Текст книги "Тайны древних руин"
Автор книги: Тихон Пантюшенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
Не обошлось, конечно, без вопросов о том, что случилось с Демидченко, почему вызвали его в штаб и где он теперь. Рассказать ребятам обо всем, что известно мне о Демидченко, нельзя было по двум причинам. Во-первых, кое-кто мог неправильно истолковать мое поведение в бытность командования Демидченко, что не способствовало бы укреплению моего авторитета среди подчиненных, и во-вторых, это вряд ли было бы правильно с воспитательной точки зрения. Поэтому, когда спросили меня о Демидченко, я сослался па свою неосведомленность.
–И что, выходит, ты ничего но знаешь о нем? – не поверил Лев Яковлевич.
–Слышал, что его как будто направили в другое место,– и тут никто не мог упрекнуть меня в неправдивости. В действительности так оно и было.– Не будут же держать в отделении двух командиров?
–Видомо,– рассудил Музыченко.
Когда оживление, связанное с переменами в отделении, немного улеглось, я сел на бруствер рядом с Лученком и спросил:
–Ну что, Михась, новостей никаких?
–Ты разумеет што. Яны як змовились. Лида гаворыть, што Маринка сказала ей тольки адно– быццам ты моцна зняважыв яе, зняславив.
–Чем же? Как это может быть?
–Халера яго ведае, у чым тут справа. Магчыма, паклепництва якое.
–Почему тогда не сказать правду?
–Не ведаю, братка.
–Плохо мне, Михась. Хотя бы знал, в чем тут дело, и то, кажется, было бы легче.
–Яшчэ вось што. Лида запрашала нас прыняць удзел у школьнай экскурсии.
–Что это за экскурсия?
–Па гистарычным мясцинам.
–И когда эта экскурсия?
–У ближэйшую нядзелю.
–А Маринка?
–Яна таксама павинна быть. Але дакладна не ведаю.
Зачем я спрашиваю Лученка о Маринке? Ведь от того, пойдет она с экскурсией или нет, ровным счетом ничего уже не изменится. Ну что из того, что я спрошу ее еще раз? Она все равно не ответит.
В тот же день под вечер на пост приехали наш командир взвода Литвин и незнакомый матрос из береговой обороны.
–Принимайте пополнение, краснофлотец Севалин,– представил командир взвода нового парня.
Такого франта я еще не видел. Собственно, на нем ничего особенного не было, такая же, как у всех, бескозырка, фланелевая блуза и все остальное. Но в каком все это виде, трудно передать. Во-первых, бескозырка была без единой морщинки, изнутри чем-то туго натянута, так что поверхность ее представлялась ровной, как наша площадка. Блуза, казалось, сшита по особому заказу из какой-то особой ткани. У всех нас новые форменные воротники или, как мы называем их, гюйсы темно-синего цвета. У этого же парня воротник нежной бледно-голубой окраски. Видно было, что он еще совершенно новый, но как будто выцвел в морских походах под палящими лучами солнца. Я потом узнал, что это делается очень просто: новый воротник погружается в раствор негашенной извести и выдерживается до желаемой степени обесцвечивания. Потом прополаскивается чистой водой, сушится, гладится– и элегантный воротник готов. Поясной ремень у нашего нового товарища тоже, как у всех, но бляха особая, с якорными канатами, которых у нас нет. На внутренних сторонах тщательно отглаженных брюк были аккуратно вточены клинья, делавшие раструбы широкими, почти полностью закрывавшими носки ботинок. Эта форма выглядела особенно красивой еще и потому, что фигура у парня была на редкость стройная.
–Заметны хлопец,– шепнул мне Лученок.– Тольки твар у яго, як у драпежника.
Михась точно подметил. Лицо было вытянутым, нос прямой, сбоку казавшийся прямым продолжением лба. Брови тоже прямые, темные. А вот глаза– светлые, с оттенком голубизны. Может быть, именно это нечастое сочетание светлых глаз и темных бровей и придавало лицу Севалина выражение какой-то дикости.
–Чтобы не было вопросов, кто я, что я и откуда, скажу сразу: я– списанный курсант Севастопольского высшего военно-морского училища,– сказал Севалпп, когда уехал командир взвода.
