Текст книги "Тайны древних руин"
Автор книги: Тихон Пантюшенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
–Здорово получится,– согласился я.– Но после этого мне нельзя будет показываться на глаза Анны Алексеевны.
–Ничего, покажетесь, если захотите.
–Маринка, если уж и придется гореть со стыда из-за этих чертовых башен, то хоть покажи мне их, а заодно и расскажи, что знаешь.
–Рассказать я в другой раз расскажу, но пойти к ним– я не пойду.
–Почему?
–Я не могу этого объяснить.
«Вот тебе и обмен знаниями»,– подумал я и сказал:
–Не веришь, значит. Ну что ж, это, как говорится, дело такое: хочу– верю, хочу– нет. Бывай, как говорит наш Михась.
3
Простившись с Маринкой, я неторопливо начал взбираться на гору, время от времени поглядывая на развалины башен. До них было около километра, и я уже начал подумывать, не изменить ли мне маршрут. Однако время было позднее, и я решил отложить свое знакомство с башнями на другое время.
В расположении нашего поста жизнь шла своим размеренным порядком. Все давно уже пообедали и теперь отдыхали. Музыченко нес вахту на посту наблюдения за окружающим воздушным пространством. У рации (так называли мы переносную портативную радиостанцию) дежурил Михась Лученок. Родом Михась был из Пинщины. С нами он чаще говорит на своем родном белорусском языке. Букву «с» в сочетании с некоторыми гласными произносит как очень мягкое «шь». Спросишь Лученка: «Сколько человек в отделении?»– «Шямёра» (семеро),– ответит. Или: «Отчего у тебя такие светлые брови и ресницы?»– «Мушиць ад сонейка» (должно быть, от солнышка).– «Как ты думаешь, Михась, будет ли в этом году сено?»– «Шёлета шена мушиць быть» (в этом году сено должно быть). Через час я должен сменять Лученка.
На площадке показался Демидченко. Увидев меня, он остановился. По его недоброму взгляду я понял, что дело мое– табак. Он даже не выслушает меня, а если и выслушает, то не захочет понять. Но я сознавал и другое– надо немедленно доложить о своем прибытии, доложить официально, по всем уставным правилам. Я быстро подбежал к Демидченко, приложил руку к бескозырке и бодрым тоном подчиненного произнес:
–Товарищ старшина второй статьи, разрешите доложить:
–Хоть я и предупреждал, а без фокусов все-таки не обошлось,– прервал меня Демидченко.
«Вот что означали фокусы– опоздание»,– подумал я.
–Наряд вне очереди.
–Есть наряд вне очереди.
–А теперь докладывайте. Можете стоять «вольно».
Я все больше и больше начинаю думать, что Демидченко хочет избавиться от меня, любым путем, во что бы то ни стало. Для этого он ищет только повод. Но если это так, то почему не отказаться было от меня раньше, когда формировался пост? Ведь тогда, мне кажется, достаточно было одного его слова, и меня бы отчислили. И не было бы никаких проблем ни для меня, ни для него. Так нет же, согласился. Почему? Об этом знает только он.
–Докладывайте, говорю,– повторил Демидченко.
–Ну что. Семья положительная. Маринка– комсорг, мать– депутат горсовета.
–Вот, значит, как.
–Собрание провели. Двенадцать комсомольцев десятого класса «В» записались в радиокружок. Шефство приняли. Теперь надо помогать.
–А кто такое разрешение давал?
–Так ведь, товарищ старшина второй статьи, вы же сами согласились.
–Согласиться-то я согласился, но не на радиокружок.
–Так захотели комсомольцы.
–Мало ли что захотели. А где возможности? У нас что, учебные курсы, где все есть?
«А ведь может сорвать дело, стервец,– подумал я.– Сошлется на боевую подготовку, освоение незнакомой местности, отсутствие учебного оборудования да на что угодно. И ни к чему не придерешься. А что если припугнуть его малость?»
–Товарищ старшина второй статьи, я им то же самое говорил. Но они свое: «Мы обратимся к вашему командованию». Я подумал, а вдруг и в самом деле к комиссару дивизиона дойдут. А с ним, вы знаете, лучше не связываться.
–Тебе, Нагорный, ничего нельзя поручать: любое дело провалишь. Заварил кашу, сам теперь и расхлебывай, доставай ключи, зуммер, наушники, питание, шнуры, все, где хочешь.
