Текст книги "Желание и чернокожий массажист. Пьесы и рассказы"

Автор книги: Теннесси Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

ПЬЕСЫ

И ВДРУГ МИНУВШИМ ЛЕТОМ[5]5
  Tennessee Williams. Suddenly Last Summer. 1958.


[Закрыть]
(Пьеса в четырех картинах)

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Решенные условно, в нереалистической манере, декорации пьесы могут напоминать декорации к хореографической драме. Зритель видит часть особняка в викторианско-готическом стиле в Зеленом районе Нового Орлеана после полудня на стыке конца лета и начала осени. Этот интерьер сливается с фантастическим садом, похожим скорее всего на тропические джунгли или лес в доисторическую эпоху гигантских папоротников, когда плавники живых существ только превращались в конечности, а чешуя – в кожу. Краски этого сада-джунглей – сочные, кричащие, особенно если учесть, что воздух после дождя насыщен испарениями. В саду растут огромные цветы-деревья, похожие на оторванные части тела, на них словно все еще блестит незапекшаяся кровь; слышны пронзительные крики, свист, шипение, резкие звуки, будто сад населен дикими зверьми, змеями и хищными птицами…

Буйство в джунглях продолжается некоторое время после поднятия занавеса; затем воцаряется относительная тишина, которая вновь нарушается шумом и криками.

На сцену, опираясь на трость с серебряным набалдашником, входит женщина со светло-оранжевыми или розовыми волосами. На ней бледно-лиловое кружевное платье; увядшую грудь прикрывает морская звезда из бриллиантов. Ее сопровождает молодой блондин – доктор, весь в белом, холодно-прекрасный, очень-очень красивый. И речь, и манера старой женщины свидетельствуют о том, что она – во власти его ледяного обаяния.

Миссис Винэбл. Да, это и есть сад Себастьяна. Названия на табличках написаны по-латыни, но букв уже почти не видно. Там (делает глубокий вдох) – самые старые на земле растения, они остались еще с эры гигантских папоротников. Разумеется, в этом субтропическом климате (делает еще один глубокий вдох)… сохранились некоторые из самых редких, например, венерина мухоловка. Вы знаете, что такое венерина мухоловка, доктор?

Доктор. Насекомоядное растение?

Миссис Винэбл. Да, оно питается насекомыми. Мухоловку следует держать под стеклом с ранней осени и до поздней весны. Когда ее поместили под колпак, мой сын, Себастьян, вынужден был кормить ее фруктовыми мухами. Мухи такие дорогие! Их доставляют на самолетах из какой-то флоридской лаборатории, где их используют для экспериментов в области генетики. Но я-то не могу этого делать, доктор (глубокий вдох), я не могу, просто не могу ее кормить. И дело не в расходах, а в…

Доктор. Хлопотах.

Миссис Винэбл. Да. Так что прощай, венерина мухоловка, – да и многое другое тоже… Вот так! (Делает глубокий вдох.) Не знаю почему, но чувствую, что уже могу опереться на ваше плечо, да, доктор Цу… Цу..?

Доктор. Цукрович. Это польская фамилия, она означает «сахар». Поэтому зовите меня просто доктор Сахар. (Улыбается ей в ответ.)

МиссисВинэбл. Итак, теперь, доктор Сахар, вы видели сад Себастьяна.

(Они медленно идут во внутренний дворик.)

Доктор. Похоже на тщательно ухоженные джунгли…

Миссис Винэбл. Он хотел, чтобы сад был именно таким: ничего случайного – все продумано и спланировано при жизни Себастьяна (достает из ридикюля носовой платок и прикладывает его ко лбу)… и создано им самим!

Д о к т о р. А чем занимался ваш сын, миссис Винэбл? Кроме этого сада…

Миссис Винэбл. Вы не можете себе представить, сколько раз мне приходилось отвечать на этот вопрос! Понимаете – меня до сих пор это коробит: оказывается, Себастьяна Винэбла-поэта все еще никто не знает, кроме узкого круга лиц, включая его собственную мать!