«Ах вот что это за птица»,– вспомнил я слова Веденеева.
–С какого же курса тебя списали? – спросил Лев Яковлевич.
–С четвертого.
–О-о!– удивился Музыченко.– За що ж тэбэ, братэ, так ковырнулы? Шутка сказаты– с чэтвэртого. Майжэ готовый командыр.
–Извини, товарищ, я тебя не понимаю.
–Та брэшэ вин, хлопци. Всэ вин добрэ розумие. Нэ хочэ тилькы говорыты.
–Ну чаго ты прычапився да чалавека? Ён жа з дароги, можа, адпачыць хоча,– дипломатично заступился за новичка Лученок.
–Хай видпочыва, мэни що,– согласился Музыченко. Он решил, что время – самый строгий судья поступков людей, не делающий скидки ни на молодость, ни на отсутствие опыта, ни на капризы изменчивой судьбы.
17
Кончилась первая половина июня. В воскресенье я, Музыченко и Севалин (Лученок остался на посту за командира) встретились с экскурсией десятиклассников у подножия нашей горы. Десятый «В» шел немного обособленно от других классов. Но и в нем, если внимательно присмотреться, выделялись небольшие группы, в которых велись горячие споры о том, что ожидает выпускников после окончания школы, какая профессия сейчас самая нужная и, конечно же, следует ли верить слухам о готовящемся нападении фашистской Германии на нашу страну.
Федя Волк из десятого «А» горячо доказывал, что теперь для мальчишек самая главная профессия военная.
–Лично я,– говорил он,– буду поступать в кавалерийское училище.
–Не примут,– возразили Феде.
–Почему?
–Фамилия неподходящая. Кони от тебя будут шарахаться.
Самая большая группа школьников собралась вокруг Бориса Фомича, который руководил экскурсией.
–Ну а как вы считаете, Борис Фомич, нападет на нас Германия?– спрашивали учителя.
Классный руководитель неторопливо нагнулся, поднял с земли небольшой камень, постучал о него потухшей трубкой и сказал:
–Вы же, наверное, все слышали вчерашнее заявление ТАСС. В нем четко сказано, что слухи о намерении Германии порвать пакт и напасть на СССР лишены всякой почвы. А то, что в последнее время германские войска перебрасываются в восточные районы Германии, то это касательства к германо-советским отношениям не имеет.
Я тоже слышал это заявление ТАСС и, признаться, не все понимал из того, что происходит сейчас в мире. Ну для чего, спрашивается, перебрасывать Германии свои войска к восточным границам? Что это, военные маневры? Может быть. А если нет? Успокоил себя мыслью о том, что в Генеральном Штабе люди опытные и уловками фашистов их не проведешь.
По склону горы выше всех шли Маринка, Лида и ее подружка по парте Таня. К ним присоединились и мы. Я и глазом не успел моргнуть, как Севалин представился девушкам:
–Валера.
«Ну и ну!– подумал я.– Этот парень своего не упустит. Идет на штурм любой крепости без какой бы то ни было подготовки. Ждать, чтобы его знакомили с чьей-либо помощью, по мнению Севалина, ненужная условность. Я бы так не смог. Стоило мне подойти к Маринке, как она демонстративно перешла на другую сторону, где был Севалин. Я оказался рядом с Лидой.
–Коля, поздравляем тебя. Ты уже командир,– сказала Михеева.
–А товарищу Нагорному форма краснофлотца идет больше,– бросила реплику Маринка.
–Как Грушницкому серая шинель? – спросил я с оттенком горькой иронии.
Севалину эта мысль, по-видимому, понравилась, и он решил развить ее шире.
–А что? Верно. Возьмите, например, рядовых матросов. Каждый из них может быть незаурядным человеком. А младший командир? Все свои способности он уже проявил, и рассчитывать ему, как правило, больше не на что.
–Как не на что?– мой вопрос прозвучал, наверное, слишком эмоционально, так как Севалин покровительственно улыбнулся и ответил:
–О присутствующих говорить не принято.
«Э, да ты еще и нахал»,– подумал я о Севалине.
