Текст книги "Желание и чернокожий массажист. Пьесы и рассказы"

Автор книги: Теннесси Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Наконец она решила снова пойти к метафизику. На дверях его дома висела записка: «Уехал во Флориду, чтобы оставаться вечно молодым. С нежной любовью ко всем моим врагам. Всего доброго!» Несколько секунд она в отчаянии смотрела на записку, а потом повернулась и хотела уйти. Но в это время из-под двери выскочила маленькая белая мышка и бросила к ее ногам конверт, точно такой же, какой оставил под ее дверью Кристофер Космос сразу после взрыва. Она разорвала его и прочитала следующее: «Я вернулся и сплю в вашей спальне. Не будите раньше семи. У нас была долгая и трудная поездка вокруг мыса солнечного штата; теперь нужно как следует отдохнуть перед новым путешествием туда. Искренне Ваш – Кристофер Д. Космос.»

Когда Изабел Холли вернулась домой, она действительно обнаружила в своей спальне спящего мужчину. Остановилась на пороге и затаила дыхание – что делать? Однако, какой он красивый! Он лежал в новенькой форме морского офицера, которая сверкала, как только что выпавший снег на ярком солнце. Тесьма с рубиновыми заколками окаймляла плечи. Пуговицы – аквамариновые. Из-под расстегнутого кителя видна его красивая грудь, усеянная золото-алмазными бусинками пота.

Он приоткрыл один глаз, подмигнул ей, пробормотал: «Привет!» и, медленно перевернувшись на живот, снова заснул.

Она стояла, не зная, что предпринять. Потом немного походила по дому, удивляясь происшедшим в ее отсутствие переменам.

Дом был теперь в идеальном порядке. Чистота такая, будто здесь славно поработал полк слуг, который вылизал все до блеска в течение нескольких дней. Старая и ржавая посуда сложена внизу и ждала мусорщика. «Эту дрянь – сдать», – было написано в лежащей рядом записке почерком командира. Среди вещей, предназначенных ее чудесным гостем к отправке на свалку, были и вещи покойного мистера Холли: желудочный зонд, великолепно обрамленная фотография его матери в чрезмерно открытом платье, миска с бараньим жиром, которым он мазался три раза в неделю, вместо того чтобы мыться, девятисотсемидесятистраничная нотная тетрадь с произведением под названием «Меры наказания» – он безуспешно пытался его исполнять на духовом инструменте собственного изобретения; все эти реликвии теперь обречены на уничтожение.

– Чудеса продолжаются! – воскликнула миссис Холли, поднимаясь наверх.

Нерешительность и апатия, ранее присущие вдове Холли, вдруг впервые уступили место легкости и даже легкомысленности: она устремилась в верхние комнаты безо всяких усилий – так с восходом солнца от воды поднимается туман и растворяется в ярких лучах. Наверху было не слишком много света, даже в гостиной, окна которой смотрели на Бербон-стрит; куда больше света исходило из неприкрытой груди молодого командира, лежавшего сейчас в ее спальне. И чтобы узнать время, ей пришлось нагнуться к часам словно для поцелуя. Семь часов – как летит время!

Вдова не была простужена, но поскольку ее одежда сейчас лежала в гостиной у камина, она начала чихать. Чихала и чихала. Все мускулы ее молодого, но остудившегося тела стали дрожать мелкой дрожью. Это происходило еще и потому, что в доме стоял сквозняк из-за непрерывно открывавшихся и закрывавшихся дверей – будто какие-то бесплотные существа носились по комнатам. А надо всем господствовало нечто особенное: создавалось впечатление, что кто-то держал над дерзким языком пламени яблоко в сахаре, подвешенное на металлической вилке, держал до тех пор, пока кожура не почернела и не треснула, – из яблока потек сладкий сок и стал капать в огонь. И аромат этого печеного яблока наполнил весь дом – все его студеные и полутемные комнаты, наверху и внизу. Аромат, который бывает в церкви во время Рождественского поста.

КАРАМЕЛЬ[90]90
  Tennessee Williams. Hard Candy. 1953.