Доктор. О-о!

Миссис Винэбл. А вообще-то, строго говоря, основным делом была его жизнь. Она – его творчество.

Доктор. Понятно.

Миссис Винэбл. Нет, пока еще не понятно, но когда я кончу, – поймете. Себастьян был поэтом – вот почему я сказала, что его жизнь была его творчеством. Потому что творчество поэта – это жизнь поэта, и наоборот: жизнь поэта – это творчество поэта, они неразделимы. Возьмем, например, продавца: его труд – одно, а жизнь – совсем другое, по крайней мере, так бывает. То же самое можно сказать о врачах, адвокатах, коммерсантах, даже ворах! Но жизнь поэта – это его творчество, а творчество – это особая жизнь… О, я уже заговорилась – и вздохнуть-то не могу, и голова кружится. (Доктор протягивает ей руку.) Благодарю вас.

Доктор. Миссис Винэбл, а ваш доктор одобряет этот ваш шаг?

Миссис Винэбл (.задыхаясь). Какой шаг?

Доктор. Встречу с той девушкой, которая, как вы думаете, виновна в гибели вашего сына?

Миссис Винэбл. Я жду ее уже несколько месяцев: в Сент-Мэрис я приехать не смогла – вот и вызвала ее к себе. Но я краха не потерплю – крах потерпит она! Я имею в виду – потерпит крах вся ее ложь, а не моя правда – правда восторжествует… Пойдемте, доктор Сахар! (Онмедленно ведет ее во дворик.) И все-таки мы дошли, ха-ха! Не думала, что ноги так сдадут, надо же! Присядьте, доктор. Я не побоюсь истратить последние силы и посвящу остаток своей жизни, да, доктор, защите репутации погибшего поэта. Поэт Себастьян не приобрел известности, он и не хотел ее, отказывался от нее. Ему были противны, даже отвратительны ложные ценности, а их как раз и несут с собой известность, слава, эксплуатация личности… Он, бывало, говорил мне: «Виолетта, мама! Ведь ты же переживешь меня!»

Доктор. Почему он так решил?

Миссис Винэбл. Настоящие поэты всегда ясновидцы! Когда ему было пятнадцать, он заболел ревматизмом, болезнь подействовала на митральный клапан – потому-то он и боялся лошадей, воды и так далее… «Виолетта, мама! – говорил он. – Ведь ты же переживешь меня, и потом, когда я умру, все достанется тебе, все будет в твоих руках, и ты сможешь делать все, что захочешь». Он говорил, конечно, о своем будущем признании. Вот этого он действительно хотел, хотел посмертного признания – что ему тогда за дело! Он хотел, чтобы после смерти мир открыл его творчество. Вот так! Теперь вам все понятно, доктор? Вот плод труда моего сына, вот его жизнь – она продолжается!

(Берет со стола тонкий золоченый томик с таким видом, будто это хлеб или вода Святого причастия. На золоченом обрезе книги и буквах ее переплета отражается полуденное солнце. Книга называется «Поэма лета». Неожиданно миссис Винэбл меняется в лице – теперь это лицо провидицы или экзальтированной монахини. В тот же миг в саду чистым и ясным голосом начинает петь птица, и кажется, что старая женщина вдруг молодеет.)

Доктор (читая заглавие). «Поэма лета»?

Миссис Винэбл. «Поэма лета», летом и написана. А всего их двадцать пять, он писал в год по поэме, сам печатал на станке восемнадцатого века в своей студии во Французском квартале, чтобы кроме него никто этого не видел…

(У нее как будто начинается головокружение.)

Д о к т о р. В год по поэме?

Миссис Винэбл. По одной каждое лето, пока мы ездили вместе. А остальные девять месяцев в году были лишь подготовкой.

Доктор. Девять месяцев?

Миссис Винэбл. Да, период вынашивания…

Доктор. Разве так трудно написать стихотворение?

Миссис Винэбл. Да, даже с моей помощью. А без меня и вообще невозможно! И минувшим летом он так ничего и не написал.

