Текст книги "История Рима. Книга третья"

Автор книги: Теодор Моммзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

На этом Цезарь и построил свой план. Он приказал изготовить в лагере переносные лодки из легких досок и прутьев с кожаной обшивкой наподобие тех, которые употреблялись у британцев на Ламанше, а позднее у саксов, и переправить их на колесах к тем местам, где прежде стояли мосты. На этих утлых челноках добрались до другого берега и, когда оказалось, что он не защищен, без особого труда восстановили мост; вслед за этим был очищен путь и доставлен в лагерь нетерпеливо ожидаемый провиант. Таким образом, удачная мысль Цезаря спасла войско от страшной опасности, которой оно подвергалось. Цезарева конница, своими качествами превосходившая неприятельскую, тотчас же стала объезжать по всем направлениям местности, расположенные на левом берегу Сикориса. Многие крупные испанские общины между Пиренеями и Эбро, – Оска, Тарракон, Дертоза и другие, – некоторые даже к югу от Эбро, начинали переходить на сторону Цезаря.

Благодаря действиям цезарианских отрядов и переходу прилегающих общин на сторону Цезаря, снабжение армии Помпея очень сократилось; помпеянцы, наконец, решили отступить за линию Эбро и поспешно перебросить понтонный мост через реку, ниже впадения Сикориса. Цезарь пытался отрезать неприятелю отступление за Эбро и задержать его в Илерде; но пока в руках помпеянцев был илердский мост, а сам Цезарь не мог пройти ни бродом, ни по мосту, его армия не имела возможности разделиться и идти по обоим берегам реки, чтобы окружить Илерду. Его солдаты поэтому днем и ночью рыли окопы, отводным каналом хотели довести воду в реке до такого уровня, чтобы пехота могла перейти ее вброд. Но приготовления помпеянцев к переходу через Эбро окончились раньше, чем приготовления солдат Цезаря к блокаде Илерды; когда враги начали переходить по готовому уже мосту на левый берег Сикориса, по направлению к Эбро, отводные каналы цезарианцев, по мнению полководца, все еще были не достаточно глубоки, чтобы пехота могла бродом перейти реку; только коннице было приказано перейти реку и идти по пятам за врагом, по возможности задерживать его и причинять ему вред.

Но когда на рассвете легионы Цезаря увидели неприятельские колонны, отступавшие еще с полуночи, они верным инстинктом опытных ветеранов поняли стратегическое значение этого отступления, заставлявшего их следовать за врагом в непроходимые края, наводненные неприятельскими отрядами; по просьбе самих легионов полководец решил переправить через реку и пехоту; хотя вода доходила людям по плечи, переправа произошла без несчастий. Однако время едва не было упущено. Если бы Помпеева армия успела пройти равнину и вступила бы в горы, невозможно было бы помешать ее отступлению за Эбро. Несмотря на постоянные нападения неприятельской конницы, чрезвычайно замедлявшей движение помпеянцев, измученные переходом, они решили отказаться от своего первоначального плана – в тот же день пройти всю равнину, – остановились и расположились лагерем. Здесь их нагнала пехота Цезаря, которая вечером и ночью тоже расположилась лагерем недалеко от них; задуманный помпеянцами ночной поход был отменен из боязни нападений со стороны неприятельской конницы. И на следующий день обе армии простояли без движения, стараясь только исследовать местность.