[Закрыть]

Жил однажды в американском южном портовом городе семидесятилетний коммерсант-пенсионер по фамилии Круппер, человек с большим и непривлекательным лицом. Близких родственников у него не было. Когда-то он являлся владельцем маленькой кондитерской, которую потом продал своему дальнему родственнику (кузену в каком-то колене) – человеку, значительно более молодому, нежели он сам. С его родителями (их теперь уже нет в живых) он эмигрировал в Америку свыше пятидесяти лет назад. Однако мистер Круппер не забыл про магазин, чем доставлял кузену, его жене и их двенадцатилетней дочери массу огорчений. Дочку мистер Круппер с его неискоренимой любовью к допотопным остротам называл не иначе, как «маленьким совершенством большого мира». Правда, прозвище это изобрел сам кузен, когда ей было пять лет и когда ее склонность к полноте еще не так обнаруживала себя, как теперь; ныне же оно звучало издевкой, хотя мистер Круппер спрашивал «как там наше маленькое совершенство большого мира?» вполне благожелательно. И при этом обычно трепал девочку по щеке или по плечу, а ребенок резко отвечал: «Убирайся!» Но мистер Круппер не реагировал, потому что из-за высокого давления у него звенело в ушах, и он слышал только тогда, когда кричали. По крайней мере, делал вид, хотя уверенности в этом быть не могло. Насколько он прост, – никто не знал.

Старые больные люди находятся от мира на определенной дистанции, но каждый раз на разной. То они дрейфуют в каком-то невидимом море на тысячу миль от ближайшего берега, с парусами, развернутыми в обратном направлении, и, кажется, не ведают, что происходит в мире. А то вдруг становятся такими чувствительными, что улавливают малейшее движение, легчайший шорох на берегу. Но так как, в целом, их чувства, словно кожа, от старости грубеют, неприязни и ненависти они не ощущают. И мистер Круппер, видимо, даже не догадывался, как кузен со своей семьей относится к его утренним появлениям в магазине. Как только он приходил, они ретировались во внутренние комнаты (если только их не задерживали покупатели); но мистер Круппер терпеливо ждал, когда кто-нибудь из троих к нему все же подойдет. «Не спешите, – любил говорить он, – чего-чего, а времени у меня навалом». И никогда не покидал магазин, не зачерпнув совком карамелек; он насыпал их в пакетик, а пакетик клал в карман – такова уж у него привычка. Это раздражало родственников больше всего, но поделать они ничего не могли.

С тех пор, как кузен и его семья стали владельцами магазина, они отнюдь не процветали; им едва удавалось заработать больше, чем они должны были выплачивать мистеру Крупперу в процентах от стоимости сделки. Потому-то им и приходилось терпеть его грабеж. Однажды кузен заметил, что у мистера Круппера, должно быть, очень хорошие зубы, раз он ест так много карамелек, но тог сказал, что их ест не он. «А кто же?» – спросил кузен, на что старик с желтозубой улыбкой ответил: «Птички!» И правда, они никогда не видели, чтоб он съел хоть одну конфету. Иногда карамельки скапливались в пакете и тот оттопыривал карман, словно у старика выросла огромная опухоль. А иной раз пакет таинственным образом истощался, становился совершенно плоским и едва виднелся из-под замасленного темно-синего клапана кармана. И тогда кузен говорил жене или дочке: «Наверное, птички были голодными!» Эти сердитые, злые шуточки – с незначительными вариациями – продолжались в течение очень долгого времени. Силу неприязни семьи кузена к старику трудно было измерить, равно как и степень равнодушного отношения мистера Круппера к поведению родственников. В конце концов ведь ничего серьезного не происходило: ну, причинял им старик убыток на два – три цента в день; ну, обменивались они несколькими совершенно безобидными фразами – и что из того? Но длилось это долго – много лет.

Стоит сказать, что члены семьи кузена, не обладавшие особым воображением, даже самим себе не могли признаться в беспросветной монотонности своей жизни, в душераздирающей безысходности своего упрямого желания продолжать дело и преуспеть в нем. Ко всему прочему, девушка все время полнела – надувалась, как резиновая игрушка. Ни на миг не сосредоточивая на этом внимания и даже не сознавая, что делает, она то и дело бросала в рот карамельки, а когда ее останавливали, горько плакала и совершенно искренне уверяла, что не знает, как это произошло. А через пять минут все повторялось сначала, ей давали по пухлым рукам, и она вновь плакала, и все забывала. Еще в школе ее прозвали «толстуха» – приходила домой и рыдала. Теперь она стала тучнее своих тучных родителей и продолжала набирать в весе. К тому же у нее развилась дурная, не подобающая женщине привычка: ей ничего не стоило рыгать в присутствии покупателей или выходить к ним с текущим носом. Все эти неурядицы стали ассоциироваться в сознании членов семьи кузена с регулярными утренними визитами старого мистера Круппера; они уверяли себя, что именно из-за старика все беды и происходят…