Доктор. Он умер минувшим летом?

Миссис Винэбл. Минувшим летом без меня он погиб – это и была его поэма минувшего лета. (Она пошатывается, доктор подводит ее к стулу. Она с трудом ловит воздух.) Однажды летом, давным-давно – почему я сейчас об этом вспомнила? – мой сын Себастьян сказал: «Послушай, мама!» И прочитал мне описание Мелвиллом Энкантадас – Заколдованных (Галапагосских) островов. Цитирую: «Представьте себе двадцать пять куч золы, сваленных там и сям на пригородном пустыре; вообразите, что иные из них выросли до размеров высокой горы, а пустырь – это море, и вы получите некоторое понятие о том, как выглядят Энкантадас, или Заколдованные острова. Группа не столько островов, сколько потухших вулканов, являющих собой картину, какую мог бы являть наш мир, если бы Бог покарал его вселенским пожаром»[6]6
  Цитата нами приводится по: Герман Мелвилл. Билли Бадд. Л., Лениздат, 1986, с.140. – Прим, перев.


[Закрыть]. Конец цитаты. Он прочитал это мне и сказал: «Мы должны туда поехать». И тем летом мы поплыли на зафрахтованном корабле – четырехмачтовой шхуне, максимально похожей на ту, на которой, наверное, плавал туда и сам Мелвилл… Приплываем на Энкантадас, а там – такое, о чем Мелвилл даже не упомянул. Гигантские черепахи выползают из моря откладывать яйца. Раз в год самки выходят из воды на лучезарный берег вулканического острова, роют в песке ямки и откладывают в них яйца. Это долгая и мучительная процедура. А когда все кончено, изможденные черепахи ползут назад в море, чуть живые. Они никогда так и не видят своего потомства, а мы его видели. Себастьян точно знал, когда оно появится на свет, и мы вовремя вернулись, чтобы…

Доктор. Вернулись на…

Миссис Винэбл. На эти ужасные Энкантадас, в это царство потухших вулканов, чтобы вовремя увидеть, как появляются на свет черепашки и как они отчаянно несутся в море! (Слышны резкие крики птиц. Она поднимает голову.) Узкая полоска пляжа, черная, как икра, вся вдруг задвигалась! И небо задвигалось тоже…

Д о к т о р. И небо задвигалось?

Миссис Винэбл. Оно было полно хищных птиц… И вокруг стоял страшный шум от этих птиц, от их ужасных диких криков…

Доктор. Этих плотоядных птиц?

Миссис Винэбл. Представьте себе: узкая черная полоска острова – и только что вылупившиеся из яиц черепахи вылезают из ямок и что есть мочи наперегонки несутся к морю.

Доктор. Наперегонки к морю?

Миссис Винэбл. Спасаясь от этих хищных птиц, небо от которых такое же черное, как и берег! (Она опять пристально смотрит вверх, а из сада вновь слышатся дикие, резкие, жадные крики птиц. Звук доносится ритмичными волнами, будто поют дикари.) И весь пляж оживает: новорожденные черепахи несутся к морю, а птицы в это время кружат и – камнем вниз, прямо на них, и снова кружат, и снова – камнем вниз на этих черепашек, переворачивают их на бок, раздирают и пожирают. Себастьян полагал, что лишь сотой части одного процента черепах удавалось добраться до моря.

Д о к т о р. И что в этой картине так поразило вашего сына?

Миссис Винэбл. Мой сын искал… (Ненадолго замолкает, глотая воздух.) Ну, скажем, его интересовали морские черепахи.

Доктор. Вы, кажется, не то хотели сказать.

Миссис Винэбл. Но вовремя остановилась.

Доктор. Скажите, что хотели.

Миссис Винэбл. Я хотела сказать: мой сын искал Бога. А сделала паузу, потому что подумала – вдруг скажете: «Вот сумасброд-то, да еще с претензией!» – а Себастьян не был таким!

