Текст книги "История Рима. Книга третья"

Автор книги: Теодор Моммзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 43 страниц)

Наконец, Цезарь, собрав свои последние подкрепления, обратился в сторону Тапса. Как уже было сказано, Сципион сильно укрепил этот город и допустил этим ошибку, – он дал противнику ясную цель для нападения; к первому промаху он вскоре присоединил второй, еще менее простительный, а именно, для спасения Тапса он дал сражение, давно ожидаемое Цезарем и с полным основанием отклонявшееся до сих пор Сципионом, на такой почве, где решение дела переходило в руки линейной пехоты. Легионы Сципиона и Юбы продвинулись к самому берегу против лагеря Цезаря, передние ряды – совсем готовые к бою, задние – занятые разбивкой укрепленного лагеря. Одновременно с этим гарнизон Тапса готовил вылазку. Для отражения ее было достаточно сторожевых постов Цезаря. Привычные к бою легионы его, верно оценив врага уже по неудачной расстановке его сил и плохо сомкнутым частям, заставили трубить атаку, прежде чем главнокомандующий подал знак к наступлению, пока неприятель еще занят был рытьем окопов, и двинулись по всей линии. Впереди всех был сам Цезарь, который, видя, что войско идет вперед, не ожидая его приказаний, устремился на врагов во главе его. Правое крыло, стоявшее впереди остальных отрядов, отбросило посредством метательных ядер и стрел находившуюся перед ним линию слонов на войско неприятеля (это было последнее большое сражение, в котором были пущены в дело эти животные). Прикрытие было изрублено, левое крыло врага разбито и вся линия смята. Поражение было тем значительнее, что новый лагерь разбитой армии еще не был готов, старый же находился на большом расстоянии; оба лагеря были заняты один за другим почти без сопротивления. Вся масса разбитого войска побросала оружие и просила пощады; но солдаты Цезаря были уже не те, которые воздержались от боя при Илерде и честно щадили беззащитных при Фарсале. Привычка к междоусобиям и озлобление, оставшееся у них после мятежа, страшным образом проявились на поле битвы при Тапсе. Если гидра, против которой приходилось бороться, получала все новые силы, если войско перебрасывалось из Италии в Испанию, из Испании – в Македонию, из Македонии – в Африку, если страстно желанный покой никак не наступал, то солдаты искали, и не без основания, причину этого в несвоевременной мягкости Цезаря. Они поклялись вознаградить себя за то, что упустил из виду полководец, и оставались глухи к мольбам безоружных сограждан и к приказаниям Цезаря и высших офицеров. Пятьдесят тысяч трупов, покрывавших поле битвы при Тапсе, – в числе которых были многие офицеры Цезаря, известные как тайные противники новой монархии и приколотые при случае своими же, – свидетельствовали о том, какими средствами солдат добывает себе отдых. Победоносная же армия насчитывала не больше 50 убитых (6 апреля 708 г. [46 г.]).

После битвы при Тапсе борьба так же не имела продолжения в Африке, как полтора года назад на Востоке после фарсальского поражения. Катон в качестве коменданта Утики созвал сенат, изложил перед ним состояние оборонительных средств и предоставил собранию решить, следует ли покориться или защищаться до последнего человека, но при этом просил только об одном – принять решение и действовать не каждому за себя, а всем заодно. Более мужественное решение нашло немало защитников; было предложено особым законом объявить свободными рабов, способных носить оружие, что было отвергнуто Катоном как незаконное нарушение права собственности, вместо чего он предложил издать патриотическое воззвание к рабовладельцам. Но этот порыв решимости вскоре замолк в собрании, большей частью составленном из африканских оптовых торговцев, и решено было сдаться. Когда вслед за тем Фауст Сулла, сын регента, и Луций Афраний прибыли с поля битвы в Утику с сильным отрядом конницы, Катон сделал еще попытку отстоять с их помощью город, но с негодованием отверг их требование позволить им прежде всего заколоть ненадежных граждан Утики и предпочел отдать без сопротивления в руки монарха последний оплот республиканцев, чем подобной резней осквернить республику при ее издыхании. После того как он – частью собственным авторитетом, частью щедрыми приношениями – по возможности сдерживал ярость солдат против несчастных жителей Утики и с трогательной заботливостью доставлял, насколько это было в его власти, тем, кто не хотел довериться милосердию Цезаря, средства к бегству, тем же, кто хотел оставаться, возможность капитулировать на сколько-нибудь сносных условиях, – после того как он убедился, что не может больше принести пользы, он счел себя вправе сложить с себя власть, удалился в свою опочивальню и вонзил себе меч в грудь.

