдалбливали поперечные и продольные краевые щели в породе– именно это помогало сохранять форму блоков. Танчук готовил взрывчатку, закладывал ее в углубление и производил взрыв. В группе радистов командир назначил было взрывником Звягинцева. Но из этого вышел один конфуз. Лев Яковлевич, как только узнал об этом распоряжении, достал из своей сумки удостоверение, положил его на стол в радиорубке и, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил:

–Это что? Если вы думаете, что просто бумажка, то ошибаетесь. Чтоб получить это удостоверение, надо пройти специальные курсы. А ну, если что случиться? Вопрос первый: «Кто взрывал?»– «Звягинцев». Вопрос второй: «Где удостоверение?»– «Нету». Вопрос третий: «Кто разрешил?»– «Командир». Вопросов больше нет. Все ясно. Ты этого хочешь, командир, да? Но тогда не говори, что Танчук оказался гадом и не предупредил тебя.

У Льва Яковлевича своеобразная манера доказывать свою правоту. Короткие вопросы и еще более лаконичные ответы на них. Вопросы следуют один за другим, и после того, как абсурдность позиции собеседника становится очевидной, следует заключительная фраза: вопросов больше нет и так, мол, все ясно. Демидченко не любит Танчука не столько за то, что тот позволяет себе возражать командиру, сколько за то, что Лев Яковлевич в своих вопросах и ответах обнажает ограниченность его. Если бы речь шла только о правоте, еще куда ни шло. Показать, что ты благосклонно относишься к одному человеку и неприязненно к другому, в этом иногда кроется весь смысл принимаемого решения. Но если тебе говорят, что дело не в пристрастии, а что ты просто дурак, тут шутки в сторону.

–Ишь ты, умник какой  выискался. Сам все хочешь. Боишься, а вдруг Семен переплюнет?

–Чудак человек,– незлобиво ответил Лев Яковлевич,– По мне, командуй, как хочешь. Но я, между прочим, о тебе же и беспокоюсь.

–Ладно, Семен, не унывай,– сказал Демидченко, словно разговор вел не с Танчуком, а со Звягинцевым.

Лев Яковлевич сохранил за собою единоличное право взрывника. Он легко справлялся с работой как на северном, так и на южном участках траншеи. Пройдена уже половина пути. Сегодня на северном конце траншеи подготовку для взрывов вел я. Собственно, теперь уже не на северном, а северо-восточном, так как с этого конца уже было очищено метров пятнадцать траншеи. Примерно  столько же прошли и сигнальщики.

Я не помню ни одного случая, чтобы во время подготовки к взрыву Лев Яковлевич не сделал бы мне какого-либо замечания. Вот и сейчас он подошел и наставительным тоном сказал:

–Ты, Нагорный, обижайся не обижайся, но я скажу тебе так: может, в другом каком деле ты и разбираешься, но в подрывном нет. Ну кто же так делает? Углубление для взрывчатки должно быть строго посредине. Иначе что выходит?

Танчук, отстранив меня, начал тщательно измерять расстояние от краев углубления до стенок траншеи.– Сколько?

–Ну пятнадцать сантиметров.

–А здесь?

–Семнадцать.

–Так что ж ты хочешь?

–Как будто разница в два сантиметра– большое дело?

–В подрывном деле– большое,– ответил Танчук.

Я, хотя и не специалист по взрывному делу, но думаю, что два сантиметра в нашем деле не играют большой роли и что Лев Яковлевич, если и говорит об этом, то лишь для того, чтобы подчеркнуть исключительность своего положения. С другой стороны, Танчук прав в том отношении, что подрывное дело требует большой четкости в работе. А четкость и точность– неразлучные сестры. Допускается в чем-либо неточность, утрачивается вместе с нею и четкость. А там, гляди, появляются и ошибки. А они, ох, как дорого обходятся саперу. Недаром говорят, что сапер ошибается только раз в жизни. Танчук, казалось, прочитал мои мысли:

–Вот теперь ты, я вижу, понял. А теперь жми в укрытие.