Доктор. Миссис Винэбл, врачи тоже ищут Бога.

Миссис Винэбл. Да что вы!

Д о к т о р. И, по-моему, им труднее искать его, чем, например, священникам. Ведь священникам помогают и такие хорошо известные книги-наставники, как Писания, и такие прекрасно организованные институты, как церковь. А у врачей этого нет…

Миссис Винэбл. Хотите сказать, что врачи, как и поэты, пускаются в поиски в одиночку?

Доктор. Да. Некоторые из них. Например, я.

Миссис Винэбл. Ну, ладно, вам я верю. (Смеется, сильно удивленная.)

Доктор. Позвольте, я расскажу вам о своей первой операции в Лайонс-Вью. Можете представить, как я тогда нервничал, – беспокоился, чем она закончится.

Миссис Винэбл. Да.

Доктор. Пациенткой была молодая девушка с диагнозом «безнадежная», она лежала в «камере».

Миссис Винэбл. Угу.

Д о к т о р. Так называется в Лайонс-Вью палата для буйных – изнутри она как камера. Днем и ночью там горит яркий свет, чтобы санитары видели перемену в выражении лиц и поведении пациентов – надо ж их вовремя остановить, а то такое выкинут! После операции я остался около этой девушки: было такое ощущение, будто родил ребенка, а он вот-вот дышать перестанет. Когда ее везли из операционной, я все шел рядом и держал ее за руку – а сердце в пятках. (Слышится негромкая музыка.) Был такой же прекрасный день, как сегодня. И вот когда мы вывезли ее, тут она и прошептала: «О, какое небо голубое!» И я почувствовал гордость, гордость и облегчение, потому что до того ее речь – то, что она пыталась сказать, – было потоком сплошных ругательств!

Миссис Винэбл. Ладно, теперь у меня все сомнения отпали, так и быть скажу: мой сын искал Бога, а точнее – его чистый образ. Он провел весь этот ослепительный день на экваторе в вороньем гнезде шхуны – все наблюдал за тем, что творилось на берегу, а когда стемнело и стало плохо видно, спустился с оснастки и сказал: «Ну наконец-то я Его узрел!» – он имел в виду Бога. И потом вдруг на несколько недель свалился с лихорадкой и все время бредил…

(Вновь слышится музыка островов – но звучит она недолго и очень тихо.)

Доктор. Представляю, как он мог себя чувствовать. Как был, вероятно, ошарашен при мысли о том, что узрел Божий образ, эквивалент Бога, – во всем том, что вы наблюдали на островах: твари небесные кружат-кружат – и камнем вниз на тварей морских, а те, несчастные, виноваты лишь в том, что им суждено плодиться на земле и они – тихоходы – не могут достаточно быстро доползти до моря, чтобы избежать истребления! Да, представляю, как можно такой спектакль осмыслить в терминах опыта, экзистенции, но при чем тут все-таки Бог? А как думаете вы?

Миссис Винэбл. Доктор Сахар, хотя я и действительный член протестантской епископальной церкви, я поняла, что он имел в виду.

Доктор. Что мы должны подняться над Всевышним, так?

Миссис Винэбл. Он хотел сказать, что Бог являет людям свой жестокий лик, от него исходит какой-то лютый окрик. Вот и все, что мы видим и слышим от Бога. А что, скажете, не так? И никто, я уверена, даже не задумался, в чем тут дело… (Музыка снова стихает.) Рассказывать дальше?

Доктор. Да, пожалуйста.

Миссис Винэбл. О чем еще? Об Индии, Китае…

(Входит мисс Фоксхилл с лекарством. Миссис Винэбл смотрит на нее.)

Фоксхилл. Миссис Винэбл.

Миссис Винэбл. О Господи, этот элексир… (Берет стакан.) Только аптекой и живу. Где я остановилась, доктор?

Д о к т о р. В Гималаях.