Из остальных вождей спаслись немногие. Бежавшие из Тапса всадники наткнулись на отряды Ситтия и были изрублены или взяты в плен; их вожди, Афраний и Фауст, были выданы Цезарю, и так как он не казнил их немедленно, были убиты его ветеранами во время волнений. Главнокомандующий Метелл Сципион с флотом разгромленной партии очутился во власти крейсерских судов Ситтия и заколол себя, когда его хотели схватить. Царь Юба, приготовившийся к такому же исходу, решил покончить с собой царственным, как ему казалось, образом: он приказал соорудить на площади своего города Замы громадный костер, который вместе с его телом должен был поглотить все его сокровища и трупы всех граждан города. Но жители города не имели никакого желания служить декорацией при погребальном торжестве африканского Сарданапала и закрыли ворота перед царем, когда он, спасаясь бегством с поля сражения, появился у стен города в сопровождении Марка Петрея. Одна из одичавших в шумном и причудливом наслаждении жизнью натур, которые в состоянии превратить для себя даже смерть в пьяное пиршество, Юба направился вместе со своим спутником на одну из своих вилл, велел приготовить обильную трапезу и по окончании ее предложил Петрею смертельный поединок. Победитель Катилины принял роковой удар от руки царя, и вслед за этим Юба приказал заколоть себя одному из своих рабов. Немногие влиятельные личности, которым удалось спастись, например Лабиен и Секст Помпей, последовали за старшим братом Секста в Испанию и, как некогда Серторий, в горах и водах этой все еще полунезависимой страны искали последнее убежище как разбойники и пираты.

Цезарь мог теперь беспрепятственно привести в порядок африканские дела. Царство Массиниссы было упразднено, как это предлагал еще Курион. Восточная его часть, или округ Ситифиса, была присоединена к владениям восточномавретанского царя Бокха; верный Богуд, царь тингисский, также был щедро одарен. Цирту (Константина) и прилегающую полосу земли, которой до тех пор владели под главенством Юбы князь Массинисса и его сын Арабион, получил кондотьер Публий Ситтий, который должен был поселить тут своих полуримских солдат ⁸¹81
  Надписи в названной местности сохранили многочисленные указания на эту колонизацию. Имя Ситтиев встречается в них чрезвычайно часто; африканская местность Милев, став римской, носила название colonia Sarniensis (C. I. L., VIII, 1094), очевидно, произведенное от нуцерийского речного божества Сарна ( Sueton., Rhet., 4).


[Закрыть], в то же время этот округ, – как и вся большая и плодороднейшая часть прежнего Нумидийского царства, – был под именем «Новой Африки» присоединен к старинной провинции Африке, и защита прибрежной территории от кочующих племен пустыни, порученная республикой одному из подвластных царей, была возложена новым монархом на само римское государство.

Борьба, предпринятая Помпеем и республиканцами против Цезаря, кончилась, спустя четыре года, полным торжеством нового властителя. Монархия, правда, была упрочена не на полях битв при Фарсале и при Тапсе; она вела свою историю с той минуты, когда Помпей и Цезарь общими силами основали свое совместное господство и свергли прежнее аристократическое правление. Но все-таки лишь кровавое крещение 9 августа 706 г. [48 г.] и 6 апреля 708 г. [46 г.] придало новой монархии устойчивость и формальное признание и устранило совместное правление, противоречащее сущности единодержавия. Восстания претендентов и республиканские заговоры могли возникать и потом, вызывая новые потрясения, может быть, даже новые революции и реставрации, но продержавшаяся без перерыва в течение полутысячелетия традиция свободной республики была прервана, и на всем пространстве обширного римского государства законной силой совершившегося факта утверждена монархия.