–В военно-морском училище,– продолжал Валерий,– я относился к рядовым матросам с большим пониманием, чем к младшим командирам.
Севалин говорил так, словно хотел подчеркнуть свое превосходство над нами. В его словах сквозило стремление казаться кичливо высокомерным. Но почему, когда Валерий улыбается, в его глазах появляется выражение чувства растерянности? Его что-то так ошеломило, потрясло, что он уже не в состоянии полностью скрыть своего замешательства. Валерий может улыбаться, смеяться. Но его улыбки и смех кажутся не настоящими. Они вызывают скорее сочувствие, щемящее чувство жалости. Валерий, наверное, родом из какого-нибудь портового города, может быть, даже из самого Севастополя. Он не раз любовался мужественными людьми с золотистыми звездочками и нашивками на рукавах военных мундиров, выступающими из-под кителя узкими ремнями с прикрепленным к ним кортиком. Кавалерийская сабля тоже производит впечатление, но не такое, как маленький, изящно инкрустированный кортик, Можно себе представить, какая великая радость овладела Валерием после зачисления его курсантом Севастопольского военно-морского училища. Эта радость, наверное, не проходила даже в минуты огорчений, которые неизбежны во время учебы в условиях строгой военной дисциплины. Природа щедро одарила его физической красотой. А тут еще форма курсанта военно-морского училища. Что такое счастье? Кажется, сама жизнь– счастье. Но нет. Этого, оказывается, недостаточно. Нужно, чтобы жизнь наполнилась еще и богатым содержанием, чтобы человек ждал завтрашнего дня, как ждут встречи с любимыми, чтобы у него всегда была цель в жизни. Человек становится несчастным не тогда, когда ему чего-то не хватает, а когда делается безразличным. Антитеза счастья– не несчастье, а равнодушие, утрата цели в жизни, веры в свое будущее. У Валерия были все основания считать себя счастливым. У каждого курсанта четвертого года обучения уже завязываются устойчивые дружеские связи, привязанности. Но в жизни не всегда все идет гладко. Иногда благополучие рушится, и человек, как всадник, оказывается выбитым из седла. Впрочем для большинства подобных случаев это сравнение не применимо. Чаще бури ломают те деревья, которые, хотя и казались на вид крепкими, но уже задолго до стихии были поражены червоточиной. Я пока еще не знаю истинной причины отчисления Севалина, но почти уверен, что подготовил почву для этого он сам. Раньше, еще будучи курсантом, Валерий, наверное, чего-то не понимал, или понимал, да не придавал этому большого значения. И произошло непоправимое. Его отчислили. Трудно, очень трудно переносить такие невзгоды. Рана после этого надлома заживает долго, месяцами, а то и годами. Многие из людей, которых постигает крупная неудача в жизни, вначале прибегают к напускной веселости, показной беззаботности. Но запасы защитной реакции постепенно истощаются, и человек либо замыкается в себе, либо опускается, вливается в среду таких же неудачников, как и он сам. Нужно обладать большой силой воли, чтобы найти в себе мужество перенести, выдержать натиск бури и вновь обрести свое место в жизни.
–Валерий, а почему вы говорите о себе в прошлом времени?– спросила Михеева.
–Потому,– пояснил Музыченко,– що його из учылыща турнулы.
–За что?
–За художни справы. Валэра – вэлыкый художнык.
Петру Музыченко вряд ли стоило так резко отзываться о Севалине. Но такой уж он человек. Говорит прямо, не заботясь о том, какое впечатление производят его слова на собеседника. Судить о характере Валерия еще рано, так как узнать человека за несколько дней практически невозможно. И то, что Севалин затеял разговор о рядовых матросах и младших командирах, вряд ли можно расценить как заносчивость. Меньше всего он хотел обидеть меня. Тут, я думаю, дело в наших спутницах. Им, и в первую очередь Маринке, стремился понравиться Валерий. По всем признакам, возникшая ситуация складывается в его пользу. По неизвестной причине Маринка чуть ли не презирает меня, а тут, пожалуйста вам, бывший курсант военно-морского училища, стройный, красивый, элегантно одетый. Такой парень может вскружить голову не одной девчонке. Сейчас мне командирское звание не только не помогает, но скорее, наоборот, настраивает Маринку на еще более отрицательное отношение ко мне. Не даром же она косвенно приписала мне роль Грушницкого. И тут взяло меня такое зло, что я очертя голову, пустился в рассуждения, нисколько не заботясь о том, как отнесется к этому Маринка.