Излагая эту историю, мы должны будем – и весьма скоро – поведать о мистере Круппере нечто такое, о чем рассказывать сразу в столь кратком повествовании неудобно. В жизни сугубо натуралистические проявления, включающиеся в чрезвычайно широкий ее контекст, смягчаются и находят там свое место. Но когда касаешься их в рассказе, то требуются определенные ухищрения, чтобы обеспечить такой же – или примерно такой же – сглаживающий эффект, как это бывает в жизни. Когда я говорю, что в жизни мистера Круппера была некая тайна, я прибегаю к тем самым намекам, которые крайне необходимы в этом случае, потому что излишний натурализм может вызвать у читателя отвращение и испортить рассказ, фактически извратить всю историю.

Если вы кого-нибудь презираете или ненавидите, как кузен с семьей – мистера Круппера, предполагается, что об этом человеке вы знаете практически все самое важное. Но если этот человек для вас – загадка, ваша враждебность к нему станет неоправданной. Никакой тайны в жизни старика кузен с семьей не видели. Иногда, когда он выходил из магазина, кузен или жена кузена провожали его до двери, а затем стояли и наблюдали, как он ковыляет дальше: рука охватывает карман (где лежит пакет с карамелью), словно там сидит птица, готовая вылететь наружу. Ими руководило отнюдь не любопытство и не забота о старике. Так смотрят на камень, о который только что споткнулись, – бессмысленный злой взгляд обращается на бесчувственный вредный предмет. Оба, кузен и жена, были настолько толсты, что вместе в дверях не помещались; поэтому за мистером Круппером наблюдал тот, кто успевал первым. И когда старик исчезал из виду, с отвращением говорилось «Тьфу!»; этим «Тьфу!» они словно затрагивали существо той тайны, к раскрытию которой мы приближаемся с такой осторожностью. Ну, а тот, кто не успевал, оставался внутри. Спектакль из магазина виден не был – приходилось довольствоваться комментариями; а комментировать было почти нечего – ничего существенного со стариком не происходило. Тот, кто стоял в дверях, сообщал: «Он что-то нашел на тротуаре!» – «Тьфу! Что, что именно?» (Не дай Бог что-нибудь ценное!) И к удовольствию слышалось в ответ: «Выбросил – через несколько шагов!» Или комментатор говорил: «Он смотрит на витрину». – «На какую?» – «Магазина мужского белья». – «Тьфу! Да он же никогда ничего не покупает!» Обычно репортаж оканчивался так: «Он перешел через улицу и идет на площадь! Пришел. Тьфу!» Создавалось впечатление, что мистер Круппер проводит на площади все утро каждый раз, когда он посещает кондитерскую. Что же касается пристального наблюдения, комментариев и всех этих «Тьфу!» (символов презрения), то они не могли выражать подлинного интереса, заботы или даже простого любопытства, а воплощали собой совершенно бесчувственное отношение ко всему, у чего, как считалось, не должно быть никаких тайн.

С этой точки зрения, постороннему было бы трудно понять, что же придавало мистеру Крупперу такой вид, будто он занят гораздо более важным делом, нежели обычные бесцельные прогулки человека, отошедшего от бизнеса и не имеющего близких родственников.