На третий день рано утром пехота Цезаря выступила, чтобы, пройдя через лишенные путей горы, находившиеся в стороне от дороги, обойти позицию противника и отрезать ему сообщение с Эбро. Помпеевы начальники не сразу догадались о цели этого странного похода, который, как им вначале казалось, вел обратно к лагерю под Илердой. Когда же они, наконец, все поняли, то, бросив лагерь и обоз, быстрым маршем двинулись вперед по главной дороге, чтобы занять прибрежный хребет раньше цезарианцев. Оказалось, что они уже опоздали, – на большой дороге стояли массы неприятельских войск. Отчаянная попытка помпеянцев по крутым склонам найти другой путь к Эбро была предотвращена конницей Цезаря, которая окружила посланные для этого лузитанские войска и совершенно разбила их. Если бы дело дошло до сражения между павшей духом армией Помпея, за которой двигалась неприятельская конница, а впереди которой находилась пехота, и цезарианцами, исход боя не подлежал бы сомнению; поводов для столкновений было много, однако Цезарь не воспользовался ими, не без труда сдерживая своих нетерпеливо рвавшихся в бой и уверенных в победе солдат. В стратегическом отношении Помпеева армия и без того была потеряна. Цезарь не хотел ослабить свою армию бесполезным кровопролитием и еще усилить и без того острый характер междоусобия. После того как помпеянцев удалось отрезать от Эбро, солдаты обеих армий стали брататься и вести переговоры о сдаче; условия, поставленные помпеянцами, – пощадить офицеров – были приняты Цезарем, как вдруг Петрей со своей охраной из рабов и испанцев подкрался к парламентерам и приказал убить цезарианцев, которых ему удалось захватить. Несмотря на это, Цезарь отослал обратно пришедших к нему в лагерь Помпеевых солдат, не причинив им никакого вреда, и по-прежнему продолжал искать возможности мирного исхода. Илерда, где у помпеянцев оставался еще гарнизон и значительные запасы, была целью их похода; но, имея впереди неприятеля, а между собой и крепостью реку Сикорис, они шли, не приближаясь к цели. Их конница до того была запугана, что пришлось ее поместить в центре пехоты, поставив легионы в арьергарде; доставка воды и фуража становилась все затруднительнее; уже приходилось закалывать вьючный скот, так как нечем было его кормить. Наконец, блуждавшая армия оказалась совершенно отрезанной – сзади был Сикорис, впереди неприятельское войско, окопавшееся рвами и валами. Помпеянцы пытались переправиться через реку, но германская конница Цезаря и легкая пехота опередили ее и заняли противоположный берег.

Никакая храбрость и верность присяге не могли отсрочить неизбежную капитуляцию (2 августа 705 г. [49 г.]). Цезарь не только даровал жизнь офицерам и солдатам, не только оставил им их имущество, не только отдал им все, что у них было отнято (за что он лично решил компенсировать солдат), но обещал старым легионерам Помпея, что никто из них не будет вынужден против своего желания вступить в армию Цезаря, между тем как взятые в плен в Италии новобранцы были насильно зачислены в его войско. Он требовал только, чтобы каждый из них сдал оружие и вернулся на родину. Согласно с этим, солдаты родом из Испании – около трети всей армии – были отпущены сейчас же, а уроженцы Италии – на границе Трансальпинской и Цизальпинской Галлии.

После уничтожения этой армии, Ближняя Испания оказалась во власти победителя; в Дальней же, где от имени Помпея командовал Марк Варрон, этот начальник, получив известие о катастрофе под Илердой, счел более благоразумным удалиться в островной город Гадес и спрятать там значительные суммы денег, полученные от конфискации сокровищ храмов и имущества богатых цезарианцев, а также укрыть там значительный флот, снаряженный им, и два вверенные ему легиона. Но при первом же известии о приближении Цезаря важнейшие города этой провинции, издавна преданной Цезарю, высказались за него и либо изгоняли Помпеевы гарнизоны, либо принуждали их к отпадению; так сделала Кордуба, Кармон и даже Гадес. Один из гарнизонов самовольно выступил в Гиспалис и вместе с этим городом перешел на сторону Цезаря. Когда же Италика, наконец, заперла ворота перед Варроном, он решил сдаться.