–Шут с ним, с Грушницким, хотя лично для меня сравнение с этим героем и неприятно.
–А кто тебя сравнивает с ним? – спросила Лида.
–Не будем называть имен, как говорили древние римляне. Ты скажи мне, Лида, что такое человеческая гордость?
–Гордость? Кто же этого не знает?
–Знать-то, может, и знают, но не все одинаково представляют значение этого слова.
–Гордость – это чувство собственного достоинства. Тебя, например, кто-нибудь незаслуженно обидел.
–Ты бэрэш карбованця и даеш йому здачу,– шутливо ответил вместо меня Музыченко.
–А если этого карбованца или просто физической силы не хватает, как, например, у меня, тогда как?
–Свит нэ бэз добрых людэй– хто-нэбудь та позычэ.
–Это, конечно, шутка,– возразил я.– А вот если серьезно, то как назвать поступок человека, который без причины начал презирать другого человека?
–А как назвать поступок человека,– вмешалась Маринка,– который без причины начал оскорблять другого человека?
–Маринка,– обратился я к ней,– а ты не допускаешь, что этого человека могут просто оклеветать?
–Мудрая народная пословица говорит: там, где дым– не без огня. Я допускаю, что могут немного преувеличить, приукрасить. Но чтобы выдумать несуществующее– этого не может быть. И я очень хорошо понимаю Александра Сергеевича Пушкина, который, чтобы защитить свою честь, вызвал на дуэль подлеца Дантеса.
–Ты что же, допускаешь, что Наталья Николаевна могла дать повод для светских сплетен?
–Ничего я не допускаю, но хорошо знаю, что в письме Пушкина к барону Геккерену есть и такое выражение: «...чувство, которое, быть может, и вызывала в ней,– то есть в Наталье Николаевне,– эта великая и возвышенная страсть...»,– Дантеса, значит.
–По-твоему, в жизни такой клеветы не бывает?
–Нет. Для этого всегда есть хоть какая-нибудь причина.
Хотелось сказать Маринке: «Милая девочка, да тебе просто повезло, что раньше не приходилось сталкиваться с человеческой подлостью. И когда столкнулась, не могла поверить, что клевета, как и глупость, может быть безграничной».
Сейчас уточнять что-либо, даже у Лиды, не имеет смысла. Чем все это кончится? Ответить на этот вопрос не взялся бы, наверное, ни один мудрец. И, словно угадав мои мысли, Лида, не отпуская моей руки, остановилась. Сделав вид, что поправляет тапки, она тихо сказала:
–Не торопись, пусть они уйдут немного вперед.
Любопытная вещь этот предлог. Никакой науки о поводах не было и нет, ни у кого не возникало и не возникает даже мысли об умении пользоваться ими, а вот, поди ж ты, юная Лида настолько правдоподобно изобразила неполадки в своей обуви, что даже я, шедший рядом с ней, поверил было ее предлогу.
–Ты хоть догадываешься, почему Маринка дуется на тебя?– спросила меня Михеева.
–А что тут догадываться? И так все ясно.
–Где теперь ваш командир? – спросила Лида, как мне показалось, без связи с предметом нашего разговора.
–Отозвали в штаб.
–И что, он теперь не вернется?
–Его перевели в другую часть.
–А ты знаешь, что он рассказал Маринке?
–Нет, хотя я и спрашивал.
–Так вот, Коля, ваш распрекрасный старшина рассказал Маринке да еще в присутствии других, что будто она надоела тебе хуже горькой редьки и ты никак не можешь отвязаться от нее.
Я уже привык не удивляться тому, что исходило от Демидченко. Но то, что я услышал от Лиды, привело меня в оцепенение. Как же так? Где предел человеческой подлости?
–Надеюсь, Лида, хоть ты мне веришь, что все это гнусная клевета?