Чтобы понять, надо стараться это сделать. И даже в этом случае можно потратить и утро, и день, и целые сутки, но так и не выйти на нечто, что дало бы вам важную зацепку. Да, внешне он был похож на других стариков, которые с трудом нагибаются за упавшей газетой или пытаются трясущимися руками застегнуть себе брюки, когда, шаркая ногами, выходят из общественного туалета. Или в нерешительности стоят на углу, не зная куда повернуть. Оставшись без связей и без цели, старики всегда до крайности следуют каким-то мелким условностям и заведенному порядку, которые регулируют их жизнь – как и видимую постороннему глазу жизнь мистера Круппера. Привычка – вторая натура; мы и живем-то по привычке. Когда живешь и делаешь одно и то же – забываешь о смерти, а что-то неожиданное вновь о ней напоминает. Старики будут полчаса стоять и сердито смотреть на занятую кем-то «свою» скамейку, не сядут на другую, «незнакомую», – она кажется им небезопасной: на ней и сердце может остановиться, и кровоизлияние произойти. Старики всегда все подбирают и очень неохотно выбрасывают, даже если это и какая-нибудь ерунда – они ее уже подбирали, а потом выбросили. Как правило, они носят шляпы, а на Юге – старые белые шляпы, которые становятся такими же желтыми, как их считанные зубы, или седыми, как их потрескавшиеся ногти и поредевшие бороды. А как они их снимают! С каким изяществом, словно приветствуют какую-нибудь невидимую даму, которая только что прошла мимо них и едва наклонила голову в знак признания! А потом, через несколько секунд, когда ветерок уже освежил им головы и взъерошил волосы, шляпа водружается обратно, причем проделывают они это еще более тщательно и степенно. А с какой осторожностью меняют положение на скамейке, аккуратно подкладывая под ляжки согнутые пальцы. Вздохи и ворчание – язык, на котором они сами с собой разговаривают, жалуясь на усталость и бренность жизни; иногда им при этом становится лучше, иногда хуже. В жизни стариков обычно не больше таинственности, чем в часах, купленных за доллар, которые останавливаются сразу же после того, как их приобрели. Милые, хорошие старики, да кто чище вас в этом мире? Но наш мистер Круппер – другого поля ягода, и сейчас настало время – если еще не поздно – последовать за ним на площадь, где мы его оставили, после того, как родственники перестали за ним наблюдать. Прошел по крайней мере час, настал полдень, и вот, покинув площадь и перейдя через улицу, мистер Круппер сел в трамвай, который направлялся в другую часть города.

И с ним сразу же произошли перемены – не такие уж несущественные, чтобы их не заметить: лицо приобрело живость, которой не было, когда он располагался на площади, сидел он теперь прямее, движения и жесты – рылся ли он в карманах, ерзал ли на грязном сиденье, опускал ли трамвайное окно, – стали куда более точными и уверенными, почти как у значительно более молодого человека. Ключ к изменению его состояния – предвкушение тайного действа, и оно все усиливалось, по мере того как трамвай, скрежеща и громыхая, приближался к заветной цели. Воображение может легко нарисовать картину, как за квартал до остановки он начинает слегка рдеть, готовится позвонить водителю и идет к выходу. Как сходит, сосредоточив все внимание на ступеньках, будто это начинающий альпинист спускается по канату на склонах Альп; как бормочет «спасибо» – слишком тихо, чтобы водитель мог услышать; как ступает на мостовую. Выход из трамвая сопровождается глубоким, почти космическим, вздохом; он поднимает глаза и смотрит не высоко в небо, а лишь поверх домов – тщательно выверенный угол зрения, когда-то, вероятно, имевший большое значение, – словно благодарит разумное Провидение, которое где-то там и находится, если существует вообще. Теперь мистер Круппер – на расстоянии квартала от того места, куда направляется и где тайны его характера раскроются перед нами во всей неприглядности. По совершенно определенной причине – в силу своего дурного, до тошноты лицемерного, характера – мистер Круппер предпочитает пройти последний блок зданий пешком, а не проехать на трамвае и сойти в нужном месте. Пока он идет – а мы еще не совсем знаем, куда идет мистер Круппер, – понаблюдаем за ним и увидим, как, волнуясь, он делает необходимые приготовления. Прежде всего, похлопывает по пакету с карамелью. Затем лезет в другой карман пиджака и достает горсть монет по двадцать пять центов; пересчитывает и, убедившись, что их ровно восемь, кладет обратно. Потом из нагрудного кармана пиджака – из торчащего оттуда белого платка, самой белой вещи, которая у него есть, – достает темные очки, настолько темные, что глаз за ними не видно. Надевает. И теперь впервые осмеливается взглянуть туда, куда направляется, и если мы поймаем его взгляд, то увидим, что его взор обращен на всего лишь невинный старый кинотеатр под названием «Джой Рио».