Прогрохотал взрыв. Раскатистое эхо долго плутало в горах, пока не улеглось вместе с поднятым облаком пыли. Но еще до того из радиорубки выскочил, как ошпаренный, Звягинцев и заорал благим матом:

–Ты что, мать твою...

Что там могло произойти? Ведь взрывы были и раньше, но тогда Семен не реагировал на них. Я побежал в радиорубку. В ней стояло густое облако пыли, за которым рассмотреть что-либо было невозможно. Вернулся Звягинцев, но уже с Демидченко.

–Вот, командир, что делается.

–Что случилось?– спросил Демидченко.

–Сижу за столом, при исполнении служебных обязанностей, значит. Вдруг как бабахнет,– Звягинцев показал на восточную стену радиорубки,– и камни.

Когда пыль немного улеглась, мы увидели в стене зияющую дыру. Подошли ближе. Не верилось в то, что обнаружилось. В стене зияла не просто дыра, а настоящая амбразура. Толщина стены в этом месте составляла не менее полутора метра.

–Вот это да!– восхищенно заметил Танчук.

–Видел, командир? Дырке обрадовался. А то, что человека чуть не угробил, его не интересует.

–Ну кто мог знать, что тут такое инженерное устройство?– оправдывался Танчук.

То, что все обошлось благополучно, хорошо. Но то, что мы не произвели тщательных измерений и не определили, на каком расстоянии от стен радиорубки проходит траншея, это, конечно, серьезный просчет. Я высказал на этот счет свои соображения и предложил провести геодезическое исследование.

–Чего-чего?– спросил Звягинцев.

–Ну план, значит, составить.

–Командир, скажи ты им.

–Ты хоть понимаешь, что ото за дырка?– спросил Семена Танчук.– Да поставь сюда пулемет, и гора станет неприступной.

–Это ж для кого станет неприступной?– спросил Демидченко.

–Как для кого? Для противника, конечно.

–Для какого противника?

–Ну хоть бы для немца, скажем.

У Демидченко сузились зрачки и даже чуть побелели пятна на шее. Обычно это признаки гнева или ненависти. Сейчас же они выражали совсем другое. Мне вспомнилось, как однажды, еще до военной службы, я гладил кошку. Прижмурив глаза, она мурлыкала, и, казалось, в ту минуту ничто не могло потревожить ее. Шурша крыльями, прилетела стайка воробьев и метрах в десяти от меня уселась на заборе. Кошка приоткрыла глаза. В ее позе ничего не изменилось. Но зрачки начали суживаться, и я почувствовал, как в мое бедро, на котором сидела кошка, иголочками начали вонзаться когти животного. Это были признаки ощущения близости жертвы.

–Для немца, значит,– повторил  Демидченко.– А вы что же, краснофлотец Танчук, считаете, что на дружбу с Германией можно плевать?

–Ты, командир, брось эти штучки. Меня нечего брать на мушку.

–Мы, значит, заботимся об укреплении дружественных связей с Германией, а Танчук наоборот. Так?

–Нет, не так.

–А как же тогда понимать ваши слова?

–Сказал бы я тебе, командир, да людей много.

–Нечем, значит, крыть?

–Почему нечем?

–Да потому, что, во-первых, у нас с Германией договор, а во-вторых, мы никого не собираемся пускать на свою территорию.

–Товарищ старшина второй статьи, высокая боевая готовность подразделения – это не значит, что кто-то собирается пускать врага на свою территорию.

–А вот Танчук собирается.

–Факт,– поддержал командира Звягинцев.– Мало того, что чуть не угробил своего товарища, да еще и сеет среди населения панику.

–Ты что мелешь? Какую панику?

–Думаешь никто не слышит твоих взрывов?– неунимался Семен.– Думаешь, никто не видит, что делается на нашей горе?

Краснофлотец Звягинцев прав. Взрывы прекратить,– приказал Демидченко.– А если у кого много жеребячьей силы, тот может упражняться ломом и киркой. Против этого возражений нет. А насчет такого мы еще поговорим где надо.