–Я тоже была при этом разговоре и сказала вашему старшине, что он бессовестно лжет. И знаешь, что он ответил? «Спросите,– говорит,– у других, они вам то же самое скажут. Даже добавить могут».
Поднимаясь в гору, я держался левой рукой за поясной ремень, а правой хватал ближайшие ветви дикого кустарника и подтягивался вверх. Лида, обхватив обеими руками мою левую руку, шла слева и спрашивала:
–Тяжело меня тащить, правда?
–Нисколько. Знаешь, какой я сильный? Да согласись ты, на руках вынесу.
–Вот была бы потеха. Маринка лопнула бы от ревности.
–Ей теперь все равно. А тут еще этот франт Севалин, и выпала мне карта, милая Лида, пустые хлопоты.
–Ты это серьезно?
–Серьезнее, пожалуй, не может и быть.
–Вот чудак. Не знаешь ты женщин. Ладно, придет время, она сама тебе скажет.
Мы уже поднялись на гору, на которой стояла небольшая часовня. Наш экскурсовод Борис Фомич остановился перед входом в нее и сказал:
–Вот здесь покоятся останки итальянских солдат, погибших в Крымской войне. Как вы помните, в лагере союзников, осаждавших Севастополь, был и пятнадцатитысячный корпус, который направила на Крым Сардиния. За порядком в часовне присматривает старая гречанка. Давайте теперь войдем в часовню и посмотрим ее внутренний вид.
Мы зашли в часовню, стены которой были украшены различными надписями на итальянском языке, по бокам– списки погибших военачальников.
Борис Фомич остановился в центре, возле металлического круга, и сказал:
–Под нами подземелье с останками погибших воинов.
На круг вышел Кочетков. Он подпрыгивал и ударял ногами по металлу, что вызывало раскатистый подземный гул.
–Гудит. Верно, души усопших тревожатся.
Не успел паренек закончить свою фразу, как тут же провалился в подземелье. Я взглянул на Бориса Фомича. Лицо его покрылось мертвенной бледностью. Все, кто был поближе к зиявшей дыре, испуганно ахнули. Мы не успели еще как следует прореагировать на это происшествие, как Музыченко, не раздумывая, прыгнул в отверстие вслед за исчезнувшим десятиклассником. Стоявшие ближе к центру обступили дыру и смотрели в ее черную пасть. Через полминуты из нее показалась голова неудачливого паренька, а еще через несколько секунд– и все туловище, поддерживаемое руками Музыченко.
Крепкие руки ребят подхватили парня и вытащили из отверстия.
–Ну как ты там?– спросил я его, нагнувшись над темной дырой.
–Старшына,– услышал я,– кынь мени вогню.
Я достал коробку спичек и вложил ее в протянутую руку Музыченко. Подземелье оказалось неглубоким, всего лишь около двух метров. Первое, что сделал Петр, разыскал и поднял металлическую крышку, которой закрывалось отверстие в полу часовни. Через десять минут вылез и сам Музыченко.
–Ну что там?– засыпали вопросами ребята.
–Только говори по-русски,– обратился я с просьбой к Петру,– иначе никто тебя не поймет.
–Ладно. Так вот,– начал Музыченко,– прыгнул я, значит, вслед за вашим пареньком...
–От имени всех ребят,– прервал начатый рассказ Борис Фомич,– я должен искренне поблагодарить вас за смелый поступок. Правильно я говорю, ребята?
–Правильно!– хором ответили десятиклассники.
–Надо ж было выручать парня,– смущенно ответил Петр.
–Это понятно, когда человек видит, с чем имеет дело,– заметил Борис Фомич.– А тут фактически прыжок в неизвестное. Не каждый отважится на такое.
–Ну так вот,– продолжил свой рассказ Музыченко.– Только, значит, я приземлился, понял, что ничего страшного. Паренька я вам вернул, нашел и крышку. А потом начал смотреть, что там. Без огня картина, прямо скажу, жуткая. С четырех сторон какие-то холодные зеленые светляки. Потом уже при спичках я увидел черепа, сложенные пирамидами, и другие кости. Сколько их там – не сосчитать.
–А что это за светляки? – спросил кто-то из ребят.