Миссис В и н э б л. О, да, это было давным-давно и тоже летом. В Гималаях Себастьян чуть было не ушел в буддийский монастырь. Дело зашло так далеко, что он обрил себе голову, спал на травяной циновке и питался одним лишь рисом из деревянной чаши. Пообещал этим хитрым буддийским монахам уйти от мира и от себя и отдать все сбережения их нищенствующему ордену. Тогда я дала телеграмму его отцу: «Ради Бога, заставь банк заморозить его счета». А в ответ получила телеграмму адвоката моего ныне уже усопшего супруга с таким текстом: «Мистер Винэбл опасно болен тчк ждет вашего приезда тчк нуждается вас тчк очень желательно немедленное возвращение тчк телеграфируйте время прибытия…»

Д о к т о р. И вы вернулись к мужу?

Миссис Винэбл. Я приняла самое трудное за всю свою жизнь решение – осталась с сыном. Я помогла ему преодолеть этот кризис. И меньше чем через месяц он встал со своей проклятой травяной подстилки, выбросил чашу для риса – мы заказали номера сначала в каирском «Шепарде», затем в парижском «Риде», и с тех пор, о, с тех пор мы… продолжали жить в мире света и тени (рассеяно поворачивается с пустым стаканом в руке; доктор встает и забирает у нее стакан)… причем тень была почти так же ярка, как и свет.

Д о к т о р. Не хотите ли присесть?

Миссис В и н э б л. Да уж придется, чтобы не упасть-то. (Он помогает ей усесться в кресло-каталку.) А как ваши задние ноги, в порядке?

Доктор (все еще под впечатлением рассказа). Мои что? Задние ноги? Да…

Миссис Винэбл. Ну, тогда вы не осел, нет, вы, разумеется, не осел, я ведь своим разговором могла любого осла оставить без задних ног, причем несколько раз… Но я должна была вам пояснить, что после того как минувшим летом я потеряла сына, мир тоже потерял очень много… А вам бы он понравился, да и он был бы очарован вами. Мой сын Себастьян не был каким-то снобом в семейных вопросах или в отношении денег, но вообще снобом он был, это правда. Да, он был снобом – ценил в людях личное обаяние, любил, чтобы все вокруг были красивы, и его всегда окружали молодые красавцы, где бы он ни был: здесь, в Новом Орлеане, или в Нью-Йорке, на Ривьере, в Париже, Венеции – везде он появлялся в окружении молодых и красивых талантов!

Доктор. Ваш сын был молод, миссис Винэбл?

Миссис Винэбл. Мы оба были молоды, доктор, молодыми и остались.

Доктор. Можно взглянуть на его фотографию?

Миссис Винэбл. Конечно, можно. Хорошо, что вам захотелось на него посмотреть. Я покажу не одну, а две фотографии. Вот. Вот мой сын Себастьян в костюме ренессансного пажа-мальчика на маскараде в Каннах. А вот он в том же костюме на маскараде в Венеции. Между этими фотографиями двадцать лет. А теперь скажите, которая старше.

Доктор. По виду эта.

Миссис Винэбл. Да, снимок, но не человек. Чтобы не стареть, нужно сопротивляться, тут нужны характер, дисциплина, воздержание. Один коктейль перед обедом, а не два, не четыре и не шесть, одна нежирная отбивная и лимонный сок к салату – и это в ресторанах с таким выбором!

(Из дома выходит мисс Фоксхилл.)

Мисс Фоксхилл. Миссис Винэбл, пришли… (В тот же миг в окне появляются миссис Холли и Джордж.)

Джордж. Привет, тетя Ви!

Миссис Холли. Виолетта, дорогая, а вот и мы.

Мисс Фоксхилл. Мать и брат мисс Холли.

Миссис Винэбл. Подождите наверху, в гостиной. (Обращается к мисс Фоксхилл.) Проводите-ка их наверх – пусть не стоят у окна, пока мы тут беседуем. (Доктору.) Давайте отъедем от окна. (Он везет ее на середину сцены.)

Доктор. Миссис Винэбл, а у вашего сына была… ну, что ли… частная, я хотел сказать, личная жизнь?