Почти в то же время сдалась и Массалия. Массалиоты с редкой энергией не только выдержали осаду, но и на море могли помериться с Цезарем, – ведь это была их родная стихия, к тому же они имели основание надеяться, что получат сильную поддержку от Помпея, который один господствовал на море. Но подчиненный Цезарю полководец, опытный Децим Брут, тот самый, который одержал первую победу над венетами на океане, сумел быстро снарядить флот и, несмотря на стойкий отпор неприятельского флотского экипажа, состоящего частью из альбиэкских наемников массалиотов, частью – из пастухов-рабов Домиция, одержал победу над сильным массалиотским флотом при помощи своих храбрых матросов, набранных из легионеров; б ольшую часть судов он или потопил или захватил в качестве добычи. Когда после этого небольшая Помпеева эскадра под начальством Луция Назидия, шедшая с Востока мимо Сицилии и Сардинии, пришла в гавань Массалии, жители города возобновили борьбу на море и вместе с кораблями Назидия двинулись против Брута. Если бы во время этого сражения, происшедшего близ высот Тавроиса (Ла-Сиота – к востоку от Марселя), корабли Назидия сражались с таким же мужеством, какое проявили в этот день суда массалиотов, неизвестно, какой был бы еще исход, но бегство Назидиевых судов решило сражение в пользу Брута. Остатки Помпеева флота бежали в Испанию. Осажденные были окончательно вытеснены с моря. На суше, где осаду вел Гай Требоний, был оказан и дальше самый решительный отпор; но, несмотря на частые вылазки альбиэкских наемников и искусное применение большого числа имевшегося в запасе оружия, работы осаждавших подошли к самым стенам, и одна из башен упала. Массалиоты заявили, что отказываются от обороны, но хотят сдаться самому Цезарю, и потому просили начальников римского войска приостановить осадные работы до прибытия Цезаря. Требоний имел приказание от Цезаря по возможности щадить город и потому согласился на перемирие. Но так как массалиоты воспользовались им для вероломной вылазки, во время которой они сожгли половину римских укреплений, оставленных почти без надзора, борьба возобновилась с еще большим озлоблением. Искусный римский полководец с изумительной быстротой восстановил уничтоженные неприятелем башни и плотину. Вскоре массалиоты снова были окружены со всех сторон.

Когда Цезарь, возвращаясь после покорения Испании, появился возле Массалии, город был доведен до крайности неприятельскими нападениями, голодом и повальными болезнями; во второй раз, и теперь уже всерьез, Массалия готова была сдаться на любых условиях. Один только Домиций, помня, как злоупотребил он милостью победителя, на лодке прокрался между рядами римских кораблей, чтобы найти третье поле сражения для удовлетворения своей непримиримой ненависти. Солдаты Цезаря поклялись перерезать все мужское население вероломного города и бурно требовали, чтобы полководец подал знак к грабежу. Но Цезарь и здесь не терял из виду великую задачу упрочения эллино-италийской цивилизации на Западе и не допустил повторения сцен разрушения Коринфа. Массалия, – из всех некогда многочисленных свободных и могучих на море городов старых ионийских мореходов, наиболее отдаленный от общей родины, сумевший дольше всех сохранить у себя быт эллинских мореходов во всей его первоначальной свежести и чистоте и в то же время последний греческий город, который еще боролся на море, – Массалия все же принуждена была выдать победителю свои склады оружия и запасы флота, утратила часть своей территории и свои привилегии, но сохранила все же свободу и национальность; хотя и стесненная в материальном отношении, она осталась и впредь таким же центром эллинской культуры в далекой кельтской стране, получившей теперь новое историческое значение.