Конституционная борьба окончилась, и что ей действительно пришел конец, доказал Марк Катон, бросившись на свой меч. Он уже много лет был вождем в борьбе законной республики против ее притеснителей; он продолжал эту борьбу даже тогда, когда в нем самом уже давно угасла надежда на победу. Но теперь сама борьба стала невозможна; республика, основанная Марком Брутом, умерла и никогда не могла больше возродиться; что же оставалось делать на этом свете республиканцам? Сокровище было похищено, страже больше нечего было делать, – кто же стал бы ее порицать за то, что она вернулась домой? В смерти Катона гораздо больше благородства и в особенности смысла, чем в его жизни. Катон меньше всего может быть назван великим человеком; но при всей недальновидности, превратности взглядов, утомительной надоедливости и фальшивых фразах, которые сделали его и для того времени, да и навеки, идеалом тупого республиканизма и любимцем тех, кто им спекулирует, он все-таки был единственным человеком, сумевшим во время этой агонии с честью и отвагой быть представителем великой, но обреченной на крушение системы. Катон играл более крупную историческую роль, чем многие люди, далеко превосходившие его в умственном отношении, потому что перед незатейливой истиной даже самая мудрая ложь чувствует себя глубоко бессильной и потому еще, что все величие и доблесть человеческой природы обусловливается в конце концов все-таки не мудростью, а честностью. Глубокое и трагическое значение его смерти усиливается еще тем обстоятельством, что сам он был безумен; именно потому что Дон-Кихот – безумец, он и делается трагической личностью. Потрясающее впечатление выносишь, видя, что на мировой сцене, где волновалось и действовало столько великих и мудрых мужей, эпилог был предоставлен глупцу. Но он погиб не даром. Это был ужасающе резкий протест республики против монархии, когда последний республиканец сходил со сцены в ту минуту, когда появился первый монарх: то был протест, который разорвал, как паутину, всю мнимую законность, которой Цезарь облек свою монархию, и обличил во всей его лицемерной лживости тот лозунг примирения партий, под чьей эгидой возникло господство нового властителя. Непримиримая война, которую в течение нескольких столетий, от Кассия и Брута до Тразеи и Тацита и даже значительно позже, вел призрак легитимной республики против монархии Цезаря, – эта война заговорщиков и литераторов является тем наследством, которое умирающий Катон оставил своему врагу. Всю свою горделивую, риторически трансцендентальную, строгую, безнадежную и до гроба неизменную линию поведения эта республиканская оппозиция восприняла от Катона и непосредственно после его смерти начала почитать, как святого, того человека, который при жизни часто служил поводом к насмешкам. Но величайшим из этих выражений почета было то невольное уважение, которое оказал ему Цезарь, отступив только для Катона от пренебрежительной мягкости, с которой привык обращаться со своими противниками, помпеянцами и республиканцами, и преследуя Катона даже за гробом той энергичной ненавистью, какую испытывают обыкновенно практические государственные люди к тем столь же опасным, сколь и недосягаемым врагам, которые противодействуют им в области идеалов.

ГЛАВА XI
СТАРАЯ РЕСПУБЛИКА И НОВАЯ МОНАРХИЯ.