Миссис Винэбл. Я ждала, я хотела, чтобы вы об этом спросили.

Доктор. Почему?

Миссис Винэбл. Да потому, что слышала ее бред, правда, из чужих уст и в сильно приглаженном виде! Слишком больна была, чтобы туда поехать и послушать самой. Но я в состоянии понять, какой это страшный удар по репутации моего сына – мертвый-то себя уже не защитит! Его должна защищать я! А теперь сядьте и послушайте меня… (доктор садится) прежде чем слушать эту… когда она здесь появится. Мой сын Себастьян так и умер нетронутым. Это не значит, что его никто не домогался, вовсе нет. Но, скажу я вам, нам пришлось соблюдать великую осторожность, потому что его, с его наружностью и обаянием, часто преследовали – да кто только не преследовал! Но он все равно остался нетронутым. Повторяю – не-тро-ну-тым!

Доктор. Понимаю, что вы хотите сказать, миссис Винэбл.

Миссис Винэбл. И вы мне верите, правда?

Доктор. Да, но…

Миссис Винэбл. Что значит «но»?

Доктор. Быть нетронутым в таком возрасте… Сколько ему исполнилось минувшим летом?

Миссис Винэбл. Может, сорок… мы не считали его дни рождения…

Доктор. Итак, он был убежденным холостяком?

Миссис Винэбл. Еще каким – будто дал обет безбрачия! Звучит тщеславно, доктор, но я действительно была единственной в его жизни, кто удовлетворял все его желания, связанные с окружающими. Время от времени он расставался с людьми, бросал их! Потому что их… их отношение к нему не было…

Доктор. Столь чистым, как…

Миссис Винэбл…требовал того мой сын Себастьян! Мы были знаменитой парой! Все говорили не «Себастьян и его мать» и не «миссис Винэбл и ее сын», а «Себастьян и Виолетта». Например, «Виолетта и Себастьян сейчас в Лидо, они в отеле «Рид» в Мадриде. Себастьян и Виолетта, или Виолетта и Себастьян, сняли на лето дом в Биаррице» и тд. И каждое наше появление, каждый выход приковывал всеобщее внимание – всех остальных мы затмевали! Скажете – тщеславие? О нет, доктор, это нельзя назвать…

Доктор. Аяи не называю.

Миссис Винэбл. Это не было folie de grandeur – манией величия, это было само величие!

Доктор. Понимаю.

Миссис Винэбл. Такое отношение к жизни едва ли встречалось со времен Ренессанса, после того, как вместо королей и принцев во дворцах стали жить богатые лавочники.

Доктор. Понимаю.

Миссис Винэбл. Ведь что такое жизнь большинства людей? Это лишь тропки в дебрях, с каждым днем они плутают все больше и больше, и по ним никуда не выйдешь, только к смерти… (Слышится лирическая музыка.) А мой сын Себастьян и я – мы конструировали наши дни, каждый день, мы создавали каждый день нашей жизни как скульптуру. Да-да, мы оставили после себя вереницу дней, настоящую галерею скульптур! Но минувшим летом… (Пауза, а затем музыка продолжается.) Я не могу ему простить, даже теперь, когда он заплатил за это жизнью! Простить, что позволил этой бестии, этой…

Доктор. Девушке, которая…

Миссис Винэбл. Вы скоро ее здесь увидите! Да. Он позволил этой бестии – язык-то у нее как нож – уничтожить нашу легенду, память о…

Доктор. Миссис Винэбл, как вы думаете, почему она это сделала?

Миссис Винэбл. У идиотов не может быть разумных объяснений?

Д о к т о р. Да нет же – я имею в виду, что, по вашему мнению, ее к этому побудило?

Миссис Винэбл. Странный вопрос! Мы ее с ложки кормили и одевали – с головы до пят. Но разве за это говорят потом спасибо или хотя бы не ругают – да таких сейчас днем с огнем не сыщешь! Роль благодетеля хуже чем неблагодарная, это роль жертвы, священной жертвы! Да-да, доктор, они хотят крови, хотят вашей крови на ступеньках алтаря их вызывающего, жестокого «Я»!