Я иногда думаю, откуда у человека появляется такая накипь? Когда, на каком этапе жизни происходит у него надлом? Неужели ущербность в характере Демидченко появилась в тот момент, когда он смалодушничал, не признался в том, что забыл зарегистрировать принятую им радиограмму? Вряд ли. К тому времени его духовный мир уже зарос чертополохом. Вспомнилось, как в школе радиотелеграфистов один курсант спросил: «Вася, ну что ты все время копаешься, как жук в навозе?» Демидченко ничего тогда не ответил, но через некоторое время выяснилось, что этого он не забыл. Узнал о предстоящей учебной тревоге и перед отбоем насыпал в ботинки обидчика мелких острых камней. Курсант опоздал в строй и получил за это замечание. Позднее он все же узнал, что эта штука– дело рук Демидченко: «А ты, оказывается, пакостный человек. Повадки у тебя, Вася, как у хорька». Тогда я не придал этому случаю значения, а вот теперь почему-то вспомнил о нем. Дурные поступки, что падающие камни, увлекающие за собою мелкие куски горной породы. Осудительный поступок оправдать нельзя. Всякая попытка добиться этого приводит к осыпанию в характере человека, а иногда и к настоящему обвалу.

Чтобы не вызывать дальнейшего озлобления у Демидченко и не давать повода для новых придирок, я взял лом и начал очищать стены амбразуры от остатков наносной горной породы. Нижняя часть отверстия в стене представляла собою строго горизонтальную поверхность, верхняя же была скошена вниз. На нижнюю можно теперь класть вещи, как на подоконник.

–Приведите в порядок и радиорубку,– приказал мне командир.

Я молча собрал и вынес за бруствер камни, подмел пол и протер ветошью стол и радиостанцию. За это время Танчук обмерил всю нашу позицию, включая рубку и траншею.

–Где амбразура, там толщина стены полтора метра. В других местах– пять, а то и десять метров. Неочищенной траншеи осталось совсем немного. За недельку, смотри, и управились бы,– сообщил Лев Яковлевич.– Может, очистим, командир, а?

–Хватит и того, что сделали. Теперь все сороки знают о нас. Маскировка называется.

Танчук окинул молчаливым взглядом неочищенную часть траншеи и, махнув рукой, пошел в сторону кухни. Бесполезно, мол, говорить теперь об этом. Сколько же дней понадобиться, чтобы закончить работу вручную? С помощью взрывов– около недели, а так не менее месяца.

16

В первых числах июня был отозван в штаб дивизиона Демидченко, а дня через три вызвали и меня. Главный старшина Литвин, которому я доложил о своем прибытии, посмотрел на меня так, словно видел впервые, и сказал:

–Вы хотя знаете, зачем вас вызвали в штаб?

–Меня, товарищ главный старшина, если кто из начальства и вызывает, то лишь по одному делу, очередную взбучку давать.

–Невезучий, значит?

–Точно.

–Да нет, я бы этого не сказал. Веденеев! – обратился командир взвода к Олегу.– Постройте взвод.

–Есть построить взвод! – подмигнул мне Олег. Это значит, что он что-то знает, но раскрывать секрет пока не собирается.

–Станьте в строй и вы, товарищ Нагорный,– приказал старшина, когда взвод был построен.

Олег, стоявший рядом со мною, незаметно толкнул меня в бок и шепнул:

–Поздравляю!

–Смирно!– скомандовал главный старшина.– Мне поручено объявить приказ командира полка. Дисциплинарное взыскание, наложенное на краснофлотца Нагорного за якобы имевший место сон на посту, снять как необоснованное. За отлично выдержанные экзамены по боевой и политической подготовке, а также ценную инициативу, проявленную при освоении местности, которую занимает пост ВНОС номер один, краснофлотцу Нагорному присвоить воинское звание старшины второй статьи. Краснофлотец Нагорный, вам вручается удостоверение младшего командира.

Если честно признаться, я догадывался, что что-то готовится. Ну, может, старшина собирался объявить благодарность. Но чтобы сразу и снятие взыскания, и присвоение  звания младшего командира– этого, признаться, я не ожидал. Приятно, черт возьми! Четким шагом я вышел из строя и, взяв руку «под козырек», произнес:

–Служу Советскому Союзу!