–Это органический фосфор, входящий в состав костей,– пояснил Борис Фомич.
–От жуть!
–И еще там какие-то надписи на каменных плитках,– добавил Музыченко.
–Какие надписи?
–Пирамиды черепов и при каждой надпись на каком-то иностранном языке.
Как молния сверкнула мысль: «А что если среди этих надписей окажется то, что ты ищешь? Язык, конечно, итальянский, которого я не знаю. Переписывать все тексты – дело хлопотное. Да и нет уверенности, что это что-нибудь даст». Но и махнуть на все рукой я уже не мог.
–Есть у кого-нибудь карандаш и бумага?
Этих простых принадлежностей у десятиклассников хоть отбавляй. Через полминуты у меня было и то, и другое.
–Борис Фомич,– обратился я к учителю,– мне очень нужно кое-что уточнить. Мы с краснофлотцем Музыченко справимся с этим мигом.
–Что, опять в подземелье?
–Да, но теперь это не страшно: там уже побывала наша разведка.
–Раз нужно, уточняйте, что следует,– ответил учитель.
Мы с Музыченко спрыгнули в подземелье. Картина оказалась действительно жуткой. Невольно вспомнился случай в раннем детстве. Год тогда выдался голодный. За краюху хлеба из просяного отсева готовы были на самые отчаянные поступки. Как-то Лерка Корзухин сказал: «Говорят, самогонщица Самсонка, которая умерла, ходит ночами по кладбищу и расшатывает кресты».– «Враки»,– возразил я.– «А вот и нет. Скрип слышали многие».– «Ну и что?»– «А вот то. Теперь никто бы не пошел ночью на кладбище».– «Я бы пошел».– «Не пошел бы. Спорим на краюху хлеба». Поспорили. Вечером собрались на улице, примыкавшей к кладбищу. Нужно было дождаться полуночи и только тогда идти к могиле бабки Самсонки. Ночь выдалась пасмурной, темной. И чем ближе время подходило к полуночи, тем сильнее становилось чувство страха перед надвигавшимся испытанием. «А как ты докажешь, что подходил к могиле бабки Самсонки?»– спросил Корзухин.– «Иди вслед за мной и проверяй!»– «Не на того дурака напал. Я знал, что ты так скажешь. Поэтому еще днем после нашего спора положил на могиле свою рогатку. Принесешь ее, докажешь, что ты там был. Не принесешь, с тебя краюха хлеба».– «А если врешь, что положил рогатку?» – «Тогда я пойду за ней. За две краюхи хлеба». Поверил Корзухину, хотя и знал, что по характеру он плутоват. После полуночи перелез через кладбищенский забор, открыл калитку и вышел на дорогу, по которой проходят все похоронные процессии нашего поселка. Тревожно шумели верхушки деревьев. Временами порывы ветра усиливались и тогда к монотонному шуму присоединялся скрип стволов трухлявых деревьев. Я знал, что скрип– признак старости, за которой следует небытие. Может быть, именно это и вызывало во мне чувство тоскливой тревоги, боязни и страха перед могилой бабки Самсонки. Я уже был почти у цели, как вдруг где-то рядом раздался душераздирающий крик филина. Другой на моем месте пустился бы наутек. Я же только присел. Это было не проявлением храбрости, а скорее оторопи, парализовавшей мою волю. Придя немного в себя, я все же нашел силы продолжить свой путь и минуты через две был у могилы бабки Самсонки. Старые кресты и трухлявые пни светились мертвым фосфорическим светом. Никакой рогатки на могиле самогонщицы не оказалось. Корзухин, как и следовало ожидать, сплутовал. Я так ему и сказал, когда вернулся к ватаге своих ребят. «Уговор был? Был. Сейчас принесу тебе рогатку»,– ответил Лерка и направился в открытую калитку. «Врет он. Сядет где-нибудь и будет ждать»,– сказал я ребятам. Корзухин был меньше меня и заметно уступал в силе. Я подкрался к калитке, подождал несколько минут и затем незаметно осмотрел начало кладбищенской дороги. Лерка сидел на корточках у самых ворот и ждал. Вернувшись к ребятам, я рассказал им, где сейчас находится Корзухин. Кое-кто усомнился в этом, но Комаров, проверив мое сообщение, подтвердил его и добавил: «Сейчас придет». Через несколько минут появился Корзухин и, протягивая мне рогатку, сказал: «Вот что нужно было сделать. А ты побоялся». Я поднес к его лицу кулак и спросил: «Хватит этого или добавить?»– «Ты чего».– «Сам знаешь чего. Пошли, ребята».