Я сделал вид озабоченного человека, почесал затылок и сказал:
–Правильно говорит в таких случаях Музыченко: «Нэ мела баба клопату, та купыла порося». Как будто мне больше всех надо.
–Отставить разговоры! Выполнять приказ.
–Есть отставить разговоры и выполнять приказ.
Нет, Демидченко не такой уж простак, как я думал. По его расчету, я ничего не смогу достать для оборудования учебного класса. В этом случае вся вина за срыв шефской работы среди учащихся ляжет на меня. Демидченко получит дополнительный козырь для характеристики меня как недисциплинированного бойца, нерадивого краснофлотца не только в боевой подготовке, но и в общественной работе.
Только теперь я ощутил, как сильно проголодался. И хотя обед уже давно остыл, мне он показался вкуснее обычного. Перед заступлением на дежурство я вышел на гребень горы, где нес вахту Петр Музыченко. Со стороны моря наша гора была неприступной. Ее стена лишь у самого подножья становилась покатой, на всем остальном протяжении она была почти отвесной. У южного края гребня горы, над пропастью, висел металлический мостик. Края его были замурованы в скалу. Совершенно очевидно, что когда-то мостик использовался как наблюдательный пункт. Но, судя по толстому слою ржавчины, покрывавшей металлические опоры, времени прошло с тех нор немало.
Ты нэ здумай статы на той мостык,– предупредил меня Музыченко.– Враз можэш рухнуты.
–Он же почти новенький,– ответил я шутливо.
–Та хто ж кажэ, що вин старый? Йому, можэ, рокив сим,– сделал паузу Петр,– дэсять як будэ, той гаразд. А симдэсять рокив– цэ симдэсять, нэ симнадцять. Цэ ты добрэ розумиеш и сам. Його будувалы, можэ, в мынулому сториччи, пэрэд Севастопольскою обороною. На цьому мостыку, можэ, сам Нахимов стояв.
С края гребня горы хорошо были видны и прибрежная часть Балаклавы, и берег моря, и начинающиеся отсюда Крымские горы.
Рядом с нами по скале стремительно проплыла тень крупной птицы. Мы подняли вверх головы и увидели орла, парившего по кругу на высоте не более пятидесяти метров. До этого мне ни разу не приходилось видеть его так близко. Ни одного взмаха крыльями.
–Чого цэ вин розлитався?– спросил Музыченко.
–Не догадываешься?
–Можэ, тут його гниздо?
–А ну давай спустимся немного вниз и спрячемся под тем кустом.
Мы укрылись. Орел сделал еще один круг, а потом направился в сторону моря, развернулся и, плавно снижаясь, подлетел к крутому скалистому выступу, расположенному метрах в шестидесяти от нашего поста. Выступ представлял собою своеобразную колонну, отвесно уходившую вниз, в пропасть. Вершина этой колонны была отделена от основной скалы небольшой расщелиной, по бокам которой росли густые кустарники.
Едва орел сел на вершину скалистого выступа, как из кустарниковых зарослей вылетела еще более крупная птица. Немного взмыв вверх и не сделав ни одного круга, она направилась в сторону моря. Только теперь мы увидели у края расщелины огромное гнездо из сучьев, замаскированное кустарниками. Орлиное гнездо располагалось метров на двадцать ниже верхнего края скалы и было совершенно недоступно. В нем хорошо различались два крупных белых яйца. Приземлившийся орел еще раз осмотрелся вокруг и неторопливо вошел в углубление из сучьев, осторожно поправил клювом яйца и прикрыл их своим могучим телом.
–Вот так, Петруша. Выходит эту скалу орлы облюбовали раньше нас. Значит, и называть ее будем орлиной скалой.
–До чего ж красыва птыця!
–Надо сказать ребятам, чтоб они по возможности меньше беспокоили их. Это чуткая птица, она не любит, когда шумят или мельтешат перед ее глазами.
–Видомо.
–Петя!– я не верил своим глазам. Почти у подножья горы, но только дальше к Балаклаве, громоздились руины генуэзских башен.– Дай, пожалуйста, бинокль.
–Навищо?
–Только на минуточку. Сейчас же верну.