Доктор. По-вашему, это что, обида?

Миссис Винэбл. Ненависть. В Сент-Мэрис заткнуть ей рот так и не смогли.

Доктор. Но, по-моему, она была там довольно долго – несколько месяцев.

Миссис Винэбл. Я хотела сказать «не смогли утихомирить». Ее все время несет! И в Кабеса-де-Лобо, и в парижской клинике – просто рта не закрывала, портя репутацию моему сыну. На «Беренгарии» – на ней она плыла в Штаты, – как только вылезала из каюты, ее сразу же начинало нести. Даже в аэропорту, когда ее сюда привезли, – но еще в скорую не втащили, чтобы отправить в Сент-Мэрис, – она уже успела кое-что растрепать. Вот ридикюль, доктор (берет матерчатую сумку), здесь куча всякого хлама, всякой ерунды – мешок для старух, а в старуху я и превратилась с минувшего лета. Откройте – у меня пальцы не гнутся – и достаньте портсигар и сигареты.

Доктор (делая и то и другое). Но у меня нет спичек.

Миссис Винэбл. По-моему, зажигалка на столе.

Доктор. Да, есть. (Щелкает зажигалкой – вспыхивает высокое пламя.) Господи, какой факел!

Миссис Винэбл(с неожиданно сладкой улыбкой). «Так доброе дело в испорченном мире сияет».

(Пауза. В саду мелодично поет птица.)

Доктор. Миссис Винэбл…

Миссис Винэбл. Да.

Д о к т о р. В последнем письме, на прошлой неделе, вы упомянули о… о чем-то вроде фонда, благотворительного фонда, что ли…

Миссис Винэбл. Я писала, что мои адвокаты, банкиры и другие доверенные лица устанавливают Мемориальный фонд Себастьяна Винэбла. Будем субсидировать работу молодых людей, таких, как вы. Тех, что раздвигают границы науки и искусства, но сталкиваются с трудностями финансового порядка. Ведь у вас есть такие трудности, а, доктор?

Д о к т о р. Да они, наверное, есть у всех. А моя работа – дело радикально новое, и ответственные за государственные фонды, естественно, пока боятся тратиться и держат нас на голодном пайке, таком голодном, что… Мне нужна отдельная палата для пациентов, нужны обученные ассистенты. Я хочу жениться, но не могу себе этого позволить! И, кроме того, есть еще проблема: где достать нужных пациентов, а не каких-то уголовников-психопатов, которых мне подбрасывает государство! Потому что мои операции… ну, рискованы, что ли… Не хотелось бы настраивать вас против моей работы в Лайонс-Вью, но с вами надо по-честному. Пока я оперирую с изрядной долей риска. Ведь когда в мозг проникает инородное тело…

Миссис Винэбл. Да.

Доктор. Пусть даже тонюсенький скальпель…

Миссис Винэбл. Да.

Д о к т о р. И пусть он в искусных пальцах хирурга…

Миссис Винэбл. Да.

Доктор. Все-таки остается изрядная доля риска.

Миссис Винэбл. Вы сказали, эти операции успокаивают пациентов, утихомиривают их – они вдруг становятся смирными.

Доктор. Да, это так – это мы уже знаем, но…

Миссис Винэбл. Так что же еще?

Доктор. Минует еще десяток лет, прежде чем мы сможем сказать, насколько прочны первые успехи операций, насколько длителен их эффект или он проходит. А особенно сильно меня преследует мысль: сможем ли мы когда-нибудь в будущем воссоздать полноценную человеческую личность или это всегда будет ограниченное существо, пусть и лишенное каких-то резких отклонений от нормы, но ограниченное? Вот так, миссис Винэбл.