Главный старшина поздравил меня и вручил удостоверение за подписью командира полка. Строй был распущен, и тут все наперебой начали жать мне руки.

–Давай теперь в каптерку,– предложил мне Веденеев.– Возьми по удостоверению причитающиеся тебе знаки различия и смени бескозырку на мичманку, а потом сюда.

–Слушай, Олег, мне как-то неудобно. Хотя бы заранее предупредил. Я же должен ребят угостить. Это ж такое событие!

–А еще другом называешься. Да какой же я был бы. тебе друг, если бы не подумал об этом? Жми сначала в каптерку.

В складе имущества мне заменили бескозырку мичманкой и выдали шесть штук нашивок с двумя золотистыми полосками для блузы, бушлата и шинели, по одной на каждый рукав. Когда я вернулся в радиорубку, там царила та оживленная атмосфера, которая бывает только перед застольной встречей. Олег, оказывается, все уже приготовил заранее.

–Вот теперь порядок. Товарищ главный старшина,– обратился ко мне Веденеев,– вам самое почетное место.

–Так именинник же сегодня не я, а Нагорный.

–Нагорного мы посадим сбоку от вас, вроде пристяжной.

Сегодня обязательно надо зайти к политруку и поблагодарить его. Ведь все это, если строго разобраться, только благодаря ему.

–Товарищ главный старшина,– мелькнула у меня мысль.– А что если мы пригласим и товарища политрука? Как вы думаете, удобно это?

–Правильно. Для тебя, наверное, не секрет, что всем этим ты обязан именно ему. Так что давай аллюром и приглашай его к нам. Помни, не от себя лично, он этого не любит, а от всех нас.

–Может, бутылку вина прихватить?

–Все дело испортишь. Только чай.

Есюков был в своем кабинете, но не один.

–И давно они там? – спросил я дневального.

–Да уже с час.

Я принялся терпеливо ждать. Минут через пять открылась дверь, и в проеме показался политрук.

–Нагорный? Ну заходи.

–Здравствуйте, товарищ политрук.

–Здоров, коли не шутишь,– и потом к уходившим командирам.– Действуйте, как договорились.

–Товарищ политрук, я знаю, что вы здорово помогли мне. Спасибо вам. Наши ребята просят, чтобы вы прочитали им лекцию о международном положении. Все уже в сборе.

–И давно ты научился врать?

–Так ведь из самых же хороших побуждений, товарищ политрук. Уж очень просят ребята.

–Ладно, пошли, посижу с вами немного.

В радиорубке все сидели за столом и ждали нашего прихода.

–Смирно!

–Вольно-вольно. По какому поводу собрались военные интеллигенты?

–Товарищ политрук, радиовзвод собрался...

–Вижу, что собрался и, по всем признакам, не на чай, а, как докладывал Нагорный, на лекцию.

–Маленько приврал он, товарищ политрук,– ответил командир взвода.

–Вот тебе и раз. А я уже и тему прикинул: искусство побеждать врага.

–Товарищ политрук, разрешите вопрос? – обратился я к нему.

–Давай.

–Когда вам присвоили звание политрука?

–Пожалуй, с полгода тому назад.

–А как отметили это событие?

–Меня поздравили, а я пригласил своих товарищей к себе на вечер.

–Так и меня ж поздравили, а я, товарищ политрук, во всем беру с вас пример.

Все засмеялись.

–Ну раз такое дело, посижу немного и я с вами.

Что же собирался сказать Нагорный? – спросил политрук, когда все сели за стол.

–Скажите вы, товарищ политрук.

–Ну что ж, упрашивать меня не надо, я не невеста на выданье. А скажу я вам, дорогие товарищи, вот что. Разные судьбы бывают не только у отдельных людей, но и у целых поколений. Не исключено, что именно нам, нашему поколению выпадет доля решать на поле боя судьбы не только нашей Родины, но и других народов. Вот когда может потребоваться предельное напряжение всех наших моральных и физических сил. Не каждому будет дано выдержать это испытание. Кое-кому из нас, возможно, придется отдать свои жизни за правое дело. Но как бы не сложилась ваша личная судьба, одно я вам желаю: всегда и везде сохранять мужество и достоинство советского человека, воинский долг, беззаветную преданность нашей отчизне.