Новому монарху Рима, впервые властвовавшему над всею областью римско-эллинской цивилизации, Гаю Юлию Цезарю, шел 56-й год (род. 12 июля 652 г. [102 г.]), когда сражение при Тапсе, последнее звено в длинной цепи важных по своим последствиям побед, передало в его руки решение судеб мира. У немногих людей подвергалась такому испытанию вся сила их способностей, как у этого единственного в своем роде творческого гения, рожденного Римом, последнего представителя древнего мира, по чьей стезе надлежало пойти отныне этому миру вплоть до самого его крушения. Он был потомком одной из древнейших знатных семей Лация, возводившей свою родословную к героям «Илиады» и царям Рима, даже к общей обоим народам Венере-Афродите. И детские и юношеские годы его прошли так, как они проходили у всей знатной молодежи того времени. И он вкусил от чаши модных наслаждений и пену и осадок; и он ораторствовал и декламировал; от безделья занимался литературой и писал стихи, вел разнообразные любовные интриги и был посвящен во все таинства тогдашней парикмахерской и туалетной мудрости, как в еще более таинственное искусство – всегда брать взаймы и никогда не платить долгов. Но гибкая сталь этой натуры устояла даже при такой рассеянной и пустой жизни: Цезарь сохранил и физическое здоровье, и силу духа, и чуткость сердца. В верховой езде и фехтовании он мог поспорить с любым из своих воинов, а уменье плавать спасло ему жизнь под Александрией; невероятная быстрота его поездок, обыкновенно предпринимавшихся ночью для сбережения времени и составляющих настоящую противоположность торжественной медлительности, с которой Помпей передвигался из одного места в другое, возбуждала удивление его современников и была далеко не последней причиной его успехов. Каковы были его физические свойства, таков был он и духом. Его удивительная наблюдательность сказывалась в ясности и выполнимости всех его приказаний, даже там, где он распоряжался заочно. Его память была беспримерна, и он отличался способностью вести несколько дел в одно время и с одинаковой уверенностью. Джентльмен, гениальный человек и монарх, он не лишен был и сердца; всю свою жизнь он сохранил искреннейшее уважение к своей достойной матери Аврелии (отец его умер рано), к своим женам, и особенно к своей дочери Юлии он питал самую искреннюю привязанность, которая не осталась без влияния и на политические отношения. С наиболее дельными и выдающимися людьми своего времени, высокопоставленными и скромными смертными, он поддерживал прекрасные отношения обоюдной верности, применяясь к характеру каждого. Он никогда не покидал своих сторонников так малодушно и бесчувственно, как Помпей, и не из одного только расчета, и в хорошие, и в дурные времена неуклонно держал сторону друзей, и многие из них, как, например, Авл Гирций и Гай Матий, прекрасно засвидетельствовали свою преданность ему даже после его смерти. Если в столь гармонически организованной натуре какая-либо сторона может вообще считаться особенно характерной, то это полное отсутствие в Цезаре всякой идеологии и всего фантастического. Само собой разумеется, что Цезарь был человеком страстным, так как без страстности немыслима гениальность; но страсти никогда не одерживали над ним верх. И он был молод в свое время, и песни, любовь и вино занимали место в его бьющей ключом жизни, но никогда они не проникали в самые сокровенные недра его существа. Литература занимала его долго и серьезно; но, если Александру не давала спать мысль о гомеровском Ахилле, то Цезарь в часы бессонницы занимался склонениями латинских существительных и спряжениями глаголов. Он писал стихи, как это делали в то время все, но они были слабы; зато его интересовали астрономические и естественно-научные вопросы. Если вино и было и оставалось всегда для Александра средством разгонять заботы, то трезвый римлянин совершенно избегал его, лишь только прошла бурная пора юности. Как бывает со всеми, кого в молодости озаряла вся прелесть женской любви, лучи ее остались на нем постоянно; даже в позднейшие годы он имел любовные приключения и успех у женщин, и в нем всегда оставалась некоторая фатоватость манер или, вернее, радостное сознание собственной мужественно красивой внешности. Тщательно прикрывал он лавровым венком, в котором в позднейшие годы появлялся публично, сильно огорчавшую его лысину и, без сомнения, отдал бы не одну из своих побед, если бы он мог этой ценой получить обратно свои юношеские кудри. Но как охотно, даже будучи уже монархом, он ни ухаживал за женщинами, они были для него только игрушкой, и он не давал им приобрести ни малейшего влияния над собой; даже столь известные отношения его к царице Клеопатре были завязаны только с тем, чтобы замаскировать слабый пункт в его политическом положении. Цезарь был до мозга костей реалистом и человеком рассудка, и все, что он предпринимал или делал, было проникнуто и поддержано той гениальной трезвостью, которая составляет его глубочайшую своеобразность. Ей он был обязан своим уменьем жить действительностью, не сбиваясь с пути из-за воспоминаний или ожиданий; ей же – своей способностью действовать во всякое время всей совокупностью своих сил и обращать всю свою гениальность даже на ничтожнейшее и второстепеннейшее предприятие; той многосторонностью, с которой он охватывал все и управлял всем, что разум в силах понять, а воля – вынудить; той уверенной легкостью, с которой он слагал свои периоды или составлял планы кампании; ей обязан был той замечательной веселостью, которая не изменяла ему ни в хорошие, ни в худые минуты; ей же, наконец, обязан он был совершенной самостоятельностью, которая не давала взять над ним верх никакому любимцу или любовнице, даже никакому другу. Но из этой же ясности ума проистекало и то, что Цезарь никогда не строил себе иллюзий относительно силы судьбы и могущества человека; покрывала, деликатно скрывающего от людей недостатки их деятельности, для него не существовало. Как ни умно составлял он свои планы и обдумывал все шансы, его тем не менее никогда не покидало сознание, что во всем от счастья, т. е. случая, зависит главное; и с этим, быть может, связано то, что он так часто бросал вызов судьбе и в особенности с отважным равнодушием неоднократно рисковал собой. Подобно тому как рассудочные люди по преимуществу предаются азартной игре, так и в рационализме Цезаря был пункт, в котором он до известной степени соприкасался с мистицизмом.