Этот случай вспомнился в связи с тем, что здесь, в коридорах подземелья, была такая же непроглядная темнота, как и тогда на кладбище: и странное дело, бледные бесформенные пятна фосфорического света не только не рассеивали темноты, но, наоборот, усиливали ее, вызывали чувство придавленности, пугали своей непонятной таинственностью.
Музыченко зажег спичку, и мы начали присматриваться к надписям у каждой пирамиды черепов. Плоские камни и на них незнакомые слова: «Battaglione... Reggimento...» Но что это? У одной из пирамид– текст и числа: «...13—19 Ottobre nella battaglia vicino a Kephalourisi sono stati periti 287 soldati». Я еще не до конца осознал смысл этой фразы, но уже понял, что в наших руках оказались сведения исключительной важности.
–Петя, ты понял, что все это значит?– спросил я Музыченко.
–Зрозумив, зрозумив. Ты хутчише пэрэпысуй, а то нэ выстачэ вогню.
И по мере того, как я переписывал эту надпись, каждое слово становилось понятным без перевода: «Ottobre», «battaglia», «Kephalourisi», «soldati». Кто скажет, что ему эти термины не знакомы? Я, может быть, и прошел бы мимо этой каменной плиты, если бы но ключевые слова найденного текста: «13—19 Ottobre... Kephalourisi...» Ясно, о чем идет речь. Но они понятны для того, кто изучал эту страницу истории, кто знал, что 13 октября тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года произошла балаклавская битва. Но как много случайностей на пути к этой находке? Начать хотя бы с того, что меня направили на военную службу именно в г. Севастополь. Потом курсы радиотелеграфистов, организация поста ВНОС номер один, знакомство с Маринкой и Анной Алексеевной, экскурсия на итальянское кладбище, случай с Толей Кочетковым и, наконец, поиск следов русского отряда на Кефаловриси. Все эти события кажутся случайными и друг с другом не связанными. Но так только на первый взгляд. В действительности же они как высокая пирамида камней. Выпадет один из них– и конструкция рушится, превращается в бесформенную груду кусков горной породы.
Закончив переписывание текста надписи, мы подошли к отверстию и с помощью Севалина один за другим выбрались из подземелья. Нас забросали множеством вопросов. Десятиклассников интересовало все: много ли останков погибших воинов, какая форма подземелья, что искали и чем закончились наши поиски. Я не стал рассказывать о своей находке. Нужно было еще раз взвесить все как следует, посоветоваться с Анной Алексеевной. Ведь она вела научный поиск и знала о балаклавской битве больше, чем кто-либо другой. Как тут не вспомнить старую русскую пословицу: сначала нужно перекреститься, а потом уже браться за святцы. Именно так, а не иначе.
Ребятам я рассказал, что подземелье имеет форму креста, лучи которого сориентированы по направлению стран света.
–А зачем это вам?– поинтересовался Кочетков целью нашего пребывания в подземелье?
–У военных во всем должна быть ясность.
Это объяснение, кажется, удовлетворило не только Толю, но и самого Бориса Фомича. Учитель зачем-то потрогал край крышки, лежавшей у отверстия, и сказал:
–А теперь, ребята, надо заделать эту дыру так, чтобы незаметно было, иначе смотрительница часовни будет недовольна.
Нашлись мастера, и вскоре металлическая крышка была укреплена на своем прежнем месте так, словно никакого происшествия здесь и не было.
На обратном пути Лида взглянула на меня и тихо сказала:
–Дурит Маринка, а придет домой, будет реветь.
–Да нет, не похоже что-то.