Я обратил внимание, что политрук, высказывая свои мысли, не упомянул моего имени, ни разу не обратился ко мне с напутственным словом. Не знаю, как реагировал бы на это другой человек, но я нисколько не обиделся. Более того, считаю, что так и надо. Мне кажется, что в речах, обращенных к одному человеку, часто бывает примесь лицемерия. Они являются своеобразной платой за званый обед или ужин. Политрук же умно и тонко понимал это и, обращаясь ко всем, имел ввиду прежде всего меня. Я настолько проникся к нему уважением и доверием, что, поинтересуйся он моими личными делами, не колеблясь рассказал бы ему о самом сокровенном. Политрук, словно прочитав мои мысли, негромко сказал:

–Доброго тебе начала.

–И от меня,– добавил Веденеев.– Вы знаете, товарищ политрук, мы с Нагорным вроде как бы побратимы: на гарнизонной гауптвахте вместе отсчитывали срок своей службы.

–И вам досталось на орехи?

–За солидарность, товарищ политрук. Хотелось выручить дружка, да не получилось. Хорошо, что хоть начальник связи душевным человеком оказался: «Обоих,– говорит,– на гауптвахту».

Политрук засмеялся:

–Душевный человек, говоришь. Веденеева, значит, чтоб не скучно было Нагорному?

–Точно, товарищ политрук.

Немного побыл у нас Павел Петрович (так называл его, я слышал, комиссар дивизиона). Прощаясь с ребятами, политрук обратился ко мне с просьбой:

–Товарищ старшина второй статьи, проведите меня немного.– Во дворе штаба дивизиона он остановился и, внимательно посмотрев на меня, спросил:– Что у тебя за история с Хрусталевой?

Признаться, я готов был к любому вопросу, но только не к этому. Откуда он мог узнать о Марине Хрусталевой? Наверное, меня бросило в жар, потому что политрук, глядя на меня, мягко улыбнулся.

–Что, любишь?

–Очень.

–А ты хорошо ее знаешь?

–Знаю не только ее, но и семью. Это замечательные люди.

–А вот Демидченко другого мнения.

–Что вы, товарищ политрук. Отец Маринки летчик, воевал в Испании. Мать учительница, депутат горсовета. Сама Маринка комсорг группы, мастер спорта по стрельбе. Словом, замечательная девушка.

–Почему же Демидченко говорит, что она странная какая-то.

–Может быть, это еще вначале. Тогда поведение Маринки показалось немного странным и мне. Ну и начал знакомиться с ней самой, ее товарищами, семьей. Вот и дознакомился. Влюбился так, что не знаю теперь, что и делать. Об этом только вам, товарищ политрук.

–Спасибо, что доверяешь. Ну а в чем все-таки странность ее поведения?

–Она, конечно, что-то скрывает. Я несколько раз пытался выяснить, но она так ничего и не сказала. Грозилась даже, что если я еще раз спрошу ее об этом, она не захочет больше видеть меня.

–Даже так ставился вопрос?

–Да.

–А не дурачит ли она тебя?

–Что скрывает от меня что-то, это ясно без слов. Кстати, не только от меня, но и от матери. Но чтобы дурачить, нет, исключается. Скорее все это – какие-нибудь девичьи причуды.

–С причудами шут с ними. А вот если что-нибудь серьезное, тогда нам этого никто не простит.

–Товарищ политрук, ну пусть меня, а мать? Сами знаете, материнское сердце обмануть нельзя.

–Сам же говоришь, что скрывает и от матери.

–Так это ж если пустяк.

–Ну ладно, поживем увидим. Так, говоришь, не знаешь, что делать? Кончишь службу, и, если и она любит тебя, будете оба счастливы.

–В том-то все и дело, что ее не поймешь. Гордая она очень.

–Гордая– это хорошо. Лишь бы не капризная.

–Нет, девушка она самостоятельная, но с характером. И все бы ничего, да вот в последний раз, когда я зашел к ней домой, она почти не стала со мною разговаривать. До этого, казалось, радовалась моему приходу, а тут на тебе, сказала такое, что душа заболела. И хотя бы было за что, а то неизвестно. Будто кошка дорогу перебежала.