Из подобных задатков мог сложиться только государственный человек. Цезарь и был с самой ранней молодости государственным человеком в полнейшем смысле этого слова, и цель его была самая высокая из всех, к которым человеку дано стремиться, именно – политическое, военное, умственное и нравственное возрождение глубоко павшей римской нации и нации эллинской, тесно связанной с римской, но еще глубже павшей. Суровая школа тридцатилетнего опыта изменила его воззрения на средства для достижения этой цели, цель же оставалась все та же и в эпоху безнадежного унижения и в эпоху беспредельного могущества, в то время когда он как демагог и заговорщик подкрадывался к ней темными путями, и тогда, когда он как лицо, разделявшее с другими высшую власть, а вслед за тем и как монарх работал над своим делом на глазах у всех, при полном дневном свете. Все мероприятия, исходившие от него в разные времена и прочно сохранившиеся, целесообразно укладываются в его великий план. Поэтому не следовало бы говорить об отдельных достижениях Цезаря, так как он не создавал, собственно, ничего в отдельности. Справедливо превозносят Цезаря как оратора за его здоровое красноречие, делавшее смешным всякое адвокатское искусство и согревавшее и освещавшее все ясным пламенем. Справедливо удивляемся мы в Цезаре-писателе неподражаемой простоте композиции, единственной в своем роде чистоте и красоте языка. С полным основанием величайшие знатоки военного дела во все времена восхваляли Цезаря как полководца, который всегда умел, не стесняясь, как другие, рутиной и традицией, находить те способы ведения войны, которые в данном случае должны были обеспечить победу над врагом и которые, стало быть, были тут единственно верными; они удивлялись его уменью с уверенностью предвидящего ума найти для каждой цели соответствующий способ ее достижения; они помнили, как иногда после поражения он, подобно Вильгельму Оранскому, снова был готов к бою и неизбежно заканчивал войну победой, как он в совершенстве, никогда никем не превзойденный, умел руководить теми пружинами в ведении войны, применением которых военный гений и отличается от рядового исполнительного военачальника, а именно, быстрое движение масс, и находил гарантию победы не в громадном скоплении боевых сил, но в быстроте их движений, не в долгих приготовлениях, но в стремительных безумно смелых операциях, даже с недостаточными средствами. Но все эти достоинства являются у Цезаря лишь второстепенными; он, действительно, был великим оратором, писателем и полководцем, но всем этим он стал только потому, что был в полном смысле слова государственным человеком. Солдат играл в нем побочную роль, и одним из существеннейших его отличий от Александра, Ганнибала и Наполеона служило то, что исходным пунктом политической деятельности был для него не офицер, но демагог. По его первоначальному плану, он надеялся достигнуть цели, подобно Периклу и Гаю Гракху, без применения оружия, и в течение восемнадцати лет он в качестве вождя популяров вращался в атмосфере чисто политических планов и интриг, до тех пор пока, помимо своей воли убедившись в необходимости искать опоры в военной силе, уже будучи сорока лет, стал во главе армии. Таким образом, становится понятным, почему и впоследствии он все еще оставался гораздо более государственным человеком, чем военачальником, точно так же как Кромвель, который тоже преобразился из вождя оппозиции в военного вождя и демократического короля и который вообще, как ни мало, по-видимому, сходства между главой пуритан и распущенным римлянином, по своей карьере, целям и успехам, быть может, стоит ближе к Цезарю, чем все другие государственные деятели. Даже в его способе ведения войны легко узнать импровизированного полководца: в предприятиях Наполеона против Египта и Англии столь же ясно замечается артиллерийский поручик, выслужившийся в полководцы, как и в подобных начинаниях Цезаря виден демагог, превратившийся в военачальника. Опытный офицер вряд ли решился бы ради политических целей, не слишком настоятельных, отодвигать