В то время как в западных областях после многих тяжелых препятствий война, наконец, завершилась в пользу Цезаря, Испания и Массалия были покорены и вся главная неприятельская армия взята в плен, произошла развязка и на втором театре войны, где Цезарь счел нужным тотчас же после завоевания Италии начать наступление. Мы уже говорили, что помпеянцы собирались взять Италию измором. Средства для этого у них были под руками. Они бесспорно господствовали на море и везде, в Гадесе, Утике, Мессане, в особенности же на Востоке, прилагали большие усилия, чтобы увеличить свой флот; кроме того, они располагали всеми провинциями, из которых столица получала продовольствие: Сардинией и Корсикой – благодаря Марку Котте, Сицилией – благодаря Марку Катону, Африкой – при помощи самочинного главнокомандующего Тита Аттия Вара и союзника Помпея царя нумидийского Юбы. Цезарю было совершенно необходимо расстроить эти планы врага и отнять у него хлебородные провинции. Квинт Валерий был послан с легионом в Сардинию и заставил наместника Помпея очистить остров. Еще более важное предприятие – завоевание Сицилии и Африки – было поручено молодому Гаю Куриону, которому помогал в этом искусный и опытный в военном деле Гай Каниний Ребил. Сицилию он занял даже, не обнажив оружия; Катон, не имевший настоящей армии и вовсе не военный человек, очистил остров, со своей обычной добросовестностью посоветовав населению не компрометировать себя бесполезным сопротивлением. Курион оставил для защиты этого острова, имеющего такое важное значение для столицы, половину своих войск и отплыл с остальными двумя легионами и 500 всадниками в Африку.

Он мог ждать здесь серьезного сопротивления; кроме значительной и в своем роде искусной армии Юбы, наместник Вар образовал два легиона из живших в Африке римлян и выставил, кроме того, небольшую эскадру из десяти парусных судов. Но при помощи своего более сильного флота Курион беспрепятственно произвел высадку между Гадруметом, где стоял один неприятельский легион и военные суда, и Утикой, перед которой стоял второй легион под начальством самого Вара. Курион двинулся против последнего и расположился лагерем вблизи Утики, на том самом месте, где за полтора столетия перед тем Сципион Старший стал впервые на зимние квартиры в Африке. Цезарь, принужденный удержать свои лучшие войска для войны в Испании, должен был образовать свою африкано-сицилийскую армию, главным образом, из отнятых у неприятеля легионов, взятых в плен при Корфинии; офицеры Помпеевой армии в Африке, частью служившие прежде в побежденных при Корфинии легионах, пробовали всякими способами заставить своих прежних солдат, воевавших теперь против них, вспомнить о своей старой присяге. Но Цезарь не ошибся в выборе своего наместника.

Курион сумел не только руководить движениями войска и флота, но и приобрести личное влияние на солдат; продовольствие они получали обильное, сражения все без исключения были удачны. Когда Вар, предполагая, что войскам Куриона недостает только случая, чтобы перейти на его сторону, решил дать сражение, главным образом, для того, чтобы предоставить им этот случай, результат не оправдал его ожиданий. Вдохновленные горячей речью своего молодого вождя, всадники Куриона обратили в бегство неприятельскую конницу и на глазах у обеих армий перерезали всю легкую пехоту, выступившую в бой вместе с кавалерией. Ободренные этим успехом и личным примером Куриона, легионы перешли труднопроходимое ущелье, разделявшее обе линии, и начали наступление, которого помпеянцы не ожидали; они постыдно бежали в свой лагерь, но ночью ушли и оттуда. Победа была полная, и Курион тотчас же приступил к осаде Утики. Но когда тем временем пришло известие о том, что Юба со своим войском идет на выручку, Курион решил – как это сделал некогда Сципион при появлении Сифакса – снять осаду и отойти в прежний Сципионов лагерь, пока не прибудут подкрепления из Сицилии. Вслед за этим пришла другая весть: из-за нападения соседних властителей царь Юба вынужден был повернуть обратно со всем своим войском, послав на помощь осажденным лишь небольшой отряд под начальством Сабурры. Курион, по своей горячности лишь неохотно решившийся остановиться, тотчас же снова пошел вперед, чтобы сразиться с Сабуррой раньше, чем тот успеет соединиться с гарнизоном Утики.