Миссис Винэбл. Да, но какое это все-таки для них благо – стать просто спокойными, вдруг стать спокойными… (В саду мелодично поет птица.) После всего ужаса, после этих кошмаров просто иметь возможность поднять голову и увидеть (смотрит вверх и поднимает руку, показывая на небо)… небо, но не такое черное от хищных, жадных птиц, как небо над Энкантадас, а…

Доктор. Миссис Винэбл, а ведь я не могу поручиться, что после лоботомии ее перестанет, как вы сказали, «нести».

Миссис Винэбл. Перестанет или нет, но после операции-то кто ж ей поверит?

(Пауза, а затем негромкая музыка джунглей.)

Доктор (тихо). Господи! (Пауза.) Миссис Винэбл, допустим, после того, как я встречусь с девушкой, осмотрю и выслушаю ее историю, то есть эту болтовню, я все еще не приду к выводу, что состояние девушки настолько серьезно, что ее необходимо подвергать риску, и, может быть, нехирургическое лечение, такое, как инсулиновая терапия, электрошок и…

Миссис Винэбл. В Сент-Мэрис ей все уже сделали. А теперь остается только это!

Д о к т о р. А если я с вами не соглашусь?

Миссис Винэбл. Но это только полвопроса. Давайте заканчивайте.

Доктор. Вы по-прежнему будете поддерживать мои эксперименты в Лайонс-Вью? Иными словами: поддержит ли их тогда Мемориальный фонд Себастьяна Винэбла?

Миссис Винэбл. Но, доктор, своя-то рубашка всегда ближе к телу!

Доктор. Миссис Винэбл! (В окне между кружевными шторами появляется Кэтрин Холли.) Вы столь наивны, что вам и в голову не приходит, – конечно, не приходит! – что ваше предложение о субсидии можно истолковать как… ну как своеобразный подкуп, что ли.

Миссис Винэбл (смеется, откидывая голову). Называйте, как хотите, – мне все равно. Но запомните одно: она все рушит, а мой сын – создавал! А теперь, коль уж моя честность вас шокировала, забирайте свой черный чемоданчик – без субсидии – и давайте-ка из этого сада! Никто нас не слышал, были здесь только вы да я. Вот так, доктор Сахар!

(Из дома выходит мисс Фоксхилл.)

Мисс Фоксхилл (зовет). Миссис Винэбл!

Миссис Винэбл. Ну, что там еще, чего вы хотите, мисс Фоксхилл?

Мисс Фоксхилл. Миссис Винэбл, пришла мисс Холли с…

(Миссис Винэбл замечает у окна Кэтрин.)

Миссис Винэбл. Боже, она там, в окне! Я же вам сказала, чтоб ее не пускали больше в мой дом! Я же велела вам встретить их у двери и провести вокруг дома в сад. Вы что, оглохли? Теперь я просто не готова встречаться с ней. Пять часов, и я должна подкрепиться – выпить коктейль. Ввезите меня в дом… Как, доктор, вы еще здесь? А я-то думала, уже убежали. Поеду-ка к другому входу. (Доктору.) А вы, если хотите, можете остаться. Или убежать, если возникнет такое желание, или войти в дом – делайте что угодно, но ровно в пять я буду пить свой дайкири со льдом! А потом уже – к ней, лицом к лицу!

(Во время этого монолога миссис Винэбл медленно едет по саду; она похожа на величавый морской корабль, которому ветер дует в паруса, на пиратский фрегат или нагруженный сокровищами галеон. Доктор смотрит на Кэтрин, обрамленную кружевными шторами. Рядом с ней появляется сестра Фелисити и уводит девушку от окна. Звучит музыка: зловещие фанфары. Только сестра Фелисити успевает открыть Кэтрин дверь, как доктор вдруг срывается с места, пытается подхватить портфель, но промахивается. Кэтрин выбегает из дома, и они почти сталкиваются…)

К э т р и н. О, простите меня!

Доктор. Виноват.

(Кэтрин смотрит ему вслед, пока он входит в дом.)

Сестра Фелисити. Сядьте и успокойтесь. И ждите, когда выйдут ваши близкие.

Свет меркнет.