в сторону основательнейшие военные соображения в такой степени, как это зачастую делал Цезарь; самым поразительным примером была в этом отношении его высадка в Эпире. Отдельные его действия заслуживают поэтому с военной точки зрения порицания; но то, что теряет при этом Цезарь как полководец, выигрывает государственный человек. Задача государственного деятеля, обладающего гением Цезаря, всеобъемлюща; когда он брался за самые разнообразные дела, не имевшие между собой связи, то все они без исключения сходились в одной великой цели, которой он служил с безусловной преданностью и последовательностью; и никогда из разнообразных сторон и направлений его великой деятельности он не отдавал ничему предпочтения. Будучи великим мастером в военном деле, он из государственных соображений употреблял самые крайние усилия, чтобы предотвратить гражданскую войну, а когда она тем не менее началась, – чтобы не пожинать кровавых лавров. Основатель военной монархии, он с энергией, беспримерной в истории, не дал возникнуть ни иерархии маршалов, ни правлению преторианцев. Если он и отдавал предпочтение какой-нибудь стороне гражданских заслуг перед военными успехами, то это были науки и мирные искусства. Полнейшая гармония составляет замечательнейшую особенность его деятельности как государственного человека. Действительно, все условия для достижения этого труднейшего из всех человеческих достоинств были соединены в Цезаре. Реалист до мозга костей, он не смущался образами прошлого и священными традициями; в политике он не признавал ничего, кроме живой действительности и законов разума, точно так же как в качестве знатока грамматики он отвергал историческо-антикварные исследования и не признавал ничего, кроме живого, устного языка, с одной стороны, и законов симметрии – с другой. Властелин по природе, он управлял умами, подобно тому как ветер гонит тучи, и заставлял самые разнородные натуры подчиняться его воле: скромного гражданина и грубого унтер-офицера, знатных римских дам и царственных красавиц Египта и Мавретании, блестящего кавалерийского генерала и расчетливого банкира. Его организаторский талант достоин удивления; никогда ни один государственный человек не сплачивал так тесно своих единомышленников и никогда ни один полководец не формировал с такой энергией свою армию из непослушных и сопротивляющихся элементов и не держал их так крепко в своих руках, как Цезарь своих союзников и свои легионы; ни один правитель не оценивал никогда орудия своей власти таким верным взглядом и не отводил каждому из них подобающее ему место. Он был монархом, но никогда не разыгрывал из себя царя. Даже в качестве неограниченного властелина Рима он оставался в действиях своих вождем партии; податливый и гибкий, любезный и приятный в беседе, приветливый со всяким, казалось, он только желал быть первым среди равных. Цезарь тщательно избегал ошибки, свойственной стольким людям, равным ему в остальном, и никогда не вносил в политику командного тона; сколько поводов ни давали ему к этому неприязненные отношения его к сенату, он никогда не прибегал к насилию, каким было 18 брюмера. Цезарь был монархом, но никогда не туманили ему голову тиранические поползновения. Быть может, он – единственный из орудий господних, который ни в малом ни в великом не действовал никогда по своему влечению или капризу, а всегда, без исключения, так, как того требовал долг правителя; быть может, один он, оглянувшись на свою прошлую жизнь, мог пожалеть об ошибках в расчетах, но не оплакивать промахов, совершенных под влиянием страстей. Во всей жизни Цезаря нет ничего такого, что могло бы сколько-нибудь сравниться с теми поэтически чувственными вспышками, как умерщвление Клита ⁸²82
  Если отношения его к Лаберию, о которых повествует известный пролог, приводятся как пример тиранических капризов Цезаря, то это свидетельствует о полном непонимании иронии как самой ситуации, так и поэта, не говоря о наивности, с которой на стихотворца, охотно прикарманивающего свой гонорар, смотрят, как на мученика.