Коннице Куриона, выступившей еще вечером, удалось внезапно напасть ночью на отряд Сабурры у Баграда и нанести ему немалый вред; получив известие об этой победе, Курион ускорил движение пехоты, чтобы с ее помощью завершить поражение врага. Вскоре на склонах гор, спускающихся к Баграду, появился отряд Сабурры, сражавшийся с римскими всадниками; подошедшие легионы окончательно оттеснили его в долину. Но тут военное счастье изменило Куриону. Сабурра не был, как предполагали его противники, лишен резервов; он находился на расстоянии не больше одной мили от главных сил нумидийского войска. Лучшие отряды нумидийской пехоты и 2 тыс. галльских и испанских всадников появились на поле сражения, и сам царь с главными силами и 16 слонами уже был недалеко. После ночного перехода и горячей схватки римских всадников осталось не больше 200 человек, и они и пехота были до крайности утомлены всеми передрягами и боями; в широкой равнине, куда они дали себя заманить, их со всех сторон окружили все увеличивающиеся массы неприятеля. Напрасно Курион пытался затеять рукопашный бой; ливийские всадники, по своему обыкновению, подавались назад, когда на них наступал римский отряд, и преследовали его, когда он поворачивал обратно. Напрасно старался Курион снова овладеть высотами; они были заняты и путь к ним прегражден неприятельской конницей. Все было потеряно. Пехота была истреблена целиком. Из конницы лишь немногим удалось пробиться. Курион мог бы спастись, но он не в силах был и думать о том, чтобы явиться к своему повелителю без вверенного ему войска, и умер с оружием в руках. Даже воины, оставшиеся в лагере под Утикой, и флотский экипаж, который мог легко добраться до Сицилии, под впечатлением неожиданной страшной катастрофы на следующий же день сдались Вару (август или сентябрь 705 г. [49 г.]).

Так окончилась предпринятая по приказанию Цезаря африкано-сицилийская экспедиция. Но она достигла своей цели в том отношении, что с занятием Сицилии и установлением связи с Сардинией были удовлетворены по крайней мере самые насущные потребности столицы. С неудавшимся завоеванием Африки, из которого победившая сторона все равно не могла бы извлечь в будущем никакой существенной пользы, с потерей двух ненадежных легионов еще можно было бы примириться. Но незаменимой утратой для Цезаря и даже для Рима была преждевременная смерть Куриона. Не без причины доверил Цезарь важнейший самостоятельный пост неопытному в военном деле и известному своей развратной жизнью молодому человеку; в этом пламенном юноше была искорка Цезарева гения. И он, как Цезарь, осушил до дна чашу удовольствий; и он не потому стал государственным человеком, что был воином, а, наоборот, меч вложила ему в руки политическая деятельность; и его тактика была основана на возможно быстром применении незначительных военных сил; его красноречие точно так же не щеголяло округлостью периодов, но было отражением глубоко прочувствованной мысли; его характер также отличался легкостью, даже легкомыслием, привлекательной откровенностью и способностью наслаждаться минутой. Если, как говорит о нем его полководец, юношеская горячность и порывистость толкнули его на неосторожные поступки, и если он, слишком гордый, чтобы получить прощение за извинительный промах, искал смерти, то и в истории Цезаря нет недостатка в минутах такой же неосторожности и такой же гордости. Можно только пожалеть о том, что такой богато одаренной натуре не было дано перебродить и сберечь себя для следующего поколения, такого скудного талантами и так быстро подпавшего страшному господству посредственностей.