Петр неторопливо снял висевший у него на груди бинокль и передал его мне. Прямо передо мною появились груды разрушенных временем башен. Но кто это? К развалинам шла Маринка. Я узнал бы ее среди тысячи других девушек по одной только походке, уверенной, строгой. Как же так? Не она ли недавно говорила мне: «Пойти к ним я не пойду». И что значили ее слова: «Я не могу этого объяснить». Маринка скрылась в развалинах башен, и, сколько я ни ждал, она так и не появилась. Черт возьми! Я уже совсем было успокоился, когда возвращался к себе на пост. Но теперь как все это объяснить? Я вернул бинокль Петру и пошел принимать дежурство у рации.
–Давно была связь с дивизионом?– поинтересовался я у Михася.
–Дзве гадзины таму назад. Праз дзесяць минут знов трэба выходзиць на сувязь.
Интересный человек этот Михась Лученок. Он, как и Музыченко, хорошо знает русский язык и, если нужно, отлично изъясняется на нем. Но в среде своих сослуживцев говорит только на своем родном белорусском языке. Его уже не раз спрашивали об этом. И он однажды ответил: «Каб не забыць сваей роднай мовы».
–Ну ладно, Михась, сдавай смену и отдыхай.
–Дык яшчэ ж цалютких дзесяць минут.
–Ничего, больше отдохнешь. Код не изменился?
–Не, той самы.
Я расписался в журнале регистрации приема и сдачи дежурств, надел наушники и погрузился в мир радиосигналов. Рядом с моей рабочей волной назойливо тенькала чья-то морзянка. Видно было, что работал неопытный радист. Отстучит пять-десять цифр и сбивается, переходит на цепочку букв «ж» -ти-ти-ти-та, ти-ти-ти-та, ти-ти-ти-та (извините, мол). Да и скорость передачи была, как у начинающего, не более шестидесяти знаков в минуту. Включить бы сейчас свой передатчик да отстучать бы ему открытым текстом: «Салага, не засоряй эфир!» Но этого делать нельзя. Сейчас же выяснится, что нарушитель дисциплины в эфире– рация поста ВНОС номер один. Немедленно последует вопрос: «Кто в это время нес вахту?»– Радист Нагорный. В этом случае пять суток гауптвахты– самое мягкое наказание. Нет, уж лучше пусть тенькает. Но тенькать этому радисту долго не пришлось: включилась мощная рация. «Ромашка, ромашка, я– фиалка. Как слышите? Прием». Передача текста закончилась, но передатчик продолжал работать. Это легко определялось и по фоновому шуму в наушниках, и по яркому свечению неоновой лампы, которое тут же исчезало при переходе на другую волну. Но что это? Я слышу слабые звуки моих позывных. Настраиваюсь точнее. Сигналы слабые, но достаточно разборчивые: мешал все тот же молчаливо работавший передатчик. И вот шум исчез. Позывные нашего и других постов ВНОС стали громкими. Нас вызывала дивизионная радиостанция. Я ответил и начал принимать радиограмму. Текст ее оказался не очень большим, всего на двенадцать цифровых групп по пять знаков в каждой. В обязанности радиста входили расшифровка получаемых и кодирование передаваемых сведений. Расшифровав полученную радиограмму, я тут же передал текст ее командиру отделения. Демидченко взял из моих рук заполненный бланк радиограммы и вслух прочитал: «Постам ВНОС номер один, два, три. Объявляется боевая тревога. Усилить воздушное и наземное наблюдение».
–Боевая тревога!– скомандовал Демидченко. Через полминуты один за другим спрыгнули на площадку Звягинцев, Лученок, Танчук и Сугако. Еще полминуты, и все в полном боевом снаряжении заняли свои посты, указанные в боевом расписании.
–Усилить воздушное и наземное наблюдение!– продублировал текст радиограммы командир отделения.