–Что, без всякого повода?

–Ни за что ни про что.

–Может, обидел чем?

–Если бы так. Я же говорю, что обходился с ней, как с самым дорогим человеком.

Несколько метров шли молча, а потом политрук спросил:

–А траншею так и не закончили?

–Нет, но теперь закончим. За недельку все будет готово, и заметку в «Советский черноморец» напишем.

Политрук остановился, долго смотрел мне в глаза, а потом задал мне еще один вопрос:

–Товарищ Нагорный, думал ли ты когда-нибудь о вступлении в ряды Коммунистической партии?

–Честно сказать, думал, но еще не сделал ничего такого, что было бы достойно звания коммуниста.

–А Сугако как? – без связи с предыдущим спросил политрук.

–Он хороший, трудолюбивый парень, но голова у него, как вы правильно тогда сказали, захламлена религиозным мусором.

–Вот тебе поручение: постарайся очистить его сознание от религиозного дурмана и, если удастся, подготовить к вступлению в ряды комсомола.

–Да я уже кое-что сделал.

–Что именно?

–Кажется, мне удалось завоевать его доверие.

–Немало, прямо скажем. Но это все-таки еще не все. Ну желаю тебе успеха.

–Спасибо, товарищ политрук. За все большое спасибо.

Идти по улицам Севастополя в форменной фуражке, но без знаков различия, нельзя. Первая же встреча с военным патрулем могла принести неприятности. Прикрепить нашивки к рукавам блузы– дело нехитрое. У Олега нашлись нитки и игла, и через какие-нибудь пятнадцать минут командирские знаки различия были на том месте, где им полагалось и быть. В тот же день на посту ВНОС номер один появился новоиспеченный старшина второй статьи.

–Нет, чтоб я пропал, если это не Нагорный, наш новый командир,– объявил Лев Яковлевич, ощупывая нашивки на рукавах моей блузы.

О моем новом назначении, оказывается, все уже знали еще до моего возвращения. Об этом было сообщено на пост специальной радиограммой. Полученной новости были рады все, за исключением Звягинцева. Мое появление в расположении поста Семен встретил, как и следовало ожидать, мрачно.

–Упек все-таки своего дружка.

Что ответить ему на это? Дать в морду? Нельзя. Теперь за такую выходку по головке не погладили бы. Самый верный путь– вести себя сдержанно. «Так что, он будет оскорблять тебя, а в твоем лице и честь командира, а ты будешь молчать или, как ты говоришь, вести себя сдержанно?»– подстрекал меня черт.– «Не молчать, а строго, с достоинством поставить его на место»,– говорил здравый смысл.

–Краснофлотец Звягинцев, я предупреждаю вас в присутствии ваших товарищей, что впредь за оскорбление чести и достоинства командира или нарушение воинской дисциплины вы будете строго наказаны.

–Да это мы знаем. Благодарности от вас не получишь, как бы ни старался.

–Вот и хорошо, что знаете. А насчет благодарности, то это зависит от вас самих. Заслужите, получите не только от меня, но даже от высшего командования, как, например, краснофлотцы Танчук и Сугако. Им объявил благодарность сам командир дивизиона.

–Побожись, что не врешь,– не поверил Лев Яковлевич.

–Божиться я не стану, а честное слово дать могу.

–Ты слышал, Лефер, комдив объявил нам благодарность. Это ж что-нибудь да значит?

Лефер молчал, но по тому, как он улыбался и переступал с ноги на ногу, видно было, что сообщением он доволен.

–Ну так что, товарищ комсорг,– обратился я к Лученку.– Закончим траншею?

–Вручную?– спросил Михась.

–Зачем вручную? У нас есть прогрессивный метод краснофлотца Танчука. А для большей безопасности перенесем рацию на это время в другое место, скажем, в столовую.

–Командир говорит дело,– сказал Лев Яковлевич.– За какую-нибудь недельку у нас будет полный ажур, и тогда прохлаждайся в полное свое удовольствие.