Можно говорить лишь предположительно о том, какое влияние эти военные события 705 г. [49 г.] имели на общий план кампании, составленный Помпеем, о том, какая роль после потери Италии предназначалась в этом плане главным отрядам Помпея на Западе. Тогда говорили, будто бы он хотел двинуться через Африку и Мавретанию на помощь своей армии, сражавшейся в Испании, но это был лишь фантастический и, несомненно, совершенно неосновательный слух, распространившийся в лагере под Илердой. Гораздо вероятнее, что Помпей даже после потери Италии все еще сохранил свой первоначальный план – напасть на Цезаря в Цизальпинской и Трансальпинской Галлии, с обеих сторон, и в то же время замышлял комбинированное нападение из Испании и Македонии. Вероятно, испанская армия должна была так долго держаться оборонительной тактики в Пиренеях, пока армия, организовавшаяся в это время в Македонии, не будет готова к выступлению; после этого они двинулись бы одновременно и, смотря по обстоятельствам, соединились бы на Роне или на По; а флот в то же время попытался бы отвоевать Италию в тесном смысле. В связи с этим предположением Цезарь, по-видимому, прежде всего стал готовиться встретить нападение на Италию. Один из его лучших офицеров, народный трибун Марк Антоний, командовал здесь в качестве пропретора. Юго-восточные гавани – Сипонт, Брундизий, Тарент, – где в первую очередь можно было ожидать попытки десанта, получили гарнизон из трех легионов. Кроме того, Квинт Гортензий, беспутный сын известного оратора, собрал флот в Тирренском море, а Публий Долабелла – другой флот, в Адриатическом море, и обе эскадры частью поддерживали оборону, частью должны были быть пущены в дело при предстоявшей отправке войск в Грецию. На случай, если Помпей попытается проникнуть в Италию сухим путем, Марк Лициний Красс, старший сын старого товарища Цезаря, должен был руководить обороной Цизальпинской Галлии, а младший брат Марка Антония, Гай – обороной Иллирии.

Предполагаемое нападение, однако, заставило себя долго ждать. Лишь поздним летом в Иллирии дело дошло до схваток. Тут наместник Цезаря Гай Антоний стоял со своими двумя легионами на острове Курикта (Веглия, в Кварнерском заливе), адмирал Цезаря Публий Долабелла с 40 судами – в узком проливе между этим островом и материком. На последнюю эскадру напали предводители Помпеева флота в Адриатическом море: Марк Октавий – с греческой частью флота, а Луций Скрибоний Либон – с иллирийской эскадрой; они уничтожили все суда Долабеллы и со всех сторон окружили Антония на острове. На выручку ему прибыли из Италии корпус под начальством Базила и Салюстия и эскадра Гортензия из Тирренского моря, но ни тот, ни другой ничего не могли сделать с неприятельским флотом, значительно превосходившим их силами. Легионы Антония пришлось предоставить их участи. Припасы приходили к концу, войска стали недисциплинированы и взбунтовались; за исключением нескольких отрядов, которым удалось на плотах добраться до материка, весь отряд, еще насчитывавший пятнадцать когорт, сложил оружие и был перевезен в Македонию на судах Либона, где его хотели зачислить в ряды Помпеевой армии, в то время как Октавий остался на месте, чтобы закончить покорение иллирийского побережья, теперь совершенно свободного от войск. Далматы, могущественнейший народ в этом крае, расположенный на острове крупный город Исса (Лисса) и другие районы стали на сторону Помпея; но приверженцы Цезаря держались в Салонах (Спалато) и Лиссе (Алессио) и в первом из этих городов не только отважно выдержали осаду, но, доведенные до крайности, сделали даже вылазку с таким успехом, что Октавий снял осаду и отплыл в Диррахий, чтобы там перезимовать.