К учебным тревогам мы привыкли еще когда находились при штабе дивизиона. Но, несмотря на это, команда «Боевая тревога!» всегда вызывает во мне чувство суровой напряженности, ожидания опасности. В такие минуты забываешь обо всем мелочном, обыденном. Кажется, что ты уже не юноша, а совсем взрослый мужчина, хотя тебе еще только девятнадцать. Недалеко от меня стоит с противогазом через плечо Лев Яковлевич Танчук. Ему, наверное, тоже девятнадцать, а то и того меньше. Ростом он больше похож на подростка. Бушлат подобрать ему не удалось– не оказалось подходящего размера. Поэтому правый рукав бушлата был весь в складках, так как этой рукой Танчук держал карабин. Танчука называли не иначе, как Лев Яковлевич. И пошло это с первой вечерней поверки, когда наш главный старшина вызвал его из строя: «Лев Яковлевич Танчук!» Все ожидали, что выйдет солидный дядя, оставшийся на сверхсрочную службу. Но из строя вышел не дядя, а низкорослый салажонок (матрос первого года службы). Долго тогда все смеялись, в том числе и сам главный старшина. А прозвище «Лев Яковлевич» с тех пор так и осталось. И звучало оно всегда, как насмешка за его маленький рост и тонкий, неокрепший голос. Танчук, однако, не обижался, когда к нему обращались, называя его по имени и отчеству. Казалось, он привык, смирился с этим, как смиряются люди с каким-либо врожденным дефектом или увечьем. При первом знакомстве с Танчуком возникало впечатление о нем, как о недоразвитом пареньке. В действительности же Лева был на редкость сообразительным человеком. «Шьо ты на мине шюмишь?»– часто говорит он Звягинцеву, когда тот начинает горячиться.
–Слышу со стороны моря звук самолета!– сообщил с поста наблюдения Музыченко.
–Усилить наблюдение!– приказал Демидченко.
Я передал в штаб дивизиона донесение. «Уточните тип самолета»,– последовал ответ. Но такого распоряжения можно было и не давать, так как все мы хорошо знали свои обязанности и каждый из наблюдателей и свободных от вахты радистов был занят поиском самолета. Недостаточно было услышать звук моторов, нужно еще увидеть сам самолет, определить его тип, курс и высоту полета. Глаза и уши– основное оружие наблюдателя. Чем раньше он определит и сообщит необходимые данные, тем лучше его боевая выучка и мастерство. Первым увидел самолет Лев Яковлевич: «Вяжу в лучах солнца самолет «СБ»! Курс ноль-ноль, высота полета– пять тысяч метров!»
–Да, теперь и я вижу,– про себя сказал Демидченко, а затем добавил:– Нагорный, передавай: южнее Балаклавы, курсом ноль-ноль, на высоте пять тысяч метров– самолет «СБ».
Закодировав эти данные, я вызвал рацию дивизиона и передал ей радиограмму. Самолет был уже над Балаклавой и шел прямым курсом на Севастополь. Сверкая в лучах заходящего солнца, он хорошо был виден всем, кто вел за ним наблюдение. Я хорошо представлял себе, что делается сейчас на позициях зенитных батарей, расположенных на подступах к Севастополю. В приборных отделениях уточняются и передаются орудийным расчетам данные о самолете, командиры батарей отдают боевые приказы: «По самолету, холостыми, заряжай!» Лязг орудийных замков и доклады командиров орудий: «Первое орудие готово!»– «Второе готово!»– «Третье готово!»– «Четвертое готово!»– «Огонь!»– скомандует комбат. Такие учения в последнее время проводятся часто.
Я слышу в наушниках мои позывные. Дивизионная радиостанция передала «Отбой учебной тревоги». Командир отделения, прежде чем отпустить на отдых свободных от вахты краснофлотцев, построил их и объявил:
–За своевременное обнаружение самолета краснофлотцам Танчуку и Музыченко от лица службы объявляю благодарность.
–Служим Советскому Союзу!– торжественно произнесли Танчук и Музыченко.
–Отбой учебной тревоги, разойдись!
Сейчас уже ночь. И где набралось столько морзянок. Днем их было меньше. С наступлением же ночи их, как цыплят в инкубаторе, не сосчитать. Пора будить Семена Звягинцева. Ни с кем у меня не бывает столько хлопот, сколько с ним. Минут десять тормошишь его, пока добудишься.
–Семен, вставай, на вахту пора.
–Угу.
Ну, думаю, надо выждать, пока человек придет в себя. Через пять минут подхожу к Звягинцеву снова. Но он уже спит так же, как спал до этого. Опять начинаю тормошить его.
–Семен, имей же совесть, уже половина второго.
Михась, если ночью его сменяет Звягинцев, поступает иначе: начинает будить за полчаса до смены, тормошит его до тех пор, пока тот не станет на ноги. Семен скривится, посмотрит на часы и скажет:
–Ну и болотная же ты зараза, Лученок. Еще полчаса до смены, а ты уже начинаешь беспокоить человека.