[Закрыть]или сожжение Персеполя, в которых история обвиняет его великого предшественника на Востоке. Наконец, он – единственный, быть может, из тех орудий господних, который до конца своей карьеры сохранил необходимый государственному человеку такт в оценке возможного и невозможного и не потерпел неудачи в выполнении той задачи, которая является труднейшей для грандиозно сформированных натур, именно задачи осознать, достигнув вершин успеха, его естественные пределы. Он совершал то, что было возможно, и никогда не пренебрегал возможным благом из-за стремления к несбыточному совершенству, никогда не считал недостойным себя облегчить хоть паллиативными средствами неизлечимые страдания. Но там, где он признавал, что судьба произнесла свой приговор, он всегда повиновался. Александр с реки Гипанис, Наполеон из Москвы вернулись обратно потому, что были к этому вынуждены, и проклинали судьбу за то, что она даже своим любимцам дарует лишь ограниченные успехи. Цезарь добровольно отступил на Рейне и Темзе, и даже на Дунае и Евфрате он задумывал не фантастические планы покорения вселенной, а только разумное регулирование границ.

Таков был этот исключительный человек, дать портрет которого кажется так легко, а на деле – так бесконечно трудно. Вся натура его отличалась поразительной ясностью, и предание сохранило о нем более обширные и живые сведения, чем о ком-либо из других великих людей древности. Подобную личность можно было понять глубже или поверхностнее, но всегда только в одном смысле; всякому не вполне тенденциозному исследователю величественный образ Цезаря представлялся в тех же самых основных чертах и, тем не менее, никому еще не удалось передать этот образ вполне наглядно. Тайна этого заключается в законченности его образа. С человеческой и исторической точки зрения Цезарь стоит на той примиряющей линии, где великие контрасты бытия взаимно уничтожаются. Одаренный огромной творческой силой и вместе с тем проницательнейшим умом, уже не юноша летами, но еще не старик, с громадной силой воли и выполнения, проникнутый республиканскими идеалами и вместе с тем рожденный быть царем; римлянин в глубочайших недрах своего яи вместе с тем призванный примирить и слить внутренним и внешним образом римское и эллинское развитие – таков был Цезарь, этот цельный и законченный человек. Поэтому у него более, чем у какой бы то ни было другой исторической личности, чувствуется недостаток так называемых характеристических черт, которые, в сущности, представляют собой не что иное, как отклонения от нормального человеческого развития. То, что бросается в глаза при первом поверхностном взгляде, является при ближайшем рассмотрении не индивидуальной чертой, но свойством культурной эпохи или национальности; так, юношеские похождения общи всем его современникам такого же общественного положения и дарований, а его непоэтическая, а, напротив, логическая натура отражает в себе природные свойства римлян вообще. Цельностью человеческой натуры Цезаря объясняется и то, что он в высокой степени находился под влиянием времени и места; безотносительной человечности не существует, и живой человек не может не находиться под известным влиянием национальных отличий и определенного культурного движения. И Цезарь именно потому был цельным человеком, что он более, чем кто-либо, занял место в центре современных ему движений и с беспримерной полнотой совмещал в себе отличительную особенность римского народа, – реальную, как бы буржуазную деловитость; так и его эллинизм уже собственно давно глубоко слился с италийской национальностью. Но в этом также заключается и трудность, можно даже сказать невозможность отчетливо изобразить Цезаря. Как художник может изобразить все, кроме совершеннейшей красоты, так и историк, встречая совершенство один какой-нибудь раз в тысячелетие, может только замолкнуть при созерцании этого явления. Можно, конечно, назвать это явление по имени, но оно дает нам только отрицательное представление об отсутствии недостатков; тайна природы, соединяющей в совершеннейших своих проявлениях типическое с индивидуальным, невыразима. Нам остается только считать счастливыми тех, кто созерцал это совершенство, и отгадывать его в том отблеске, который вечно почиет на всех делах, созданных этим великим характером. Но и они носят на себе отпечаток времени. Римский деятель не только стал рядом со своим юным греческим предшественником как равный, но и превосходил его; мир же тем временем одряхлел, и его юное сияние потускнело. Деятельность Цезаря не является более, как у Александра, радостным движением вперед в неизмеримую даль; он созидал на развалинах и из развалин и доволен был тем, когда мог сколько-нибудь сносно и прочно основаться в раз избранной им широкой, но все же ограниченной сфере. Поэтому тонкое поэтическое чувство народов не останавливалось на этом непоэтическом римлянине, тогда как, напротив, сын Филиппа окружен всем ярким блеском поэзии, пестрыми, радужными красками саги. Но с таким же правом государственная жизнь народов в течение тысячелетий снова направляется на те пути, которые проложил Цезарь, и если народы, властвующие над миром, и теперь зовут его именем величайших из своих монархов, то в этом содержится глубокое и в то же время, к сожалению, граничащее с упреком напоминание.