Эта удача, выпавшая в Иллирии на долю Помпеева флота, сама по себе немаловажная, однако, мало повлияла на общий ход кампании; микроскопически ничтожным является этот результат, когда вспомнишь, что все сухопутные и морские силы, находившиеся под главным начальством Помпея, в течение всего этого богатого событиями 705 г. [49 г.] ограничились этой единственной победой и что с Востока, где находился полководец, сенат, вторая большая армия и главные силы флота, где были также сосредоточены огромные военные запасы и еще б ольшие финансовые средства противников Цезаря, ничего не было предпринято в решительную минуту борьбы на Западе. Расстроенное состояние разбросанных в восточной части государства вооруженных сил, привычка полководца сражаться не иначе, как обладая превосходством военных сил, его неповоротливость и мягкотелость и, наконец, непрочность коалиции, – все это может если не извинить, то отчасти объяснить бездеятельность сухопутной армии; но для того, чтобы понять, как флот, который, неограниченно господствуя на Средиземном море, ничего не сделал для того, чтобы повлиять на ход событий, ничем не помог ни Испании, ни верным массалиотам, не содействовал ни обороне Сардинии, Сицилии, Африки, ни занятию Италии, ни даже прекращению снабжения ее продовольствием, – нам нужно было бы иметь более полное представление о господствовавшем в лагере Помпея смущении и разладе. Этому соответствовали и общие итоги кампании. Двойное наступление Цезаря на Испанию, Сицилию и Африку вполне удалось в первом направлении, во втором – лишь отчасти; напротив, замысел Помпея вызвать голод в Италии был в основном расстроен завоеванием Сицилии, а общий план его кампании совершенно нарушен вследствие уничтожения испанской армии; в Италии же была применена на деле лишь незначительная часть оборонительных приготовлений Цезаря. Несмотря на чувствительные потери в Африке и Иллирии, Цезарь несомненно и решительно вышел победителем из этого года войны.

Хотя с Востока ничем не сумели помешать покорению Запада Цезарем, там все-таки использовали столь незавидным образом приобретенную передышку для упрочения положения в политическом и военном отношении.

Главным сборным пунктом противников Цезаря была Македония. Туда отправился сам Помпей и масса брундизийских эмигрантов; туда же прибыли и остальные беглецы с Запада: Марк Катон из Сицилии, Луций Домиций из Массалии, в особенности же масса лучших офицеров и солдат рассеянной армии из Испании со своими вождями Афранием и Варроном во главе. В Италии среди аристократов уход в эмиграцию стал не только делом чести, но и модой, в особенности когда пришли вести о критическом положении Цезаря под Илердой. Кроме того, постепенно прибыло довольно много умеренных сторонников партии и политических двурушников, даже сам Марк Цицерон убедился, наконец, в том, что он еще не выполнит своих гражданских обязанностей, если только напишет рассуждение на тему об истинном согласии людей. Эмигрантский сенат в Фессалониках, где временно водворился официальный Рим, насчитывал до 200 членов (в том числе много маститых старцев, причем почти все консуляры), но, конечно, все это были лишь эмигранты. И этот римский Кобленц жалким образом отражал большие притязания и ничтожные достижения высшего римского света, его несвоевременные воспоминания и еще более неуместные жалобы, его превратные политические идеи и финансовые затруднения. Не так уже важно было, что в момент, когда старое здание рушилось, эти люди мучительно старались оберегать обветшалые и заржавевшие украшения конституции: в конце концов было просто смешно, когда у этих знатных господ появились угрызения совести из-за того, что вдали от священной территории родного города они называют свое собрание сенатом, и поэтому они стали осторожно называть себя «советом трехсот» ⁷⁵75
  Так как по формальному праву «законное собрание сената», так же как и «законный суд» могли происходить лишь в самом городе или внутри той черты, за которую не могли переступать изгнанники, то собрание, представлявшее сенат при африканской армии, назвало себя «советом трехсот» (Bell. Afric., 88, 90; Appian, 2, 95) не потому, что он состоял из трехсот человек, но потому, что таково было в древности число сенаторов. Весьма вероятно, что это собрание было усилено некоторыми именитыми всадниками; но когда Плутарх (Cato min., 59, 61) называет эти триста человек италийскими крупными торговцами, то он просто не понимает своего источника (Bell. Afric., 90). Подобным же образом был, по-видимому, организован квази-сенат уже в Фессалониках.


[Закрыть], или когда были предприняты обширные исследования в области государственного права, для того чтобы выяснить, может ли куриатный закон быть принятым в ином месте, кроме города Рима.