–Дык ты ж николи своечасова не зменьваеш.
–Пошел к черту со своим «своечасова» и, пока твоя вахта, не трогай меня.
Не, Сымон, не, дараженьки, выйди ды паглядзи на зорачки, панюхай свежага паветра, там, глядзи, и сон пройдзе.
–Вот же полесский репейник, не даст человеку отдохнуть. Ну ладно, Михась, следующий раз я разбужу тебя минут за сорок. Не обижайся потом.
–Дзивак ты, Сымон,– ответит Лученок.– Разбудзи мяне своечасова, я в тую ж хвилипу прыму ад тябе змену.
С трудом, но все же удалось разбудить Звягинцева. Еще минут пять ему потребовалось для того, чтобы прийти в себя и принять дежурство. Разобрав постель, я юркнул под одеяло и тотчас заснул.
4
Мне показалось, что я не спал и двух часов. Раскрыв глаза, я не мог понять, в чем дело»
–Вставай,– теребил за одеяло Звягинцев.– Командир приказал тебе принести анодные батареи.
–Какие батареи?– не мог я понять.
–Анодные.
–Откуда?
–По рации передали, чтоб встретили дивизионный мотоцикл. Он везет нам анодные батареи и продукты.
–Сейчас же только пять часов утра. Кто поедет в такую рань?
–Это ты Спроси у начальства. Ему виднее, когда посылать.
–Я же недавно сменился. Почему не Лученка?
–Командир сказал, что пойдет тот, кто сменился. А Лученку заступать.
Но делать было нечего. Приказ есть приказ, и его надо выполнять.
–Ну и порядочки.
Надев робу и зашнуровав ботинки, я неторопливо пошел вниз по направлению к дороге на Балаклаву. Вспомнился странный сон, увиденный этой ночью. Будто я стою в конце виноградника, а рядом со мною– Маринка. Береговой бриз шелестит колючими ветвями барбариса, а там, внизу, в ночной мгле все шумит и шумит море. Повернулась ко мне лицом Маринка, приложила палец к губам и сказала: «Спрашивай, но тихо, чтоб не услышали добруши». Я силюсь спросить Маринку, почему она многое скрывает от меня, и не могу, никак не могу открыть рта. Смеется Маринка, но тихо, будто это шелестит ветер. А потом обвила меня руками за шею и говорит: «Люб ты мне, а вот любить тебя мне нельзя».– «Почему?»– хочу спросить ее и по-прежнему никак не могу открыть рта. Маринка опять приложила палец к своим губам и так постепенно и исчезла, словно в тумане растворилась.
В одном месте, по дороге к Балаклаве, я споткнулся и чуть было не упал. А падать в этих каменистых местах опасно: можно шею свернуть. Стряхнув с себя дремоту, я пошел осторожнее. Окраина Балаклавы была пустынной, дорога– безлюдной. «Где же мотоцикл? Может, не успел приехать, подожду». Прошло добрых полчаса, а на дороге со стороны Севастополя так никто и не показался. Скрипнула дверь в первом доме, и во двор вышел седой старик.
–Доброе утро, молодой человек.
–Доброе утро, дедушка.
–Рановато тебя подняли.
–Служба, ничего не поделаешь.
–Известное дело. Служба, как и время, не ждет. Как-никак, а сегодня уже первое апреля.
«Идиот! Круглый идиот!– мысленно выругал я себя.– Как же я не догадался сразу? Поверил. И кому? Звягинцеву. Да у него ж на лице было написано, что врет. «Командир сказал...» А ты сразу и уши развесил. И поделом. Так тебе и надо, простофиля». Чтобы не показать, что я и в самом деле остался в дураках, я сделал вид, что кого-то увидел на дороге и быстро пошел в направлении Севастополя. Пройдя метров пятьдесят, свернул вправо и быстро зашагал в гору. По тому, как встретили меня вахтенные, я понял, что Звягинцев уже успел рассказать о своей проделке Сугако. Оба с серьезным видом спросили меня:
»А продукты где?
»Ну продукты– ладно, перебьемся как-нибудь,– продолжал издеваться Звягинцев.– А вот как быть с анодными батареями? Рация– такое дело: есть питание– работает, нет– не работает.