Итак, часть тайны раскрыта: нет ничего более примечательного, чем то, что три раза в неделю (по понедельникам, четвергам и субботам), к половине пятого с точностью часов человек регулярно ездит в третьеразрядный кинотеатр «Джой Рио», находящийся недалеко от реки. Даже если мы проследуем за мистером Круппером только до дверей кинотеатра, то обнаружим немало странного. В частности, зачем три раза в неделю ходить на один и тот же фильм, зная, что программа меняется лишь по понедельникам? Почему, подходя к кинотеатру, мистер Круппер никогда не останавливался и не рассматривал афиши, – как делает большинство стариков, – а шел прямо в кассу? По какой причине, перед тем как перейти улицу, на которой находится кинотеатр, он не только надевал свои «шпионские» очки, но и убыстрял шаг – словно в спину ему вдруг начинал дуть холодный ветер?

Но мы, конечно, не оставим его у входа, и последуем за ним в кинотеатр, мимо билетера. И только туда войдем – у нас появится предчувствие чего-то чрезвычайно необычного. Ибо «Джой Рио», несомненно, необычный кинотеатр. Это призрак того элегантного театра, где когда-то ставились оперы и пьесы. Но находится он в той части города, которая не имеет исторической ценности, и его упадок – превращение в третьеразрядный кинотеатр – бульварная пресса и публика обошли молчанием. От других дешевых кинотеатров его можно отличить лишь в короткие минуты перерывов между сеансами, когда в зале вспыхивает свет. Нужно только посмотреть наверх. Если вы это сделаете, то увидите, что здесь есть не только оркестровая ложа и балкон, но также два яруса зрительских лож, которые подковой тянутся от одной стороны просцениума до другой; почерневшая от времени позолота, изъеденная молью камка не производят должного впечатления, потому что свет в кинотеатре почти не зажигается. И чтобы действительно почувствовать атмосферу тайны, нужно последовать за мистером Круппером по широкой мраморной лестнице, – а он идет как раз в одну из этих лож, – что мы, конечно, сейчас и сделаем.

Но давайте сначала поточнее определим время действия, потому что, хотя мистер Круппер и приходил в «Джой Рио», наверное, тысячу раз, этот случай – уникальный, и не только для него, а и еще для одного персонажа, которого тоже надо представить, прежде чем мы встретимся с ним в обществе мистера Круппера.

Тогда нам придется вернуться на несколько минут назад, ко времени, когда в кинотеатр вошел юноша неопределенной наружности (как его звали – не имеет значения), который, конечно, и понятия не имел о том, что это за великолепное здание; пришел просто чтобы часок-другой здесь поспать. Потому что он был иногородний, гостиница была ему не по карману, а он страшно боялся, что его заберут за бродяжничество и заставят выполнять общественные работы бесплатно, за скудный обед. Он очень хотел спать, настолько хотел, что передвигался скорее инстинктивно, чем сознательно. В этот день в «Джой Рио» шел вестерн, актеры на экране без конца скандалили и палили друг в друга из ружей; поэтому юноша стремился укрыться от оглушающего и ослепляющего экрана, уйдя куда-нибудь подальше. Поднялся в бельэтаж – там было темно, но все еще шумно; тогда он решил взобраться еще выше, слегка удивившись, когда ему это удалось. Наверху было еще темнее и тише. На повороте лестницы во мраке он неожиданно увидел обнаженную женскую фигуру; дотронулся до ее холодных пальцев, пощупал впадинку между ног – она оказалась на удивление твердой, и только тогда понял, что это статуя – фигура нимфы, поставленная в нишу. Юноша поднялся еще выше, и тут сон окончательно сморил его; ко времени, когда он, как слепой, ввалился в ложу, черное, пушистое одеяло сна уже накрыло его. А через несколько минут именно в эту ложу вошел старик, чью мрачную тайну хранили стены «Джой Рио».