Гораздо хуже было равнодушие умеренных и злобная ограниченность крайних. Первых нельзя было заставить ни действовать, ни молчать; когда от них определенном образом требовали содействия общему благу, они со свойственной слабым людям непоследовательностью смотрели на каждое такое требование, как на злостную попытку еще больше их скомпрометировать, и не исполняли приказание или делали это чрезвычайно неохотно. Со своим запоздалым умничаньем и желанием доказать невыполнимость того, что им предлагается делать, они всегда являлись помехой для тех, кто действовал. Их обычное занятие состояло в том, чтобы разбирать каждое крупное и мелкое событие, осмеивать или оплакивать его и своим равнодушием и безнадежностью ослаблять настроение масс и лишать их бодрости.

Но если здесь проявлялась пассивность слабости, то гипертрофия активности в полном блеске проявилась у крайних. Они не скрывали ни от кого, что предварительным условием каких бы то ни было мирных переговоров должна быть передача головы Цезаря; каждая попытка примирения, которую он и теперь еще неоднократно делал, совершенно отвергалась и даже не рассматривалась; ими пользовались лишь для того, чтобы коварно лишать жизни людей, исполнявших поручения противника. Само собой разумеется, что явные сторонники Цезаря все без исключения платились за это жизнью и имуществом, но и людям, более или менее нейтральным, было немногим лучше. Луций Домиций, герой Корфиния, чрезвычайно серьезно внес в военный совет предложение поручить тем сенаторам, которые сражались в рядах Помпеевой армии, решить путем голосования судьбу всех, кто остался нейтральным или, очутившись в эмиграции, не вступил в армию, и, смотря по их поступкам, оправдать их, наказать денежной пеней или даже лишить жизни и имущества. Другой из этих крайних представил Помпею жалобу на Луция Афрания за недостаточную защиту Испании, прямо обвиняя его в подкупности и измене. Для этих людей, насквозь пропитанных республиканским духом, политическая теория играла роль почти религиозного исповедания; поэтому они ненавидели умеренных членов своей партии и Помпея с его окружением, может быть, еще больше, чем своих открытых врагов, ненавидели той тупой ненавистью, которая свойственна ортодоксальным богословам; эти люди, главным образом, и были виновниками тех многочисленных и ожесточенных распрей, которые раздирали армию и сенат эмигрантов. Они не ограничивались только словами. Марк Бибул, Тит Лабиен и другие представители той же группы осуществляли свою теорию на практике и массами казнили всех офицеров и солдат армии Цезаря, попадавших им в руки, – это, конечно, не ослабляло энергии Цезаревых войск в борьбе. Когда во время отсутствия Цезаря из Италии контрреволюционный переворот в пользу сторонников конституции все же не состоялся, хотя все для этого было готово, то, по уверениям более благоразумных противников Цезаря, причина этого заключалась, главным образом, в том, что все боялись неукротимого бешенства крайних республиканцев, которое разразилось бы после реставрации. Лучшие люди в лагере Помпея приходили в отчаяние от этой безумной оргии. Помпей, сам храбрый воин, щадил пленных, насколько мог и смел; но он был слишком малодушен и притом находился в слишком неопределенном положении, чтобы помешать этим ужасам и даже преследовать их, на что он имел право как главнокомандующий. Гораздо энергичнее попытался сдержать этот разгул жестокости единственный человек, вступивший в борьбу, следуя по крайней мере моральным побуждениям – Марк Катон; он добился того, что эмигрантский сенат особым декретом запретил грабить подчиненные города и убивать граждан иначе, как во время боя. Таких же взглядов придерживался и даровитый Марк Марцелл. Конечно, никто лучше Катона и Марцелла не знал, что крайняя партия в случае необходимости приводила в исполнение свои спасительные замыслы вопреки всем сенатским постановлениям. Но если в данный момент, когда еще следовало соблюдать правила благоразумия, нельзя было укротить бешенство крайних, то после победы можно было ждать такого террора, от которого, содрогаясь, отвернулись бы даже Марий и Сулла; становится понятным, почему Катон, по собственному признанию, боялся победы своей партии еще больше, чем ее поражения.