«Тихоня, тихоня, а туда же»,– подумал я о Сугако.
–Без продуктов тоже нельзя,– заметил Сугако.
У него было очень странное, до сих пор неслышанное мною имя– Елевферий. Мне казалось, что он из семьи сектантов, каких-нибудь пятидесятников или адвентистов. Большей частью молчаливый, Елевферий, однако, пытался отстаивать свою точку зрения, когда речь заходила о каких-либо предрассудках. «Нет, вы мне скажите,– спрашивал Сугако,– почему люди верят в судьбу?»– «Это ж в какую такую судьбу?»– в свою очередь спрашивал Лев Яковлевич.– «А в такую».– «Ну вот ты, например, веришь?»– «Верю».– «Можа, ты и в бога верыш?»– вмешивался в разговор Лученок. Сугако еще больше поджимал нижнюю губу, так что ее почти не видно было из-за нависавшей верхней, и приглушенно говорил: «А это тебя не касается».– «Верыть, браточки, ей-богу, верыть». Елевферий мрачнел и взгляд его становился тяжелым, нелюдимым. «Нэ чипай, хай йому бис»,– заключал Музыченко. После этого никто не хотел продолжать начатый разговор.
–Ну и сукин же ты сын, Звягинцев. Мало того, что сменил меня на полчаса позже, так ты, ни свет ни заря, погнал меня еще и за анодными батареями.
–А при чем тут я? Это командир сказал.
–Командир сказал,– передразнил я его.– Вот проснется он, узнает о твоих проделках да всыпет по первое число, тогда закажешь и пятому.
–Думаешь, если ты его дружок, то тебе все можно?
«Скажет же такое– «дружок». Знал бы ты, Звягинцев, какой я ему дружок– не захотел бы ты быть в моей шкуре»,– подумал я и добавил вслух:
–Шутить, Сеня, можно и, наверное, нужно, когда это к месту, но не так грубо,– уже спокойно ответил я Звягинцеву, укладываясь в постель.
–Вот люди,– слышал я сквозь дремоту.– Шуток не понимают. Для чего тогда придумано первое апреля?
–Такие люди завсегда обижаются,– басил Сугако. Проснулся я от того, что меня опять кто-то дергал за плечо.
–Вставай. Командир сказал, чтоб ты шел за анодными батареями.
–Вы что, с ума посходили? Думаете, если сегодня первое апреля, то можно издеваться над человеком весь день? Хватит с меня, ни за какими анодными батареями я больше не пойду,– ответил я и снова улегся в постель. Не успел я задремать, как услышал крик:
–Встать, разгильдяй!
Я открыл глаза, но не сразу понял, кто и что от меня требует.
–Приказано встать!– повторился крик, и Демидченко сорвал с меня одеяло.
Я вскочил как ошпаренный.
–Вы почему не выполняете приказание?
–Товарищ старшина второй статьи,– разозлился и я, махнув на все рукой.– Может, уже хватит?
–Что хватит?
–Издеваться над человеком.
–Кто же над вами издевается?– тон у командира был спокойный, но за этим кажущимся спокойствием ощущалась надвигающаяся гроза.
–Вначале Звягинцев, а теперь еще один шутник выискался,– и я рассказал собравшимся, а собрались все, историю с анодными батареями.
Долго после этого раскатывалось эхо гомерического смеха. Казалось, что наша гора– Олимп, а все собравшиеся– боги. Я же– простой смертный, случайно оказавшийся среди богов. Смеялись все, и не миновать бы мне еще двух нарядов вне очереди, если бы смог удержаться от смеха и сам командир отделения.
–Так что, может, и Михась решил подшутить?– спросил в перерыве между приступами смеха Демидченко.– Михась! Говори, сукин кот, правду.
Лученок тоже давился от смеха, и его ответу «Дали-бог, правда» никто не верил.
–Какая там правда? Вы посмотрите на его рожу.
–Да нет, лицо у Лученка вроде бы серьезно.
–Вот такое же серьезное лицо было и у Звягинцева, когда он от вашего имени посылал меня на рассвете за анодными батареями.
Новый взрыв хохота потряс гору.
–Ну черт с вами, как хотите. Но если что, то кое-кому придется идти за продуктами и анодными батареями пешочком до самого Севастополя.