У Лиды своеобразная манера: если она берет под руку, то не одной, а обеими руками. Вот и сейчас она охватила кольцом мою руку, слегка оперлась и, лукаво посматривая на меня, сказала:
–В нашем классе был недавно диспут: место человека в жизни советского общества.
–И знаете, что ответила на этот вопрос Михеева? Можно сказать?– спросила ее Таня.
–Говори, что тут такого.
–Выйти замуж за любимого человека и нарожать кучу детей.
–Прости меня, Лида, но это мещанский идеал,– вмешался Валерий.
–И как реагировали на это в классе? – спросил я Михееву.
–Кто как, по-разному.
–Что, были и такие, которые тебя осуждали?
–Были, и не мало. На что Таня и та, правда, только мне лично, сказала: «Вот это идеал – плита да пеленки». Но не всем же быть Жанной Д'Арк.
–Правильно, Лида,– поддержал я Мнхееву.– Нет более благородной цели, чем воспитание детей. Я, например, готов поклониться до земли, стать на колени перед всеми, кто вырастил, растит или готовится растить детей. Мать– это святое слово. Лида сказала на диспуте просто и понятно, и не ее вина, что некоторые за этой кажущейся слишком простой формой не рассмотрели глубокого смысла.
Не успел я закончить свою фразу, как Лида высвободила свои руки, обхватила ими мою шею и при всех звонко поцеловала.
–И мне нисколечко но стыдно,– сказала она, снова беря в кольцо мою руку.
–Это, конечно, трогательно,– с заметной иронией сказал Севалин.– Я не отрицаю, что человек должен приносить пользу обществу. Но должны же быть у человека и свои интересы. И вот тут-то и начинается «но». Я живу один раз и мне не нужно царства небесного. Я хочу прожить свою жизнь так, чтобы всегда мог сказать: «Так держать».
–Ну-ну, и что же дальше?– спросила Лида.
–А что дальше? Вы же не станете отрицать, что есть существа слабые и есть сильные. Я уважаю только сильных.
–Значит, вы должны больше других существ уважать нашего совхозного быка.
–Ценю твой юмор, Лида, но мы говорим о вещах в переносном смысле.
–Ну хорошо. Какие же люди, в вашем понимании, относятся к сильным личностям и какие к слабым?
–Быть сильным– значит, подчинять себе других, слабым– подчиняться самому.
–А без подчинения нельзя? Просто чтоб, по-товарищески.
–Просто, как ты говоришь, не бывает. Люди могут дружить, но при этом кто-то кому-то подчиняется. Вот взять хотя бы тебя и Таню. Ни ты, ни она, наверное, даже не обратили внимания на одну мелочь.
–Какую?
– «Можно сказать» спросила тебя Таня.
–Ну и что тут такого?
–Ничего. Так кажется тебе и, может быть, Тане. А для других вопрос твоей подружки– лакмус, по которому легко определить характер ваших отношений.
–Какими же кажутся вам наши отношения?
–Ты руководитель, она подчиненная.
–Чепуха! – энергично возразила Лида.– Вы знаете, как чистит меня Таня, когда я сделаю что-нибудь не так как надо?
Вообще-то Севалин, как мне кажется, в чем-то прав. Роль лидера в группе людей, в особенности школьников, общеизвестна. Но нельзя не согласиться и с Лидой, которая высказала интересную мысль о возможности таких личностных отношений, которые основаны на принципе, если так можно сказать, взаимного руководства и подчинения. Севалин не допускает возможности таких взаимоотношений. Для него существуют только основные тона. Оттенков он не признает.
–Валерий, в нашей школе работает уборщицей тетя Глаша. Уборщиц у нас несколько. Но школьники знают только ее, знают и уважают больше чем другого учителя. А уважать ее есть за что. Она умеет приструнить не в меру расходившегося мальчишку, отчитает, если надо, беззаботных родителей. Но она и поможет, скажет ласковое слово человеку, который попал в беду. Кто в твоем понимании тетя Глаша?
–Уборщица.
–Нет, я серьезно.
–И я не шучу.
Лида посмотрела на Севалина так, словно усомнилась в правдивости его слов, и сказала:
–Тогда это эгоизм. Маринка, а ты почему молчишь?
–Я не умею целоваться, как ты.