Чтобы больше сюда никто не входил, мистер Круп-пер давал билетерам приличные чаевые; так было и на этот раз, Юноша в это время уже лежал в кресле и храпел: голова впереди, ноги раскинуты, а руки почти касаются пола. Мокрый рот широко раскрыт – оттуда доносятся свистящие звуки, правда, слишком тихие, чтобы мистер Круп пер мог их услышать. В ложе было так темно, что старый толстяк чуть не уселся юноше на колени, и только тогда обнаружил, что привычное место на сей раз занято. Сначала мистер Круппер подумал, что невидимый сосед – его знакомый итальянец, который иногда делит с ним ложу в течение нескольких минут, с большими перерывами – в пять – шесть недель, и он шепотом назвал его по имени – Бруно. Но, не получив ответа, старик понял, что это не Бруно. Он ошибся еще и потому, что от человека исходил запах пота и табака, а также столь знакомый мистеру Круп перу аромат молодой плоти. И когда убедился в том, что перед ним на этот раз не Бруно, его сердце тем не менее учащенно застучало от предвкушения счастья, а впрочем, еще и оттого, что он только что преодолел два марша высокой лестницы. Согнувшись, мистер Круппер взял другое кресло и, поставив его на точно отмеренное от спящего расстояние, уселся с грацией старого верблюда. И почувствовал неожиданный прилив крови. Значит, все хорошо. Начало положено.

Через несколько минут глаза мистера Круппера привыкли к темноте, но даже теперь в деталях рассмотреть спящего рядом с ним человека было почти невозможно. Да, молодой. Да, стройный. Волосы темные и блестящие, а аромат – просто пьянящий. Но юноша спал отвернувшись, а в темноте иногда можно совершить непоправимую ошибку. Бывают случаи, когда, стремясь получить удовольствие, об осторожности забываешь, – и мистер Круппер это знал. Знал давным-давно; вот почему предвкушение удовольствия усиливалось: ведь оно было компенсацией за страх, который он при таких знакомствах испытывал. Но, вспомнив об осторожности, старик полез в карман за спичками, которые носил с собой для этой цели, – чтобы как можно лучше рассмотреть лицо соседа. Зажег спичку, поднес ее к лицу юноши, и семидесятилетнее сердце, все еще не успокоившееся после подъема по лестнице, снова бешено застучало. Потому что никогда еще в своей тайной жизни, никогда за тридцать лет хождения в «Джой Рио» – никогда старый мистер Круппер не видел рядом с собой подобной мужской красоты.

Спичка обожгла пальцы, он бросил ее на пол. Жилет расстегнулся, он принялся расстегивать его дальше – чтобы как следует вздохнуть. Закололо сначала в груди, потом ниже: нервное потрясение – гибель для его нездорового организма. Чтобы успокоиться, он прошептал что-то по-немецки. Развалился в неудобном кресле и попытался смотреть на мерцающий вдалеке экран. Но возбуждение не проходило, а дыхание ровным не стало. Внутри вдруг все заболело, и он уже было решил спуститься вниз, в туалет. Но в это время спящий пошевелился и принял вертикальное положение, поднял голову и что-то пробормотал по-испански. «Извините, – невольно вырвалось у мистера Круппера, – я не знал, что вы здесь». Юноша улыбнулся и еще более расслабился. Грустно вздохнул и снова стал свисать с кресла. Теперь мистер Круппер почувствовал себя спокойнее. Трудно сказать, почему, но почти невыносимая острота ощущения от этой близости ослабла, и он стал устраиваться в своем жестком кресле поудобнее. Мышечная спазма и тахикардия прошли, и желудок, кажется, тоже пришел в порядок. Пролетели мгновения. Мистеру Крупперу показалось, что юноша уже не спит, хотя голова его снова свесилась набок, на сей раз в его сторону, и ноги вновь приняли прежнее положение. Медленно, почти тайком, мистер Круппер полез в карман пиджака за карамелью. Развернул одну и сунул в рот – там пересохло и все горело. Потом достал другую, положил на трясущуюся ладонь и протянул юному незнакомцу. Знал, что не в силах произнести ни слова, откашлялся, и ему удалось выговорить: «Хотите карамельку?» – «Угу», – ответил молодой человек. Но мистер Круппер не понял – ему показалось, что юноша удивился или даже рассердился. Во всяком случае он не двигался, а просто сидел и смотрел. А потом вдруг хмыкнул, пальцы схватили конфету и отправили в рот прямо с бумажкой. Мистер Круппер попытался остановить его, тогда он хмыкнул еще раз, вытащил карамельку изо рта, и старик услышал, как он рвет бумагу, а не разворачивает ее. Потом раздалось громкое чавканье. И чтобы оно не прекращалось, мистер Круппер достал из кармана весь пакетик и сказал: «Возьмите еще, возьмите несколько, у меня есть». И снова юноша немного помедлил, и снова хмыкнул. А потом запустил руку в пакетик, и, когда ее убрал, мистер Круппер почувствовал, что в пакетике почти пусто. «Вы голодны?» – шепотом спросил старик. Юноша снова хмыкнул, на сей раз дружески. «Не спеши, – подумал мистер Круппер. – Не спеши, еще ведь столько времени, ты же не исчезнешь, как сон; прошел – и нет его!» Поэтому старик положил остатки карамели себе в карман, тихо пробормотал слова одобрения и стал смотреть на экран, где герой ковбойского фильма скакал в лучах заходящего солнца. Скоро фильм кончится, на несколько минут зажжется свет, а потом его будут крутить еще раз. Есть, конечно, вероятность, что юноша уйдет. Это надо иметь в виду, однако утвердительный ответ на вопрос «Вы голодны?» дает основание, хотя и неполное, надеяться на продолжение отношений.