Прошло, может быть, полчаса. Мы уже готовились к завтраку, как вдруг на верхней части склона горы показался водитель мотоцикла Саша Переверзев, весь увешанный тюками. Поднявшись до края площадки, он сел в изнеможении прямо на камни. Пот градом струился с его лица.
–Ну, господа-товарищи! Вижу, зажирели вы тут окончательно. Даже за своим собственным пропитанием не желаете спускаться вниз.
Демидченко, сдерживая смех, сам помог Переверзеву освободиться от тюков. Снимая последний пакет с плеч Переверзева, командир сказал:
–Понимаешь, Саша, какая петрушка получилась.И тут уже все наперебой начали рассказывать о случившемся.
–Тебе бы, Саша, надо было завернуться и уехать в дивизион. Я бы их, шельмецов, заставил потом нести все это на себе пешочком от самого Севастополя,– разъяснял Демидченко мотоциклисту.
–Артисты,– уже дружелюбно заметил Переверзев.
–Садись, Сашок, поближе да и позавтракаем вместе. Ты, наверное, как и Нагорный, с рассвета сегодня маешься.
После завтрака, во время которого не прекращалось обсуждение моей ходьбы за анодными батареями, Демидченко уехал на мотоцикле в штаб дивизиона. Обязанности командира отделения на время своего отсутствия он возложил на Лученка.
В нашем отделении комсомольцы все, кроме Сугако. Сегодня меня избрали комсоргом.
–Один вопрос решили. Что еще надо обсудить? – спросил я.
–Самае галовнае– як нам умацаваць сваю пазицыю,– сказал Лученок, сняв наушники.
–Ты дывысь! Я думав– вин ничого нэ чуе. А выявылось, що вин и Ганну голубыть, и Наталку шануе.
–Без командира решать такие вопросы нельзя,– возразил Звягинцев.
–Ну до чего ж ты формалист, Сеня,– ответил ему Лев Яковлевич.– Нет чтоб сказать: «Так, мол, и так, ребята», так ты: «Без командира решать такие вопросы нельзя». А командир между прочим приедет сегодня, построит всех на вечернюю поверку и очень даже может сказать: «Про вас, товарищи краснофлотцы, говорят в экипаже, что вы орлы. А какие ж вы к черту орлы, если к вам, как к цыплятам, может подобраться самая паршивая лиса». И тут я сказку: «Разрешите вопрос, товарищ старшина второй статьи?»– «Разрешаю»,– ответит командир.– «А мы, между прочим, когда вы исполняли обязанности, даже боевой план составили».– «Кто ж такой план придумал?»– заинтересуется старшина.– «Сеня Звягинцев».– «Представить его за такой боевой интерес к самой какой ни на есть высшей награде». Вот, Сеня, какой кандибобер может из этого получиться. Ты меня понял?
–Ну ты скажешь.
–Шкада, нельга пакинуць рацыю. Я б вам паказав, што и дзе трэба рабиць.
–Ты, Михась, не беспокойся,– поднимаясь, сказал Звягинцев.– Мы тоже что-нибудь придумаем.
–Ды ты ужо прыдумав сення. Да гэтуль ад смеху вантробы баляць.
Обходя каменистые выступы вершины горы, я подумал: «А что, если бы нам пришлось обороняться, вести бой с атакующим противником? Не сладко бы нам пришлось. Здесь же не за что зацепиться. Противник оказался бы в более выгодных условиях, чем мы. На его стороне густые кустарники, каменистые выступы. Мы же на открытой гладкой макушке. Да нас же, как цыплят, голыми руками можно поснимать. Эх, отрыть бы круговую траншею да еще в полный рост, с выходом в укрытие– каземат. А сверху,– продолжал я мечтать,– натянуть сетку с какой-нибудь травкой. Смотри с корабля, соседних гор, с самолета в самый сильный бинокль– ничего не увидишь. Какая была бы траншея! Ни один земляной ров и в подметки ей не годился бы. Даже снаряды были бы ей нипочем». Шедший рядом со мною Лев Яковлевич, будто подслушав мои мысли, сказал:
–Как же ты отроешь ее в этой скале? И тут все наперебой заговорили.
–Пустая затея.
–А нашу пещеру как-то же выдолбили?
–Сколько лет ее долбили?
–Сколько ни долбили, но все же выдолбили.
–А если ломом или киркой попробовать?
–Была бы это пенка на молоке– с удовольствием попробовал бы.
–Нет, серьезно. Пусть это будет не так быстро, как в мягкой земле, но, может, что и получится.
И мнения, как это часто бывает, разделились. Одни считали, что отрыть траншею в каменной тверди в принципе можно, но на это уйдет очень много времени. Другие доказывали, что сделать что-либо своими силами практически невозможно, лучше ограничиться малым: выдолбить по небольшому углублению для каждого бойца, и дело с концом. Долго спорили, а потом все же решили: начинать нужно с простого– затребовать ломы, кирки и лопаты.
–Ну что, вроде бы все?– спросил Лев Яковлевич.
Я подождал, пока соберутся все вместе, и сказал:
–Тут у меня еще один вопросик есть. Деликатный, правда.
–Тоди пишлы до рации. Хай и Мыхась послухае,– предложил Музыченко.
Быстро спустились вниз. Лученок сосредоточенно прослушивал эфир.
–Вы помните, как в первый день к нам попала Маринка?– начал я, усаживаясь возле Лученка.– Так вот, наш командир посоветовал тогда побывать в ее школе и познакомиться с классом. Я был у них и пообещал обучить школьников радиоделу. Теперь возникает вопрос, как это лучше сделать,– я ожидал, что сейчас посыпятся различные предложения, но, вопреки этому, встретил отчужденное молчание.– Ну что, ребята, это ж такое интересное дело. Что ж вы молчите?
–А что говорить-то, если все сделали сами. Нас даже не спросили,– сказал Звягинцев.
–Нас мов и нэма,– добавил Музыченко.
–Няемка,– высказал свое мнение и Лученок. И хотя никто этого слова до сих пор не слышал, смысл его для всех был понятен.
Я почувствовал, что собрание, так, казалось, хорошо начавшееся, пошло «под откос». «Ну пусть Демидченко мог рубануть с плеча,– подумал я,– но ты? Куда же ты смотрел? Даже Звягинцев и тот, наверное, понял бы, что так поступать нельзя». Вновь наступило молчание. «Что же делать?– мысленно спрашивал я себя.– Отказаться от всего этого, и дело с концом. Комсорг называется. Хотя какой ты комсорг? Так, одно название». Молчание затягивалось и становилось мучительно неприятным.
–Вот что, ребята, занимайтесь этим сами,– рубанул я с плеча, хотя и понимал, что винить в этом, кроме самого себя, некого.
–Ты, Мыколо, нэ гарячысь,– взял слово Музыченко.– Ну выйшла промашка. Так у кого йих нэ бува? Справа нэ в цьому, а в другому: щоб ты своечасово зрозумив свою помылку. Гадаю, що и вси товариши такойи ж думкы.
–Музыченко тут щокав-щокав, но сказал правильно,– сказал Танчук.– А то что ж получается? Нагорный наобещал девочкам золотые горы.
–Какие золотые горы?
–Так это ж я к примеру. Ну что за обидчивый народ пошел. Так вот. А мы возьмем и откажемся. Что о нас могут подумать? «Несерьезные ребята,– скажут,– в этом военном экипаже». А разве ж можно допустить, чтоб о нас такое говорили? Никак невозможно. Мне очень даже, может быть, нравится шефская работа. Так что есть предложение поддержать это дело. А для Нагорного– урок.
–Правильно,– согласились остальные.
–Ну что ж, спасибо, если так,– поблагодарил я товарищей.
Когда все разошлись, я подошел к Лученку и составил радиограмму с просьбой к Демидченко раздобыть саперный инструмент.
–А дзе подпис?
–Подписать придется тебе, Михась.
–Чаму?
–Ведаеш, есть такая рэч– парадок,– научился я у Лученка.– Ты за командира?
–Я.
–Вось ты и падписвай,– я не стал говорить Михасю, что если радиограмма уйдет за моей подписью, то Демидченко сделает все наоборот, и у нас не будет тогда ни лома, ни кирки, ни даже лопаты.
–А ты ведаеш,– ответил Лученок,– у тябе нядрэнна атрымливаецца, маеш талент на мовы.
–Дараженьки мой Михась! Брось острить, как говорил наш преподаватель немецкого языка Александр Карлович Венгеровский.
–Микола! Ты ведаеш нямецкую мову?