Прежде чем свет зажегся, мистер Круппер решился на смелый шаг. Он полез в тот карман, где лежали деньги, вынул шесть двадцатипятицентовых монет и положил их себе в кулак так, чтобы они позвякивали. И больше ничего. Свет загорелся, словно восход, только быстрее, и некогда элегантный театр расцвел, как зимняя роза. Старик наклонился, словно его и вправду интересовало то, что происходит внизу. Немного растерялся, но ведь знал, что свет будет гореть недолго, еще минуту-другую. Знал и то, что он толстый и некрасивый. Знал, что он ужасный старик, бесстыжий и презираемый даже теми, кто вынужден терпеть его ласки; вероятно, ими даже больше, чем теми, кто на него просто смотрел. В отношении своей внешности он не обманывался, потому-то и вынул шесть монет, они снова зазвенели. Сейчас погаснут огни. Да, сейчас. И вот в зале вновь темнеет, а юноша все еще здесь. «Видел же меня, и все-таки не ушел!» И продолжает разворачивать карамельки и жевать их мощными челюстями, методично, как лошадь, жующая сено.

Огни погасли, и страх прошел. Мистер Круппер перестал притворяться, что ему интересно смотреть вниз, и снова развалился в шатающемся кресле. И вдруг в нем пробудилась мужская сила, героически пробудилась, и вот, наконец решившись, он наклоняется к юноше, немного поворачивается, левой рукой находит его правую руку. Сначала пальцы юноши не шевелятся и не отвечают. Страх снова овладевает мистером Круппером, но в тот момент, когда он уже собирается отдернуть руку с монетами, пальцы юноши распрямляются и перед мистером Круппером оказывается раскрытая ладонь. Монеты, тихонько позвякивая, ложатся в нее, и мистер Круппер понимает: контракт между ним и юношей заключен.

Когда в полночь огни «Джой Рио» зажглись в этот день в последний раз, в самой дальней ложе обнаружили тело мистера Круппера. Его колени были на полу, а тяжелое туловище висело между двух шатающихся позолоченных кресел, словно он умер во время молитвы. Объявления о смерти старика и некролог были необычно большими для человека, который не занимался общественной деятельностью и чья частная жизнь была весьма специфической. Но о ее специфике знали лишь те любители кино, которые приходили в его излюбленную ложу кинотеатра «Джой Рио» и получали удовольствие, а возможно, и наживались; в некрологе об этом ничего не говорилось. Он был подписан какой-то сентиментальной старой девой; ее потрясло то, что находящийся на пенсии семидесятилетний коммерсант умер от тромба во время демонстрации ковбойского боевика, а карман у него был набит карамельками, бумажки от которых валялись на полу и даже пристали к плечам и рукавам пиджака.

Первой в семье о смерти мистера Круппера узнало «маленькое совершенство большого мира», которое, прочитав в газете удивительно душевный некролог, пронзительным, как гудок паровоза, голосом сообщило всем эту новость. И оно же несколькими часами позже, когда семья все еще радостно пережевывала смерть родственника, изрекло: «А знаешь, папа, он же подавился нашей карамелькой!»